Текст книги "По ту сторону звезд. Книга 2"

4

Миг все растерянно молчали.

– Черт! Ты цела? – опомнилась Воробей.

– Я в порядке, – буркнула Хва-Йунг.

– Что ты сделала? – требовательно спросил Фалькони, и в его голосе гнев на Грегоровича смешался с тревогой: не повредила ли механик разум корабля и сам корабль.

– Отделила Грегоровича от компьютера, – объявила Хва-Йунг, распрямляясь и потирая пострадавшую руку.

– Как? – настаивал Фалькони.

Кира тоже хотела бы это знать. Грегорович ведь сказал правду: корабельный разум настолько тесно переплетен со всеми структурами корабля, что отделить его не проще, чем извлечь живое, бьющееся сердце и при этом не убить пациента.

Хва-Йунг опустила руки.

– Грегорович очень умен, но некоторые вещи в «Рогатке» непонятны даже ему. Он знает, как проходят провода, а я знаю, где трубы, в которые засунуты провода. Айш! Вот такая труба. – Она покачала головой. – На всех силовых линиях стоят механические прерыватели на случай высокого скачка напряжения. Такой переключатель можно активировать из рубки или из штормового убежища. – Хва-Йунг пожала плечами. – Все просто.

– То есть он полностью отрезан от реальности? – вмешалась Нильсен. – Один в темноте?

– Не совсем, – сказала Хва-Йунг. – У него в контейнер встроен свой компьютер. Все, что загружено в этот компьютер, доступно ему.

– Слава богу! – вздохнул Вишал.

– Но связаться он ни с кем не может? – продолжала Нильсен.

Хва-Йунг снова покачала головой:

– Ни по радио, ни по переговорному устройству. – И добавила: – Мы сможем поговорить с ним, если захотим. Надо подключиться снаружи к его контейнеру, но очень осторожно: стоит ему получить доступ к системе, и он попытается снова перехватить контроль над «Рогаткой».

– Да уж, ему несладко, – посочувствовала Воробей.

Кира мысленно согласилась с ней. Грегорович будет в ярости. Вновь оказаться пленником в ванне с питательным раствором и без связи с внешним миром – для него это худший кошмар наяву. Ей стало не по себе.

– Какое мне дело, сладко ли ему? – проворчал Фалькони и провел рукой по волосам. – Сейчас главное – убраться из Солнечной системы, пока нас не сбили. Сможешь задать новый курс?

– Да, сэр.

– Так вперед. Запрограммируй случайные прыжки. Трех будет достаточно.

Хва-Йунг вернулась в кресло и сосредоточилась на дополненной реальности. Минуту спустя прозвучал сигнал, предупреждающий о наступлении невесомости, и ощущение давящего веса исчезло – термоядерный двигатель отключился.

Кроткий Клинок удерживал Киру в кресле, пока «Рогатка» разворачивалась. Конечно, чужь заботилась о ней. Она такая внимательная. Беспокоится о ее безопасности и благополучии. Лишь того, чего Кира больше всего хочет, от нее не добьешься. Прежняя ненависть к паразиту кипела в ней, душа сочилась ядом. Но какой прок в ненависти? Эта ненависть слаба, бессильна, Кира ничего не может сделать с чужью – вообще ничего, – как Грегорович не мог ничего сделать, чтобы освободиться из темницы своего разума.

– Сколько осталось до прыжка в сверхсветовое? – спросила Кира.

– Тридцать минут, – сказала Хва-Йунг. – Улучшения, которые сделало Итари, еще работают. Мы выпрыгнем быстрее, чем если бы у нас их не было.

[[Итари: Идеалис?]]

Кира ввела медузу в курс последних событий, и болезненно-зеленый цвет ее щупалец сменился естественным для Итари здоровым оранжевым.

– Прямо гирлянда какая-то, – проворчала Воробей, указывая на Итари. – Кто бы мог подумать, что они такие пестренькие.

Киру порадовало, что экипаж легко смирился с присутствием медузы. Она и сама привыкла к Итари.

«Рогатка» завершила поворот, Киру вдавило в палубу – двигатели заработали, унося корабль к другой точке марковского предела.

5

За полчаса экипаж подготовил «Рогатку» к сверхсветовому перелету, а себя – к очередному криосну. В идеале требовался больший перерыв, ведь каждый цикл криосна сказывался на физическом состоянии человека. Но не беда, годовой лимит они еще не исчерпали. В корпорации «Лапсанг» допускалось два месячных криосна в квартал, но Кира знала, что и в частных поездках, и в военных экспедициях эти ограничения часто нарушаются, хотя и не без последствия для здоровья.

Одно хорошее известие они успели получить до отбытия. Вишал ворвался в рубку с улыбкой до ушей и обратился ко всем сразу:

– Послушайте! Я получил сообщение от дяди. Моя мама и сестры на Луне, слава Богу! – и он перекрестился. – Дядя обещал присмотреть за ними. У него на Луне убежище, очень глубокое. Они могут оставаться у него, сколько понадобится. Слава Богу!

– Отличные новости, Вишал, – откликнулся Фалькони, хлопая его по плечу. – Рад за тебя.

И все поздравили врача.

Улучив момент, Кира ненадолго сбежала в свою каюту. Включила трансляцию с внешних камер и увеличила изображение маленькой голубой с прозеленью точки – Земли.

Земля! Колыбель человечества. Планета, полная жизни, в том числе сложных, многоклеточных организмов, гораздо более развитых, чем почти все, что встречается в большинстве ксеносфер. Только Эйдолон приблизился к эволюционному уровню Земли, но и там не было существ, обладающих сознанием.

Кира изучала огромное разнообразие земного биома, как и все ксенобиологи. И надеялась однажды побывать там. Но добраться удалось лишь до станции «Орстед» – и теперь не похоже, чтобы ей когда-нибудь удалось ступить на легендарную планету.

Земля казалась немного нереальной. Подумать только: еще три столетия назад все человечество и жило, и умирало на единственном комке глины. Столько людей заперты, неспособны отправиться к звездам, как отправилась Кира и многие, многие другие.

Даже слово «земля», которым называют поверхность любой планеты, происходит от этой голубой точки, на которую она смотрит. И имя для спутника – луна – от бледного шара, висящего поблизости (и планета, и спутник в ореоле орбитальных колец, ярких, как серебряная проволока).

Земля – с большой буквы.

Луна – с большой буквы.

Единственные в своем роде.

Кира прерывисто вздохнула, непривычные чувства нахлынули на нее.

– Прощай, – шепнула она, не зная толком, с кем или с чем прощается.

Выключила монитор и вернулась к экипажу. Скоро прозвучал сигнал, предупреждающий о прыжке, и «Рогатка» перешла в сверхсветовое пространство, оставив позади Солнце, Луну, Юпитер, Ганимед, нашествие жутей и подавляющее большинство многомиллиардного человечества.

Интерлюдия IV

1

К третьему прыжку на пути из Солнечной системы весь экипаж погрузился в криосон – кроме Фалькони, Хва-Йунг и, конечно же, Киры. Даже Итари впало в спячку, завернувшись в кокон. Ему отвели трюм по правому борту – Фалькони больше не считал необходимым держать инопланетянина под стражей в шлюзе.

Пока они ждали в межзвездном пространстве, чтобы «Рогатка» охладилась перед затяжным прыжком, Кира сходила на камбуз и быстро расправилась с тремя подогретыми пайками, четырьмя стаканами воды и целым пакетом берилловых орехов в карамели. Не слишком-то приятно есть в условиях невесомости, но после подвигов на «Орстеде» ее терзал неутолимый голод.

Но даже за едой она думала о Грегоровиче. Разум корабля был отключен от компьютерной системы «Рогатки», заперт в своем похожем на гробницу контейнере. Эта мысль тревожила Киру по нескольким причинам, но главным образом потому, что она легко могла вообразить себя на месте Грегоровича. Кира знала, каково оставаться одному в темноте – на борту «Валькирии» она слишком близко познакомилась с одиночеством, – и боялась, что это плохо кончится. Одиночество, изоляция – этого она бы худшему врагу не пожелала. Жутям и то не пожелала бы. Куда лучше просто умереть.

И потом… хотя Кира не сразу это признала, Грегорович стал ее другом. Настолько, насколько возможна дружба между ней и разумом корабля. Разговоры с ним во время сверхсветового перелета подбадривали Киру, и ее огорчала та беда, которую навлек на себя Грегорович.

Вернувшись в рубку, она похлопала Фалькони по руке, чтобы привлечь его внимание, и спросила:

– Как ты собираешься поступить с Грегоровичем?

Фалькони вздохнул, из его глаз исчез отраженный свет дополненной реальности.

– Что я могу сделать? Я пытался поговорить с ним. Но он несет чушь. – Он потер виски. – Сейчас у меня остается лишь один выход: сунуть его в крио.

– И что дальше? Вечно держать его во льду?

– Может, и так, – сказал Фалькони. – Вряд ли я смогу снова ему доверять.

– А если…

Он остановил ее выразительным взглядом.

– Знаешь, как поступают с корабельным разумом, когда он не подчиняется приказу – разве что найдутся смягчающие обстоятельства?

– Увольняют.

– Вот именно. – Фалькони вскинул голову. – Разум выдирают из корабля, отбирают лицензию летать. Вот так вот. Даже на гражданских судах. И знаешь почему?

Кира сжала губы, заранее предвидя ответ на риторический вопрос.

– Потому что он становится слишком опасен.

Фалькони очертил пальцем круг, обозначив и рубку, и корабль за ее пределами.

– Любое космическое судно, даже маленькое, как «Рогатка», по сути – летающая бомба. Когда-нибудь задумывалась, что произойдет, если кто-то – ну, например, свихнувшийся корабельный разум – устроит столкновение грузового судна или крейсера с планетой?

Кира передернулась, вспомнив инцидент на Орлоге, одной из лун своей родной системы. Кратер до сих пор видно с Вейланда невооруженным взглядом.

– Ничего хорошего.

– Ничего хорошего.

– И при всем том ты все это время держал Грегоровича на борту? – Кира с любопытством глянула на капитана. – Ведь это, похоже, было чертовски рискованно.

– Да, было рискованно. Было и есть. Но Грегоровичу нужен был дом, и я решил, мы пригодимся друг другу. До сих пор он не давал мне повода думать, что представляет угрозу для нас или для «Рогатки». – Фалькони провел пальцами по волосам. – Черт! Теперь и не знаю.

– Можно ли ограничить доступ Грегоровича только переговорным устройством и сверхсветовой навигацией?

– Не получится. Стоит разуму подключиться к одной из систем, остальные от него уже никак не закроешь. Корабельный разум слишком хитер и настолько интегрирован с компьютерами… все равно что угря голыми руками ловить: рано или поздно вывернется.

Кира потерла руки, размышляя. Все это скверно.

Помимо тревоги за Грегоровича ее не радовала и перспектива лететь на вражескую территорию без такого штурмана.

– Можно я поговорю с ним? – Она указала на потолок.

– Он теперь скорее тут, – Фалькони ткнул пальцем в стол с монитором. – Но зачем? То есть бога ради, но я не понимаю, какую пользу это может принести.

– Может, и никакой, но я за него переживаю… Вдруг мне удастся его успокоить? Мы с ним довольно много общались во время сверхсветовых перелетов.

Фалькони пожал плечами:

– Попытайся, но я все равно не вижу в этом никакого прока. С Грегоровичем что-то неладно, и всерьез.

– Почему ты так думаешь? – спросила Кира. Ей стало еще тревожнее.

Фалькони почесал подбородок:

– Просто… он совсем странный, то есть он всегда был с особенностями, но тут что-то похуже. Как будто он по-настоящему сошел с ума. – Фалькони покачал головой. – Честно говоря, успокоится Грегорович или нет, я не верну ему контроль над кораблем, пока он не сумеет меня убедить, что такое не повторится. И пока я не понимаю, как он мог бы меня в этом убедить. Некоторые поступки не отыграешь назад.

Кира поглядела прямо в глаза капитану:

– Ошибки совершают все, Сальво.

– И все за них расплачиваются.

– Да. И нам, скорее всего, понадобится помощь Грегоровича, когда мы доберемся до медуз. Морвен молодчина, но она всего лишь искусственный интеллект. Если нарвемся на неприятности, особой помощи от нее не будет.

– Это верно.

Кира положила руку на плечо Фалькони:

– К тому же ты сам говорил: Грегорович один из нас, в точности как Триг. И ты так легко спишешь его?

Фалькони уставился на нее, желваки у него на скулах ходили ходуном. Наконец он смягчился:

– Ладно. Поговори с ним. Попробуй вбить толику здравого смысла в эту глыбу цемента, которая ему заменяет мозг. Найди Хва-Йунг, она тебе покажет, куда идти и что делать.

– Спасибо.

– Хм. Главное, проследи, чтобы Грегорович не получил доступа к мейнфрейму.

На том Кира простилась с капитаном и отправилась искать Хва-Йунг. Механика она обнаружила в машинном зале. Услышав, зачем она пришла, Хва-Йунг, кажется, не удивилась.

– Сюда, – сказала она и повела Киру обратно в сторону рубки.

Коридоры «Рогатки» были темные, холодные, пугающе тихие. Там, где дул охлажденный воздух, собирались бусины конденсата, тени обеих женщин текли и корчились на палубе, как мучимые души.

На палубе под рубкой, ближе к центру корабля, обнаружилась запертая дверь, мимо которой Кира не раз проходила, не обращая особого внимания. Снаружи это казалось кладовкой или серверной.

В некотором смысле это и была серверная.

Хва-Йунг открыла дверь, и в метре за ней оказалась вторая.

– Мини-шлюз, на случай если корабль разгерметизируется, – сказала она.

– Ясно.

Откатилась вторая дверь. За ней – маленькое, душное помещение, вращаются пропеллеры вентиляторов, мерцают, будто новогодние гирлянды, индикаторы сетевых коммутаторов и модемов. В центре помещения – нейросаркофаг, огромный, тяжелый. Это металлическое сооружение в длину и ширину дважды превышало размеры кровати Киры, а в высоту доходило ей до груди. Мрачная глыба словно предупреждала каждого, кто приблизится: «Тронь меня – пожалеешь». Заклепки саркофага были темными, почти черными, а с одной стороны был вмонтирован голографический экран, и там же светились ряды зеленых полосок, обозначающих уровень различных газов и жидкостей.

Хотя Кире доводилось видеть нейросаркофаги в играх и видеоклипах, вживую она никогда не оказывалась рядом с ними. Она знала, что устройство подключено к электросети и системе водоснабжения «Рогатки», но, если бы его отсоединили, Грегорович смог бы прожить внутри еще месяцы, а то и годы – в зависимости от мощности внутреннего источника энергии. Саркофаг служил разуму и искусственным черепом, и искусственным телом, он строился так надежно, что выдерживал перепады скорости и давления, от которых разрушалось большинство кораблей. Прочность нейросаркофагов вошла в поговорку. Нередко лишь заключенный внутри разум выдерживал полную гибель корабля.

Как странно, что внутри глыбы из металла и сапфира скрыт мозг – и не простой мозг. Мозг корабельного разума намного больше человеческого, он простирается во все стороны, серое вещество съежившимися мотыльковыми крыльями окружает ядро грецкого ореха – то, что было изначально вместилищем сознания, ныне разросшегося до гигантских пропорций. Даже при мысли об этом Кире стало не по себе – невольно и бронированный саркофаг представлялся живым. Живым и подсматривающим за ней, хотя она и знала, что Хва-Йунг отключила сенсоры Грегоровича.

Механик выудила из кармана пару наушников с проводами и вручила ей.

– Подключайся здесь. Во время разговора наушники не снимай: если он сможет передавать звук вовне, то сможет влезть обратно в систему.

– Неужели? – усомнилась Кира.

– Ужели. Любая форма связи для этого сойдет.

Кира нащупала разъем в боку саркофага, воткнула наушники и, не зная чего ожидать в ответ, окликнула:

– Привет!

Механик фыркнула:

– Включи!

Хва-Йунг нажала выключатель рядом с разъемом, и Киру оглушил неистовый вой. Она дернулась, попыталась приглушить звук. Вой перешел в лавину неразборчивого бормотания, слов без пробелов между ними. Поток сознания, все мысли, проносившиеся в уме Грегоровича, выплескивались разом. В его бормотании присутствовало несколько слоев: толпа клонов пререкалась сама с собой, ни один язык не мог бы поспеть за беспощадным, молниеносным темпом этих мыслей.

– Подожду снаружи, – одними губами предупредила Хва-Йунг и вышла.

– Привет? – повторила Кира, недоумевая, во что же она вляпалась.

Бормотание не умолкало, но отступило на второй план, и один голос – знакомый ей – откликнулся:

– Привет? Привет, моя прелесть, голубка моя, рэгтайм-девочка. Пришла поиздеваться надо мной, мисс Наварес? Ткнуть пальцем в мое несчастье, разъять его, насмехаться? Пришла…

– Что? Нет, конечно же, нет.

Смех отдавался в ее ушах, пронзительный, как звон бьющегося стекла, от него мурашки бежали по коже. Синтетический голос Грегоровича звучал странно, в нем появилась дрожь, гласные были смазаны, а громкость то и дело нарастала и спадала, порой звук вовсе прерывался. Словно радиопередача при слабой связи.

– Так зачем? Облегчить свою совесть? Это твоих рук дело, о Психотически Запуганный мешок с костями. Твое решение, твоя ответственность. Эта темница создана твоими руками и все вокруг…

– Это ты попытался угнать «Рогатку», не я, – напомнила Кира. Судя по всему, не перебей она корабельный разум, сам он никогда бы не заткнулся. – Но я не спорить сюда пришла.

– А-ха-ха! Так зачем? Но я повторяюсь, ты слишком медленная, слишком медленная, твой разум как болото, твой язык как тусклый свинец, твой…

– С моим разумом все в порядке! – отрезала она. – Просто я, в отличие от тебя, думаю прежде, чем говорить.

– Хо-хо! Теперь ты подняла свой истинный флаг: пираты на борту, череп и скрещенные кости, и всегда готова воткнуть другу нож в спину, о-ха-ха-ха, на каменных отрогах стоит маяк, кривой смотритель тонет в море. «Малькольм, Малькольм, Малькольм!» – он восклицает, и одинокая в ответ пищит сороконожка.

Тревога нарастала. Фалькони был прав: корабельный ум повредился, и это повреждение гораздо серьезнее, чем бунт против общего решения предупредить Узел Умов. Надо действовать осторожно.

– Нет, – проговорила Кира, – я пришла посмотреть, как ты, – перед тем, как мы отправимся в сверхсветовое.

Грегорович захихикал:

– Твоя вина ясна, как прозрачный алюминий, да, так оно и есть. Как я… – Наконец-то в словесном поносе появилась пауза и даже фоновое бормотание замерло, голос сделался более размеренным – внезапно вернулось нечто, более-менее похожее на нормальность. – Непостоянство природы давным-давно свело меня с ума, и я безумнее звездоклюва, разве ты не заметила?

– Промолчала из вежливости.

– Поистине твои доброта и деликатность не знают себе равных.

Так-то лучше. Кира слегка улыбнулась. Но подобие здравомыслия было хрупким, и Кира прикидывала, как далеко можно зайти.

– С тобой все будет в порядке?

У Грегоровича вырвался резкий смешок, но он быстро его подавил.

– Со мной? О, все будет прекра-асно, безусловно прекрасно. Здоров как бык и вдвое рогатее. Я буду сидеть тут, сам по себе одинехонек, предамся благим мыслям и надеждам на будущие свершения. О да, о да, о да.

То есть – нет. Кира облизнула губы.

– Зачем ты это сделал? Ты же знал, что Фалькони не позволит тебе перехватить управление. Так зачем?

Хор на заднем плане нарастал.

– Как объяснить? Должен ли я объяснять? В чем смысл ныне, когда все свершилось и наступила кара? Хи-хи. Но слушай: однажды я уже сидел во тьме, потерял мой корабль. Потерял экипаж. Я не могу, не перенесу этого снова. О нет, нет, ни за что. Пусть раньше наступит сладостное забвение – пусть смерть положит всему конец. Такая участь намного желаннее ссылки на ледяные утесы, где души блуждают и вянут в одиночестве, каждая – парадокс Больцмана, каждая – пытка дурными снами. Что есть разум? Несущественно. Что есть существо? Не постичь умом. Одиночество – жесточайшее сокращение апреля и…

Треск в динамиках прервал этот монолог, голос Грегоровича угас, но Кира и без того отключилась. Опять он понес чепуху. Вроде бы Кира понимала отчасти его речи, но не это ее беспокоило. За несколько часов изоляции он не должен был прийти в такое состояние. Надо искать причину. Что могло так повредить разум корабля? Вот этого-то Кира и не знала.

Может быть, если направить разговор в более спокойное русло, удастся привести Грегоровича в благоприятное расположение духа и выявить скрытую – коренную – проблему. Быть может…

– Грегорович! Грегорович, ты меня слышишь? Если ты здесь, ответь мне! Что происходит?

После запинки разум корабля ответил слабым, далеким голосом:

– Кира… я плохо себя чувствую. Я не… все пошло наперекосяк.

Она крепче прижала наушники к ушам, чтобы лучше слышать.

– Ты можешь объяснить, в чем причина?

Слабый, затем нарастающий смех.

– О, так теперь ты решила поиграть в исповедника или в психотерапевта? Мм? Так оно? – снова пугающее хихиканье. – Я тебе говорил, почему я решил стать корабельным разумом, о Пытливая?

Ужасно не хотелось менять тему, но и спугнуть Грегоровича Кира тоже опасалась. Раз уж он готов поболтать, она готова послушать.

– Нет, не говорил, – откликнулась она.

Разум корабля фыркнул:

– Да потому, что в тот момент это казалось хорошей идеей, вотонопочемупотомушшшто. Ах, безграничное безумие юности… мое тело слегка пострадало от моей опрометчивости, как видишь (ты не видишь, но ты видишь, о да). Недоставало нескольких членов и некоторых важных органов, и, как мне сказали, огромное количество крови и фекалий красочно размазались по асфальту. Черные ленты на черном камне, красный-красный-красный, небо – блекнущая полоса боли. Выбор у меня был – оставаться запертым в искусственном теле, пока изготавливается новое человеческое тело, или же превратиться в корабельный разум. И в своей гордыни, в своем неведении, я решился проникнуть в неведомое.

– Хотя и знал, что обратного пути не будет? Это тебя не отвратило? – Кира пожалела об этом вопросе, как только его задала: не стоило еще более расстраивать Грегоровича. Но, к ее облегчению, он принял эти вопросы спокойно.

– Я был тогда не так умен, как ныне. О нет, нет, нет. Я думал, что недоставать мне будет лишь ярких впечатлений, соблазнительных соленых и сладких и сочных блюд, да удовольствий телесной близости, тесно прижаться, глубоко проникнуть. О да, но я полагал, о да, я полагал, что виртуальная реальность обеспечит более чем адекватную замену. Биты и байты, бинарные бульки и бублики, тающие тени идеалов, изголодавшиеся по электронам, тающие тающие… Ошибся ли я ошибка ли я? Ошибка ошибка ошибка? Ведь я мог получить искусственное тело и предаться чувственным наслаждениям, тешащим мое воображение…

Кира не совладала с любопытством.

– Но зачем? – спросила она, стараясь говорить как можно мягче. – Зачем вообще становиться корабельным разумом?

Грегорович рассмеялся: он-то мог позволить себе высокомерие.

– Ради крутизны, ради чего же еще. Колоссально разрастись, стать гигантом, свободным от уз жалкой плоти, и шагать по звездам.

– Но такая перемена дается нелегко, – продолжала рассуждать Кира. – Только что у тебя была одна жизнь, и вдруг случайность круто все меняет. – Пожалуй, она говорила о себе не в меньшей степени, чем о Грегоровиче.

– Кто сказал, что это была случайность?

Кира сморгнула:

– Я так тебя поняла.

– Правда в данном случае не имеет значения, о нет, не имеет. Я и прежде подумывал вызваться добровольцем – стать корабельным разумом. То внезапное расчленение лишь подтолкнуло мою погибельную решимость. Некоторым людям перемены даются проще, чем прочим. Однообразие утомительно, и к тому же, как указывали классики, ожидания того, что могло бы стать или должно бы стать, наиболее часто приводят к неудовольствию. Ожидания – источник разочарований, а разочарования – источник досады и гнева. И да, я сознаю иронию, упоительную иронию, однако самопознание не защищает от опрометчивости, мой Симпатичный Симбионт. Это в лучшем случае дырявая броня.

Чем больше Грегорович болтал, тем он казался спокойнее и нормальнее. Пусть себе говорит.

– Если бы пришлось решать заново, ты бы сделал тот же выбор?

– Стать корабельным разумом? Да. В других отношениях – пожалуй, нет. Верните пальцы рук и мой монгольский лук.

Кира нахмурилась. Снова он слетел с катушек.

– Ты о чем-нибудь сожалеешь из прошлого? – Чуть было не сказала «о временах, когда у тебя было тело». – Но, наверное, теперь твое тело – «Рогатка»?

Глубокий вздох отдался в ее ушах.

– Свобода. Вот чего недостает мне. Свободы.

– В каком смысле?

– Все известное людям пространство в моем распоряжении – или было в моем распоряжении. Порой я лечу быстрее света, я могу нырнуть в атмосферу газового гиганта и насладиться полярным сиянием Эйдолона – и я это делал. Но как ты сказала, о Любознательная-и-Надоедливая-Крошка, «Рогатка» стала моим телом и останется моим телом до той поры (если такая пора когда-нибудь наступит), когда меня извлекут из нее. Когда мы причаливаем, ты вольна сойти с корабля и шагать куда вздумается, но я – нет. С помощью видеокамер и сенсоров я могу издали участвовать в ваших развлечениях, но я прикован к «Рогатке»! И так оно и будет, даже если б я обзавелся искусственным телом, которым мог бы управлять дистанционно. Вот этого и недостает мне. Свободы беспрепятственного передвижения, возможности перемещаться по собственной воле, без суеты и ограничений… Я слышал, в Мире Стюарта некий корабельный разум построил себе механическое тело ростом в десять метров и на досуге бродит по необитаемым местам планеты, рисует горные пейзажи кистью размером с человека. Я бы хотел однажды обзавестись таким телом. Очень бы хотел, но в данный момент такое будущее представляется крайне маловероятным.

И неумолчно продолжал:

– Если б я мог дать совет самому себе до того, как совершился переход, я бы сказал: воспользуйся на полную катушку тем, что имеешь, пока это имеешь. Слишком часто мы недооцениваем то, чем обладаем, пока не лишимся его.

– Иногда только так и приобретается опыт, – сказала Кира и смолкла, пораженная своими же словами.

– Похоже на то. Трагедия рода человеческого.

– И все же игнорировать будущее или (и) предаваться сожалениям о прошлом – не менее вредно.

– Вот именно. Главное – предпринимать попытки и при этом совершенствоваться. Иначе мы бы и с дерева никогда не слезли. И нет проку вздыхать и созерцать свой пуп, когда пуп плывет, вращаясь и кружась, и век вывихнул сустав. Мне нужно писать мемуары, чистить базы данных, устанавливать субпротоколы, рисовать графики, овладевать гаданием на зеркалах, квадраты квадратов волна или неделимая частица скажи мне скажи мне скажи…

Похоже, пластинку заело, слова «скажи мне» повторялись в ушах Киры на все лады. Она нахмурилась, сбитая с толку. Только наладили контакт, но Грегорович никак не мог сосредоточиться.

– Грегорович! – и слишком резко повторила: – Грегорович!

Желанный перерыв в логорее, а потом так тихо, что она едва расслышала:

– Кира, что-то не так. Совсссем.

– Ты можешь?..

Воющий хор вновь взревел на полную громкость, Кира дернулась и приглушила звук в наушниках.

В этом потоке шума она услышала, как Грегорович – слишком спокойно, слишком вежливо – произнес:

– Попутного ветра в грядущем сне, мой Испытующий Исповедник. Пусть сон облегчит зреющую в тебе печаль. Когда мы встретимся вновь, надеюсь поблагодарить тебя пристойнее. Да. Непременно. И помни: избегай этих досаждающих ожиданий.

– Спасибо, постараюсь, – ответила она, стараясь ему угодить. – Повелители бесконечности, да? Но ты так и не…

Хихиканье посреди какофонии.

– Все мы повелители собственного безумия. Вопрос лишь в том, как мы им управляем. Теперь ступай, оставь меня моей методе, считать атомы, вязать рекурсивные петли, вопрошать случайность, и все это в матрице неопределенности, кругами, кругами, реальность изгибается, как фотоны, деформация пространственно-временной массы что сверхсветовой переход пытает, терзает таблицы тангенсов вверх тормашками тор… ахахаха…