Текст книги "Градуал"

Кристофер Прист
Градуал

Конраду Уильямсу

Copyright © Christopher Priest 2016

All Rights Reserved

© Владислав Заря, перевод, 2022

© Василий Половцев, иллюстрация, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

1

Я рос в мире музыки, во время войны. Война часто вторгалась в музыку. Когда я вырос и стал композитором, многие мои сочинения были украдены, скопированы или перекомпонованы плагиатором. Я потерял брата, жену и родителей. Сделался беглецом и преступником, странствовал по островам, открыл градуал. Каждое обстоятельство влияло на остальные, но музыка оставалась со мной всегда, исцеляя раны.

Отправившись в погоню за своим мучителем, я невольно совершил путешествие во времени.

Время – процесс постепенный, градуальный, словно старение. Оно протекает незаметно.

2

Я одарен музыкальным талантом, поэтому вопрос, как построить будущее, никогда всерьез передо мной не стоял, однако война, поглотившая мое детство, сделала более насущными другие проблемы.

Выживание оставалось, конечно, главной задачей, однако нам – мне, брату и родителям – приходилось есть и пить, спать и учиться, спускаться в убежище куда чаще, чем хотелось бы; приходилось заботиться о пострадавших от войны знакомых. Мои родители, карьеры которых были прерваны, когда начались бомбежки гражданских кварталов, нашли другие места, но из-за непредсказуемых воздушных налетов им приходилось часто прерывать работу. Ни матери, ни отцу не удавалось заработать достаточно, чтобы прокормить всю семью. Они постоянно приходили и уходили, и мне пришлось выработать способность думать самому и самому за собой присматривать.

С войной я не мог ничего поделать, но мир, в котором родился, принимаешь как должное, по крайней мере вначале. Я родился в музыкальной семье и был щедро одарен талантом. Подрастая, я, с моим уникальным даром, с естественной легкостью осваивал один инструмент за другим. К десяти годам я умел играть на гитаре и блок-флейте, в совершенстве владел скрипкой и фортепиано и уже написал свои первые композиции. Я редко хвастаюсь и сейчас просто упоминаю это как факт. Став взрослым, я заработал репутацию известного композитора в сфере современной классической музыки. Меня зовут Алесандро Сасскен.

Пока воздушные налеты не усилились, мой отец был первой скрипкой Эррестской филармонии, ведущего оркестра в тех краях, где мы жили. Росла и его известность как виртуозного солиста. Когда бомбежки участились, оркестр распустили, и отец был вынужден подрабатывать учителем. Матери, некогда лучшей певице в гастролирующей оперной труппе, тоже пришлось брать учеников. Обоим это далось нелегко.

Был еще брат Джак, на четыре года старше меня, приближавшийся уже к призывному возрасту.

Джак тоже был скрипачом, и недурным, но остался любителем в музыке и стал изучать юриспруденцию. Его учеба прервалась с усилением военных действий. Я знал, что Джак – яростный противник любого насилия и что он надеялся, если удастся избежать призыва, получить степень в сфере международного законодательства.

Когда я подрос и стал понимать всю сложность стоявших перед ним проблем, то понял, что брат разрывался между музыкой, преданностью родителям, беспокойством насчет законности войны и, конечно, тревогой о предстоящем призыве, который разрушил бы все его планы. Большинство парней его возраста, похоже, относились к военной службе с изрядной долей фатализма, откладывая все планы на будущее до конца солдатчины. Джак был не таков, и я в некотором роде тоже. Для музыканта музыка – это часть жизни. Она не оставляет выбора или альтернатив.

Музыка и бомбежки. Таковы были две главные составляющие моего детства со времени осознания себя и до конца школы. Враги – как нам всем было известно, населявшие соседнюю страну Файандленд – обстреливали нас ракетами и насылали беспилотные бомбардировщики. Хотя налеты никогда не были сплошными, бомбы случайным образом падали на фабрики, военные объекты, школы, дома и больницы. Если наша сторона в отместку и делала то же самое, я никогда об этом не слышал.

Война подразумевает секретность и неопределенные, но могучие патриотические чувства. Загадочным образом одно неразрывно переплетается с другим. Все известия о войне, несомненно, контролируемые и подвергавшиеся цензуре военной хунтой, располагавшейся в столице, Глонд-городе, всегда были положительными, победными, бравыми. Я, однако, также узнал, хоть и не от учителей, что моя родная страна, Республика Глонд, имеет бурную историю, прискорбно богатую на конфликты с прилежащими странами.

Что бы там ни было в действительности и кого бы ни считать агрессором, а ни одно гражданское лицо не могло чувствовать себя в безопасности. Через короткие, хоть и нерегулярные интервалы в нашу жизнь врывались звуки воздушной тревоги. Город Эррест, где я жил, был провинциальным промышленным центром, не главной мишенью для врага, но из-за огромных сталелитейных предприятий на окраине нам все же доставалось куда больше нежелательного убийственного внимания, чем многим другим. Эррест располагался на побережье, но порта не имел, лишь небольшую гавань, но и она, надо полагать, все же привлекала врагов. Столице приходилось еще хуже, однако она находилась от нас далеко на западе, и по Эрресту постоянно ходили домыслы, будто нападения на нас происходят из-за ошибок в расчетах. Несмотря на эти предположения, бомбежки продолжались на протяжении всей той фазы войны.

Собственно говоря, моя семья и я вместе с ней пережили войну относительно невредимыми, по сравнению с тысячами других людей. Наш дом, как и все прочие, получил повреждения, но преимущественно поверхностные. При одном налете мы потеряли часть крыши, а при других выбило несколько окон. Дом был построен основательно, с глубоким погребом, куда мы сложили самое ценное имущество и прятались сами, когда звучала тревога. В целом нашему району мало досталось от бомб и снарядов, самые тяжелые разрушения пришлись на центр города. Одним из самых старых зданий, разрушенных в Эрресте, оказался Дворец Промышленности, величественный и прекрасный комплекс концертных залов и аудиторий. До начала бомбежек оркестр отца регулярно выступал в залах Дворца.

Как и все дети, я жил в двух мирах: внешнем, реальном, который иногда бывал мрачным, пугающим или гнетущим, но чаще всего оставался заурядным, и во внутреннем мире воображения и мечты. Там, в уютном убежище собственных мыслей, стимулируемых и оживляемых созиданием музыки, я проводил ежедневно столько времени, сколько мог. Конечно, часть музыки, которую я слушал, была настоящей, слышимой – долгие часы учебы и занятий, звуки инструментов родителей и брата, воспроизведение имевшихся у нас граммофонных записей, – но преобладал поток музыки воображаемой, отчего-то струившийся из моего подсознания.

Я назвал внешний мир заурядным, и таков он для меня и был. Я не знал иного, и потому предполагал, что жизнь в Эрресте, да и вообще в Глонде именно такова, какой должна быть, какой все ее знают. То, что мне тогда представлялось обыденностью, являло собой не слишком большой город, выросший, как я теперь понимаю, из рыбацкой деревушки, но к моменту моего рождения расширившийся и развившийся достаточно, чтобы вместить несколько крупных фабрик, а главное – сталелитейный завод на противоположной окраине. Расширение началось лет сто назад, когда в холмистой местности неподалеку были обнаружены изрядные залежи железной руды. Эррест превратился в город мрачных и грязных фабрик, угрюмых кварталов жалкого жилья для рабочих, источник сливов множества отвратительных жидкостей в нашу единственную речушку и почти постоянной завесы насыщенного химикатами смога.

В то же время принадлежавшая государству тяжелая промышленность неизбежно привлекала в город богатство, и к моменту моего рождения Эррест уже прославился как центр искусств. Здесь была расположена одна из величайших картинных галерей Республики Глонд, с несколькими филиалами в других близлежащих городах. Имелись также Дворец Промышленности, вмещающий два театра, три разноразмерных концертных зала, несколько хорошо оборудованных практикумов, огромный стадион, библиотечный абонемент, студию звукозаписи, два ресторана. Эррест многие в нашей стране считали городом показушным, этаким монументом индустриализации и выгоде. Само собой, он стал одной из первых мишеней для файандлендских беспилотников и самонаводящихся ракет.

В промежутках между налетами – а иногда без бомб проходили недели и даже месяцы, порождая ложные надежды – я занимался на скрипке и родительском рояле. В основном я оставался скрипачом, но все больше меня влекло к фортепиано, и однажды мне вдруг захотелось записать кое-что из мелодий и гармоний, слышавшихся мне в мыслях.

Я поступил в местный юношеский оркестр третьей или четвертой скрипкой (какой именно – зависело от того, кто будет присутствовать на конкретной репетиции или выступлении), а местный общественный клуб по традиции охотно принимал юных музыкантов в определенные дни недели. Мы с Джаком наведывались туда всякий раз как удавалось, открывая для себя народные песни и популярные танцы, хороводные мелодии, исполняемые на барабанах и концертино, быстрые, громкие и долгие. Нам так нравилась эта расслабляющая ерунда, что оба мы запустили занятия классической музыкой, но отец быстро положил этому конец, когда обнаружил, что происходит. В дальнейшем посещения клуба были строго дозированными.

Музыка оставалась для меня музыкой, как бы она ни называлась. Но я любил родителей и по природе не был мятежником.

Одним теплым летним днем, когда мне было всего лет семь, я совершил простое открытие, косвенным образом положившее начало событиям, изменившим в конце концов всю мою жизнь.

Из-за ограничений, накладываемых обстоятельствами военного времени, а также потому, что оставался еще маленьким ребенком, я был почти лишен любопытства ко внешнему миру. Бо`льшую часть времени я проводил дома. Когда выходил наружу, это случалось обычно в плохую погоду – холод, туман, хмурь, ветер. Погода стояла одна и та же по всему Глонду, кроме гор, где она была еще хуже. Дороги часто оказывались покрыты глубокими лужами из-за поврежденных стоков и опасными нерасчищенными завалами. Несколько раз мальчишкой я расшибал колени и щиколотки о куски металла или остатки каменной кладки, торчавшие из почвы. Люди в Эрресте ходили опустив головы, глядя, куда ступить, безразличные к окружающему миру.

Я не отличался от остальных. Торопился в школу и из школы, затемно обычно отправлялся играть в клуб. Мало что знал и почти не заботился обо всем, что лежало вне моего непосредственного окружения.

В день, о котором идет речь, я слонялся по верхнему этажу нашего дома, когда вдруг заметил, что лестницу, ведущую на крышу, не убрали. Родители часто пользовались чердаком, так что наличию ведущей туда лестницы удивляться не приходится, но обычно они задвигали ее вверх, так что ее и не видно. Сейчас их поблизости не было, а брат находился где-то внизу. Я не торопясь полез вверх.

Территория наверху не была запретной – скорее, «нерекомендованной», потому что родители редко что-либо запрещали. Они всегда старались убедить нас с Джаком, все объясняли. Такими уж людьми они были. Я знал, что крыша – место рискованное, потому что некоторые бомбы устроены так, чтобы разрываться в воздухе. Много домов было уничтожено сверху, и повреждения, нанесенные нашему дому ранее, тоже были от воздушных взрывов. Но в тот день сирены молчали, да и вообще как раз наступил один из периодов передышки.

Я знал, что отец хранит на чердаке несколько коробок с нотами, и мне хотелось посмотреть, что там. Чердак не был освещен, но большое окно в одном из скатов крыши пропускало внутрь солнечный свет. Воздух внутри был теплым, затхлым и сухим. Пачки нотной бумаги покрывала пыль; некоторые листы были исписаны нотами, но большинство чисты. В углу стояли старые футляры для инструментов и деревянный пюпитр.

Печатные листы с музыкой я обнаружил в большой коробке, но едва начав их просматривать, тут же понял, что эта музыка не из тех, что я любил. Там были вокальные партии, духовые, гитарные, мужские хоровые песни, женские романсы… Я-то надеялся найти что-нибудь такое, что мог бы выучить и исполнить, но ничто из увиденного меня не привлекло. Я был всего лишь мальчишкой и ничего не понимал. Возвращаясь мысленно в тот день, я не могу не задумываться, что же было в коробке – может быть, кое-что могло бы сейчас представлять ценность. Во всяком случае, тогда я потерял интерес и отвернулся.

Подойдя к окну, я увидел, что под ним стоит старый сундук, на который можно было влезть и выглянуть наружу.

Первый раз в жизни я увидел ясный, почти панорамный вид моря. Не просто серый берег недалеко от дома, где тусклые волны бессмысленно разбивались о грязную гальку. Тот я видел еженедельно, но такое море никогда меня не интересовало. Оно было каким-то маслянистым, от него исходило ощущение усталой угрозы, опасности скучающей и потертой, словно от старой глубокой лужи, под поверхностью которой могли таиться коварные обломки механизмов. Я был привычен к бессмысленному шуму волн, кислому запаху, их давно отравленному состоянию. Мне случалось наблюдать ход приливов, а изредка, когда поднимался ветер, видеть разные настроения моря, но все это были привычные черты повседневной жизни, и они никогда меня не увлекали. Помногу моря я никогда не видел из-за сильного загрязнения воздуха.

Вид из чердачного окна был совершенно иным. Воздух в тот день, как видно, был необычно чист, потому что ветер дул с юга. Такое случалось, и в холодные месяцы года южный ветер, смешиваясь с нашим студеным воздухом, приносил дождь и снег, но в тот день я увидел лишь неподвижную сверкающую морскую гладь, ярко-золотую там, где на нее падало солнце, в остальных местах синюю или серую. Меня она ослепила. Я не знал, что она там есть, что она такая.

Не знал я до того момента и о том, что там, владеке, есть острова. Я увидел их три, высокие изломанные силуэты, казавшиеся темными из-за окружавшего их блеска. Зачарованный этим видом, совершенно забыв о том, для чего залез на чердак, я во все глаза уставился на острова. Расстояние не позволяло рассмотреть детали, но я был уверен, что там живут люди. Наверняка там есть дома и города, но из-за чистого моря вокруг эти дома и города не будут похожими на мои, не могут быть похожими.

Прислонившись к грязному стеклу, я смотрел и дивился, пытаясь представить себе, каково жить на клочке суши, окруженном морем, где нет бомбежек, сталелитеен и скопища фабрик. У меня были лишь самые смутные представления о том, какова жизнь на острове. Раньше я никогда не задумывался о том, что острова могут быть настоящими, что они там, в море, и видны из дома, где я живу.

Отец поднялся по ступеням на верхнюю площадку и заметил, что лестница на чердак опущена. Забравшись наверх, он нашел меня.

– Если прилетит беспилотник, ты можешь попасть в беду, – заметил он мягко, останавливаясь рядом со мной у окна. – Ты же видел, как повреждает крыши, даже если взрыв остается в стороне. Нам всем нужно выжить. Ты должен пережить войну, Сандро.

Чердак всегда оставался уязвимым местом. Внизу стены дома были насколько возможно укреплены, окна заклеены противоосколочной пленкой. От прямого попадания дом не защитишь, но меры предосторожности от заряда, разорвавшегося в одном-двух кварталах, принять можно.

– Я смотрел на острова, – сказал я. – Мы можем туда сплавать?

– Сейчас нет, пока идет война.

– Там кто-то живет? – спросил я, тыча в остров пальцем. Отец не ответил. – Кто они? Там тоже играют музыку?

– Пойдем вниз, Сандро.

На том и закончилось это невеликое приключение. Я бросил быстрый взгляд на вид, которого не знал прежде: сияющее море, горбы безымянных островов, намекавших на загадочные возможности. Я ничего о них не знал, но одного вида было достаточно, чтобы дать пищу воображению. Вокруг меня слышался звук прибоя, бушевал бешеный океан, гнулись деревья на берегу и высоко в горах, звучали на городских улочках иноземные голоса.

Во мне роились неясные образы берегов, рифов, гаваней, лагун, корабельных гудков, бешеных шквалов, чаячьих криков; я ощущал тягу отлива, уносящего гальку.

Я сочинил небольшую пьесу для фортепиано, пытаясь передать живой музыкой трудноуловимые и неясные звуки, царившие в голове. Вышло не так хорошо, как мне хотелось, но до сего дня я думаю о той пьесе, как о первом моем полноценном сочинении. Я не играл ее уже много лет.

3

К тому времени, как мне исполнилось четырнадцать, все мои планы сделаться профессиональным музыкантом пришлось отложить. Война продолжалась, и завершения ее не предвиделось. Со стратегической точки зрения положение было патовым. Удалось организовать прекращение огня, положившее конец бомбежкам городов, но жизнь не вошла в прежнюю колею. Поначалу затишье считалось временным, но это было лучше, чем ничего, и с течением месяцев оно не прекращалось. Временное начинало постепенно казаться постоянным. Политические и экономические разногласия сохранились – мы все время слышали о нарушении границ, о стычках из-за рудных залежей, из-за доступа к водным ресурсам. Постоянно шли нескончаемые споры о репарациях, и конечно, оставалось лежащее в основе всего столкновение политических идеологий.

Главным следствием всего этого оказалось подписание договора, но не мирного. Войну как таковую, боевые действия, перенесли в дальние края. Великий холодный континент, раскинувшийся на южном полюсе мира и именуемый Зюйдмайером, не был обитаемым, считался ни для чего не пригодным и вполне подходил для ведения нескончаемой войны. Молодых людей забирали в армию все в бо`льших количествах, отправляли кораблями на юг и заставляли сражаться за их господ.

Поэтому никто и не думал, будто из-за того, что нашим домам больше не грозит опасность, война наконец окончилась и наступил мир. Все понимали, что на возвращение к мирной жизни уйдут годы; быть может, десятилетия. Однако структуру гражданской жизни, по крайней мере, можно было подлатать. Столько городов оставалось разрушено, домов потеряно, уничтожено фабрик и инфраструктуры. Начались работы по восстановлению всего этого. Обыватели пытались вернуться к прежней жизни.

Однажды пришло письмо, которого Джак боялся больше всего. Призыв молодых людей и девушек в армию удвоился. За завтраком брат швырнул письмо на стол, чтобы мы могли его прочитать. Там указывалась дата, когда он должен явиться на медицинское освидетельствование. Если здоровье окажется удовлетворительным, его тут же призовут и отправят на юг, сражаться за честь нашей страны. Он уже получил предварительное назначение в некое действующее подразделение, именуемое 289-й батальон.

Мы с Джаком часто играли дуэтом. Иногда я аккомпанировал ему на рояле, но чаще всего мы просто стояли бок о бок и негромко играли на скрипках. Однажды, когда мы доиграли, Джак сказал:

– Сандро, нужно поговорить.

Он привел меня к себе в комнату, находившуюся на верхнем этаже, и плотно закрыл дверь. На кровати спала его любимица Джаанн, лесная кошка, пушистая и почти белая. Брат сел рядом, легонько погладил кошку по шее, потом пощекотал под подбородком, а она подняла голову, помаргивая большими зелеными глазами.

– Мне придется идти в армию, – сказал Джак. – Выхода нет.

– Когда ты идешь?

– На следующей неделе.

– Так скоро?

– Ты же видел повестку, – объяснил брат. – Это уже третья. Остальные я прятал, как только придут. Потом рвал.

Он рассказал мне кое-что о своих попытках избежать призыва. Антивоенная группа, к которой он принадлежал, разработала разные способы уклонения или, по крайней мере, отсрочки. В основном группа состояла из таких же, как и он, юношей, опасающихся призыва. Джак испробовал все их идеи: просил справку у врача, подавал заявление, что находится на учебе, получил письмо от наставника. Армейское начальство оставалось непоколебимо. Джак сказал, что последний, отчаянный способ, к которому прибегали многие из его знакомых призывников, – скрыться.

– Всех поймали, – сообщил он. – Эти люди умеют искать. Нечего и пытаться от них спастись.

– Но папа сказал…

– Знаю. Но я в конце концов понял, что, пытаясь спрятаться, делаешь только хуже. Это путь труса.

Я знал, что отец договорился с близким другом еще по университету, что тот спрячет Джака. Друг с женой жили на ферме, в отдаленной деревне где-то высоко в Глондских горах. Отец утверждал, что в горах редко видят отряды, рассылаемые военными властями на поиски уклонявшихся от призыва. Там Джак был бы в безопасности.

– Быть против войны – не значит быть трусом, – сказал я.

– Тогда подумай, сколько мне придется скрываться от рекрутировщиков? Несколько дней? Месяцев? Провести весь остаток жизни на ферме в горах?

Брат сказал, что принял решение. Он считал, что по международным законам война нелегитимна – она ведется жестокими методами, истребила множество гражданских лиц, лишена общественной ценности и морального оправдания. Боевым действиям необходимо как можно скорее положить конец, а тем временем он согласен быть призванным. Молодой рекрут мало что может сделать в одиночку, но, по крайней мере, он узнает систему изнутри, соберет доказательства и однажды, вернувшись к гражданской жизни и завершив юридическое образование, сможет перейти к действию.

Мы оба были мальчишками: мне четырнадцать, Джаку – едва исполнилось восемнадцать. Призыв не был для меня просто туманной угрозой; я знал, что еще через четыре года настанет и моя очередь. План Джака показался мне, по крайней мере на короткое время, смелым и осуществимым.

Джак поднял Джаанн с кровати. Лапы ее вяло свисали; кошка оставалась полусонной. Брат уложил ее у себя на коленях, она замурлыкала. Он погладил ее по спинке, поиграл лапами, пощекотал подушечки за когтями, как она любила.

– Она для меня важней всего, Сандро, – сказал брат. – Позаботишься за меня о Джаанн, пока я не вернусь?

Мы оба умолкли, глядя на кошку. Та перекатилась на спину, вытянув вверх лапы.

Через неделю я вместе с Джаком отправился в центр Эрреста, на призывной пункт, куда ему следовало явиться. Родители, оба в слезах, но согласившиеся с его решением, остались дома. Как предписывали инструкции, Джак не взял с собой багажа, но ему был разрешен один «предмет роскоши». В повестке упоминались: книга, фотография, дневник. Джак решил взять свою скрипку, и она висела у него на спине.

Мы подошли к белой пластиковой ленте, которой был огорожен вход в здание. Здесь мы распрощались, слишком молодые, чтобы выказать обуревавшие нас чувства, но уже достаточно взрослые, чтобы их испытывать. Мы по-братски обменялись парой тычков, потом Джак повернулся и направился к зданию. На середине пути его перехватил солдат в форме и вместо здания направил в припаркованный сбоку серый автобус. Автобус был с окнами, но их закрасили серебряной краской, чтобы нельзя было заглянуть внутрь. Я немного подождал, глядя, как других призывников загоняют в тот же транспорт, но все это показалось мне слишком угнетающим. Я направился домой.

Через несколько минут автобус проехал мимо меня по улице. За ним тянулось облако жирного черного дыма.

Спустя несколько дней родители получили официальное письмо от Канцелярии стратегического штаба в Глонде – всем было известно, что так называется штаб-квартира военной хунты. Письмо было подписано Джаком, будто это он его написал, но две офицерских подписи, расположенные напротив, выдавали истинный источник. Содержание письма уведомляло, что батальон брата направлен в крупную действующую дивизию. По причине военного положения он не сможет поддерживать с нами контакт до возвращения в страну.

В конце послания приводился отрывок из документа, названного Военным кодексом, который накладывал обязательства сохранения секретности на всех ближайших родственников военнослужащих, но еще там утверждалось, что семья немедленно будет извещена, когда 289-й батальон выведут из военных действий.

Призыв Джака в армию стал для моих родителей ужасным событием, поскольку было известно, что условия на южном континенте суровые и опасные. Уже ходило много историй о молодых людях, которым не удалось вернуться. Единственное, что утешало родителей, это обыкновение властей проводить демобилизацию по порядку номеров, так что можно было вычислить, когда Джак вернется домой. По слухам, примерно в то время с театра боевых действий отозвали 236-й батальон, и мы знали, что ожидание будет долгим.