Текст книги "Первый век Санкт-Петербурга. Путь от государева бастиона к блистательной столице империи"

IV
Анна Иоанновна: создание двора
1730–1740 годы

Женщина, унаследовавшая в 1730 году трон Петра, не обладала ни привлекательной внешностью, ни приятным характером. Ее лучшие годы уже прошли: ко времени восшествия на престол ей исполнилось тридцать семь, и за время всего своего десятилетнего правления она так и не сумела компенсировать свои недостатки ни чувством такта, ни стремлением понять свой народ – хотя, надо сказать, в целом ее правление было разумным и принесло России определенные успехи. Но к концу своего правления Анна Иоанновна была уже непопулярна не только при дворе, но и среди своего народа.

Будучи племянницей Петра, Анна Иоанновна унаследовала массивную конституцию Романовых. Пишут, что ее рост был столь высок, что императрица возвышалась над придворными мужчинами из свиты на целую голову. Анна Иоанновна была весьма тучной, однако держала себя с достоинством. У нее были красивые глаза, но черты лица – грубые, мужские, что к тому же подчеркивалось смуглой кожей. Однако руки были тонкими.

Эти руки – утонченные и женственные, контрастирующие с массивным и тяжелым телом, соответствующим ее грубому и недалекому уму, как бы символизировали западное наследство Петра в России и будущее западничество русского двора. Искореняя старые боярские традиции и ломая прежние рамки наполовину религиозных церемоний двора старой Московии, Петр Великий не создал вместо них ничего существенного.

Правда, он основал ассамблеи на западный манер, но эти ассамблеи в реальности были весьма отталкивающей смесью старого варварства московитов, немецкой тяжеловесности, а также ужасающей дикости и крайностей самого царя. И даже эти ассамблеи после смерти Петра стали угасать.

Указания относительно проведения ассамблей, выпущенные в начале правления Екатерины I, дают хорошее представление о неуклюжести этих мероприятий и о царящем на них беспорядке:

«I. Лицо, в доме которого должна быть проведена ассамблея, должно сообщить об этом, вывесив афишу или сделав какое-то публичное объявление для лиц обоих полов.

II. Ассамблеи не следует начинать раньше чем в четыре или пять часов дня и не следует продолжать позже чем до десяти вечера.

III. Хозяин дома не обязан встречать своих гостей, провожать их или же поддерживать их компанию; но, хотя он освобожден от всего этого, он должен находить им стулья, свечи, спиртные напитки и все необходимое, что компания попросит; он также должен обеспечить их картами, игральными костями и всем необходимым для азартных игр.

IV. Для прихода и ухода не должно быть фиксированного времени; для человека достаточно появиться на ассамблее.

V. Каждый волен сидеть, прогуливаться или играть по своему желанию; никто не должен мешать ему или запрещать участвовать в том, чем он занимается, под страхом наказания «большим орлом» (чаша с пинтой коньяка); также при приходе и уходе достаточно лишь поприветствовать компанию.

VI. Выдающиеся люди, дворяне, старшие офицеры, купцы и видные торговцы, ведущие мастеровые, особенно плотники [как ясно видно здесь влияние Петра!], и работающие в канцелярии могут свободно посещать ассамблеи, как и их жены и дети.

VII. Особое место следует отвести для слуг приехавших – другое, чем места для домашних слуг; для них в доме, построенном для ассамблеи, должно быть предусмотрено достаточно места.

VIII. Ни одна из дам не должна напиваться под каким-либо предлогом, ни один из мужчин не должен пить до девяти часов.

IX. Дамы, играющие в «вопросы», «команды» или «потери», не должны быть шумными или болтливыми; ни один из мужчин не должен пытаться насильно получить поцелуй, и ни один из мужчин не может предлагать ударить какую-нибудь женщину, под страхом будущего наказания».

Сама Екатерина I любила пышность, и иностранных гостей всегда удивляли в ее дворце пажи в богато отделанных золотыми шнурами зеленых униформах с красным передом, а также большое число хорошо одетых лакеев и грумов и значительный оркестр в изысканных зеленых униформах (которые оркестранты носили весьма неохотно).

Преобразования, вводившиеся Петром в России, после его смерти приостановились, и это отразилось, в частности, в том, что Екатерина I и Петр II не любили Санкт-Петербург и большую часть своего времени проводили в Москве. Население воспользовалось их отсутствием и начало убегать из ненавистного города. Пришлось предпринимать особые меры, чтобы вернуть беглецов. Ответом на это стала эпидемия поджогов. С 1725-го по 1732 год в развитии города наблюдается застой, если не попятное движение.

Именно Анне Иоанновне в первую очередь петербургский двор обязан своим последующим великолепием. Несмотря на ее непривлекательность, плохой вкус и недостаточное образование, именно при ней были посеяны те семена, которые дадут впоследствии столь пышные всходы. Конечно, дворы Елизаветы и Екатерины гораздо величественнее, при них было больше покровителей искусств и литературы, – но именно Анна создала первый по-настоящему европейский двор в России.

При Елизавете двор был куда более блистательным, чем при Анне, но сделал его таким не только произошедший со временем прогресс или же дальнейшее развитие градостроительства в столице. Эти две императрицы имели совершенно различные характеры. Елизавету почти ничто не занимало, кроме восхваления ее собственной персоны, ее дворцов, ее фаворитов и ее двора.

Анна Иоанновна была более серьезной, более методичной. Она не имела никаких интеллектуальных притязаний, ее мысли и слова не отличались утонченностью (если бы они встретились с Екатериной Великой, то вцепились друг другу в волосы через несколько минут). Однако она вступила на трон куда более умудренной, чем дочь Петра. Несмотря на грубоватую речь, которая столь испортила память о ней, Анна Иоанновна обладала немалым здравым смыслом и во многих отношениях была женщиной достойной и нравственной. Насильно выданная Петром за человека, скончавшегося в свой медовый месяц, она нашла утешение в любовниках. Однако Елизавету она считала чересчур фривольной и впечатлительной и потому отправила первого фаворита Елизаветы, который появился у той еще до достижения ею двадцатилетия, на Камчатку, с отрезанным языком. Это был Алексей Шубин, сержант лейб-гвардии Семеновского полка. Другие «милые друзья» Елизаветы в правление Анны Иоанновны исчезали аналогичным образом. Среди сменявших друг друга любовников Елизаветы (их было только шесть или семь; традиция приписывать ей триста человек относится к числу легенд) были пастух, актер, паж и конюх – люди, занимавшие низкое положение, но красивые или обаятельные. Фавориты Анны Иоанновны Петр Бестужев, Бирон и – возможно – Левенвольде были способными людьми, имевшими политический вес, хотя их амбициозность и наносила вред.

Несмотря на определенное здравомыслие Анны Иоанновны, после ее коронации начался период, отличающийся экстравагантностью и роскошью, о которых нельзя было и помыслить во время правления Петра. Это глубоко шокировало еще оставшихся сторонников старого боярского аскетизма. Конечно, если принять за критерий роскошь Версаля и Шёнбруннского дворца, то при русском дворе, столь поспешно созданном, еще много отсутствует – тем не менее, судя по отчетам, балы и банкеты уже проводятся в принятой на Западе манере. Известно о званом вечере, на котором столы покрывал слой мха, в него были воткнуты цветы, словно растущие оттуда – имитация берега торфяного болота; при этом ниже, чтобы можно было сидеть, располагался еще один слой мха. Такое оформление было создано для того, чтобы обед – обильный и дорогостоящий – выглядел как трапеза на природе.

В Летнем дворце в первые годы правления Анны устраивались еще более замысловатые развлечения на свежем воздухе. Всех дам просили прибыть в облегающих платьях из белого газа с разбросанными по платью серебряными цветами или в стеганых юбках различных цветов. Прически дам делались из их собственных волос, закрученных большими локонами и украшенных цветочными венками. Императрица обедала в гроте, обращенном к дорожке, которая заканчивалась фонтаном. Сам фонтан со всех сторон окружали высокие голландские вязы. От грота вдоль дорожки тянулся длинный стол, за которым сидело триста гостей. Гости предварительно тянули жребий, чтобы определить своих соседей за обедом. Навес из зеленого шелка закрывал стол от непогоды. Навес поддерживался спиралеобразными колоннами, увитыми живыми цветами. Каждая колонна подсвечивалась. Между колоннами, по обеим сторонам стола, в нишах ограды, стояли столики с серебряным блюдом и редким фарфором. После завершения обеда слуги очищали столы с изумительной быстротой, и под тем же навесом начинался бал. Музыка доносилась из-за вязовой ограды, так что гостям казалось, «словно эту часть представления проводит какое-то божество».

Так было летом. Зимой залы нового Зимнего дворца Анны Иоанновны использовались для праздников и маскарадов. Даже в самую холодную погоду в помещениях идеально поддерживалось тепло, так что апельсиновые деревья и мирты не увядали. Эти деревья располагались таким образом, что составляли аллеи с каждой стороны комнаты, где стояли стулья для желающих посидеть; оставшееся в середине место предназначалось для танцоров. Эти теплые, благоухающие искусственные рощи, в то время как за окном были лишь снег и лед, просто очаровывали.

Придворные Анны Иоанновны были вынуждены наряжаться и украшать свои особняки с соответствующей пышностью. Дворцы и дома стали более просторными; вместо старых дубовых или еловых столов и скамеек теперь в домах стояла английская и французская мебель из красного дерева и ореха, а стены украшались не побелкой с редкими иконами, а полотном или дамастом, на которых висели зеркала и картины. Петр Великий путешествовал в двуколке; придворные Анны Иоанновны разъезжали в позолоченных каретах, обитых бархатом. При Анне Иоанновне была перенята – и даже поощрялась – принятая при европейских дворах расточительность. Хотя самой императрице игра в карты казалась скучной, Анна Иоанновна считала, что при ее дворе должны быть карточные игры, как в Версале, и потому при ней часто играли в ломбер, фараон и quinze[16]16
  Игра типа «очко». (Примеч. пер.)


[Закрыть], которые достигали порой большого накала, так что вполне можно было проиграть за вечер пять тысяч фунтов стерлингов, к ужасу старомодных семейств. Сама императрица не выигрывала много; обычно она играла с целью проиграть. Как правило, именно она держала банк, понтировать разрешалось только тем, кого она приглашала. Победителю платили сразу, и, поскольку все играли в масках, она никогда не брала деньги с проигравшего.

Также ее правление отличалось тем, что при дворе начали уделять особое внимание платью и его роскошности. Петр запретил длинные боярские кафтаны и прежние покрытые золотом церковные наряды, передававшиеся по наследству из поколения в поколение. Но эти одежды были заменены только простой ежедневной рабочей немецкой одеждой из коричневой ткани. При Анне из России на Запад хлынули деньги за лионские яркие шелковые и парчовые ткани с золотой вышивкой. Даже лица преклонного возраста обычно появлялись в платьях нежного светло-розового цвета; повсеместно можно было увидеть наряды голубого, бледно-зеленого и желтого цветов.

Было запрещено появляться при дворе дважды в одном и том же наряде. Чтобы достойно выглядеть в обществе, мужчинам приходилось тратить не менее семисот фунтов стерлингов ежегодно. Женские наряды стоили еще больше. Утверждают, что жена Бирона потратила только на свою одежду 125 тысяч фунтов стерлингов. На французских модисток и парикмахеров спрос настолько вырос, что даже самым знатным дамам зашивали платья и изготовляли прически за три дня до бала или представления, так что дамам приходилось спать прямо на стульях, чтобы не помять прическу. И это при том, что французских модисток и парикмахеров было много, поскольку во Франции поняли, какие богатые возможности предоставляет Россия. Анна хотела, чтобы наряды слуг императорского дворца – пажей, кучеров и лакеев – соответствовали великолепию ее двора, поэтому наряды они имели богатые. Пажи были в зеленой одежде с золотыми кружевами, а позднее – в желтой одежде и черном бархате с серебряными кружевами. Еще одним нововведением Анны было появление камергеров – строго иерархической системы чиновников и слуг; Петр в своем скромном маленьком домике вполне довольствовался несколькими личными слугами, с которыми обходился по-приятельски.

Как и при большинстве европейских дворов XVIII века, каждое празднество становилось основанием для устройства фейерверка. Для того времени – очень яркое развлечение. В России подобные зрелища продолжались порой по три вечера подряд. Их всегда устраивали на день рождения императрицы, день ее ангела и годовщину коронации, а также в Новый год. Расположение города по обеим сторонам Невы делало Санкт-Петербург прекрасным местом для такого зрелища. Особенностью этих фейерверков – как и всего прочего, что с этих времен делалось в России, – было то, что фейерверки производились с особенно большим размахом и с беспрецедентным грохотом. Шум, похоже, не беспокоил императрицу, пока однажды ее смертельно не перепугала гроза с молниями.

Один путешественник оставил отчет о фейерверке, устроенном в честь взятия Азова в 1739 году и других побед во время русско-турецкой войны. Ракеты он счел ужасными; они улетали на огромную высоту, взрывались с грохотом, напоминающим орудийный выстрел, и разбрасывали во все стороны разноцветные шары. Запускали колеса и другие устройства, так что в полночь было светло как днем. Все нужное для главной иллюминации устанавливали на очень длинном двухэтажном деревянном здании на северной стороне Невы, против Зимнего дворца. На реке воздвигали высокую мачту, на которой развевался кусок материи, подобный парусу огромного корабля – или даже больший.

По сигналу, с которого начинался фейерверк, материю зажигали, и она мгновенно сгорала – но при этом огонь останавливался на символическом изображении города, чье взятие праздновалось. Эта фигура была «в сильном и ярком огне» на протяжении десяти – двенадцати минут, после чего ткань сгорала полностью. Затем зажигались фейерверки и факелы на деревянных галереях, размещенные таким образом, что создавали изображение этого же города, но в большем масштабе. Скорость и регулярность, с которой загорались и сменялись устройства на галереях в двести футов длиной, была изумительной; размах представления поражал даже искушенных иностранцев.

День рождения императрицы и подобные праздники отмечались с пышностью и торжественностью, каких требовала любовь русских к зрелищам. К таким праздникам относился день ангела императрицы, который приходился на декабрь. Утром все орудия вокруг крепости устраивали салют, и мушкеты гвардейского подразделения, выстроенного в каре на замерзшей Неве, давали три залпа. Тем временем императрица принимала поздравления. В полдень показывали оперу, на которой присутствовал весь двор, а в середине дня для аристократии и иностранцев устраивалось угощение. Каждая опера стоила казне более десяти тысяч рублей. Вечером во всех домах города зажигались огни; на стенах крепости и Адмиралтейства устраивалась превосходная иллюминация.

Свет многих тысяч ламп и разноцветных фейерверков складывался в различные имена, символы и аллегории в виде огненных букв или фигур. Фигуру императрицы часто окружали Изобилие, Милосердие и Правосудие; вверху располагался девиз «ВЫШЕ ЛЕСТИ». На крепостной стене светились огромные желтые, красные, зеленые и синие буквы «АННА ИОАННОВНА, ИМПЕРАТРИЦА». Стены расположенного на другой стороне реки Адмиралтейства украшали созданные из листвы эмблемы. Искусно подсвеченные, они были не менее великолепны. Иногда устраивали специальные представления – к примеру, «Стены Перу» или довольно реалистичный «Апельсиновый сад». В одиннадцать часов начинался фейерверк, продолжавшийся час. После этого следовал фейерверк, который продолжался уже до утра. Всю ночь в городе горела иллюминация, так что народ мог наблюдать представление и гулять вдоль набережных Невы. Улицы были заполнены вплоть до самого утра.

Иногда случались неприятности. В 1737 году, во время представления в честь Нового года, кусочек одного из огненных шаров от ракеты упал в окно Зимнего дворца, за которым празднование наблюдала царевна Елизавета. Осколки порезали ей лоб и край правого глаза. Естественно, это вызвало огромную суматоху, поскольку она, несомненно, украшала двор кузины Анны Иоанновны и была повсеместно популярна. К счастью, от этого случая у нее остался лишь небольшой шрам.

Некоторые из придворных развлечений могут показаться нам довольно детскими. Одно время у голландского дворянства была мода закручиваться в бечевку. Императрица разделяла это увлечение и посылала в Амстердам за тюками с бечевкой. Несмотря на всю элегантность двора Анны Иоанновны и ее сердечность, сохранились свидетельства и о царивших при этом дворе жестоких нравах. Императрица бывала порой крайне груба в выражениях.

В последний день апреля в России отмечался «день дураков» – он соответствует нашему 1 апреля. Однажды в этот день императрице взбрело в голову пошутить, позвонив в пожарный колокол, который использовался только в случае какого-либо страшного бедствия, что привело в ужас весь Санкт-Петербург. Надо заметить, что через три дня в крышу одной из самых красивых церквей ударила молния. Конечно, в городе это сочли знаком направленного на императрицу божественного гнева.

Одним из любимых занятий русских было катание на санях и скольжение с гор самыми разными способами. Это пристрастие проходит через всю историю, является непременной частью зимних праздников и даже, как мы увидим, оставило свой след в архитектуре. Зима 1735 года стала примечательной тем, что у этого развлечения появилась новая форма. Начали строить деревянные скаты – довольно широкие, около четырех-пяти футов земли; этот скат несколько раз поливали водой, так что на нем нарастал толстый слой льда. Дамы и их спутники поднимались наверх, садились на плоские сани и стремительно съезжали вниз; все придворные должны были делать это.

Русским этот вид спорта доставлял много удовольствия, однако куда более чувствительных иностранок Петербурга необходимость спускаться таким образом вниз просто удручала, поскольку, если на пути саней возникало какое-либо препятствие, все седоки летели кубарем, «и в этом, – писала жена английского посланника миссис Рондо, – похоже, и состоит главная забава». Она сама забавы в этом не находила. «Меня просто ужасает, – писала она, – мысль, что нужно спускаться вниз в этом ужасном месте, поскольку я рискую не только сломать шею, но и показаться в недостойном виде». Какое-то время она держалась подальше от саней, надеясь, что кто-нибудь сломает себе шею и все это развлечение прекратится, но кто-то сказал ей при публике: «Вы еще ни разу не спускались» (естественно, после того как кто-либо спускался вниз, он стремился, чтобы это сделал кто-нибудь еще). Услышав это, миссис Рондо чуть не умерла. Но судьба сжалилась над ней – миссис Рондо была беременна, и императрица решила, что в ее положении не следует спускаться вниз, так что миссис Рондо была спасена. «Но, – пишет она своей подруге в Англию, – если тебе придет в голову приехать сюда зимой, ты должна обеспечить себя той же отговоркой, иначе тебя отправят вниз!»

Цитируемая нами миссис Рондо является столь ценным источником информации о подобных мелких подробностях жизни двора в правление Анны, что нам стоит посвятить ей абзац. Присущая ее письму чопорность не совсем точно отражает ее характер. Миссис Рондо была, несомненно, скромной женщиной – но ей в жизни не повезло, поскольку пришлось выходить замуж несколько раз. Она была дочерью некоего Гудвина, священника из Йоркшира, который после смерти ее брата все свое немалое состояние оставил ей. В 1728 году она вышла замуж за Томаса Варда, генерального консула Англии в России. Она жила с ним в России до его смерти в 1731 году. Возможно, из-за того, что ей нравилось в России и она желала здесь остаться – а может, как сказал один ее друг, из-за того, что «она была очень чувствительной и нежной», – она вышла замуж в третий раз немедленно после смерти своего второго супруга. Ее мужем стал английский посланник в России, некто Клодиус Рондо. Он написал домой в Форин Офис[17]17
  Форин Офис – так называют ведомство иностранных дел Великобритании. (Примеч. пер.)


[Закрыть]: «Я очень благодарен за все милости недавно усопшему консулу Варду, который мне в последнее время стал почти что братом. Думаю, мне следует жениться на его вдове, тем более что у нее множество достоинств. Мужчине-одиночке, если он желает иметь здесь серьезные дела, здесь плохо». Брак получился очень удачным, и до 1739 года супруги вели свои дела совместно. Его отчеты и ее письма домой воссоздают последовательную картину их жизни при дворе.

Один англичанин, посетивший Россию в то время, описывал миссис Рондо как «имеющую все привлекательные черты, которыми только может обладать женщина; она высока и невероятно женственна». Каждый год в день рождения короля миссис Рондо давала бал. В октябре 1739 года Рондо скончался; его супруга покинула Россию – совсем незадолго до смерти императрицы – и в Англии быстро вышла замуж за Уильяма Вигора, квакера из Таплова (неподалеку от Бакса), которого ей предстояло надолго пережить. Она скончалась, предположительно восьмидесяти лет от роду, в сентябре 1783 года. Писатели того периода обычно называют ее леди Рондо, однако оснований именовать ее этим титулом, на наш взгляд, нет, поскольку в Форин Офис ее первого мужа всегда именовали «Клодиус Рондо, эсквайр», а в докладе из Петербурга о его смерти в 1739 году его именовали «мистер Рондо». Некролог на миссис Вигор в «Джентльменз мэгезин» за сентябрь 1783 года тоже не дает оснований полагать, что ее прежний муж имел рыцарское звание.

Другой англичанкой, которая оставила отчет, полезный для изучения жизни в России того времени, была миссис Элизабет Джастис, дочь эсквайра Дорчета Сарби из Хаттон-Гарден. Она попала в Россию не по своей воле, а благодаря обстоятельствам. Генри Джастис, адвокат из Миддл-Темпла, должен был платить своей бывшей супруге 25 фунтов стерлингов ежегодной ренты, но не делал этого на протяжении пяти лет, и миссис Джастис пришлось обратиться в суд. Она выиграла дело, но из-за судебных издержек глубоко залезла в долги. И потому, когда она услышала, что некий мистер Тротт собирается в Санкт-Петербург и нуждается в гувернантке-англичанке для своих трех детей, она немедленно решила воспользоваться этой возможностью покинуть страну. При этом долги в ее отсутствие должны были выплачиваться из ее ежегодной ренты. Однако когда через три года она вернулась из России, то обнаружила, что от упрямого мистера Джастиса не поступило ни пенни.

Тогда миссис Джастис издала в 1739 году «Путешествие в Россию», чтобы попытаться собрать деньги. Справедливости ради стоит упомянуть, что ее муж и не мог выплачивать деньги, поскольку тоже, по всей видимости, находился не в Англии: 10 мая 1736 года он был приговорен Центральным уголовным судом в Лондоне к «высылке на какую-нибудь из плантаций Его Величества в Америке на семь лет». Преступление, за которое его приговорили, заключалось в том, что он украл книги из библиотеки Тринити-колледжа в Кембридже, где был студентом без стипендии. В 1751 году миссис Джастис опубликовала – по-видимому, за свой собственный счет – весьма необычную автобиографическую книгу под названием «Амелия, или Отчаявшаяся жена: история, основанная на реальных обстоятельствах. Написана не находившейся на официальной службе дворянкой». Часть этой автобиографии отведена жизни в России, при этом муж миссис Джастис был выведен под именем «мистер Джонсон». После выхода книги миссис Джастис скончалась в начале следующего года.

Однако вернемся в Петербург. Такие виды спорта, как катание на санях или с горки, в наше время, когда существует Лейк-Плэсид и Креста, уже кажутся невинными забавами. Они действительно были довольно безобидны; частенько устраивались на Масленицу – это название устоялось как в русской, так и в греческой православной церкви. Масленица у русских была праздником перед Пасхой. Но русские отмечали Масленицу невинными забавами, а в Византии находили удовольствие в кровавых зрелищах и даже в виде человеческих страданий.

То, что двор Анны Иоанновны берет начало от петровского двора, ярче всего характеризует присутствие шутов. Шуты относились к традициям еще старой Московии, но своего апогея шутовские зрелища достигли при Петре, которому они особенно нравились. Особое же пристрастие он имел к карликам.

Конечно, было бы ошибкой из одного лишь пристрастия Петра и Анны Иоанновны к карликам и уродцам делать вывод об их жестокости. Конечно, некоторые жестокие черты были им свойственны, но пристрастие к слугам-уродцам они разделяли с остальными придворными – и со всей современной им Европой. Даже в добросердечной Англии демонстрация физического уродства стала повсеместно считаться постыдной и тягостной лишь в последние сто лет – или около того. А раньше люди считали это если не развлечением, то, по крайней мере, любопытным зрелищем. Стены цирков и ярмарок до сих пор изображают раскрашенных карликов, сохраняя память о старом развлечении.

В наши дни это уже не развлечение – оно вызывает не громкий хохот, а желание отвернуться. Кроме того, придворные карлики в качестве шутов не являются особенностью одной лишь России – достаточно взглянуть на картины Веласкеса, обессмертившие эпоху Филиппа IV. И как говорил Вольтер, «бывает ли что-либо более печальное, чем наши прежние представления во Франции с шутами, ослами и аббатами-рогоносцами; они были даже в наших церквах и проводились духовными лицами». Традиция иметь домашних шутов сохранялась на протяжении многих поколений в старой Москве, – как у бояр, так и у царей, – так что Анну Иоанновну нельзя осуждать за присутствие шутов при ее дворе. Кроме того, считается, что она стремилась показать себя эталоном русской дамы старого образца.

За что действительно стоит осудить Анну Иоанновну – так это за то, как она пополняла ряды шутов. Многие из них не были слабоумными или почти не способными к другим занятиям уродами, не блистали они также остроумием или мудростью. Довольно часто то были члены благородных семейств, по какой-либо причине навлекшие на себя гнев царицы, за что их опустили до уровня шутов, поставив тем самым в один ряд с карликами, увечными и другими неполноценными людьми. При этом роли не играли ни благородство фамилии, ни род. Среди членов выдающихся старых боярских семейств, столь безжалостно сброшенных вниз по социальной лестнице, мы можем обнаружить в свите шутов императрицы Никиту Федоровича Волконского, родственника Бестужева, которому поручили присматривать за белым кроликом Анны Иоанновны, а также Алексея Петровича Апраксина, человека, принадлежавшего к семье, много сделавшей в истории России. Невысокий ростом член семьи Балакиревых также относится к их числу. Были две княгини, Настасья и Анисия, которым приходилось глотать сделанные в виде шариков кондитерские изделия.

Из профессиональных шутов, людей из самых нижних слоев общества, осталось два имени: Коста (также Ла Коста или Д’Акоста), португальский еврей из Гамбурга, который, как считается, был способен говорить на большинстве европейских языков, и Педрилльо – чье настоящее имя было Пьетро Мира – скрипач и оперный певец из Неаполя. О Педрилльо рассказывают такую историю. Он женился на исключительно уродливой женщине. Однажды Бирон спросил его: «Это правда, что ты женился на какой-то козе?» – «Это так, – ответил Педрилльо, – и у нее скоро должен родиться ребенок. Возможно, Ваша Светлость будет столь любезен, чтобы нанести нам визит, – и не забудьте принести полагающийся маленький подарок для новорожденного».

Когда Анна узнала об этом, она сказала, что идти должен весь двор. В назначенный день Педрилльо нашли лежащим в кровати с настоящей козой, наряженной в платье с ленточками и кружевами. Конечно, эту историю вряд ли можно счесть смешной, но она, по крайней мере, показывает, на какие ухищрения шли шуты, чтобы позабавить двор.

Шутки были самыми разнообразными. В большинстве из них присутствовало много жестокости и мучений. Шутов заставляли делать фиглярские ужимки: сидеть на шесте и кудахтать, подобно курицам на насесте, выстраиваться у стены и по очереди пинать друг друга ногами, ловить друг друга или таскать друг друга за волосы, принимать участие в драках без правил. Часто Анна Иоанновна смеялась, когда на пол текла кровь. Любимым временем для этих развлечений у императрицы было время после церковной службы в воскресенье. Очень неприятной чертой ее характера было то, что ей нравилось наблюдать унижение других. Через подобное унижение пришлось пройти многим – но никого она не унижала настолько, как князя Михаила Алексеевича Голицына.

Этот бедолага имел несчастье отправиться за границу и влюбиться в Италии. Он не только женился в Италии, но и принял католичество. По возвращении в Россию он попытался сохранить женитьбу и свою ересь в секрете, но Анна Иоанновна все узнала. Она пришла в ярость. Подобного оскорбления православия она не встречала. Голицына – человека за сорок лет – обязали стать одним из пажей императрицы и дали ему звание шута. Его обязанностью было изображать курицу: для этой цели Анна Иоанновна приказала поставить в одну из главных комнат дворца большую корзину, которую набили перьями, после чего положили в корзину яйца. Голицын под страхом смерти был обречен сидеть на яйцах и на публике как можно смешнее изображать из себя курицу, делая куриные движения и квохча.

Через несколько лет такого наказания жена Голицына, что вполне естественно, скончалась. Но даже это не принесло удовлетворения Анне Иоанновне. Послав за Голицыным, она приказала ему жениться еще раз. «И на этот раз, – сказала она, – я выберу тебе пару сама. Это будет свадьба, какой еще не видели никогда; я оплачу ее сама». Дамой, которую избрала царица, была ужасающе уродливая престарелая калмычка.

Готовясь к свадьбе, Анна Иоанновна выпустила указ, в котором всем губернаторам империи предписывалось прислать в Санкт-Петербург из своих губерний представителей всех коренных национальностей – лапландцев, финнов, киргизов, башкир, калмыков, татар, казаков, самоедов и остальных, – одетых в свои национальные костюмы. И в январе 1740 года с необычайной пышностью и зрелищностью произошла свадьба Михаила Голицына и Анны Бужениновой (такую фамилию ей дали за ее любимую пищу – буженину, грубое блюдо из свинины, приготовленное с уксусом и луком).