Текст книги "Маг-целитель"

– Разбуди меня для третьей стражи.

Я поежился от холода и, встав на колени, огляделся по сторонам. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы в этой вселенной уже знали, что такое кофе. Может, без кофе – оно для здоровья полезнее, ко не все полезное приятно. Через пять минут Жильбер захрапел. Я слыхал о том, что солдаты это умеют.

Мало-помалу я стал соображать яснее и понял, чего недостает в лагере, – недоставало тролля. Мне стало веселее – может быть, победил медведь?

Надежда моя здорово окрепла шесть часов спустя, когда я стал расталкивать сквайра. Он проснулся мгновенно, вытаращился на звезды.

– Господин чародей! Ты должен был меня разбудить раньше! Я же две стражи проспал!

– Тебе шесть часов, и мне шесть, – сказал я. – Будет поровну.

И еще я решил, что следующую ночь стану дежурить первым.

– Однако рыцарю подобает уметь бодрствовать!

– Как насчет того, чтобы потолковать об этом завтра вечером? – предложил я.

Ни с того ни с сего Жильбер несказанно обрадовался.

– О, конечно! Доброго тебе сна, чародей!

– И тебе доброй ночи, сквайр, – ошарашенно проговорил я.

Я уже почти уснул, когда понял, чему это юноша так обрадовался. Раз я сказал, что вечером мы с ним что-то обсудим, значит, я согласен с ним общаться. Я облился холодным потом, предвкушая эту пытку. Нет, надо все-таки будет придумать, как отослать его обратно к дружкам.

Уснул я далеко не сразу.

Разбудил меня звук циркулярной пилы. Кто-то пытался распилить целую гору мусорных ведер. Я рывком сел и увидел Жильбера – этот стоял навытяжку, рука на рукояти меча, и нервно поглядывал на здоровенную, слегка вздымающуюся кучу шерсти. Тут я понял, что мой ручной тролль вернулся домой, и теперь спал. Правда, шумел он при этом не хуже открытого железнодорожного вагона, нагруженного подпрыгивающими стальными болванками. А рядом с ним валялась кучка костей – и надо сказать, вполне приличного размера.

Я не отрывал от тролля глаз. Итак, медведь не победил. Жалко. Жалко. Но уж лучше медведь, чем я или Жильбер.

Мало-помалу я успокоился. Раз Унылик поступил так, как я ему велел, значит, все идет, как надо. Кроме того, разве не здорово, что он способен голыми, так сказать, руками прикончить взрослого медведя?

Да, такой громила – вполне надежный телохранитель в чужой стране. И я решил, что какое-то время подержу его при себе. Если учесть все обстоятельства, с ним мне безопаснее, чем без него.

Ну, разве что только вражеский колдун решит снять заклятие. От этой мысли сон пропал совсем. Я встал, знаком велел Жильберу помалкивать и принялся готовить завтрак. В то мгновение мне меньше всего хотелось увидеть проснувшегося и успевшего проголодаться тролля.

А час спустя я не преминул заехать ему в бок ботинком и сообщить, что мы трогаемся. Он тут же вскочил на ноги – послушный, как щенок.

А направились мы к югу – туда, где, как я надеялся, находилась Швейцария... Замечательная подобралась у меня компания: сквайр, жаждавший повстречать как можно больше опасностей, дабы заслужить посвящение в рыцари, да полуприрученный тролль, жаждавший найти тех, от кого меня нужно было бы защищать.

Понимаете, как я психовал?

Глава 7

Ближе к вечеру что-то насторожило меня. Я остановился, нахмурился и огляделся по сторонам.

– Тебе не кажется, что тут что-то не так?

– Точно, – согласился Жильбер. – Мы дошли до мертвой пустоши.

– Да, но когда-то тут росло множество деревьев – по крайней мере небольших. – И я указал на торчащие из земли четырехдюймовые пеньки с такими ровными спилами, что четко виднелись годичные кольца. – Что же тут стряслось? Грандиозный дровяной кризис?

– Вот уж не ведаю, – проговорил Жильбер и взволнованно огляделся. – Только не нравится мне здесь. Ночевать бы я тут не посоветовал.

– Да и мне так кажется. Но уже темнеет. Тебе не кажется, что нужно поскорее разбить лагерь?

– И это верно, – ворчливо отозвался юноша. Только мы успели тронуться в путь, как услышали далекий, леденящий кровь стон.

– Тут ночевать не будем, – заключил я.

– Пожалуй, не будем, – эхом отозвался Жильбер, поторопил коня и обнажил меч.

– Стой! – окликнул я его. – Куда это ты собрался?

– Выясню, откуда этот звук, – сообщил сквайр тоном, не допускающим возражений. – Если это наш враг, то лучше будет, если мы на него нападем, чем он на нас.

– Да погоди ты! – крикнул я. – Если там опасность, тебе нельзя туда одному!

– Я сквайр, – просто сказал Жильбер. – Человек военный.

– Военные должны уметь слушать приказы. Кто бы там ни выл, дотуда пока далеко.

– Нужно тихо подобраться, – возразил Жильбер. – Тебе лучше остаться здесь.

– Конечно, нет, – сказал я.

– Ты нет, – проскрипел Унылик, раскинул в стороны свои огромные ручищи и шагнул вперед.

Такая туша, а передвигается почти бесшумно. Но в конце концов он же был без ботинок.

– Видишь? – сказал я. – Мы идем с тобой. Жильбер! Жильбер?

– Да здесь я, – послышался шепот спереди. – Ради Бога, тихо!

– Тихо. Ты, – обернувшись, шикнул на меня Унылик, – ти-хо! – И пошел дальше, не дожидаясь ответа.

Я поплелся за ним, гадая, что же это такое стряслось с моим всегдашним здравым смыслом.

Но это был мой отряд – эти двое находились тут из-за меня. Я чуть ускорил шаги, обогнал Унылика и поравнялся с Жильбером. Его конь осторожно ступал по каменистой тропе. Юноша начал было возмущаться, но тут снова послышался стон, и я увидел, как из сгущающегося мрака на нас надвигается светящаяся фигура. Вместо рта у нее зиял черный провал, глаза были выпучены и злобны, пальцы напоминали когти, готовые впиться во все, что попадется под руку.

И почти тут же из темноты выбежал какой-то человек, промчался мимо нас и спрятался за большим камнем. Он весь дрожал.

А призраку хоть бы что. Он переключил свое внимание на меня – то бишь бросился ко мне, издавая утробный вой.

Несчастный выскочил из-за камня, побежал и наткнулся на единственное дерево на голом склоне холма. Видимо, он здорово стукнулся, потому что без сил повалился там, под здоровенной паучьей сетью, в которой сидел очень крупный паук. Призрак возобновил преследование первой жертвы, но растерялся – наверное, его смутил паук. Я готов был посочувствовать призраку, но, с другой стороны, я знал, что его надолго не сдержишь ничем, кроме...

– Не трогайся с места! – крикнул я, забежал за камень и быстро вытащил из петель ремень. – Холодное железо* [16]16
  Согласно сказке Киплинга «Холодное железо», всякий, коснувшийся железа, становится его рабом.


[Закрыть], помнишь, ты?

Призрак взвыл, издав что-то вроде: «Ю-юм!» – и бросился на пряжку. А я выпустил из рук ремень и вовремя убрал руку. Призрак налетел на камень и исчез. На ремне никаких следов не осталось. А вот в камне зияла огромная дыра.

Но вот призрак появился по другую сторону камня, облетел его по кругу и снова помчался ко мне, подвывая и облизывая губы. Что бы это ни был за призрак, он представлял собой какой-то неистребимый летающий аппетит. Он мне напомнил об акулах... и еще – о Киплинге.

 
Неси это гордое Бремя —
Воюй за чужой покой —
Заставь Болезнь оступиться
И Голоду рот закрой.* [17]17
  Р. Киплинг. «Бремя Белого Человека».


[Закрыть]
 

Призрак резко остановился. Он был не на шутку потрясен – рот его сам собой захлопнулся. Щеки раздулись, а потом – и все тело.

– Чародей Савл! – крикнул мне Жильбер. – Берегись! Это призрак Голода.

– У-гу! – подтвердил воплем Унылик, вставший горой за спиной у сквайра. – Ухо-ди! Призрак кушать все!

– Это верно, – подтвердил Жильбер. – Он ест все, что попадается, и никогда не насыщается!

– Ну, тогда считайте, что я сейчас создал первого сытого из таких призраков, – объявил я и подобрал с земли камень. – Но на всякий случай запаситесь камнями. Если он откроет рот, швыряйте ему туда корзинку с хлебом.

Жильбер обернулся к призраку и уставился на него.

– Откроет? Но призрак Голода никогда не закрывает рта!

– Этот закрыл, – заверил его я. – Он полон – под завязку.

Это точно. И чем дальше, тем больше он полнел – то бишь раздувался. Пузо призрака уже напоминало шар, из которого торчали палочки-руки и шарик поменьше – голова.

– Он удаляется, – робко проговорил кто-то где-то на уровне моих колен.

Я посмотрел вниз и увидел шляпу в заплатках, а под ней изможденное лицо – впалые глаза, острый нос, костлявый подбородок. Щек, можно сказать, вообще не отмечалось.

Но по крайней мере тот, кого я спас, был человеком.

Я снова посмотрел вверх – и как раз вовремя: надутого призрака подхватило ветром и поволокло к западу. Вскоре он исчез в сгущающихся сумерках.

– Ох и быстро же он помчался, – восторженно проговорил Жильбер. – И наверняка до сих пор пухнет от твоего заклинания, чародей Савл.

– Заклинание! – возопил спасенный мной бедняга. – Так ты чародей?

– Ну как сказать, – промямлил я, но, заметив, как оскорбленно смотрит на меня Жильбер, поспешно добавил: – Но тут всем так кажется. А почему ты спрашиваешь?

– Если ты чародей, ты смог бы исцелить меня.

Унылик отвернулся, что-то бурча себе под нос. Мне стало не по себе. Я решил поговорить с беднягой.

– А откуда ты знаешь, добрый ли я? Только потому, что я произнес... гм... а-а-а... – Я сглотнул слюну и нехотя выговорил: – Заклинание? Но ты же не знаешь, на чьей я стороне? Вдруг я злой колдун?

Жильбер от возмущения потерял дар речи, но несчастный покачал головой и сказал:

– Если бы ты был колдуном, ты бы позволил призраку схватить меня, да еще и помог бы ему.

– Логика недурна. – Я нахмурил брови и посмотрел на небо. – А как вы думаете, эта пакость взорвется, когда обожрется?

– Ни за что! – выпалил Жильбер. – Призрак Голода не может обожраться.

Вот опять мне напомнили о том, что все тут лучше понимают происходящее, чем я. Неприятно. Чтобы скрыть свои чувства, я сказал мужчине, лежащему у моих ног:

– Ну, давай, приятель, поднимайся! – Ухватив его за руку, я помог ему встать. – Кстати, как это ты попал в лапы к этому призраку?

– Полагаю, его внешность и есть ответ на твой вопрос, – негромко проговорил Жильбер.

Приглядевшись, я понял, что все вполне очевидно. Рваное пальто, штаны в заплатах, дырявые башмаки, а главное – худой, как скелет. Лицо мужчины изуродовал голод, а руки больше напоминали кости, обтянутые кожей.

Я вспомнил прослушанную в колледже лекцию о миннесотском эксперименте по голоданию.

– Жильбер, принеси-ка немного сушеного мяса и бурдюк с водой.

Через секунду юноша принес жесткую, как кожа, полоску мяса и бурдюк.

Бродяга выхватил у Жильбера пеммикан и впился в него клыками, по откусить не смог и принялся мять коренными зубами.

– Ничего не поделаешь, – посочувствовал я ему. – Не кусать надо, а жевать. Мясо такое сухое, что просто так его не заглотишь. – Незнакомец старался вовсю. Видите ли, сушеную говядину приходится жевать долго и упорно. – К сожалению, больше есть нечего, – объяснил я бродяге и порадовался тому, что не пришлось врать. – Проглотите первый кусок – запейте водой, ладно? Вот так, по кусочку, и каждый запивать обязательно. А пока вы будете жевать эту полоску, может, мы и успеем приготовить чего-нибудь повкуснее. – Обернувшись к Жильберу, я сказал: – Вот теперь я согласен на любое место для ночевки.

Ярдах в пятнадцати ниже по склону тропа расширялась, там Жильбер обнаружил откос шириной футов в двадцать. Как только мы добрались до места, я соорудил на земле кольцо из камней.

– Как тут насчет хвороста, сквайр?

– Есть, – сообщил Жильбер, стоявший на опушке с вязанкой хвороста. – Я по пути подбирал, когда мы сюда спускались.

– О, да здравствует Жильбер-предусмотрительный! – Я взял у юноши хворост и бросил внутрь огороженного камнями кольца. – Славно, что эта тропа не всегда лежала выше верхней границы леса.

– О, да, – сказал наш загадочный гость. – На этом склоне рос кое-какой кустарник – но это было до того, как меня стал терзать призрак Хворобы.

К горлу подступил комок, я с трудом сглотнул его – уж больно явственно я представил себе, как призрак Голода пожирает все живое по склонам горы. Мне захотелось отвлечься от этой мысли.

– Жильбер, возьмешь на себя такую честь? – Я указал на кучу хвороста.

Сквайр ударил кремнем по стальному бруску, вспыхнула искра, и вот уже заплясало крошечное пламя. Еще несколько секунд – и костер весело заполыхал.

Я оглядывался в поисках того, на чем можно было бы приготовить добытую юношей дичь. Нужно было что-то вроде вертела.

– Вот это подойдет? – спросил Жильбер и показал мне тонкий острый обломок камня длиной в три фута.

– Отлично, – похвалил я его, нанизал трех фазанов на это подобие вертела, концы его положил на два высоких камня и сел подальше от костра. Хотел было спросить, где же это сквайр разжился таким каменным штыком, да что-то вдруг расхотелось.

Наш гость не сводил с птичек голодных глаз, однако на сырое мясо не кидался. Пеммикан немного утолил его голод, а вода наполнила желудок. Он так долго жевал и глотал, что наелся раньше прихода настоящей сытости.

– Для таких вещей очень подойдет шпага, – сказал я. – Напомни мне – я сделаю деревянную шпагу сразу после ужина.

Жильбера, похоже, эта мысль возмутила до глубины души, а вот наш гость радостно проговорил:

– Сделай, сделай шпагу сразу после ужина. А ужин, может, уже готов?

– Да они только-только зарумянились. – Я достал из сумки Жильбера еще одну полоску сушеного мяса и протянул голодающему. – На, пожуй, пока ждешь, Павлов ты наш. Да, кстати, а как тебя зовут?

– Фриссон, – ответил гость, пережевывая пеммикан. Я кивнул.

– Слушай, а как ты дошел до жизни такой? Нет, я не про то, что ты привлек к себе призрака Голода, нет – я прежде всего о том, почему ты стал голодать.

– Ну... – протянул Фриссон, не переставая жевать. – Я – поэт.

Несколько минут я молчал. Потом кивнул:

– Да, другие объяснения не нужны. Но все-таки ты мог бы поискать какую-нибудь работу. Лесорубом, к примеру, стать.

– Угу, – кивнул Фриссон, ожесточенно жуя. – Я перебывал уже и лесорубом, и пахарем, и учеником жестянщика, и учеником лавочника.

Я нахмурился.

– Так почему же тогда ты голодаешь?

– А я продолжал слагать стихи. Жильбер закашлялся, в испуге открыл рот и прикрыл его ладонью, а Унылик боязливо утопал подальше от гостя. Я грозно глянул на них обоих.

– Чего это вы? Ладно, пусть его стихи были и не из самых лучших, но не могли же они быть совсем уж ужасными. Что, так уж все и критиковать надо?

– Не в этом дело, чародей Савл, – возразил Жильбер. – Кто его знает, может, у него и замечательные стихи. Может, самые распрекрасные – но ведь он же не чародей.

– Да какая разница-то... А-а-а! Стихи сбываются, да?

Фриссон не спускал с меня глаз, жевал и кивал головой, а юноша негромко пояснил:

– Вот какие дела, чародей Савл. Поэта интересуют сами слова, совершенство стихотворных строф, то, как они сочетаются одна с другой, образуя единое целое, но не то, какое действие они производят.

Поэт обернулся и посмотрел на Жильбера с молчаливой похвалой.

Я кивнул.

– И потому поэты приносят неизъяснимый вред, – продолжал юноша. Он обратился к Фриссону. – Скажи, каких несчастий ты стал виною, поэт? Какие проклятия ты обрушил на головы ни в чем не повинных людей, работавших в мастерской твоего хозяина? Может, ты мастерил гроб, а потом в этом гробу ожил мертвец? А может, ты рубил лес, слагая в уме стихи, а потом там развелись лесные нимфы и принялись наводить страх на проезжих?

Фриссон повесил голову, но жевать, правда, не перестал.

– Стало быть, этот человек – ходячая катастрофа.

– О несчастный! – вдруг воскликнул Жильбер, обнаружив гораздо более сильное сострадание к поэту, нежели можно было ожидать от него – сквайра-здоровяка. – Ты обречен на вечные одинокие странствия.

Поэт кивнул. Глаза его заволокло слезами.

– Ведь я старался это превозмочь, добрый сквайр! Пробовал говорить без размера, перемещая ударения, пользовался расщепленными рифмами, раздельными рифмами, слагал стихи без рифм – и все безрезультатно.

– Ну конечно! – воскликнул я. – Ты просто создавал новые виды стихов и только добивался того, что творил еще более мощные чудеса.

Поэт в страхе посмотрел на меня.

– О да, мой господин! Дом мэра разлетелся на мелкие кусочки в одно мгновение. От моих слов рухнул забор у дома барона. Я пытался удержаться, прикусывал язык, сжимал зубы – но все было тщетно! Я ничего не мог с собой поделать – я все равно проговаривался. Меня выгнали из города, меня выгнали от городских стен, потом из провинции, а потом – о, горе мне – меня изгнали из моей родной страны Меровенса, и мне суждено погибнуть здесь, в этой дикой Аллюстрии!

– Но, – начал я, – но... но...

Жильбер хмуро посмотрел на меня.

– У нас только два фазана и одна куропатка, чародей Савл.

– Но! – отчаянно выкрикнул я. – Но ты же не обязан произносить свои стихи вслух!

Челюсть у Фриссона отвисла, он в ужасе уставился на меня.

– Но это же все равно что перестать кушать, милорд, – промямлил он и снова стал жевать.

– Пиши их! – взорвался я. – Почему бы тебе просто-напросто не записывать свои стихи? А потом читай, сколько влезет, но не читай те отрывки, которые покажутся тебе хоть сколько-нибудь опасными.

Казалось, Фриссон онемел.

– Он об этом никогда и не думал, – понял Жильбер.

– О, никогда, никогда! – прорвало Фриссона. – Так вот почему люди выучились писать!

– Ну, и не только поэтому, – ворчливо пробормотал я. – Были и еще кое-какие мелочи. К примеру, изобретение чернил, необходимость записывать на бумаге условия сделок, законы, историю. Но и к поэзии это тоже имело отношение, конечно.

– Можешь... ты можешь выучить меня? – срывающимся голосом спросил Фриссон.

Тут уж я уставился на него.

– Ты поэт и не умеешь читать и писать?

– Я никогда не задумывался о том, что это необходимо, – отвечал Фриссон.

– Что ж... Я слыхал о традиции устного стихосложения, но слыхал и об отходах от этой традиции. – Сказал я так, а сам задумался: что же это я сейчас такое возвестил – закат поэзии или расцвет ее истинной славы? – Несомненно, я научу тебя писать.

Ладно уж, чего там, управлялся же я с двумя десятками первокурсников, как-нибудь управлюсь и с голодающим поэтом.

И получилось! Фриссон оказался превосходным учеником. Знания он впитывал инстинктивно – образно говоря, как гусиное перо – чернила. Правда, в данных обстоятельствах лучше было бы ввернуть что-нибудь насчет связи между карандашом и бумагой, ну да ладно. К счастью, у меня в кармане оказался блокнот и огрызок карандаша. Я показал Фриссону, как писать буквы и как они звучат. Глаза у него округлились от восторга, он выхватил у меня блокнот и карандаш и уже через полчаса сидел, скрестив ноги, у костра и что-то с бешеной скоростью черкал в блокноте на редкость маленькой для мужчины рукой.

С этой поры все время, сколько длилось наше знакомство, он писал и писал в этой книжке – нет, на самом деле ее-то он исписал за день, но, к счастью, одно из первых его стихотворений выражало мольбу о вечном запасе пергамента – слово «бумага» было ему неведомо, вот поэтому мой маленький карманный блокнотик никогда не кончался. И еще: после первых пятидесяти стихотворений он принялся производить гораздо более качественный писчебумажный материал.

И все же иногда кое-какие чудеса подвергались, так сказать, утечке. Да, Фриссон записывал стихи, не произносил их вслух и тем самым как бы арестовывал. Но когда у него почему-либо не было времени писать, а стихов скапливалось слишком много, то чудеса творились сами собой. Бывало так: топаем мы по дороге, а Фриссон вдруг выпучивает глаза, и откуда ни возьмись при свете дня возникает летучая мышь и жмурится, бедняга, от солнца, сидя у обочины. А то было: прямо перед нами из-под земли родник забил. А еще – как-то раз нам пришлось с минуту шагать по самым что ни на есть драгоценным камушкам, а это, я вам доложу, не самое большое удовольствие, если у вас подметки стерлись. Когда такое случилось впервые, я сдержался, обернулся и говорю:

– Фриссон, придется тебе остановиться и записать это.

– А? – Он ошарашенно глянул на меня, потом увидел, как сверкает и переливается всеми цветами радуги дорога. – О, прошу прощения, господин Савл!

– Нет проблем, нет проблем! Кто знает, вдруг нам когда и понадобится твердая валюта. Но ты все-таки сядь и запиши стишок, ладно?

И Фриссон садился у дороги и черкал на пергаменте, а я наполнял карманы бриллиантами и изумрудами. Я ведь правду сказал поэту: никогда не знаешь ничего наперед.

Если честно, я не переставал думать о том дне, когда держать при себе Фриссона станет опасно – вдруг он начнет, к примеру, пользоваться такими яркими поэтическими образами, как «огнедышащий дракон». Пока он этого, слава Богу, не делал. Но скажите, чем лучше огнедышащего дракона дверь, которая возникает на дороге перед самым вашим носом, и вы сначала вляпываетесь в нее лбом, а потом вам ничего не остается, как только распахнуть ее. Вы ее, стало быть, распахиваете, а за ней-то – волчище! Каково?

Со временем я стал жутко предусмотрительным и взял за правило по вечерам у костра просматривать всю, так сказать, дневную выработку Фриссона. Он страшно волновался, ждал моих отзывов. Я был осторожен и никогда не критиковал стихи, во-первых, из-за того, что хорошо знал, как болезненно новички переносят критику, а во-вторых, из-за того, что больше чем наполовину не понимал, о чем пишет Фриссон. Однако опыт доказывал, что эти стихи кое-чего стоят (про камешки не забыли?), поэтому я помалкивал насчет литературного достоинства.

Я всегда хвалил Фриссона, возвращая ему стихи, но те, которые представлялись мне особо полезными, оставлял при себе. С его разрешения, конечно. Я никогда не нарушал авторских прав. Стихи, казавшиеся мне наиболее действенными, я даже заучивал наизусть. Как я уже говорил, никогда ничего не знаешь наперед.

Но тогда, в первый вечер, я здорово утомился. Фриссон записал первые десять стихотворений и гордо показал мне. В голове у меня образовался сущий бедлам из звуковых эффектов и образных нагромождений. Нужно было чем-то себя успокоить.

Ну конечно, у студента, изучающего философию, средство отвлечения всегда под рукой – это поиск доказательств. Дело это рискованное, поскольку порой это занятие тебя настолько поглощает, что ты буквально заводишься. Однако обстоятельства были таковы, что я счел игру стоящей свеч. Где-то с полчаса я пытался найти причины, заставившие бы меня поверить в троллей, фей, магические заклинания. Ничего у меня из этого, конечно, не вышло – я то и дело вынужден был признавать, что либо источник моих ощущений ненадежен, либо все, что я вижу и слышу, нереально.

Конечно, дискредитировать чувственные свидетельства – это пара пустяков для человека моего поколения. Я вполне серьезно рассматривал такую возможность: у меня просто поехала крыша и все происходящее имело место лишь в фантастическом галлюциногенном «путешествии». Но не мог же я взять, да и забыть о том, что несколько лет назад послал все наркотики куда подальше?

К счастью, существовала альтернатива. Епископ Беркли в свое время постарался на славу и сделал все, что мог, чтобы дискредитировать наши чувства. Еще в 1700 году он говорил о том, что если мы чего-то не видим своими глазами, значит, и нечего утверждать, что это «что-то» существует. Но, говорил он, даже если мы что-то и видим, мы способны ошибаться. Хотя наш разум и воспринимает некий объект, он воспринимает его за счет чувственных импульсов, поступающих от наших глаз, ушей, носа, языка, пальцев, а все эти ощущения легко обмануть. Самым банальным примером такого обмана являются оптические иллюзии, вот почему наука так настаивает на произведении точных замеров. Но как доказать – логично, обоснованно, неопровержимо, что и линейка – не иллюзия? И между прочим, епископ делал все свои умозаключения, ни сном ни духом не ведая об ЛСД.

Правда, для Беркли тот факт, что мы не можем ни о чем судить наверняка, был всего лишь доказательством того, что все надо воспринимать, полагаясь на веру. А вот для остальных мысль о том, что вещи не существуют, если их нельзя воспринять, означает следующее: мы вынуждены жить в мире таком, каким он нам кажется, но таком, каким мы его ощущаем. Мы стараемся расширить границы нашего восприятия, и тут возникает вероятность того, что восприятие одной, двух, трех альтернативных реальностей – это всего-навсего галлюцинация. «Небеса солгали про нас, когда мы были малышами», – так сказал поэт. А другой поэт сказал: «Есть многое на свете, что недоступно нашим мудрецам». Я считаю, что эта фраза Гамлета, оброненная в разговоре с Горацио, вполне справедлива.

Я столкнулся с очень неприятным выводом: к тому положению, в которое угодил я, вполне подходила как первая, так и вторая идея. Тот мир, который я ощущал, был, безусловно, реален во всех его проявлениях и устремлениях. И мне следовало иметь с ним дело и вести себя в нем так, словно он существует, поскольку этот мир определенно обращался со мной так, словно я существую. Доктор Джонсон утверждал, что ниспроверг доказательства Беркли тем, что поддел ногой булыжник. Вероятно, он хотел сказать, что раз булыжник отлетел в сторону, значит, имело место взаимодействие между ним и булыжником. А раз так, то, значит, и он, и булыжник находятся в одной и той же системе координат. Вот только он забыл упомянуть о том, что от удара у него заболел палец.

И у меня тоже – метафорически, конечно. Соверши я ошибку в заклинании, Унылик сожрал бы меня. Если бы сквайр Жильбер задремал во время ночного дежурства, какое угодно чудище могло выскочить из-за соседнего холма и наброситься на меня. О да, это могло быть иллюзией, но больно было бы по-настоящему! Как бы я ни рассматривал это чудовище, оно все равно могло бы меня прикончить.

Но верить в чудеса я не собирался! Пускай происходят кое-какие необъяснимые вещи, пускай они совпадают с прочитанными мной стихами, однако все это – случайные совпадения. Объяснить же все это я не могу только потому, что мне недостает знаний. Я принял твердое решение: нужно разузнать как можно больше об этом знакомо-незнакомом мире и ни в коем случае не поддаваться мысли о том, что я взаправду творю чудеса.

Но на всякий случай я решил все же сберегать стихи Фриссона.

И как раз перед тем, как провалиться в сон, я, помнится, подумал, что здорово ушиб палец о булыжник...