Текст книги "Фуга для темной земли"

В этот день занятия в колледже закончились у меня в половине первого. Ни лекций, ни семинаров в расписании больше не стояло, поэтому я решил съездить к реке. На автобусе я добрался до Кеннон-стрит, а оттуда пешком до Лондонского моста. Кроме меня, там собралось еще несколько сотен человек – скорее всего, сотрудники близлежащих учреждений. На восточной стороне моста, смотрящей по течению, было не протолкнуться.

Через некоторое время народа стало меньше – видимо, закончился обеденный перерыв, – и я смог протиснуться к парапету.

Судно показалось в половине третьего: оно шло вверх по реке, к Тауэр-бриджу. Его сопровождало множество мелких суденышек, в том числе и катера речной полиции. В толпе зашептались.

Судно приближалось к мосту, а его все не разводили. Рядом со мной стоял мужчина с небольшим биноклем; он сообщил нам, что пешеходов разгоняют, а дорогу перекрывают. Через несколько секунд половинки моста поползли вверх, прямо перед самым судном.

Совсем неподалеку завыли сирены. Я обернулся. На Лондонский мост въехало несколько полицейских автомобилей. Никто оттуда не выходил. Судно неуклонно двигалось на нас.

На катерах сопровождения включили мегафоны, пытаясь докричаться до людей на борту. Что именно кричали, мы не поняли, так как слова тонули в металлическом дребезжании. К этому моменту полицейские оцепили Лондонский мост с обеих сторон, и стало непривычно тихо. Начали разгонять толпу, но народ не слушался и снова смыкался у парапета смотреть, что будет дальше. Мимо нас проехал конный полицейский на крупной рыжей кобыле. Он приказал нам освободить мост; практически никто не подчинился.

Судно подошло уже так близко, что, казалось, можно дотянуться до надстройки. Теперь мы увидели, что на палубах полным-полно народа: кто стоит, кто лежит. Два патрульных катера доплыли до моста и развернулись навстречу приближающемуся судну. Полицейский с громкоговорителем кричал капитану, чтобы тот заглушил двигатели и приготовился принять на борт официальную делегацию.

Судно не останавливалось, продолжая медленно надвигаться на мост. Многие из пассажиров что-то орали полицейским в ответ, только нельзя было ничего разобрать.

Нос судна прошел под пролетом моста, чуть сбоку от того места, где стоял я. Я посмотрел вниз. Палуба была набита людьми до самых бортов. Многие глядели на нас, кто-то махал, остальные орали. А потом самая высокая часть надстройки посередине судна врезалась в парапет моста. Столкновение сопровождалось протяжным, жутким скрежетом металла о камень. Теперь было видно, что краска на судне грязная и отслаивается, а в иллюминаторах не хватает стекол.

Я перевел взгляд на реку. Патрульные катера и пара речных буксиров совместными усилиями стали разворачивать корму в сторону бетонной пристани Нью-Фреш-Уорф. Из трубы судна валил густой черный дым, а сзади шлейфом растекалась белая пена – значит, двигатели еще работали. Пока буксиры толкали судно в сторону пристани, металлическая надстройка с треском и скрежетом продолжала царапать мост.

На судне, снаружи и внутри, началось движение. Пассажиры хлынули к корме, многие спотыкались и падали. Когда корма врезалась в пирс, самые проворные начали спрыгивать на пристань.

Судно зажало между пристанью и мостом: нос под пролетом, надстройка у парапета, корма над пирсом. Один буксир подплыл под мост, чтобы до остановки двигателей судно вдруг не развернулось и не продолжило плыть по реке. Четыре патрульных катера подошли с левого борта, оттуда на палубу полетели крюки с канатами и веревочными лестницами. Бегущие пассажиры даже не думали скидывать их обратно. Зацепив первую лестницу, полицейские и таможенники начали подниматься на борт.

Все, кто стоял на Лондонском мосту, не сводили глаз с людей, покидавших судно. Африканские беженцы ступили на английскую землю.

Мы смотрели на них с ужасом и любопытством одновременно: мужчины, женщины, дети… Все или почти все – тощие, больные, голодные. Костлявые руки и ноги, распухшие животы, обтянутые кожей черепа с непропорционально большими глазами, груди у женщин – обвисшие и пустые, как будто из бумаги, взгляды – ожесточенные и обвиняющие. У детей подкашиваются ноги. Тех, кто не может идти сам, попросту бросают.

В боку судна открылась дверь, и оттуда на пирс выкинули трап. Еще одна толпа африканцев повалила с нижних палуб на пристань. Кто-то, не в силах идти дальше, упал на бетон, остальные двинулись к портовым складам, обтекая их или скрываясь внутри. Никто не поднимал глаза на нас, наблюдавших с моста, и не оглядывался на товарищей по несчастью.

Мы стояли и смотрели. Потоку людей, казалось, не будет конца.

Постепенно верхние палубы опустели, но беженцы все выходили и выходили откуда-то снизу. Я попробовал подсчитать, сколько человек осталось лежать – кто мертвый, кто без сознания, – но, дойдя до сотни, бросил эту затею.

Полицейские, наконец, сумели остановить двигатели, и судно пришвартовали к пирсу. На пристани собралось множество карет «Скорой помощи»; тех, кто пострадал сильнее всего, погрузили в машины и увезли. Однако многие сотни беженцев просто ушли – подальше от пристани и от реки, на улицы Сити, жители которого еще ничего не знали о произошедшем.

Позднее сообщили, что полиция и речная инспекция обнаружили на судне семьсот с лишним трупов, большинство из них – дети. Социальные службы насчитали четыре с половиной тысячи выживших, которых доставили в больницы и пункты неотложной помощи. Остальные, те, кто смог самостоятельно покинуть судно и начать выживать поодиночке, учету не поддавались, хотя где-то я услышал, что таких по меньшей мере тысячи три. Кого-то потом задержали, многие сумели скрыться от властей и растворились в каменных джунглях огромного города.

В конце концов полиция все же увела нас с моста под предлогом того, что после столкновения находиться на нем небезопасно. Впрочем, уже на следующий день движение снова открыли.

Так я стал свидетелем первой высадки африммов. Следом произошло еще три; затем устье Темзы перекрыли. Однако беженцы продолжали добираться до берега на лодчонках и шлюпках, которые спускались с крупных судов. Они причаливали по всему побережью – на песчаные и галечные пляжи, в крошечные гавани, на набережные приморских городов. Они выходили из воды и падали на землю, и так продолжалось круглые сутки, неделю за неделей, почти два года. Африка стала непригодной для жизни, и миллионы людей, ранее населявших ее, расползались по миру.

* * *

На дороге нас остановили полицейские. Их интересовало, куда мы направляемся, а в особенности – почему мы решили бросить дом. Изобель рассказала все: и про захват соседней улицы, и про неминуемую угрозу, нависшую над нашей семьей.

Ожидая, когда нас пропустят, Салли пыталась успокоить мать: после разговора с полицейским ее трясло от рыданий. Мне тоже хотелось плакать, но я крепился. Конечно, тяжело свыкнуться с мыслью, что мы, возможно, в самом деле лишились дома, однако за последние несколько месяцев я порядком натерпелся истерик от Изобель. Хотя с тех пор как я стал работать на текстильной фабрике – единственное место, куда меня взяли, – нам жилось довольно скверно, по сравнению с моими бывшими коллегами по колледжу мы еще неплохо устроились. Как я ни старался проявлять участие и сочувствие, все в итоге сводилось к ссорам и обидам по любому поводу.

Вскоре полицейский вернулся и сообщил, что отпускает нас, но мы должны ехать в лагерь для беженцев, который ООН обустроила в Хорсенден-Хилл, графство Мидлсекс, а не к родителям Изобель в Бристоль, как собирались. Полицейский предупредил, что гражданским не рекомендуется совершать длинные междугородние поездки в темное время суток. Мы как раз потратили весь день, кружа по пригородам Лондона в поисках заправки, где нам дали бы заполнить бензобак и еще три пятигаллонные канистры, которые я припас в багажнике. И вот начинало темнеть, а в сторону Бристоля мы почти и не продвинулись. К тому же, все проголодались.

Ехали по Западному шоссе в направлении Алпертона. Пришлось сделать большой крюк через Кенсингтон, Фулем и Хаммерсмит, чтобы не соваться в огороженные африммские анклавы в Ноттинг-Хилле и Северном Кенсингтоне. Сама автомагистраль была свободна, зато чуть ли не на каждом съезде стояли баррикады с вооруженными жителями. На пересечении с Хэнгер-лейн мы, как нам объясняли, свернули с шоссе и проехали через Алпертон. По пути то и дело попадались припаркованные на обочине патрульные автомобили, возле которых дежурили по несколько десятков полицейских и миротворцы ООН в голубых касках.

У въезда в лагерь нас вновь остановили и допросили. В частности, спрашивали о причинах, побудивших нас бросить дом, и мерах предосторожности, предпринятых на время нашего отсутствия.

Я рассказал, что въезд на улицу забаррикадирован, в районе много военных и полиции, все двери в доме мы заперли, а ключи взяли с собой. Один из допрашивающих в это время делал пометки в записной книжке. Затем у меня спросили точный адрес и имена мужчин на баррикаде. Пока эти сведения передавали кому-то по телефону, мы ждали в машине. Наконец нас впустили, велев припарковаться за воротами и с вещами идти в центр приема беженцев.

Сам комплекс оказался дальше, чем мы думали, и, к нашему удивлению, состоял в основном из готовых домиков. Перед одним из них был стенд с надписями на нескольких языках, подсвеченный прожектором. Здесь вновь прибывшим предстояло разделиться: мужчин отправляли в так называемый «Распределитель D», а женщин и детей – в домик за стендом.

– Ну что, увидимся позже? – сказал я Изобель.

Она, наклонившись, коснулась губами моей щеки. Я поцеловал Салли. Затем они вошли в домик, а я остался один на один с чемоданом.

Указатели привели меня к «Распределителю D». Там мне велели сдать чемодан на досмотр и раздеться. Я нехотя подчинился, и вещи унесли. Потом меня отправили под горячий душ и заставили начисто вымыться. Выйдя из душа, я получил полотенце и какую-то грубую одежду. На вопрос, нельзя ли переодеться в свое, мне ответили отказом; тем не менее, на ночь разрешили взять пижаму.

Когда я оделся, меня проводили в скромно обставленный зал, в котором было полно мужчин самых разных рас примерно в равных пропорциях. Они сидели на скамейках, ели, курили и разговаривали.

Мне показали окошко, где выдают еду. Я взял миску, перекусил, но не наелся. Впрочем, оказалось, что, если хочется, можно попросить добавки. Еще в том же окошке выдавали сигареты. Я взял одну пачку.

Интересно, как там Изобель и Салли, какой прием их ждал. Наверное, примерно такой же. Оставалось надеяться, что мы сможем повидаться перед сном.

Через пару часов нам велели расходиться. Всех развели по домикам, где стояли жесткие узкие койки с одним одеялом и без подушек. Изобель и Салли я так и не увидел.

Утром я разыскал домик, где они ночевали, и нам удалось провести вместе целый час. Они поведали, как плохо с ними обращались в женском общежитии, как не давали спать.

По радио в это время сообщили, что правительство пришло к соглашению с предводителями африммских боевиков, а значит, буквально на днях ситуация в стране нормализуется.

Услышав это, мы твердо решили возвращаться домой. Мы ведь только и желали, чтобы жизнь вернулась в прежнее русло, и Салли, поняв, что все взаправду, расплакалась от радости. Само сообщение, конечно, немного настораживало: дела наверняка обстоят не так радужно, как рассказывают. Впрочем, главное было попасть домой. Мы договорились: приедем, поглядим что да как, и, в случае чего, отправимся в Бристоль или даже вернемся сюда, в лагерь.

После множества препон и проволочек нам все-таки удалось встретиться с главным представителем ООН в лагере и потребовать у него разрешения уехать. Он не хотел нас отпускать: по его словам, слишком многие сейчас пытались вернуться домой. Не стоит верить всему, что говорит правительство, сказал он, и текущая обстановка куда запутаннее, чем кажется на первый взгляд. В общем, он советовал нам остаться, мы же убеждали его, что считаем свой дом безопасным местом. Наконец, чиновник предупредил нас: лагерь почти переполнен, и если мы сейчас уедем, то, вернувшись, уже не получим места.

Мы забрали машину, вещи и покинули лагерь. В наших чемоданах явно порылись, но все было на месте.

* * *

Во время второй высадки африммов я был на научной конференции в Харрогейте. Доклады в памяти практически не отложились, так как тема меня интересовала мало. Представлять наш факультет я вызвался для того, чтобы отвлечься от домашних неурядиц. В моих отношениях с Изобель наступила очередная черная полоса. В общем, помню только, что организована конференция была хорошо, и все шло точно по программе.

Дважды за обедом мне случалось сидеть за одним столиком с молодой преподавательницей гуманитарного факультета Университета Восточной Англии. Завязалось общение. Девушку звали Александра.

На второй день к нам подошел какой-то человек: как выяснилось, мой студенческий знакомец. Поздоровавшись, он подсел за наш столик. Я помнил его смутно, да и не особо-то мы дружили, так что встреча меня не сказать чтобы обрадовала. Впрочем, нашлось о чем поболтать. А вот Александра чуть ли не сразу забрала тарелку, поднос и пересела.

Остаток дня я то и дело думал о ней, гадая, не обиделась ли она на меня за что-то. Или, может, ей не хотелось общаться с тем мужчиной? Я попытался ее разыскать, но безуспешно. На ужине она тоже не появилась – видимо, решила уехать пораньше.

После ужина основная компания пошла в бар, а мне вдруг захотелось побыть одному. Я побродил по центру городка, а затем вернулся в гостиницу.

Позднее, когда я уже сидел на кровати, бесцельно глядя на экран телевизора, ко мне в номер постучали. Я открыл и увидел Александру. В руке она держала початую бутылку скотча. Мы выпили, и она рассказала мне кое-что об отношениях, связывавших ее с тем парнем, который подсел к нам за обедом. Общаться с ней было легко и приятно.

А затем мы занялись любовью. Александра провела у меня в номере всю ночь.

На следующий день конференция завершилась. Кроме небольшого пленарного закрытия, никаких официальных мероприятий не планировалось. Мы с Александрой завтракали вместе. Я понимал, что, скорее всего, больше ее не увижу, поскольку никаких планов на будущее никто из нас не предлагал. На среднем пальце левой руки у нее было золотое кольцо. Я уже стыдился всей этой истории, но ничего не мог с собой поделать: Александра мне правда очень понравилась. Именно тогда, за завтраком, по радио рассказали про вторую высадку африммов в устье Темзы, у Грейвзенда. Несколько минут мы обсуждали, какие неизбежные потрясения нас всех ждут.

Мы провели наедине еще полчаса, гуляя по скверу вокруг гостиницы. Это было чем-то вроде антракта, после которого мы попрощались, и каждый вернулся к своей жизни.

* * *

Совещание с Рафиком вышло сумбурным, и в итоге за припасами я отправился в одиночку. Решение послать нас на поиски чего-нибудь полезного для группы было импульсивным, нелогичным и еще раз подтверждало, что никакого четкого плана у Рафика нет. Моя задача звучала столь же абстрактно, как и его указания. Когда Рафик выходил из себя, речь у него становилась путаной и непоследовательной. Насколько я понял, он считал, что нам следует обзавестись каким-нибудь оружием для самообороны, но у меня не было ни малейшего представления, с чего начать поиски. Кроме того, брошенный городок, в который он меня направил, находился на оккупированной африммами части побережья, и от этого я чувствовал себя тревожно. Партизанская армия быстро разрасталась, и хотя в дневное время бойцы почти не высовывались, меня все равно преследовало ощущение, будто за мной кто-то незримо следит.

Я вышел к магазинчикам, выстроившимся в ряд вдоль дороги, примыкающей к галечному пляжу. Все они были неоднократно разграблены и представляли собой жалкие развалины с пустыми стеллажами. Только в одном я обнаружил бытовой стеклорез, по какой-то случайности не доставшийся мародерам. В отсутствие чего-то еще сколько-нибудь ценного пришлось взять его.

Потом я спустился к воде.

На берегу, обустроив лагерь из ветхих домиков и палаток, обитала группа белых беженцев. Я попытался подойти ближе и даже приветливо помахал им, но они закричали, чтобы я убирался. Пришлось уходить на запад по заброшенной набережной, пока лагерь не скрылся из виду.

Я вышел к длинной веренице бунгало, которые, судя по роскошному внешнему убранству, раньше снимали зажиточные пенсионеры. Интересно, почему беженцы не поселились здесь? Может, эти дома зачем-то нужны африканцам? Почти все бунгало стояли открытыми – заходи кто хочет. Я шел мимо и заглядывал внутрь. Еды там не было, мебель по большей части стояла на месте, хотя прочие предметы обстановки, вроде простыней и одеял, давно растащили.

Обойдя больше половины домов, я наткнулся на пустое, наглухо запертое бунгало. Любопытство толкнуло меня разбить окно и влезть в дом. В дальней комнате я заметил, что одна половица отличается от остальных. Я поддел ее ножом.

Под полом стоял ящик, доверху набитый пустыми бутылками. Каждая была подточена напильником, что делало их более хрупкими. Там же лежала стопка белья, аккуратно разрезанного на квадратные куски. В соседней комнате, тоже под полом, обнаружились десять пятигаллонных металлических канистр с бензином.

Я подумал, нужны ли нам коктейли Молотова и стоит ли рассказывать про них Рафику. В одиночку мне все это не перетащить, нужно собирать бригаду.

За то время, что я провел в группе Рафика, мы бессчетное число раз спорили о том, какое оружие нам бы больше пригодилось. Винтовки и ружья, безусловно, были идеальным вариантом, но раздобыть их невозможно – только если случайно найти или забрать у убитого военного. К тому же неясно, откуда брать патроны. У каждого из нас имелись ножи, правда, очень разного качества. Свой, например, я выточил из обычного кухонного.

Коктейли Молотова лучше всего подходят в ситуациях, когда противник находится в замкнутом помещении или на тесной улочке. Мы же постоянно перемещаемся по открытой местности: по полям, лесам и дорогам. Какой нам толк от зажигательной смеси?

С другой стороны, я искал оружие – и вот, пожалуйста. Нельзя допустить, чтобы оно попало в чужие руки. Еще хуже было бы не сказать Рафику. Если он потом найдет этот тайник, то поймет, что я либо невнимательно искал, либо решил скрыть находку. В конце концов я вернул бутылки, белье и бензин на место. Если Рафик решит, что зажигательная смесь нам пригодится, мы сюда придем и все заберем.

Туалет работал, и я им воспользовался. Краем глаза я заметил, что на стене висит шкафчик с нетронутой зеркальной дверцей, и мне в голову пришла идея. Я снял зеркало и с помощью стеклореза наделал семь толстых треугольных лезвий, концы которых потом заточил до остроты, дважды при этом порезавшись. Наконец, обернул широкую часть зеркальных ножей полосками замши, завалявшимися в сумке – получились рукоятки.

Я взял один нож и несколько раз на пробу рассек им воздух. Оружие вышло опасное, однако сложное в обращении. Таким можно не только ранить противника, но и пораниться самому, если неудачно упадешь, или стекло разобьется в драке. Нужно сообразить какие-нибудь ножны.

Я сложил самодельные ножи в стопку, чтобы завернуть их в мешковину и отнести к своим. И тут заметил, что у одного из осколков прямо возле рукоятки небольшая трещина. Такой нож быстро сломается и рассечет кому-нибудь руку, решил я и выбросил его.

Пора было возвращаться к Рафику и остальным. Вечерело, из-за низкой облачности и дымки сумерки были короче обычного. Убедившись, что вокруг тихо, я собрал добычу и направился к нашему лагерю.

Прогулка по пляжу подействовала на меня неожиданно умиротворяюще. Хотелось вернуться туда еще раз. Надо будет обязательно подать идею Рафику. Может, займем пустующие бунгало или даже объединимся с той другой группой беженцев.

По дороге назад я придумывал, как все это преподнести.

* * *

Я прятался под крышей амбара, потому что мой брат Клайв сказал, что за мной охотится чудище. Мне не было еще семи. Будь я немного постарше, я бы, конечно, сумел перебороть безотчетный страх. Тогда же мне всюду мерещилось нечто жуткое, бесформенное и непременно с черной шкурой.

В общем, я затаился в укрытии, о котором никто не знал: в небольшом просвете между стопками соломенных тюков и крышей амбара. Лежа на теплой соломе, уверенный в своей недосягаемости, я успокоился и вскоре забыл про чудище, а вместо этого думал о чем-то другом, может, представлял себя летчиком или солдатом. Однако когда внизу зашуршало, я в панике решил, что это чудище, и что оно нашло меня. Шуршание продолжалось, а я лежал, застыв от ужаса. Наконец, я набрался смелости и тихонько выглянул из укрытия.

За тюками солома валялась россыпью, и на ней, обнявшись, лежали парень с девушкой. Парень был сверху, а девушка – под ним, с закрытыми глазами. Я не понимал, чем они занимаются.

Прошло несколько минут. Парень подвинулся и стал раздевать девушку. Мне показалось, что ей не очень этого хочется, но она почти не сопротивлялась. Когда они снова легли, она быстро помогла раздеться ему. Я замер и затаил дыхание. Парень опять забрался сверху, и они оба стали издавать какие-то хриплые вздохи. Девушка так и не открывала глаз, хотя ее веки время от времени подрагивали. Не помню уже, о чем я тогда думал, – помню лишь, как удивился, что девушки умеют так широко раздвигать ноги. Все женщины, которых я до этого видел – мама, тетки, соседки, – казалось, не могли развести колени больше, чем на пару миллиметров. Я по-прежнему не понимал, что происходит, но наблюдал за ними с восторгом и любопытством. Прошло еще несколько минут; они сипло застонали, тяжело задышали, потом замерли и просто лежали молча. Только тогда девушка открыла глаза и посмотрела прямо на меня.

Пройдет много лет, и мой брат Клайв будет в числе первых, кто погибнет в столкновении между британской армией и африммами.

* * *

Слова ооновского чиновника снова вспомнились мне, когда мы ехали по Северной кольцевой автодороге. По радио подтвердили, что чрезвычайное правительство Трегарта действительно пообещало предводителям африммских боевиков амнистию; впрочем, соглашаться те не торопятся. Далее, в Ирландском море задержано судно с грузом оружия, однако в итоге ВМФ пришлось его пропустить, поскольку, согласно документам, оно направлялось в Ирландию, порт Дун-Лэаре. Позднее это же судно было замечено у побережья Пембрукшира, где от него отшвартовалось несколько шлюпок с ящиками.

Африммы, ясное дело, не доверяли обещаниям правительства – с чего вдруг? Трегарт и члены его кабинета неоднократно вводили меры, притесняющие нелегальных иммигрантов. К тому же, учитывая нынешний перевес сил в пользу африммов, едва ли правительство пойдет на уступки. В вооруженных силах и без того наблюдался раскол, еще немного – и то же самое случится в рядах полиции, так что любые попытки умиротворения только бы усугубили ситуацию.

По некоторым оценкам, в распоряжение предводителей африммов, базирующихся в Йоркшире, переметнулось более четверти армейского личного состава, в том числе три бомбардировочные эскадрильи Королевских ВВС.

В следующем выпуске новостей приглашенные эксперты-политологи рассуждали о падении сочувствия к африммам среди народа и намерениях правительства перейти к более серьезным силовым действиям.

Догадаться, что что-то происходит, можно было лишь по тому, как непривычно мало машин на дорогах. Несколько раз нас останавливали полицейские патрули, но за последние месяцы мы настолько к этому привыкли, что больше не переживали. Мы заранее знали, какие будут вопросы, и научились отвечать на них четко и без запинки.

Меня, правда, тревожило, что в составе патрульных подразделений много гражданских из запаса. Ходили слухи о разного рода злоупотреблениях, например, будто бы чернокожих просто так задерживали, сажали в «обезьянник» и выпускали только через несколько суток. То и дело поступали жалобы на побои и бесчеловечное обращение. С другой стороны, преследованию также подвергались и белые, которых подозревали или уличали в антиафриммской деятельности. Вообще, поведение полицейских было настолько непредсказуемым и непоследовательным, что мне порой казалось: пускай бы их официально разделили на тех, кто за и кто против иммигрантов. Не самый хороший выход, зато всем все сразу станет понятно.

К западу от Финчли мы сделали остановку: надо было пополнить бак. Я рассчитывал, что моего запаса бензина хватит надолго, но за ночь в ооновском лагере две канистры, как выяснилось, слили. Пришлось опорожнить последнюю. Изобель и Салли я ничего про это не сказал, поскольку надеялся приобрести еще бензина по дороге, вот только в тот день ни одной работающей заправки мы так и не встретили.

Пока я переливал топливо в бак, из здания неподалеку вышел мужчина и, размахивая пистолетом, обвинил меня в сочувствии африммам. Я спросил, чем вызваны подобные подозрения, а он ответил, что в сложившейся обстановке так спокойно разъезжать на автомобиле могут лишь те, кто заручился поддержкой той или иной политической группировки.

Я сообщил об этом происшествии на ближайшем полицейском блокпосту, но мне посоветовали не обращать внимания.

По мере приближения к дому на всех нас начала сказываться тревога. Салли ерзала на сиденье и просилась в туалет. Изобель курила сигарету за сигаретой и раздраженно огрызалась. Я же то и дело замечал, что почему-то гоню быстрее положенного.

Чтобы разрядить напряжение, я завернул к торговому центру недалеко от дома, где можно было воспользоваться общественным туалетом. Пока Изобель водила Салли, я включил приемник и прослушал очередной выпуск новостей.

– А если мы не сможем заехать на улицу, что тогда? – спросила Изобель, вернувшись в машину.

До сих пор мы предпочитали это опасение не озвучивать.

– Николсон нас послушает, я уверен.

– А если нет?

– По радио только что сказали, что африммы согласны на условия амнистии, но освобождать брошенные дома отказываются.

– Что значит «брошенные»?

– Боюсь, ничего хорошего.

– Папа, мы уже приехали? – спросила Салли с заднего сиденья.

– Почти, доченька, – ответила Изобель.

Я завел двигатель, и мы тронулись. Через несколько минут доехали до своей улицы. Полицейских фургонов и армейских грузовиков не было, но обвитая колючей проволокой баррикада осталась. Напротив нее на обочине стоял темно-синий фургон с телевизионной камерой на крыше. Рядом сидели двое: один смотрел в камеру, другой держал длинную штангу с микрофоном, – оба в бронежилетах. Перед камерой и по бокам стояли толстые плексигласовые щиты.

Не глуша двигатель, я остановился неподалеку от баррикады, нажал на клаксон – и в следующее же мгновение пожалел об этом. Из ближайшего дома вышли пятеро чернокожих мужчин с винтовками и направились к нам. Африммы.

– Дьявол… – прошептал я.

– Алан, иди, поговори с ними. Может, наш дом они не занимали?

Изобель была на грани истерики, ее голос дрожал. Я продолжал сидеть, не сводя глаз с африммов. Они выстроились за баррикадой и равнодушно смотрели на нас.

Изобель снова меня подтолкнула. Я вышел из машины.

– Мы живем в доме номер сорок семь. Пропустите нас, пожалуйста, – сказал я. Они молчали. – Моя дочь больна, ей нужно в постель.

И снова тишина.

Повернувшись к съемочной группе, я крикнул:

– Скажите, сегодня кто-нибудь здесь проезжал?

Никто не ответил. Звукооператор направил микрофон в нашу сторону и, взглянув на записывающую аппаратуру, слегка покрутил ручку.

Я снова обратился к африканцам.

– Вы меня понимаете? Мы хотим попасть домой.

После долгой паузы один из мужчин сказал с сильным акцентом:

– Уходите!

Он вскинул винтовку.

Я побежал к машине, почти прыгнул в нее и тут же дал газу, делая широкий разворот на пустынном шоссе. Когда мы проезжали мимо кинокамеры, афримм выстрелил. Лобовое стекло пошло мелкими трещинами, из-за которых ничего не было видно. Я с размаху ударил по стеклу рукой, и нас с Изобель осыпало осколками. Она закричала и, закрывая голову руками, сжалась в комок. Салли сзади обхватила меня за шею и стала что-то вопить прямо мне в ухо.

На углу я немного притормозил и, наклонившись вперед, оторвал от себя дочку. Посмотрев в зеркало, я увидел, что репортеры повернули камеру нам вслед и продолжают снимать.

* * *

На пляже в Брайтоне собралось много народа. Мы наблюдали за старым судном, которое дрейфовало по Ла-Маншу, накренившись на один борт. В газетах сообщалось, что крен составляет двадцать градусов. Судно стояло далеко от берега, опасно покачиваясь на волнах. Неподалеку дежурили спасательные катера из Хоува, Брайтона и Шорема, ожидая разрешения взять его на буксир. Мы же на берегу ждали, когда оно начнет тонуть. Многие приехали издалека специально ради этого зрелища.

* * *

Я добрался до лагеря, не попавшись по дороге ни одному патрулю. Выгадав момент, подошел к Рафику и отдал ему стеклянные ножи.

Критически осмотрев результат моих трудов, он с неохотой похвалил меня за изобретательность. Затем взял нож в правую руку, взвесил, взмахнул, проверил, как тот заходит за пояс. Лицо Рафика стало еще более хмурым, чем обычно. Я хотел было извиниться за грубость выделки, мол, не нашлось подходящих материалов и инструментов, но поскольку он и так все это понимал, я промолчал.

Его критика носила скорее политический, нежели практический характер.

Чуть позже я увидел, как Рафик выбрасывает ножи, поэтому про тайник с коктейлями Молотова решил не рассказывать.

* * *

Подростком я, как и многие мои сверстники, прошел через немало загадочных стадий, из которых состоял процесс полового созревания.

Рядом с домом, где я жил тогда с родителями и братьями, был большой пустырь, заваленный стройматериалами и разрытый бульдозерами. Местные говорили, что там собирались построить новый жилой квартал, однако по какой-то причине работа застопорилась, и мы с друзьями облюбовали это место для своих игр. Официально, конечно, детям лазить туда запрещалось, но с таким количеством укромных уголков нам без труда удавалось скрываться от взрослых, будь то родители, соседи или участковый.

Меня неоднократно посещали мысли, а не бросить ли это ребячество и взяться за ум. Клайв, мой старший брат, поступил в хороший университет и уже семестр там отучился. Эдвард, мой младший брат, ходил в одну школу со мной, был отличником и вообще умным пареньком. Я понимал, что если хочу пойти по стопам Клайва, то должен посвящать больше времени учебе, вот только душа и тело не желали сидеть на месте. Ноги то и дело несли меня на стройку, где я и пропадал с мальчишками на год-два младше, но из другой школы.