Текст книги "Градуал"

11

И понеслось не переставая. Время поджимало, и в вихре необходимых приготовлений работать оказалось практически невозможно. Мне явно целенаправленно поручили на время тура простые обязанности. В каждом городе и на каждом острове имелась возможность проводить учебу в рабочих группах. Мне предоставлялись свободные дни, которые я мог заполнять чем хотел. Мог брать по желанию дополнительные семинары и мастер-классы, но хватило бы времени и осмотреть некоторые места, где мы побываем, и даже позаниматься творчеством в одиночестве. Короче, все было обставлено почти как отпуск, своего рода поощрение, нечто, что мне понравится.

И все же готовиться пришлось, мне понадобилось три раза съездить в Глонд-город. Нужно было встретиться с организаторами, заполнить бесчисленные бланки разнообразных островных государств, получить зарубежный паспорт со множеством виз, пройти прививки против всяких тропических болезней и укусов насекомых, составить список музыкальных инструментов, которые я намерен везти с собой (я остановился на скрипке), и поучаствовать в обсуждении иных общих требований. Помогавшие мне в процессе подготовки сотрудники, как и я, сплошь были коренными глондцами и потому имели самое смутное представление о том, с чем можно столкнуться во время путешествия. Нам было сказано, что перед отбытием организаторы тура устроят информационное собрание.

Мне приходилось полегче в этот подготовительный период, чем оркестрантам и солистам, так что, несмотря на все поездки туда-сюда, подробные обсуждения, какую одежду взять и так далее, у меня все-таки оставалось время для размышлений.

Я так часто и долго воображал себе острова, что сложил в уме образ Архипелага, непротиворечивый, но целиком выдуманный. Эти фантазии успешно помогали мне писать музыку, но сможет ли реальность состязаться с мечтой? Что я увижу на самом деле и как мне на это реагировать?

За три дня до отбытия я отправился в Глонд на общее собрание. Оказавшись там, я впервые понял, как много людей собралось в тур: полный состав симфонического оркестра, отдельные музыканты, которым предстояло участвовать в исполнении камерных вещей, множество певцов и солистов, звукооператоры и рабочие сцены, административный персонал.

Я пребывал в отличном расположении духа, как и все прочие, с кем мне случилось перемолвиться. Этому способствовало уже хотя бы то, что мы покидали Глонд накануне холодов – уже подступала пасмурная сырость типичной для здешних краев зимы, когда перемешивание воздушных слоев усиливало туманные испарения промышленных выбросов, земля намертво замерзала, а с северных гор обрушивался холодный ветер. Мы пропустим первые зимние недели, всегда самые тяжелые, потому что перемен к лучшему ждать предстоит несколько долгих месяцев.

Наконец всем предложили занять места и к нам обратился наш промоутер Дерс Акскон, фигура, доселе мне незнакомая. С первых слов мне понравилось звучание его голоса: в нем слышались те же музыкальные нотки, островная напевность, которую я подметил когда-то у моего друга Денна Митри.

Акскон кратко и с юмором поговорил о перспективах, ожидающих оркестр и исполнителей, о том, какой приятной должна оказаться поездка и как важно донести до островов современную музыкальную культуру. Он объяснил, что многие островитяне считают, будто находятся в культурной изоляции, и шутливо предупредил об энтузиазме, с которым будут встречать наши концерты и который окажется более шумным, чем мы привыкли ожидать от северной аудитории.

Закончил Акскон свое выступление тем, что представил множество знаменитостей, которым предстояло участвовать в туре: дирижеров, певцов, сольных исполнителей. Я оказался среди тех, кого попросили встать, и мне ободрительно похлопали.

Затем распорядители сообщили кое-какие дополнительные сведения по организационным вопросам: план поездки, как нужно поступать в случае мелких аварийных ситуаций, к кому с какими делами обращаться и так далее. Последовал ряд вопросов и ответов, в ходе которых были подняты и разрешены еще несколько мелких проблем.

В завершение встречи монсеньор Акскон вернулся на подиум.

– Я вынужден закончить на серьезной ноте, – произнес он. – Музыка – международный язык. Она пересекает и стирает границы. Но, боюсь, есть и другие границы, о которых никогда нельзя забывать. Путешествуя по Архипелагу Грез, помните, что страна, которую вы представляете и где мы сейчас находимся, участвует в войне. По закону, обычаю, договору, наклонностям все острова, которые вам предстоит посетить, – нейтральная территория. Островитяне привычны к миру, длящемуся столетиями. Они придут на ваши концерты ради музыки, ради того, что вы артисты, зная, что вы не люди войны. Им известно также, что война, в которую вовлечена ваша страна, в настоящее время, к счастью, как бы приостановлена, но тем не менее от вас будут ожидать уважения к их нейтралитету во всех смыслах.

Протянув руку за спину, Акскон извлек небольшой, крепко сработанный портплед и поднял его, показывая всем.

– Этот предмет вы должны будете постоянно иметь при себе, – продолжил он. – Пока длится ваш тур, власти никак не станут в него вмешиваться, можете быть уверены. Общего правительства на Архипелаге нет, но существует дипломатический орган, известный как Сеньоральный Совет. Совет дал разрешение на поездку, но он хочет уверенности, что все вы вполне подготовлены к этому краткому визиту на острова. Поэтому поставлено условие, чтобы каждый носил вот такой набор.

Откинув верхний клапан, Акскон продемонстрировал внутреннюю часть.

– Что ж, знаю, вы рады будете услышать, что не все содержимое – продукт бюрократии. Здесь вы найдете куртку, не форменную, но она будет вас идентифицировать как участника оркестра. Еще шапочка, это просто так, хотя солнце на островах может быть очень ярким. Здесь же, внутри, будут находиться все ваши путевые и личные документы, въездная и выездная визы и так далее. Прежде чем расходиться, обязательно заберите свою сумку и распишитесь. Вы увидите щедрость принимающей стороны. В каждом портпледе вы найдете набор сертификатов, которыми можно пользоваться во время путешествия при посещении ресторанов, магазинов, музеев и даже некоторых баров в тех городах, где вы окажетесь. Также внутри имеются деньги. Денежная единица Архипелага называется «симолеон», и Совет выделяет каждому участнику тура на повседневные расходы сто симолеонов. Эти деньги не входят в обусловленное вознаграждение за участие в туре, которое будет выплачено отдельно.

Излагая все эти приятные вещи, монсеньор Акскон раскладывал портплед и демонстрировал каждый предмет, а потом укладывал обратно. Я так же радостно улыбался в ответ, как и все остальные, предвкушая ожидающее нас приключение.

Оставшись один в поезде на обратном пути, я открыл портплед, полученный под расписку, и осмотрел содержимое. С облегчением я обнаружил там свой паспорт, который получил всего две недели назад, рассмотрел разнообразные визы, аккуратно оттиснутые на внутренних страницах. Нашел я и островные наличные, которые переправил к себе в бумажник, гадая, чего может стоить эта сумма.

На дне портпледа находился некий твердый предмет, и я достал его посмотреть. Монсеньор Акскон продемонстрировал нам с подиума и эту вещь, взмахнув ею над головой, как небольшим мечом, и назвав «жезлом». Предмет вызвал в толпе смех из-за сходства с дирижерской палочкой. Акскон о нем особенно не распространялся, сказав только, что жезл должен постоянно храниться в портпледе на всем протяжении путешествия.

Он представлял собой короткую палочку или стержень из голой, нелакированной древесины, зато отшлифованной и отполированной настолько, что казался на ощупь почти мягким. Кончик жезла был обточен и закруглен. На другом конце имелась рукоять из металла и другого сорта дерева, прочно прикрепленная к древку. На металле было выгравировано несколько слов, которых я не понял, но предположил, что это фраза на народном островном языке: «Istifade mehdudiyyet bir sexs – doxsan gün».

Сжав жезл, я поднял его повыше, чтобы как следует рассмотреть под самым светильником вагона. Мне хотелось им помахать, как это сделал монсеньор Акскон, но в вагоне и кроме меня были пассажиры. Пришлось сунуть палочку обратно в портплед.

12

На следующий день я вместе с Алинной отправился навестить родителей. Они жили по-прежнему в нашем старом семейном доме, который опять показался мне меньше и теснее, чем был, когда я сам жил там ребенком. Так как последние месяцы выдались крайне занятыми, а с матерью я постоянно держал связь по телефону, мы не заходили туда уже больше года. Но стоило нам войти, как я понял, что жизнь родителей с последнего визита претерпела сильный упадок.

Дом выглядел неприбранным и заставленным; в коридоре и на лестнице штабелями выстроились картонные коробки. Большая передняя гостиная была забита мебелью и опять же коробками. Родители, судя по всему, обитали в уютной комнате для музицирования в задней части дома: там по-прежнему стоял рояль, но к нему присоединились курганы нотных листов и сотни старых газет, сложенных стопками вокруг и частично внутри камина. На полу валялись немытые тарелки и разрозненные столовые приборы. Шторы были задернуты, но к гардинам прицеплены кое-как, а одна из гардин вообще отошла от стены. Внутрь углом вливался солнечный свет. Надо всем витал неприятный запах.

Мы с Алинной принесли с собой скрипки, помня о последнем визите, когда мы с родителями играли все вместе допоздна, но на сей раз, стоило нам понять, что здесь творится, мы убрали футляры подальше с глаз в прихожей.

Бо`льшую часть времени, что мы там провели, отец бессловесно просидел в кресле за роялем, почти скрытый от наших взглядов фотографиями в рамках, стоявшими на крышке. Он приветственно поднял руку, когда мы вошли. Алинна, обойдя рояль, попыталась поговорить с ним.

Родителями полностью овладела скорбь, лишившая их радостей жизни и надежды на будущее. Стоило нам пройти внутрь, как я понял, в чем дело. Все было из-за Джака, который так и не вернулся, по-прежнему находясь где-то на войне, спустя столько лет. Это его портреты стояли на рояле – он выглядел там, как мальчик, да мальчиком он и был на этих изображениях. Письмо, которое он прислал перед отправлением на юг, тоже было вставлено в рамочку и стояло перед фотографиями. В этом письме, в этих выцветших снимках заключалась единственная наша надежда когда-нибудь снова увидеть Джака. Столько лет уже прошло без него.

Отсутствие Джака оставалось постоянным фоном для всего, что я делал. Случившееся с ним, что бы это ни было, вселяло в меня ужас, несчастье, вину, беспомощность; но ведь невозможно испытывать все эти эмоции изо дня в день, час за часом. Я страшился за него, был полон ужаса перед известием, которое мне казалось неизбежным: что Джак погиб, пропал без вести, смертельно ранен, дезертировал и расстрелян. Все эти возможности я обдумывал многократно.

Однако время шло, я жил своей жизнью, дурные вести не приходили, но и Джак не возвращался. Я его не забыл, всегда держал в памяти, как его увозили, но с течением лет вспоминать брата становилось все труднее. Ужас, беспомощность и несчастье – уже плохо, но труднее всего было справиться с чувством вины.

– Скоро Джака вернут домой, – сказала в тот день моя мать. Она перечислила другие подразделения, в которые набирали рекрутов за несколько месяцев до призыва Джака. – 275-й батальон уже благополучно прибыл. Ведь их отпускают по порядку, правда? Должно быть, уже немного осталось, и мы увидим Джака.

Она ждала возвращения 289-го. Жизнерадостно, но бессвязно пересказывала она сводки новостей, распространявшиеся военной хунтой по радио. Передавали их регулярно, каждую неделю, и я тоже слушал эти передачи, пока не понял, что они представляют собой в действительности.

Маму утешали эти невнятные сообщения то об успешной стычке здесь, то о разгроме вражеского отряда там, то о победе, то о тактическом отступлении, то о заложении новой крепости, то о долгом марш-броске по льдистой пустыне для подкрепления соседних участков фронта – всегда с минимальными жертвами. Она указала мне на груду старых газет. Сведения из них всегда были ободряющими. Среди юных глондских солдат даже раненых неизменно было немного, тогда как бойцы противника, Файандлендского Альянса, якобы несли страшные потери. Конца войне все еще не предвиделось, но наша сторона одолевала. Победа была неизбежна. Когда-нибудь.

Мы просидели с родителями, сколько могли, но тоскливо было видеть их в таком состоянии. Алинна приготовила легкий ужин, и за столом отец оказался рядом со мной.

– Я проигрывал твои записи, Сандро, – сказал он.

– Тебе понравились?

Я был польщен.

– Понравились.

Немного погодя он повторил:

– Я проигрывал твои записи, Сандро.

– Спасибо, папа.

Я попытался рассказать им о туре, которому предстояло начаться меньше чем через сорок восемь часов, но, по-моему, ни отец, ни мать ничего не поняли.

Когда мы вернулись домой, Алинна сказала:

– Ты понимаешь, что почти никогда не рассказывал мне о Джаке? Каким он был, что ты о нем помнишь, что испытываешь к нему.

– Не знаю, что и думать, – ответил я. – Стало быть, я не знал, о чем рассказать. Я потерял брата, даже не успев понять, что теряю его. Не знаю, увижусь ли с ним когда-нибудь.

– Сколько ему сейчас?

– Он старше меня на четыре с небольшим года.

– Значит, сейчас он… среднего возраста?

– Почти пожилой, – согласился я.

– Разве в таком возрасте еще служат в армии?

– Я всегда думал, что он был слишком молод для службы. И чем больше проходит времени, тем я больше в этом уверен. Глядя сегодня на эти старые фотографии…

– Нам бы следовало почаще видеть твоих родителей, – предложила Алинна.

– Да, – подтвердил я, но сам думал уже о поездке, которая неуклонно приближалась. – Мы обязательно зайдем к ним, как только я приеду.

– Хочешь, я буду их навещать, пока ты ездишь?

– Это же всего несколько недель. Давай уж подождем, пока я вернусь.

Теперь я часто вспоминаю эти слова.

13

Встреча с родителями совсем лишила меня присутствия духа. Следовало бы отменить поездку, но я этого не сделал. Такой поступок убил бы самую суть моей работы. Я знал, что живущие во мне образы океана и разбросанных в нем островов основаны на фантазиях и мечтах, порождены любопытством, взращенным невежеством. Чтобы завершить труд, приняться за большие, серьезные задачи, которые, как я думал, ждут меня впереди, необходимо было встретиться с Архипелагом Грез напрямую.

Тур начинался с гала-концерта на большой сцене Федерального концертного зала в Глонде, в столице. Алинна присутствовала вместе со мной – я в концерте официально не участвовал, так что мы сидели с ней рядом на предоставленных нам местах в передних рядах и впитывали величественные, изысканные звуки первоклассного оркестра, исполняющего три сочинения великих классиков. После окончания дарили цветы, произносили речи, лили слезы. Грянули, словно гром, овации; оркестр сыграл легкую, радостную вещицу на бис и ушел со сцены; публика аплодировала стоя. Мы с Алинной провели вместе последнюю ночь в отеле, а поутру распрощались.

14

Порт, примыкающий к Глонд-городу, называется Квестиур, и первый корабль в путешествии на острова причалил именно там, ожидая, пока мы взойдем на борт. Подобно всем остальным, я в Квестиуре ни разу не был. Много лет он использовался исключительно как военно-морская база, и штатских лиц туда не пускали. Поскольку сейчас война как бы замерла в неподвижности, по крайней мере для домашних территорий воюющих стран, акваторию наконец решили открыть для гражданского судоходства.

Из отеля нас отвезли в целой веренице автобусов прямо на пристань. Погрузились не сразу, поскольку нужно было убедиться, что все инструменты при нас и правильно учтены. Мой футляр со скрипкой разгрузили в первой же партии, так что, поджидая других, я немного прогулялся по огромному причалу, где было пришвартовано наше судно.

Теперь, когда я готов был высвободиться из мира, почти целиком основанного на внутренней жизни, проснулось любопытство и мне хотелось посмотреть на одно из мест, которые столь долго оставались государственной тайной. День выдался сумрачным, по серому небу спешили облака. Ветер нес жалившие лицо ледяные иглы. Гавань оказалась угрюмым, тревожным местом; многие строения вдоль причалов стояли заброшенными. Я поспешил назад и с облегчением поднялся по сходням в теплое нутро судна.

В ту ночь я не скоро оказался в койке, потому что для каждого из нас путешествие было шагом в неизведанное, побегом в иную жизнь. Все, с кем я беседовал, выглядели оживленными, возбужденными, говорили громче и выразительнее, чем обычно. Это настроение оказалось заразительным. Салоны и столовые на судне были роскошны и хорошо снабжены продуктами. Похоже, корабль отчалил, пока мы ужинали, потому что вибрация двигателей, остававшаяся постоянным фоном после восхождения на борт, сделалась громче и настойчивей. Скоро судно набрало ход, и мы вышли в открытое море.

После нашего первого ужина на борту многие переместились в ближайший бар и там продолжали праздновать. Стоя рядом с другими музыкантами, слушая разговоры и вступая в них сам, смеясь вместе с остальными, я чувствовал себя непринужденно, почти как никогда в жизни. Глонд исчез, Глонд остался позади. Мы плыли навстречу миру и нейтралитету, умиротворяющему и насыщенному энергией островному воздуху, островным морям. Я хотел бы уже быть там, да ведь я там и был, как я тут же понял, наслаждаясь размывающим четкость зрения воздействием спиртного.

В момент относительного спокойствия я оказался в одиночестве у стойки бара, с большим стаканом виски в руке, ощущая, как корабль подо мной движется туда-сюда, вверх и вниз, и еще как бы скручивающим движением из стороны в сторону, – мягкое, безопасное чувство стремления вперед, к цели, к назначению. Некоторые из коллег заявили, что движения корабля вызывают у них дурноту, и покинули салон, надо думать, чтобы разойтись по каютам, но я никакой дурноты не чувствовал. Мне хотелось, чтобы корабль устремлялся вперед, разрезая океанские валы, набирал скорость и поскорее доставил нас к месту первой высадки на остров.

К тому времени как я вернулся в каюту, кое-как добравшись туда сквозь туман выпитого, я уже размяк и хотел спать. Забравшись в койку, растянулся с приятным чувством, что отдаюсь на попечение удобств корабельной жизни.

Поутру, еще не проснувшись, я уже ощутил бортовые движения и шумы. Перевернулся с боку на бок, потом обратно, потянулся, нежась в вибрации двигателей глубоко внизу. Я легонько коснулся пальцами металлической переборки; ее мягкая дрожь дразнила, словно прикосновение к струнам скрипки.

В иллюминатор лился яркий солнечный свет, но я какое-то время не раскрывал глаз навстречу его лучам, желая продлить ощущение роскоши. К тому же побаливала голова – я понимал, что перебрал вчера вечером. Наконец я осторожно спустился с койки и склонился к иллюминатору. Оперся руками о металлический обод и, моргая, всмотрелся в сияние дня.

На меня обрушился поток ярких красок. На мгновение, захваченный врасплох, я даже не мог толком разобрать, что передо мной. Затем картина обрела четкость. Судно медленно двигалось, направляясь к берегу. Суша была так близко, что, казалось, нависала над нами, словно каменная стена или обрыв, сплошь покрытый разноцветной листвой. Поначалу я был уверен, что если бы как-то смог отдраить иллюминатор, то легко протянул бы руку и сорвал ближайшие цветы или провел бы пальцами по неровностям скалы. Но, конечно, корабль не мог быть настолько близко, и, всмотревшись вверх и в стороны, я обрел реальную перспективу. Мы проплывали от обрыва не менее чем в пятидесяти метрах, но этот каменный бастион был столь огромен и крут, что нависал над кораблем и охватывал его со всех сторон.

Никогда я не встречал ничего подобного. Краски меня ослепили.

Я рос в тусклой стране. В Глонде нас окружал мир серого, как зола, камня, серых бетонных зданий, черных дорог, галечных пляжей, сумрачных деревьев, никогда не терявших своих вечнозеленых иголок, крутых гор, то обращавших к нам голые скальные лики, то покрытых снегом. Площади в городах были вымощены сланцевой плиткой; разделенные рамами окна старых домов мелкими осколками отражали облачные небеса.

Конечно, за городом начиналась сельская местность, но большая ее часть была отдана под посевы монокультур, а то, что оставалось невозделанным, представляло собой обширные территории поросших кустарником каменистых или песчаных почв. В городах Глонда оставалось мало открытых пространств – ни парков, ни игровых площадок, ни бульваров. Надо всем явственно тяготело наследие тяжелой промышленности. Под влиянием войны, ее омертвляющего, нивелирующего воздействия на общество оставалось мало ярких огней, лишь скромные рекламные объявления, сдержанные вывески учреждений и магазинов, задернутые шторы на каждом окне, двери, закрытые круглый год. Даже флаг у нас был почти одноцветный: темно-серый фон, а на нем эмблема святого Слифа, крест насыщенного красного цвета, увенчанный двумя узкими поперечными линиями.

Пока я жил дома и жадно всматривался за блеклые прибрежные воды, туда, где маячили прекрасный Дианме, тревожный Члам, неясный Геррин, – даже тогда я различал лишь силуэты, темные холмы, выступающие над по-южному ярким морем, прятавшиеся днем в ореоле солнечного сияния, а ночью во тьме. Большей частью все заволакивала дымка, грязные миазмы, исходившие от нашего побережья и лениво расползавшиеся по поверхности моря, размывая и закрывая вид. Эти три острова не смогли дать мне представление о том, как на самом деле будет выглядеть Архипелаг. Теперь же я видел!

Был ли этот остров, чей одетый цветами обрыв мы сейчас огибали, одним из тех, которые можно разглядеть с суши? Далеко ли мы успели отплыть от угрюмого Квестиура, пока я напивался, чтобы заставить себя уснуть, а потом спал? И вообще, сколько я проспал?

Хоть и мирно отойдя ко сну, крепкому благодаря виски, ночью я все же несколько раз просыпался, первый раз чтобы посетить туалет, а затем пребывал в состоянии полувозбуждения-полудремы, пока дневной свет не озарил небо в иллюминаторе. Я отыскал свои часы – они показывали привычное время, в которое дома я обычно выбирался из кровати и отправлялся на поиски завтрака. Вот и хорошо, я не хотел бы проспать весь день.

Умываясь и одеваясь как можно быстрее, я тем временем заметил, что в каюте уже имеются двое часов или два хронометра, встроенные в стену возле двери. Одни показывали то же время, что и мои наручные часы, другие же опережали их более чем на четыре часа. Я решил, это должно означать, что мы пересекли за ночь одну или несколько часовых зон.

На обоих циферблатах имелись надписи, истолковать которые я не смог. Вероятно, на островном народном языке. Те, что слева, были надписаны «Mutlaq Vaqt», правые – «Kema Vaqt».

Одевшись, я тотчас же покинул каюту и заспешил к трапу, надеясь найти проход на одну из верхних палуб. По пути мне встретилось несколько оркестрантов, но останавливаться и заговаривать я не стал. Отыскав дверь, я шагнул из внутренних помещений корабля прямо на ослепительный, жаркий солнечный свет. Белые корабельные надстройки отражали это сияние, и я вскинул руку ко лбу, чтобы защитить глаза, но еще раньше успел заметить то, в поисках чего и вышел наружу.

Мы шли проливом, настолько прямым и окаймленным столь ровными обрывами, что он мог быть только искусственным. Ширины канала как раз хватало для нашего корабля, зазор оставался небольшим. На обрывах, служивших каналу стенами, виднелись кое-где голые проплешины, отливающие каменным блеском, но остальное сплошь покрывали пышные заросли кустов, цветов и лиан. Долетающие оттуда ароматы чуть не сбивали с ног.

Видно было, что впереди обрывы скоро заканчиваются, и за ними простирается открытое море. Скоро судно достигло конца прохода, и когда мы его покинули, я смог оглянуться и увидеть, что вдоль острова, который мы миновали, тянется линия гор, а канал представляет собой углубленную и расширенную долину. Горы раскинулись в обе стороны, насколько хватало глаз.

В бухте, которую мы пересекали, лежали в дрейфе другие суда. Стоило нам покинуть устье канала, как ближайшее начало разворот, а потом направилось ко входу. Это был какой-то длинный паровой сухогруз с низкой осадкой; на палубе его возвышались два больших крана. Темную кормовую надстройку покрывали пятна, а корпус пестрел пробивающейся сквозь краску ржавчиной. Суда обменялись сиренами, и к нам долетел запах угольной пыли.

Я заметил, что у фальшборта кто-то стоит, и узнал Ганнера, виолончелиста, с которым мы иногда вместе играли на концертах и звукозаписях. Обрадовавшись знакомому лицу, я подошел к нему.

– Похоже, мы прошли уже большой путь, – обратился я к Ганнеру. – Вы, часом, не знаете, где мы?

– Вы поздно встали, – неожиданно отозвался тот.

– Почему вы так решили?

– Вы пропустили информационное собрание утром, после завтрака. Один из судовых офицеров описывал наш маршрут.

– После завтрака? – опешил я. – А который час?

Ганнер протянул руку, давая взглянуть на свои часы. Они показывали далеко за полдень, опережая мои на четыре часа. Я отпустил самоуничижительное замечание, что, дескать, перебрал накануне, и, сняв часы, поставил их по часам Ганнера.

– В каждой каюте есть хронометры, – подсказал он. – Команда рекомендует пользоваться ими, а на свои часы не смотреть.

– Я видел, – согласился я. – Двое часов с разным временем. Не знаете, зачем?

Ганнер покачал головой.

– Здесь все по-другому. На собрании и кроме вас многих не было. Наверное, это не слишком важно. Ни одно из названий мне ничего не говорит, да и остальным тоже.

Услышав это, я огорчился, – мне-то как раз очень хотелось узнать названия островов.

– Вы не могли бы вкратце передать, что там было сказано? Они говорили, как называется этот остров, который мы только что прошли?

– Офицер его называл, но я не очень-то обратил внимание. Сик? Сек?

– Может быть, остров Серк? – предположил я. Мне попадалось это название в качестве транзитного пункта в одном из документов. Собственно, даже два названия: Больший Серк и Меньший Серк, что само по себе интриговало.

– Может быть, – согласился Ганнер. – А почему вы спрашиваете?

– Просто интересно.

Мне не хотелось вдаваться в подробности. Я уже чувствовал, как тревога клубится во мне, конденсируясь в неожиданную идею, звук слов, череду нот, ярко сияющую в душе.

Серк, Серк, – я тебя знаю!

Это было только мое, то, чего я не хотел обсуждать.

Ганнер бросил взгляд на солнце и отер блестящее от пота лицо.

– Моя одежда не годится для этого климата, – заметил он. – Спущусь в каюту, переоденусь.

Он ушел, предоставив мне в одиночестве восхищаться видами. Море было спокойным и серебристым; корабль вздымал расходящиеся бурунчики белой пены. Лазурь неба не нарушало ни единое облачко, и солнце палило вовсю. Я подошел к фальшборту и смотрел назад, на массивные горы острова, который мы только что миновали. Уже нельзя было рассмотреть узкий вход в канал, хотя складка горного хребта указывала, в каком месте он пролегал.

Ровный гул двигателей, шелест ветра, вид морских птиц, паривших и закладывающих виражи за кормой, неопознаваемые, но непрерывные звуки корабля, мощно раздвигающего волны, – все это приводило меня в восторг. Все чувства ожили; я поневоле различал ритм в глубоком гудении машин далеко внизу. Горячий ветер шумел в ушах, солнце покрывало воду зеркальным блеском. Все вокруг содрогалось от звуков; впечатления хлынули и затопили меня.