Текст книги "Северная Пальмира. Первые дни Санкт-Петербурга"

По многим параметрам собор Петропавловской крепости вызывает глубокое разочарование. При взгляде изнутри крепости высота шпиля уменьшает сам собор так, что он кажется простым пьедесталом для шпиля. У стоящего рядом с собором человека это вызывает состояние физического дискомфорта. Однако когда северное солнце озаряет со стороны Невы позолоченный шпиль и венчающие его крест и ангел, взметнувшиеся высоко над мрачными крепостными стенами, начинают сверкать ярким холодным блеском над водой и городом, тогда это великолепное зрелище.

Именно на подобный эффект, который может наблюдать человек, находящийся далеко от собора, и рассчитывали Петр и Трезини. Кроме того, возведение этого тонкого, протестантского и немецкого по духу шпиля является исключительно важной поворотной вехой в истории русской архитектуры, в которой прежде преобладали византийские купола. Этот собор – замечательное выражение Петром своего намерения порвать с национальными традициями в архитектуре – как и во всем прочем, поскольку в луковицеобразном наследии Византии он определенно видел врага. И потому именно в соборе Трезини (этот собор был украшен иконостасами московского художника И.П. Зарудного и канделябрами из слоновой кости, вырезанными самим царем), а не в старом Успенском соборе в Москве Петр приказал похоронить себя. И именно здесь с этих пор будут покоиться последующие цари.

Год 1715-й стал поворотной точкой в истории Санкт-Петербурга. В этом году Жан Лефорт (племянник фаворита Петра, который возглавлял великое посольство в 1697 году и скончался двумя годами позже) и Ионан Зотов, сын престарелого шутовского патриарха, прибыли в Париж, чтобы поискать еще художников и декораторов для новой столицы. То, что они посетили именно Францию, а не Германию или Голландию, на первый взгляд выглядит странно, но это легко можно объяснить тем, что теперь нужны были не архитекторы, а художники и скульпторы, а в этих областях непререкаемыми авторитетами были французы и итальянцы. Царским посланникам повезло – они прибыли в очень подходящий момент. В 1715 году скончался Людовик XIV, а его наследнику было всего пять лет. Во французской дворцовой архитектуре наступил застой, и Петр проницательно определил, что, по всей видимости, художники не долго останутся без работы.

Помимо великолепных граверов Адриана Шонебека и Пьера Пика—а, привезенных Петром из Голландии в 1698 году чьим работам мы столь обязаны нашим знанием о первоначальном виде Петербурга, художественное искусство на бытовые темы в столице представлял всего один человек саксонец Готфрид Дангауер. В России картины на бытовые темы были в новинку в старой Московии живопись посвящалась исключительно религиозной тематике. Дангауер изучал живопись у Себастьяно Бомбелли в Венеции, затем он перебрался в Голландию для продолжения учебы – и отсюда, еще совсем молодым человеком, не достигшим двадцатилетнего возраста, его взяли в Санкт-Петербург. Дангауер нарисовал множество портретов и создал полотно «Петр Великий в битве под Полтавой». Дангауер был довольно заурядным живописцем, но за отсутствием лучших занимал пост придворного художника. Однако Петр никогда не был им особо доволен; когда царь лечился на водах в Карлсбаде в 1710 году, чешский художник Капетский выполнил его портрет, после чего был приглашен в Россию. Капетский от приглашения отказался. Теперь, в 1715 году, агенты Петра вновь искали придворного художника на этот раз во Франции.

Они обрели его в малоизвестном молодом марсельце по имени Луи Каравак, писавшем в Париже портреты и миниатюры. На нем выбор остановился не сразу. Поначалу было сделано предложение Натье, но он его отверг. Обращались и к художнику-анималисту Удри, в то время помощнику профессора в Академии Сен-Люк. Он поначалу принял приглашение, но в последнюю минуту тоже решил отказаться, так что именно Каравак 13 ноября 1715 года подписал контракт, по которому он должен был отправиться в Санкт-Петербург на три года, чтобы рисовать «на службе царя портреты, пейзажи, животных, истории, сражения, деревья и цветы и обучать учеников». Одновременно Лефорт и Зотов добились согласия приехать в Россию у скульптора и резчика по дереву Никола Пино, которого, по всей видимости, представил им Каравак. Также они подписали контракт с помощником Пино и его родственником Жозефом Симоном – французом, по всей видимости из Лиона, еще одним скульптором Бартоломео Карло Растрелли, и, наконец, с французским архитектором по имени Жан Батист Александр Леблон.

Леблон был парижанином и сыном художника. Хотя ему исполнилось только тридцать, он уже имел большой авторитет в родном городе. В 1706 году он возглавил строительство нового здания для ордена картезианцев на улице Энфер, которое позднее заняли герцог де Вандом и герцогиня де Шолне. С 1708-го по 1714 год он работал для маркиза де Сейсса над гостиницей «Отель де Клермон» на улице Варен. Шато Шатильон около Парижа это тоже его работа. Леблон был не только строителем, но и теоретиком, не только рисовальщиком, но и писателем. Он продолжил труды под названием «Курс архитектуры» и «Словарь архитектуры», оставленные д’Авелером незавершенными. Он создал иллюстрации к «Истории королевского аббатства Сен-Дени во Франции»; эта «История» была опубликована в 1706 году. Еще более важно, что он опубликовал снабженную собственноручно выполненными прекрасными иллюстрациями «Теорию и практику садово-парковой архитектуры» д’Аргенвия. В этом вопросе Леблон был авторитетом он был учеником не кого-нибудь, а самого великого Ленотра; планы разбивки садов, цветников и садовых лестниц, созданные еще в студенческие годы, были выгравированы и опубликованы в конце XVII столетия вместе с рядом рисунков самого Ленотра.

Леблон был очень серьезным и трудолюбивым учеником. «Для того чтобы получить как можно больше информации, писал он, – я не пренебрегал ничем, читая множество латинских, французских и испанских авторов по садово-парковому искусству». В этом он походил на д’Аргенвия. И еще одно их роднило: «У меня всегда была огромная любовь к сельскому хозяйству и садоводству. Я жил в Париже и Версале, в чьих окрестностях существует множество чудес из этой области, я очень много трудился, чтобы посадить несколько хороших садов». Эти сады прибавили ему известности.

Таким образом, Леблон уже состоялся как архитектор многогранного дарования, когда 15 апреля 1716 года подписал контракт с Лефортом относительно работы на царя. Казалось, судьба складывалась для него благоприятно. Хотя Шлютер скончался более года назад, Трезини по какой-то причине не получил звание «обербаудиректора», которое потерял из-за Шлютера. Теперь Леблон, получивший жалованье в пять тысяч рублей и жилье, стал главным архитектором Санкт-Петербурга. Болевший в это время Петр проводил часть июня на водах в Пирмонте в Германии, так что Зотов привез Леблона для знакомства именно туда. Беседа оказалась очень удачной, и Петр с энтузиазмом написал Меншикову в Санкт-Петербург: «Встреть Леблона по-дружески и проследи за выполнение контракта, поскольку он лучше лучших, он чудо, какого я еще не видел. Помимо этого, он энергичен, умен и его очень высоко ценят в студиях Франции, так что через него мы можем нанять любого, кого пожелаем. Следует сказать всем нашим архитекторам, что в дальнейшем они должны утверждать все свои планы новых сооружений у Леблона и, если найдется время, использовать его замечания для изменения старых».

Леблон получал свободу рук, за которую, однако, должен был отплатить тем, что обязывался передавать свои знания и опыт ученикам – ничего не утаивая и откровенно. Леблон продолжил свое путешествие и скоро прибыл в Петербург в сопровождении жены и шестилетнего сына. С ним приехали нанятые им помощники-французы и инженеры, другие нанятые Лефортом и Зотовым художники – Каравак и остальные, различные французские ремесленники, включая изготовителей ножен, кузнецов по изготовлению экипажей, шорников, отливщиков шрифта, красильщиков шелка и шерсти. Прибыла также группа из шести рабочих-изготовителей гобеленов из Гобелена – им доведется основать эту отрасль в России. Все это блистательное собрание талантов появилось в Санкт-Петербурге 7 августа 1716 года. Список тех, кто прибыл из Франции непосредственно с Леблоном, заслуживает определенного интереса:

Леблон, архитектор,

Никола Жирар, чертежник упомянутого господина Леблона,

Антуан Тесье, также известный под именем Дервий,

Жирар Сюалем, инженер,

Жан Мишель, столяр, и его помощник Рене Сюалем,

Никола Пино, скульптор,

Бартелеми Жуйом и Никола Перар наемные скульпторы,

Шарль Тана, строитель и инспектор строений,

Эдме Бур дон, отделочник и строитель из камня,

Франсуа Бателье и Антуан Сер д’Асье, называемый л’Ассёранс, – строители из камня,

Франсуа Фой, укладчик кирпичей,

Шарль Леклерк, плотник,

Поль Жозеф Сюалем, наемный инженер,

Жульом Белин, изготовитель замков, и два его помощника,

Жан Нуасе де Сан-Менж, ваятель из мрамора,

Этьен Соваж, литейщик,

Жан Ломбар ювелир по золоту и драгоценным камням, и его помощник,

Жан Фари, садовник.

Мы не знаем, какой именно проект Леблона оказал на царя столь благоприятное впечатление, но немедленно по прибытии Леблон возглавил канцелярию строительства, через которую проходили все планы и оценки, и приступил к созданию подробной общей схемы перепланировки молодого города. Черновые чертежи 1716–1717 годов сохранились до наших дней. Город должно было окружить овальное кольцо укреплений, заключив в себя большую часть Васильевского острова, небольшую часть Петроградской стороны и ту часть набережной Невы, где находится Адмиралтейство. Центр этого овала – напоминающую наконечник стрелы часть Васильевского острова – должны были занять большие открытые площади, нарезанные на квадраты, подобно шахматной доске, параллельными и пересекающимися каналами, достаточно широкими, чтобы по ним могли пройти корабли. Здесь также должны были расположиться царский дворец и сады. Районы для рабочих должны были находиться по краям города, а больницы, кладбища и монастыри – снаружи от укреплений.

Но в Петербурге было создано уже слишком многое, чтобы все переделывать заново. Как сказал Рео, Петербург уже не «пустая доска». Кроме того, своей безжалостной систематизацией Леблон заслужил опасную для него враждебность Меншикова, поскольку именно ему Петр отдал большую часть Васильевского острова и планы Леблона серьезно угрожали только что построенному дворцу Меншикова и парку. Поскольку в отсутствие Петра руководство брал на себя Меншиков, он активно противодействовал схеме Леблона тем, что рыл слишком узкие каналы, которые не годились для судоходства, – и тут же заполнял их водой.

Предвзятое отношение Меншикова к Леблону скоро приняло более личные и мелочные формы. Когда в 1717 году Петр был за границей, Меншиков написал ему, что Леблон срезал деревья в Летнем саду, которыми, как Меншиков знал, царь очень гордился и даже сам сажал там деревья. В этом обвинении правда была смешана с ложью – Леблон обрезал деревья, но только чересчур длинные ветки, которые загораживали вид.

Петр вернулся назад в страшной ярости, и судьба распорядилась так, что первым, кого он встретил, был именно Леблон. Петр немедленно нанес ему свирепый удар тростью. Расстроенный не столько самим ударом, сколько публичным оскорблением, Леблон слег с сильной лихорадкой. Петр тем временем увидел, что было сделано с деревьями в Летнем саду, и послал Леблону свои извинения. Узнав, что Леблон болен, Петр приказал предоставить ему все удобства. Вскоре после этого он встретился с Меншиковым на лестнице и сердито сказал ему, что главный архитектор заболел. Схватив Меншикова за воротник, Петр ударил своего фаворита головой об стену, произнеся: «Ты один, мошенник, причина его болезни!» Данный инцидент был улажен в характерном для Петра духе.

Таким образом, мы видим, что на пути проекта Леблона по преобразованию нового города на Балтике стояли как естественные причины – более ранняя застройка, – так и чисто человеческие факторы.

В результате амбициозный план Леблона так и не был воплощен в жизнь. Город продолжал развиваться по направлению к Адмиралтейству. Тем не менее именно Леблону Петербург обязан наиболее запоминающимися и грандиозными особенностями планировки именно Леблон прорезал два больших «проспекта», которые отходят от Адмиралтейства, Невский длиной в две и три четверти мили и Вознесенский (сейчас Майорова). Между ними была проложена Сороковая улица (позднее улица Дзержинского). Невский был построен полностью из камня группой шведских пленных, которых обязали также каждую субботу чистить проспект. Леблон определил форму города на следующие пятьдесят лет. Прямота улиц и пересечение их под прямым углом пришли из пересмотренного плана Леблона. Именно Леблон первым всерьез поднял вопрос о мощении дорог, многие из которых представляют собой грязевые ванны и по сей день. До 1723 года не предпринималось никаких мер по освещению улиц, и даже впоследствии перед домами с большими интервалами было повешено всего несколько фонарей. Улицы еще не имели названий. «Если кто-то спросит про дом другого, – писал один из иностранных послов в 1720 году, – ему дают направление, описывая место или упоминая людей, живущих поблизости, пока оба не обнаружат общего знакомого, после чего можно направляться туда, чтобы получить дальнейшие указания».

Леблону, как и его предшественнику Шлютеру, доведется работать в Санкт-Петербурге недолго. «Город, построенный на человеческих костях», собирал свою дань не только с рабочих, но и с великих архитекторов.

Главный архитектор города, который Петр любил называть «раем», пал жертвой болезни, как и тысячи его работников. Он скончался от оспы в феврале 1719 года, менее сорока лет от роду, проведя в России всего три года.

Но он был столь «энергичен и умен», как быстро определил Петр, что подарил городу много больше чем планировку улиц. Каждая грань его таланта представлена каким-либо заметным произведением искусства – хотя до наших дней мало что сохранилось в первозданном виде.

Его познания в садово-парковой архитектуре и уроки Ленотра были быстро востребованы. Именно Леблон привил русскому двору моду на «французский парк»; эта мода сменится «английским парком» только при Екатерине Великой. Можно сказать, именно Леблон ввел в России садово-парковое искусство, поскольку во всей России вряд ли нашелся бы дом, который мог бы похвастать своими цветами, деревьями и фонтанами. «Парки русских, писал голландский художник Корнелиус де Бруин, посетив Россию в 1702 году, дики, лишены произведений искусств и совсем не имеют украшений. Фонтаны здесь неизвестны». В Петербурге на Аптекарском острове (лежащем между Петроградской стороной и Каменным островом) существовали только сады для сугубо практических целей, созданные Петром в 1713 году для выращивания медицинских растений. Теперь на прямоугольнике размером около тридцати семи акров, простиравшемся вдоль Фонтанки от места ее слияния с Невой, Леблон по всей видимости, с мастером садово-паркового искусства Гаспаром Фохтом – создал по версальскому образцу Летний сад. На углу этого прямоугольника на протяжении нескольких лет стоял голландский Летний дворец, воздвигнутый Трезини и – крашенный Шлютером.

«Основную красоту паркам, говорил Леблон, придают рощи, они же служат замечательным орнаментом для всех остальных частей парка». По этой причине сюда были свезены деревья со всей России: липы для аллей (эти липы сохранились до нашего времени), дубы и фруктовые деревья, вязы из Москвы и невысокие ильмы горные из Киева, кипарисы и прочие деревья из удаленных уголков империи. Леблон также собирал цветы – розы из разных мест, сладкий горошек, таволгу и лилии.

Он разбил цветники по изысканным образцам, приведенным в виде гравюр в его книге. «Фонтаны и водные протоки – душа парка и его главное украшение. Они оживляют и усиливают впечатление; они дают парку новую жизнь и новый дух. Отличный во всех других отношениях парк, если в нем нет воды, кажется скучным и печальным; он лишен одной из главных прелестей!» А потому фонтаны были возведены, и Леблон использовал все свои инженерные познания и навыки, чтобы провести акведуки и трубы, которые бы подавали в фонтаны воду. Леблон задумал создать каменные гроты, каскады и «горки» – пирамиды воды напротив стены или ниши с водоемом; такие горки должны были создавать вокруг себя стену воды.

Для питания фонтанов предполагалось прорыть канал, который назывался бы Фонтанка; такой канал был прорыт, название канала возникло из его предназначения. Для украшения водоемов привезли заморские диковинки. В одном из фонтанов плавали необычные рыбы, в другом резвился тюлень. В вольерах, имеющих форму пагод, обитали редкие птицы. В парке поселились синие обезьяны, дикобразы и различные виды соболей. В Англию, Голландию и Италию Петр посылал за статуями для украшения как садов, так и дворцов. Сохранились большие статуи Адама и Евы венецианского мастера Бонацци, они столь великолепны, «что даже блистательный Версаль может предложить мало что лучше». Ныне эти статуи находятся в саду Петродворца. В 1719 году была приобретена недавно найденная в земле мраморная статуя Венеры. Она «превосходила знаменитых флорентийских Венер, потому что не была изуродована». Из Венеции привезли беседку из мрамора и алебастра. Оттуда же были доставлены сотни тысяч деревянных досок из лучшего орехового дерева для стенных панелей дворца.

Грот, над которым уже работали Шлютер и Маттарнови, был продолжен Леблоном и украшен статуями скульптора Ганса Конрада Оснера, уроженца Нюрнберга, которого Петр нанял еще в 1697 году. «Летний дворец» стал настоящей гордостью города.

Петр доверил Леблону построить для него загородный дворец. Этот дворец должен был стать достойным соперником созданного Шеделем дворца Меншикова. Затем Петр пошел дальше – заказал еще один дворец. Таким образом, пока немцы продолжали работы в Ораниенбауме, французы принялись за работу на двух участках поблизости; оба этих участка, как и Ораниенбаум, находились на берегу Финского залива, один – в одиннадцати, а другой в пяти милях на Петербургской стороне Ораниенбаума. Здесь появились Петергоф и Стрельна (в то время называвшаяся Стрельнинская мыза, или мыза Стрельна). Это место было удобно тем, что окна дворцов выходили на залив и Петр мог наблюдать за своим флотом.

Десятью годами раньше, в 1708 году, Петр построил деревянный дом позади Стрелки,[12]12
  Стрелка – речка, впадающая в Финский залив. (Примеч. пер.)


[Закрыть] временами лично участвуя в строительстве. Здание было небольшим, но удобным. В нем две жилые комнаты и восемь спален. Позади дома стояла большая раскидистая липа. В ветвях этого дерева выстроили беседку, в которую можно было подняться по лестнице. Петр часто в ней сидел, куря трубку, что-нибудь попивая и глядя на море. Стрельна должна была быть воздвигнута на том же старом милом месте у глади воды, заменив собою старое здание.

Однако дворец в Стрельне построил не Леблон. Созданный им план, сохранившийся до наших дней, предполагал создание красивого, но довольно официального здания – с центральным павильоном с куполом на вершине, с двумя рядами грубо отесанных колонн, с низкими крыльями, в которых располагались бы театр и оранжерея. Однако преждевременная смерть помешала Леблону завершить проект. Дворец создавался другим архитектором. Новый дворец, приобретший свой окончательный вид только в 1840 году, был выстроен в готическом стиле.

Петергофу «Версалю у моря», который Петр заказал Леблону, тоже не повезло – он был почти полностью перестроен при Елизавете. Трудно найти какую-либо деталь его внешнего вида, которая бы присутствовала в первоначальном здании, однако внутри дворца стены, двери и рамы зеркал в кабинете Петра все еще украшены изысканными, хотя и несколько суровыми украшениями из дерева работы Николы Пино, который, как мы помним, прибыл из Парижа вместе с Леблоном. В одной из комнат было несколько весьма непристойных картин, тщательно закрытых жалюзи, – считается, что они были привезены из Китая. Сейчас этих картин нет. Несмотря на изменения, место, которое выбрал Леблон для своего творения, имеет такую неповторимую индивидуальность, что совсем нетрудно представить, каким дворец был поначалу.

Даже в увеличенном во времена Елизаветы строении сохранилось что-то от первоначального характера здания, построенного в подражание Версалю. Терраса приблизительно в сорок футов высотой, на вершине которой стоит дворец, появилась благодаря естественному склону холма и Невского залива. С него на расстоянии видно финское побережье. На возвышенности позади дворца Леблон в стиле Ленотра расположил на одинаковом расстоянии цветочные клумбы (восстановленные в 1926 году в соответствии с первоначальным планом). В центре был возведен большой декоративный фонтан, который оживляли, в духе Версаля, извергающие воду лошади и дельфины.

Перед дворцом, по обеим сторонам грота, спускался вниз двумя рукавами огромный каскад, состоящий из шести широких водопадов, низвергавшихся с мраморных ступеней различных расцветок. Вода каскада уходила в широкий водоем. Вода для этого сооружения подавалась по деревянным трубам, протянувшимся на шесть миль; в правление Елизаветы эти трубы были заменены на металлические. От водоема через нижний парк пролегал канал, по берегам которого росли деревья и располагались фонтаны и статуи. Через нижний парк канал выходил к морю. Фонтаны и статуи нижнего парка размещались строго симметрично, как требовало и французское, и голландское садово-парковое искусство. Отличительной особенностью парка был фонтан из сотен маленьких фонтанчиков, высота воды в которых уменьшалась от центра к краям, так что водяные струи как бы выстраивались в пирамиду. Этот фонтан был создан опытным французским конструктором фонтанов, неким М. Полем, по всей видимости прибывшим в Россию с Леблоном.

Относительно парков Петергофа рассказывают историю, которая хорошо показывает пристрастие Петра ко всему назидательному. Шведского садовода по имени Шредер наняли для создания парков – по всей видимости, потребовался продолжатель дела рано скончавшегося Леблона. Работы Леблона по разбивке парков в Стрельне должен был продолжить некий довольно таинственный итальянский художник, декоратор и архитектор Себастьяно Киприани. Петр пришел посмотреть на работу Шредера и увидел в верхнем парке за дворцом две большие квадратные лужайки, предназначенные для установки сидений и отдыха. «Я очень доволен планом и его выполнением, сказал он садовнику, но хотелось бы, чтобы кроме этих двух ничего не значащих кусков травы вы придумали сюда что-то более поучительное. Что вы по этому поводу думаете?» «Ну, – ответил садовник, – единственное поучительное, что я могу предложить, – это положить книги на сиденья. Но тогда еще придется подумать, как сделать так, чтобы они не намокали». «Погодите, – рассмеялся царь, – у меня есть мысль. Пусть в разных местах, как в Версале, стоят пустотелые скульптуры из бронзы, скажем, на сюжеты басен Эзопа. Эти статуи могут быть позолочены и извергать воду; каждая на особый манер. А при входе будет стоять статуя самого Эзопа».

Бронзовые статуи были изготовлены в основном скульптором Жозефом Симоном, родственником Пино. Вместе с Пино он также изготовил похожие статуи для Летнего сада в городе. Царь позаботился о том, чтобы назидательное значение статуй не осталось незамеченным. Видимо, раздумывая о статуях во время своих прогулок, он пришел к мысли установить перед каждой статуей столбик с прикрепленной гвоздями жестяной пластинкой, на которой содержалось бы объяснение статуи и мораль басни. Нетрудно понять, откуда у Петра возникло пристрастие к Эзопу. Когда поляк Копиевский основал свою типографию в Амстердаме и получил монополию на печатание всех книг на русском языке, первым, что он издал в 1700 году, стали «Басни Эзопа». Бедняга Симон, изготовивший для Петра статуи, не получил за свои труды ничего, когда царь скончался. Петр вообще был невнимателен в этом вопросе. Только через сорок лет, после того как в 1726 году Симон покинул Россию, а позднее стал членом Парижской академии Сен-Люк, благодаря посредничеству Фальконе, обратившегося лично к Екатерине Великой, деньги были выплачены.

В нижнем парке Петродворца, лучше всего сохранившего следы деятельности Леблона, находятся три павильона – Эрмитаж, Марли и Монплезир. Первый из них, Эрмитаж, окружен небольшим рвом. Его «охраняет» перекидной мост. Это полный света и воздуха приятный на вид двухэтажный павильон. Большие круглые окна и коринфские пилястры придают ему утонченность и элегантность. Один из самых ранних павильонов в России, в котором применено французское изобретение – по звонку колокольчика часть пола одного этажа перемещается на другой этаж. Таким образом, стол на двенадцать персон мог появляться и исчезать без досадного присутствия слуг. Это хитроумное изобретение было создано главным плотником, французом по имени Мишель. Второй павильон, Марли, совершенно не похож на своего французского тезку. Стоит вспомнить, что Петр посетил дворец Мансара[13]13
  Имеется в виду построенный архитектором Маневром Марли. (Примеч. пер.)


[Закрыть] во время своей поездки во Францию в 1717 году; на Петра произвели большое впечатление водные сооружения Мансара.

Павильон Марли проще и более голландский на вид, чем Эрмитаж, но в этом сооружении, окрашенном в светлые холодные тона и стоящем в окружении похожего на зеркало пруда, есть свое очарование и особая спокойная грация. Внутри павильон покрыт резными дубовыми стенными панелями работы Пино. Кухня облицована изразцами из дельфийского фаянса.

Наконец, у самой воды стоит Монплезир, одноэтажный павильон из красного кирпича. Его окна выходят на море, так что Петр мог видеть через залив крепость Кронштадт. Непосредственно перед французскими окнами располагался цветник. Позднее, в том же столетии, к павильону, к которому имела пристрастие царская семья, были добавлены крылья. Внутри павильона был большой зал, выстланный темными дубовыми панелями, что совершенно не соответствовало французскому стилю. На фоне панелей из дуба располагались голландские картины XVII века. С другой стороны, празднично раскрашенный резной потолок, со своими петухами и попугаями, цветными гирляндами и фигурами в стиле Ватто, был даже чересчур французским.

Внутреннюю отделку здесь осуществил Филипп Пиллемен, лионский художник – возможно даже, родственник Симона и Пино, – прибывший в Россию в 1717 году. В Петродворце сохранилось много работ, которые можно приписать ему с уверенностью. Картины в Монплезире были созданы в 1720–1721 годах под руководством Каравака Герасимом Ивановым, которого взяло на работу военное ведомство.

Вот те здания, которые с достаточным основанием можно отнести к работам Леблона – единственного работавшего на Петра французского архитектора, носителя традиций Парижа и Версаля. Тем не менее, влияние личных пристрастий царя было столь велико, что, даже несмотря на французские названия вроде «Марли» и «Монплезир», архитектурные сооружения Леблона имеют весьма голландский вид, как и все, что строил итальянец Трезини. Однако ясно, что Леблон не видел свои проекты завершенными; похоже, он часто даже не мог видеть, как они начинают осуществляться. Ни одна из его работ не была начата раньше 1717 года, когда царю в глубокой скорби пришлось присутствовать на пышных похоронах, которые он устроил своему главному архитектору.

Возможно, дворец в Петергофе был близок к завершению, когда Леблон скончался, однако павильоны только начали возводить – если вообще до этого дошло – и Стрельна еще не поднялась выше своего фундамента. То, что оставил незавершенным Леблон, пришлось завершать другим архитекторам.

Следует упомянуть еще одного человека, на этот раз итальянца, который появился в Петербурге лишь на короткое время. Он приехал в новую столицу незадолго до смерти Леблона, а покинул город вскоре после его смерти. В 1718 году из Рима, где он работал с Карло Фонтана – а возможно, и был его учеником, прибыл Николо Мичетти. Его жалованье составляло три тысячи рублей в год, а позднее возросло до пяти тысяч. Он привез с собой множество помощников – Паоло Кампанилу, Джузеппе Кородини (или Коррадини) и Джакомо Гаспари. Едва появившись в России, вся группа, в июле 1718 года, отправилась вместе с царем в Ревель (ныне Таллин), который располагался примерно в 230 милях от Петербурга.

Сейчас этот город столица Эстонии.

Прибывшие в Ревель должны были заложить здесь первые камни в основание создаваемого в двух милях от города дворца. Это был Екатерининский дворец, который Петр построил, чтобы подарить его своей супруге Екатерине. Дворец имел совершенно иной вид, нежели те здания, что Петр подарил ей перед свадьбой в 1711 году, и эта разница говорила о том пути, который уже прошла петровская архитектура. Екатерингоф, созданный в 1703 году, был всего лишь небольшим зданием в голландском стиле. Екатерининский дворец, построенный в 1718–1721 годах, хотя и был скромнее Петергофа, несомненно является дворцом. Мичетти успешно использовал пять или шесть различных стилей при украшении окон на фасаде, а также создал великолепную внутреннюю отделку центрального салона. Этот дворец выглядит более продуманным и изысканным, чем все построенные в окрестностях столицы здания.

Когда Леблон скончался в феврале 1719 года, Мичетти перебрался в Петербург, чтобы продолжить его работу: завершать Екатерининский дворец должен был русский архитектор Земцов. Мичетти строил по чертежам Леблона небольшие сооружения, из которых особенно заметны три павильона Петергофа. Но Стрельну только начали возводить, и Мичетти создал совершенно новый план этого дворца, который ему предстояло создавать на протяжении следующих пяти лет. Этот дворец должен был стать более грандиозным и величественным, чем Екатерининский, хотя и не без некоторого сходства в деталях, и совершенно иным – более выразительным и менее формальным, чем тот, что был разработан Леблоном. Дворец был завершен в 1723 году. На следующий год Мичетти выехал в Рим, очевидно, под предлогом выполнения ряда заданий – например, покупки статуй, – но обратно не вернулся. Похоже, за пять лет пребывания в России он добился уважения и восхищения царя, поскольку преемнику Мичетти Земцову и Петру Михайловичу Еропкину Петр дал твердое указание продолжать работу в соответствии с моделями и рисунками Мичетти.

Обращаясь к 1723 году, мы видим, что в то время продолжали работать многие старые мастера. Шедель вместе с Швертфегером занят в Ораниенбауме, работая по заказу Меншикова; Трезини все еще трудится над Петропавловской крепостью и ее собором; в 1718 году он воздвиг красивые Восточные (или Петровские) ворота. Трезини, несмотря на неудачные попытки восстановить свое главенство в строительных работах, создал уже множество важных сооружений. Из всех архитекторов, привлеченных после основания города в качестве строителей гражданских сооружений, именно на Трезини впоследствии легла обязанность создания зданий, имевших военное значение, – и здесь Трезини показал себя блестяще, особенно в случае с Петропавловской крепостью. Такой же известности, как эта работа Трезини, мог бы добиться и Кремлевский ареопаг, созданный известным московским строителем Кристофом Конрадом, – если бы это сооружение сохранилось до наших дней; однако после 1706 года о нем нет никаких упоминаний.