Текст книги "Фуга для темной земли"

При этом всегда оказывалось, что во многих вопросах те ребята куда продвинутее меня. Почему-то именно они предлагали, чем заняться, а я лишь соглашался. Новые игры и увлечения постоянно придумывал кто-то другой, а я если и вливался, то самым последним. Неудивительно, что все тут же становилось для меня скучным и неинтересным.

Разрываясь между тем, кем я был и кем хотел стать, я не преуспевал ни в том, ни в другом.

И точно так же, когда по вечерам с нами стали гулять соседские девчонки, я очень поздно заметил, как их присутствие изменило компанию вообще и каждого из нас в отдельности.

Так случилось, что одну из девчонок я уже знал. Ее звали Тамсин. Наши родители общались, и мы иногда ходили друг к другу в гости. Впрочем, даже если между нами и были какие-то отношения, то лишь платонические, не всерьез. Знакомиться с девушкой через родителей – так себе вариант, и я не испытывал к Тамсин никакого влечения. Когда она с подругами в первый раз появилась на стройке, я даже не подумал воспользоваться своим преимуществом перед другими ребятами. Напротив, при виде ее мне стало стыдно, будто она каким-то таинственным образом разболтает моим родителям, чем мы здесь занимаемся. Я даже притворился, что не узнал ее.

Первый вечер прошел как-то неуклюже и по-дурацки, за бессмысленной и глупой болтовней. Девчонки делали скучающие лица, а мы с ребятами как будто бы не замечали их. Такое повторилось еще несколько раз.

Потом родители забрали меня куда-то на выходные, а по возвращении я заметил, что общение с девчонками перешло в более физическую стадию. Ребята стали приносить из дома пневматические винтовки, чтобы впечатлить девчонок меткостью. То и дело вспыхивали шутливые ссоры, которые порой заканчивались борьбой или дракой.

И даже тогда до меня не дошло, что все это – часть первого сексуального опыта.

Однажды кто-то из мальчишек принес колоду карт. Мы немного поиграли в разные детские игры, но вскоре нам наскучило. Тогда одна из девчонок сказала, что знает вариант фантов с картами. Она забрала колоду и стала раздавать всем по карте, на ходу объясняя правила. Принцип очень простой: первые мальчик и девочка, которым достанутся одинаковые карты – допустим, дама и дама или семерка и семерка – должны выполнить совместное задание.

Я не очень понял, но карту взял. Тройка. После первого круга пары не получилось, поскольку вторую тройку вытянул другой мальчик. Остальные начали отпускать по этому поводу скабрезные шуточки. Я смеялся вместе со всеми, хотя юмора не оценил. На следующем круге еще одна тройка досталась Тамсин.

После небольшого спора все сошлись на том, что победил я, раз первым вытянул тройку. Я был горд, но вместе с тем почему-то напуган. Не понимая, что именно от меня требуется, я попытался отправить вместо себя второго мальчика. Однако девочка, которая предложила эту игру, сказала, что правила есть правила: мы с Тамсин должны пойти за какой-нибудь соседний отвал и провести там десять минут наедине.

Под общее улюлюканье мы поднялись и пошли. Оказавшись за отвалом, я по-прежнему не знал, что мне делать. И вот стою я в первый раз в жизни наедине с девушкой и молчу, как истукан.

– Ну, чем займемся? – спросила Тамсин.

– Не знаю, – ответил я.

Она села на землю, а я так и остался стоять, то и дело поглядывая на часы.

Я задал Тамсин несколько вопросов, совершенно банальных. Я бы все это знал, если бы не избегал общения с ней: например, сколько ей лет и какое у нее второе имя. Мы поговорили про школу, в которой она учится, и что она собирается делать после выпуска. На мой вопрос, сколько у нее было парней, Тамсин ответила: много. Потом она спросила, сколько у меня было подружек; я сказал: несколько.

Наконец, десять минут истекли, и мы вернулись к остальным.

Была моя очередь сдавать. Я перетасовал колоду и раздал всем по карте. На этот раз победители определились без споров: две десятки вышли в первом же круге. Мальчик с девочкой поднялись и ушли за отвал. В ожидании их возвращения мы стали рассказывать похабные анекдоты. Хоть я и смеялся вместе с остальными, чувствовалось в компании какое-то напряжение. Я не переставая гадал, что же происходит сейчас там, за холмом земли.

Десять минут прошли, а те двое так и не возвращались. Ушла, кстати, девчонка, которая и затеяла эту игру. Мы думали, уж она-то будет играть по правилам. Кто-то из ребят предложил пойти за ними, и все с криками и свистом побежали к отвалу. Тут, однако, парочка объявилась, и мы снова сели тасовать колоду. Я заметил, что ни на нас, ни на друг друга те двое стараются не смотреть.

На третьей раздаче одинаковые карты достались Тамсин и еще какому-то парню. Они встали и пошли за отвал. Так меня вдруг взбесила эта игра!.. Сказав остальным, что мне надоело, я пошел в сторону дома.

Отойдя на достаточное расстояние, я сделал круг по пустырю и подобрался к отвалу с другой стороны. Оттуда, из-за груды некрашеных оконных рам, я мог незаметно наблюдать за парочкой.

Они стояли друг напротив друга. Поверх платья на Тамсин, как и до этого, был надет школьный пиджак. Парень спиной перекрывал мне обзор. О чем они разговаривали, я не слышал.

Вдруг парень обхватил Тамсин руками и повалил на землю. Какое-то время они поборолись, как у нас частенько бывало. Поначалу Тамсин отбивалась, но через минуту откатилась на спину и замерла. Парень лег рядом и осторожно положил руку ей на живот. Тамсин отвернула голову в мою сторону; глаза у нее были зажмурены. Парень распахнул ее пиджак и провел рукой по мягкому изгибу грудей. Поскольку Тамсин лежала на спине, они выглядели не такими объемными, как обычно. Парень застыл, не сводя с них глаз, и я почувствовал, как у меня твердеет в штанах. Я сунул руку в карман и поправил пенис, чтобы не так жало, а парень в это время схватил Тамсин за сиську и принялся жать ее, все сильнее и быстрее. Наконец, девушка вскрикнула, как будто от боли, и повернулась к нему. Теперь она лежала спиной ко мне, но я видел, как она положила ладонь парню между бедер и стала наглаживать.

Я чувствовал нарастающее возбуждение и хотел досмотреть, что будет дальше, но все-таки происходящее мне не нравилось. Осторожно покинув укрытие, я пошел в обратном направлении. Пенис я по-прежнему сжимал в руке, и вдруг из него брызнуло. Я вытерся платком, а потом вернулся к остальным. На расспросы я ответил, что дошел до дома, но родителей не было.

Через несколько минут вернулись Тамсин с тем парнем. Как и парочка до них, они старательно отводили глаза.

Ребята настроились на очередную раздачу, однако девчонки сказали, что им наскучило, и засобирались домой. Мы уговаривали их остаться, но они все-таки ушли. До нас доносилось хихиканье. Убедившись, что они точно ушли, парень, который был с Тамсин, расстегнул ширинку и показал свой пенис – напряженный и густо-красный. Он стал надрачивать его рукой, а мы с завистью смотрели.

На следующий вечер девчонки снова пришли к нам на стройку. К тому времени я уже наловчился тасовать карты так, чтобы постоянно сдавать себе нужные. В итоге я потрогал всех трех девчонок за грудь, а одна даже позволила мне запустить руку ей под лифчик и пощупать соски. А потом карты как-то стали не нужны, и мы просто по очереди уединялись за отвалом. Не прошло и двух недель, как я занялся с Тамсин сексом. Отдельным поводом для гордости было то, что, кроме меня, она больше никому не дала.

Вскоре в школе начались экзамены, и я их завалил. Чтобы все пересдать, пришлось как следует взяться за учебу. Общение с компанией само собой сошло на нет. Через два года я поступил в университет и уехал из дома. За все это время мы с Тамсин виделись только дважды, оба раза в семейном кругу. Стоило мне посмотреть на нее, как она отворачивалась.

* * *

За то время, что я простоял на пляже, ветер заметно окреп. Волны, разбиваясь о галечный берег, окатывали собравшихся брызгами. Я был в очках, и уже через несколько минут стекла покрылись соляной пленкой. Я снял очки, убрал их в футляр и сунул в карман.

Море было подернуто белыми бурунами вплоть до самого горизонта. При этом светило солнце, хотя с юго-запада надвигалась черная туча. Я и еще куча народа наблюдали за дрейфующим судном.

У кого-то в толпе был транзисторный приемник. По радио сообщали, что спасателям приказано не подходить к судну и возвращаться к пристани. Мы видели, как их шлюпки нарезают круги; спасатели явно не могли решить: подчиниться приказу с берега или исполнить свой долг и помочь терпящим бедствие. В это время поодаль от дрейфующего судна возник фрегат Королевского ВМФ. Он не совершал никаких активных действий, просто шел на сближение.

Пляж вокруг был запружен народом. Обернувшись, я попытался прикинуть, сколько человек собралось. Подсчету это количество не поддавалось, к тому же я слишком низко стоял. Народ толпился вдоль Кингс-роуд и на набережной, еще несколько сотен собрались на Дворцовом пирсе и, навалившись на ограждение, смотрели на кренящееся судно.

В четыре минуты третьего спасательные шлюпки направились к пристани. По моим оценкам, меньше, чем через пятнадцать минут судно зайдет за пирс, где его уже не будет видно. Я поразмыслил, не выбрать ли мне другую точку обзора, но решил остаться.

Не прошло и десяти минут, как судно затонуло. Сначала оно еще сильнее накренилось, пассажиры толпой стали прыгать за борт. А потом оно исчезло, быстро и незрелищно. Меня ужаснул звук: глухой и низкий рокот выталкиваемого изнутри воздуха.

Как только судно скрылось под водой, подняв большую волну, зрители начали расходиться. Через пятнадцать минут пляж и набережная практически опустели. Я задержался, отчего-то завороженный ветром, шумом прибоя, волнами и воспоминаниями о том, чему мне довелось стать свидетелем. Впервые в жизни я своими глазами наблюдал кораблекрушение.

Ушел я с пляжа только через час или около того, испугавшись вида африканцев, которым все-таки удалось доплыть до берега. «Скорая» и гуманитарные работники были готовы их принять, но лезть в воду и помогать никто не стал. Живыми на пляж выбрались меньше пятидесяти человек. Знакомые из Брайтона мне потом рассказывали, что потом еще несколько дней приливами выносило сотни тел. Они покачивались на воде с раздутыми от трупных газов животами.

* * *

Стемнело. Я свернул на обочину и остановился. Без лобового стекла в машине стало слишком холодно, к тому же снова кончался бензин. Мне не хотелось обсуждать эту ситуацию с женой в присутствии Салли.

На всякий случай мы выехали из Лондона на север и оказались в окрестностях Каффли. Я обдумывал вариант возвращения в ооновский лагерь, но за последние сутки мы уже совершили две долгие и крайне утомительные поездки, и если была хоть какая-то альтернатива, то следовало ею воспользоваться. Прощальные слова чиновника не обнадеживали, бензин заканчивался… в общем, требовалось что-то придумать.

Мы достали из чемоданов самые теплые вещи и надели на себя. Салли легла на заднее сиденье, мы с Изобель укрыли ее всем, чем только можно, а затем молча ждали, докуривая оставшиеся сигареты, пока дочка уснет. За весь день мы так нормально и не поели, если не считать шоколадок, найденных в автомате у какого-то закрытого магазина. Заморосило, пошел дождь, а через несколько минут вода стала попадать внутрь салона, стекая по приборной панели на пол.

– Нужно ехать в Бристоль, – сказал я.

– А как же наш дом?

Я вздохнул.

– Его уже не вернуть.

– Нет, в Бристоль не поедем.

– Куда тогда?

– Назад, в ооновский лагерь. Побудем там хотя бы пару дней.

– А потом?

– Не знаю. Так не может продолжаться долго. Нельзя ведь просто взять и вышвырнуть людей из дома. Должен быть закон…

– Закон не поможет, – возразил я. – Все зашло слишком далеко. Жилья и так не хватало, а из-за африммов проблема стала еще острее. Я не представляю себе условий, на каких они бы согласились оставить дома, которые успели занять.

– Ясно, – сказала Изобель.

Говорить дальше смысла не было. Последние недели жена вела себя так, словно проблемы с африканскими беженцами вовсе не существовало, и это еще больше отдаляло нас друг от друга. В отличие от нее, я появлялся на улице, ходил на работу, а потому постоянно наблюдал, как распадается наше общество. Изобель же решила отгородиться от реальности, мол, если делать вид, будто происходящее тебя не касается, то все пройдет стороной. Даже теперь, когда стало ясно, что дома у нас больше нет, она предпочла, чтобы решения принимал я, без ее вмешательства.

Перед тем как мы стали думать о ночлеге, я решил сходить к ближайшему дому. Окна в нем горели теплым янтарным светом. Стоило мне зайти за калитку, как меня вдруг охватил безотчетный страх, и я, развернувшись, ушел. Дом выглядел солидно и респектабельно, при моем появлении тут же зажегся прожектор. Я отчетливо представил, как выгляжу со стороны: небритый, в засаленной одежде. Даже не берусь угадывать реакцию обитателей дома, если бы я постучал в дверь. Хаос, творящийся в Лондоне, был чужд этим местам: здесь еще никто не сталкивался ни с бездомными, ни с воинственными африканцами.

Я вернулся в машину.

– Поедем ночевать в гостиницу.

Изобель не ответила, молча глядя в темноту за окном.

– Тебе все равно?

– Не знаю.

– Твои предложения?

– Останемся тут.

Дождь по-прежнему заливал в проем на месте лобового стекла. За несколько минут, проведенные снаружи, я успел насквозь промокнуть. Я надеялся, что Изобель разделит пережитую мной тревогу… но одна мысль о том, что ее рука коснется моей, заставила меня внутренне содрогнуться.

– А как же Салли? – спросил я.

– Она спит. Ладно, хочешь в гостиницу – я не против. Денег хватит?

– Хватит.

Я еще раз обдумал варианты. Оставаться здесь или ехать дальше? Я взглянул на часы: только-только перевалило за восемь. Если спать в машине, то в каком состоянии мы будем наутро?

Я завел двигатель и медленно поехал в центр Каффли. В первой гостинице, которую мы нашли, мест не оказалось; во второй – тоже. Нам подсказали адрес еще одной, но по дороге кончился бензин. Я свернул на обочину и заглушил двигатель.

Вот все и решено, подумал я с некоторым облегчением. Мне, честно говоря, и не верилось, что нас примут хоть где-нибудь: в обеих гостиницах меня не покидало ощущение, будто нас оценивают. Наверняка у них были свободные номера, просто нам не хотели их сдавать. Изобель закрыла глаза; на ее лице и одежде блестели капли дождя, которые задувало с улицы.

Какое-то время мы посидели со включенной печкой, пока двигатель совсем не остыл. Изобель сказала, что устала и хочет спать. Поджав ноги, она устроилась поперек сиденья и положила голову мне на колени. Я обнял ее, чтобы согреть, а сам стал искать положение поудобнее.

Через несколько минут Изобель вроде бы забылась сном. Я провел ночь ужасно: мне было холодно, сыро и неудобно. Спина и шея затекли. Жена с дочкой спали или делали вид, что спят. Салли время от времени ворочалась на заднем сиденье. Из нас троих этой ночью выспалась, пожалуй, только она.

* * *

Рафик протянул мне найденную им листовку. В ней Королевские сецессионистские ВВС уведомляли мирное население, что за десять минут до каждой бомбежки будут производиться три предупредительных бреющих пролета.

* * *

Я ехал по дороге через заповедник Нью-Форест. Вечерело, сгустившиеся сумерки намекали, что я слишком задержался. Признаться, поступок мой был опрометчивым, а учитывая нынешнюю обстановку, и вовсе глупым.

Рядом сидела девушка по имени Патти. Мы с ней провели день в гостинице в Лимингтоне и теперь спешили вернуться в Лондон до девяти. Патти спала, легко касаясь головой моего плеча.

На въезде в Саутгемптон я резко затормозил. Девушка проснулась. Путь нам преграждала самодельная баррикада из двух старых автомобилей и груды строительного мусора. Тогда до меня дошло, почему последние полчаса я не видел ни одной попутной машины. Наверное, местные были в курсе, что дорога перекрыта, и знали, как объехать. Пришлось разворачиваться и делать большой крюк по проселку сначала в Винчестер, а оттуда – на лондонское шоссе. В гостинице нас предупреждали, что проезд через Бейзингстоук и Кемберли также затруднен, а значит, надо было объезжать и их тоже.

Юго-западный въезд в Лондон оказался свободен; зато там стояло множество полицейских, которые останавливали машины для досмотра. Я уже несколько месяцев не выезжал из города и потому не представлял, что свободу передвижения ограничили до такой степени.

Высадив Патти в Баронс-Корт у дома, где она снимала квартиру, я поехал к себе в Саутгейт. В Кингс-Кросс меня остановили и обыскали.

Домой я добрался только в первом часу ночи. Изобель легла спать, не дождавшись меня.

* * *

Утром я пошел в первый попавшийся дом, где уговорил хозяина слить мне немного топлива из бака. Я щедро заплатил. Он подсказал, что неподалеку есть заправка, на которой продают бензин, – вчера, по крайней мере, продавали, – и показал, куда ехать.

Я вернулся к машине и сообщил своим, что, если повезет, мы доедем до Бристоля еще засветло.

Я знал, что Изобель не хочет к родителям, однако на мой взгляд, это был наш единственный выход. Дом уже не вернуть, а Бристоль одновременно и далеко от Лондона, и знаком нам по многочисленным поездкам. В общем, попытаться стоило.

Я перелил бензин из канистры в бак и завел двигатель. По пути на заправку мы слушали новости по радио. Сообщалось, что несколько подразделений полиции Западной Мерсии перешли на сторону африммов – впервые о таком стало известно официально. В общей сложности ушло около четверти сотрудников. Сегодня должна была состояться встреча главных констеблей с командованием африммов и чиновниками из министерства внутренних дел, после которой будет сделано правительственное заявление.

Владелец заправки предложил, по его словам, стандартную расценку: пять фунтов за галлон. Нам хватило, чтобы запасти достаточно бензина до Бристоля – при условии, что поедем напрямик.

Когда я сказал об этом жене и дочке, они обрадовались. Договорились ехать сразу же, как только чего-нибудь поедим.

В городке Поттерс-Бар мы нашли кафешку, где нам подали хороший завтрак и по нормальной цене. Про африммов там не говорили, а по радио передавали только веселую музыку. По просьбе Изобель нам налили полный термос горячего кофе. Умывшись в туалете, мы тронулись в путь.

День выдался прохладным, зато без дождя. Отсутствие лобового стекла создавало неудобства, но ехать не мешало. Радио я решил не включать: стремление Изобель не думать о том, что творится вокруг, передалось и мне. Я в какой-то мере проникся ее пассивностью, хотя и понимал, как важно сейчас следить за развитием событий.

Появился новый повод для беспокойства: непрекращающееся дребезжание в двигателе. В последнее время у меня просто не получалось обслуживать машину должным образом. Остальным я ничего говорить не стал, тихо надеясь дотянуть до Бристоля.

Самое сложное, как мне казалось, – это покинуть пригороды Лондона, минуя баррикады. Поэтому я не стал соваться на северо-западные окраины, а поехал сначала через Уотфорд, где баррикад не было, затем через Рикмансворт, где баррикады были, но проезжающих насквозь пропускали, и, наконец, через Амершем и Хай-Уиком на юг, к Хенли-на-Темзе. Чем дальше от Лондона, тем более мирным и спокойным выглядело все вокруг. Мне даже удалось приобрести еще бензина и наполнить запасные канистры.

Пообедали мы в очередной кафешке на въезде в Рединг, после чего выехали на шоссе, рассчитывая добраться до Бристоля задолго до темноты.

Едва мы покинули пределы Рединга, как дребезжание вдруг усилилось, и двигатель стал терять обороты. На первом же подъеме машина заглохла. Я, как мог, осмотрел зажигание и систему подачи топлива, но они были в порядке. Значит, все-таки не выдержал клапан.

Я уже собирался рассказать обо всем жене и дочке, когда к нам подъехал патрульный автомобиль.

* * *

Несколько месяцев я подрабатывал барменом в пабе в Ист-Энде: нужны были деньги. Я тогда готовился к выпускным экзаменам, а от гранта уже ничего не осталось.

Помнится, меня удивило, сколько в Ист-Энде разнообразных общин, почти каждой мыслимой расы и вероисповедания. До того как устроиться в паб, я полагал, что в этой части Лондона живут сплошь англичане, ну или по крайней мере белые. Посетители паба в какой-то степени отражали космополитичность округи, хотя хозяину это явно не нравилось. У барной стойки часто возникали ссоры. Если доходило до драки, бармену надлежало убрать со стойки бутылки и стаканы. Также в мои обязанности входило разнимать дерущихся.

Так я проработал три месяца. Затем хозяин нанял поп-группу выступать по выходным, и все распри вдруг сошли на нет. Публика тоже заметно преобразилась.

Пожилых завсегдатаев с закоснелыми взглядами и вечными поучениями сменила молодежь, перестали появляться представители меньшинств. Не прошло и двух месяцев, как подавляющее большинство посетителей стали составлять люди не старше тридцати.

В моде тогда были наряды цветастые, броские, однако наша публика так практически не одевалась. Молодые люди приходили в основном в костюмах или пиджаках, без галстуков, а девушки – в традиционных платьях. До меня быстро дошло, что таким образом они демонстрируют врожденный консерватизм, который присущ жителям этой части Лондона.

Хозяина паба звали Гарри. В молодости он был профессиональным борцом, на стене за баром висело несколько фотографий: Гарри в атласных халатах и с длинной косичкой. При мне о своей карьере на ринге он ни разу не рассказывал, хотя его супруга как-то упомянула, что этот паб он купил целиком на заработанные с боев деньги, без кредита.

Иногда по выходным после закрытия паба заходили друзья Гарри, в основном его возраста. Они садились у бара и выпивали. Хозяин тогда просил меня задержаться и обслужить их за дополнительную плату. Вслушиваясь в разговоры, я узнал, что их предрассудки и взгляды на расовые и политические вопросы отличаются тем же консерватизмом, которого придерживается, судя по внешнему виду, и остальная публика.

Несколько лет спустя основными сторонниками партии Джона Трегарта станут как раз жители районов, отличающихся большим расовым разнообразием.

* * *

После того как увели женщин, мы еще на несколько дней задержались в лагере. Никак не могли решить, что делать дальше. Многие лишились жены или спутницы. Мы понимали: если просто взять и пойти за африммами, ничем хорошим это не кончится. Какой-то общий инстинкт заставлял нас оставаться на месте, где мы потеряли женщин. У меня все валилось из рук, а в голову постоянно лезли тревожные мысли о Салли. Судьба Изобель, признаюсь, волновала куда меньше. Ни о чем дельном я думать не мог; силы целиком уходили на то, чтобы пережить очередной день, полный горя, чувства вины, тревоги и отчаяния. Поэтому, когда начались разговоры о том, что мы сворачиваем лагерь, я испытал нечто вроде облегчения. Прошел слух, будто Рафик решил отвести нас к Августину.

Все сразу засуетились, начали паковать вещи и складывать их на тачки. Во время сборов Рафик подошел ко мне и подтвердил: да, мы и правда идем к Августину – полезно, мол, для общего самочувствия.

Он не ошибся: буквально через пару часов мы воспрянули духом и первые несколько миль прошли в приподнятом настроении, несмотря на резко упавшую температуру.

* * *

– Имя-то у тебя есть? – спросил я.

– Есть.

– Так, может, скажешь?

– Не скажу.

– Ну давай…

– Не буду. Тебя как зовут?

– Алан. Теперь твоя очередь.

– Нет.

– Есть какая-нибудь объективная причина, запрещающая тебе говорить свое имя?

– Да. То есть, нет.

– Тогда в чем дело?

– Отстань.

Это был мой первый разговор с будущей супругой, задавший тон всем нашим последующим беседам. Ее звали Изобель. Нам тогда было по девятнадцать.

* * *

Новости о событиях в Африке никого не удивляли: трения по поводу территории, пищи, воды и природных ископаемых нарастали уже много лет. Однако трагедии мирового масштаба, последствия которой потрясут остальное человечество до глубины души, предугадать не мог никто.

Очень скоро стало ясно, что африканская катастрофа затронет все уголки мира. По мере того как среди жителей Великобритании крепло понимание, что с наплывом беженцев их жизнь коренным образом изменится, страну охватывало беспокойство. Мне вспоминались рассказы родителей о первых месяцах Второй мировой войны.

Внешне все как будто бы шло своим чередом: магазины работали, аэропорты тоже, поезда и автобусы курсировали по расписанию, на заправках всегда был бензин, народ ходил на работу и отдыхал за границей. Разговоры, однако, постоянно сводились к тем ужасным жертвам и разрушениям, которые несла за собой бушующая в Африке война, а также к неизбежности гуманитарного кризиса. Затем – увы, слишком поздно – стали говорить о том, к чему приведет появление в стране сотен тысяч беженцев.

Серьезность ситуации я осознал только благодаря своим студентам в колледже. На потоке у нас училось много иностранцев, большей частью как раз из Африки. Естественно, их очень беспокоило то, что происходит на родине, но проблема нашла отклик и у остальных учащихся. Наш колледж не был исключением: студенческие забастовки с требованиями, чтобы власти оказывали помощь беженцам, проходили в университетах по всей стране.

Очень скоро мои занятия почти целиком стали уходить на споры и обсуждения. Дома же мы притворялись, будто ровным счетом ничего не происходит. Изобель упорно зарывалась головой в песок. События настолько потрясли ее, что она не желала даже слушать про международную обстановку.

По мере того как кризис набирал обороты, через газеты, радио и телевидение потоком шли сообщения об официальных рекомендациях, предупреждениях и чрезвычайных декретах. Страну захлестнула волна социальных, экономических и политических пертурбаций. Все чаще звучали призывы к спокойствию и объявления о наборе добровольцев на гуманитарную работу. В экстренном порядке вводились запреты на выезд за границу, а также на приобретение валюты и иностранных активов. Ходили слухи о возвращении срочной службы и даже талонов на некоторые товары. Продукты питания еще не нормировали, но ассортимент в магазинах стремительно сокращался. Ограничивалось время работы пабов и ресторанов. Жителей районов призывали организовывать дружины и патрули. Полиции разрешили носить огнестрельное оружие. Выросли налоги: поначалу незначительно, затем – не прошло и нескольких месяцев – сразу вдвое.

Мы старались жить по-прежнему, как и все вокруг. Повседневная рутина никуда не делась. В чем-то моя жизнь совсем не изменилась: в самый разгар африканского кризиса у меня закрутился страстный роман с третьекурсницей по имени Лусилла. Вспоминаю и кажется невероятным, как такое возможно, когда в стране все идет кувырком. С другой стороны, тогда каждый стремился делать вид, будто ничего не случилось. Для меня олицетворением этого стремления была Лусилла. Впрочем, она довольно скоро охладела ко мне и весьма грубо бросила, причем в тот самый момент, когда Изобель уговаривала меня продать дом и уехать из Лондона. В обеих ситуациях я повел себя по-скотски.

После того как в территориальные воды Великобритании вошло третье судно с беженцами, острый жилищный кризис перечеркнул любые планы о переезде. Согласно очередному чрезвычайному декрету, покупка и продажа жилья в черте крупных городов без ведома органов власти была строго запрещена.

Все вдруг живо заинтересовались побережьем. О появлении больших судов говорили в новостях, но круглые сутки к берегам Великобритании приставали и маленькие лодчонки. Тех беженцев, которых удавалось поймать, распределяли по брошенным муниципальным зданиям: закрытым военным базам, аэродромам, госпиталям, тренировочным лагерям, даже тюрьмам. Многие, однако, скрывались от миграционных работников, из-за чего официальной помощи не получали. Таких беженцев тянуло в крупные города, и местным властям приходилось ломать голову, где их разместить.

Естественно, часть населения относилась к этим отчаявшимся и несчастным с ненавистью, даже злобой. Здания, где укрывались иммигранты, порой поджигали, молодежные банды устраивали по ночам охоту на приезжих. Большинство британцев, впрочем, выступали против подобного, продолжая исповедовать традиционные принципы толерантности. Однако закрывать глаза на вспышки насилия во всех уголках страны было нельзя.

С кем бы я тогда ни общался, почти каждый размышлял в том же духе. Людей ужасало положение беженцев, те обстоятельства, которые заставили их бросить свою страну, и те условия, в которых им приходилось жить теперь. Простые англичане оказывали любую посильную помощь добровольческим и правительственным организациям, расселявшим африканцев, но вместе с тем не могли отделаться от опасений, как появление без малого двух миллионов бездомных иммигрантов скажется на жилье, рабочих местах и повседневной жизни. Они с трудом представляли, что произойдет в школах, где учатся их дети, в больницах и так далее. Воспитанным в толерантности британцам не оставалось ничего иного, кроме как закрывать глаза на происходящее, надеясь, что проблема разрешится сама собой. С этой точки зрения, поведение Изобель теперь казалось мне понятнее.

Окруженный такими же людьми в колледже и на кафедре, постепенно я стал одним из них.

Вслед за другими высшими образовательными учреждениями страны у нас тоже создали благотворительное общество содействия африканским беженцам. Его цели были сугубо гуманитарными, и туда принимали всех. Поэтому к нам затесались люди совсем не либерального толка; они посещали собрания, пользовались нашими связями, всюду продвигая свои взгляды. Так, они передавали собранные нами сведения о благотворительных организациях – в частности, адреса – праворадикальным группам, противникам амнистии нелегалов. Таким образом, ничего путного из нашего общества не вышло, и оно очень быстро распалось. Тогда я понял, что мы совершенно упустили из виду, насколько изменились народные настроения.

Жестокие нападения с обеих сторон продолжались, и их стало так много, что отмахиваться от них было невозможно. В основной массе стычки происходили где-то далеко, в других городах, но, когда двух парней зарезали буквально в квартале от нашего дома, сомнений в серьезности происходящего больше не осталось. Как-то на выходных мы ездили в Бристоль, к родителям Изобель, и всю дорогу туда и обратно натыкались на полицейские патрули и военные кордоны. Сельская Британия, издавна считавшаяся символом спокойствия и гармонии, теперь превратилась в место, полное ловушек и опасностей.

Начали расползаться слухи, объяснявшие ряд происшествий, которые власти упорно замалчивали. В частности, говорили, что африканские иммигранты сбиваются в вооруженные формирования, что кто-то из-за границы снабжает их оружием, что формирования эти захватывают дома в городах и выгоняют оттуда жильцов.