Текст книги "Замок Орла"

– Понимаю вас и не могу с вами не согласиться, – ответил Рауль. – Я подожду… я буду ждать спокойно и терпеливо, хотя, возможно, долго ждать мне не придется. Придет день, брат, и вы сами отдадите мне этого человека и станете на мою сторону, чтобы его сокрушить, ибо Господь не был бы справедлив, если бы позволил похитителю, поджигателю и убийце и впредь скрываться за личиной вашего верного и преданного союзника. Попомните, капитан, мои слова: тайное чутье подсказывает мне, что Антид де Монтегю подлец и изменник. И еще попомните: однажды я вам это докажу!

Лакюзон хранил молчание.

Он не знал, что ответить на эти слова, исполненные неумолимой, безжалостной логики. К тому же ему показалось весьма сомнительным, что Господь соблаговолил бы воспользоваться этой подлой, преступной рукой, чтобы вершить великие, благородные дела.

В это время двое всадников выехали на берег Бьен, протекающей по дну долины совсем неподалеку от укреплений Сен-Клода.

Лакюзон повернул лошадь налево, оставляя город по правую руку, и вскоре подъехал к опушке густой рощицы, в которую углубился в сопровождении Рауля.

Не успели они проделать под лесным пологом и двадцати пяти шагов, как услышали сухой, металлический скрежет, каким сопровождается зарядка мушкета.

Вслед за тем послышался окрик:

– Стой, кто идет!

– За Сен-Клод и Лакюзона! – откликнулся капитан.

XI. Пара незатейливых куплетов. – Сен-Клод

– А, это вы, капитан! – продолжал тот же голос, что встретил их окриком: «Стой, кто идет!»

Из кустов выбрался франш-контийский партизан, облаченный в тот же костюм, что и предводитель горцев, и схватил под уздцы лошадь своего командира.

– Слезайте, Рауль, – сказал капитан, спешиваясь.

Рауль повиновался, и горец отошел в лес, уводя с собой лошадей.

Лакюзон остановился и спросил своего соратника:

– Есть новости?

– Никаких, капитан.

– А что в городе?

– Шведы с серыми разграбили винные погреба, не обошли и монастырские, опустошали их вечер напролет и сейчас, верно, нарезались до чертиков.

– Хорошо. Ступай.

Затем капитан свернул на дорогу, что вела в Сен-Клод, и на выходе из рощицы обратился к своему спутнику:

– Теперь, Рауль, ни слова! Старайтесь не ступать на гальку и придерживайте шпагу, чтоб не билась о стволы пистолетов. Враг везде и всюду: впереди, сзади – со всех сторон. Малейший шум может спровоцировать пальбу: мы превосходная мишень для мушкетов. Спустимся к реке – надо держаться поближе к ивам, чтоб лунный свет не выдал нас.

Соблюдая все меры предосторожности, о чем предупреждал франш-контиец, они вдвоем вышли к тому месту, где Бьен, несшая свои воды по каменистому руслу, образовывала крутой извив, за которым в ста пятидесяти – ста шестидесяти метрах уже начиналась городская стена. Глубина реки в этом месте была не больше полуфута.

– Стой! – шепнул капитан, остановившись за узловатым стволом огромной ивы и удерживая Рауля за руку рядом с собой.

Через полминуты он поднес ладони к губам и крикнул по-совиному, да так ловко, что Рауль невольно вскинул глаза в поисках ночной птицы, которая, наверное, затаилась в ветвях старого дерева.

Лакюзон, заметив это движение, наклонился к своему спутнику, и едва разборчиво шепнул ему в ухо пару слов:

– Это сигнал.

– Что он означает?

– Мы здесь.

– Ответ будет?

– Да.

В тот же миг, в подтверждение слов капитана, послышался другой крик совы – не иначе, как прямо из города, – правда, приглушенный расстоянием.

– И что теперь? – спросил Рауль, стараясь говорить тише.

– Подождем.

– Чего?

– Увидите.

И Лакюзон поднес палец к губам, призывая спутника к молчанию. Рауль затаил дыхание.

Луна освещала часть рухнувшей крепостной стены – прямо напротив двух наших друзей. Огромная башня с разрушенными зубцами отбрасывала смутную тень на остатки укреплений.

Караульный, швед, с мушкетом на плече неспешно ходил взад-вперед по площадке длиной не больше двухсот шагов. Ствол его мушкета, эфес шпаги, рукоятки кинжала и пистолетов посверкивали в лунном сиянии, когда часовой выходил на освещенную часть крепостной стены, – и все эти блики мгновенно угасали, стоило ему войти в тень старой башни.

Еще около четверти часа шведский караульный в полном одиночестве продолжал монотонно расхаживать туда-сюда. Вслед за тем на стене, в лунном свете внезапно возникла другая фигура – будто намеренно, чтобы ее лучше было видно, потом она так же неожиданно скрылась в той части укреплений, которую поглощала тень. Прошла пара секунд. Караульный повернулся к новоприбывшему спиной.

И тут с башенной площадки, из тени, послышался дрожащий, сдавленный голос, вернее, пение:

 
Граф Жан, уж час заветный наступает,
Уж солнце горизонт ласкает,
И колокол как будто бы рыдает,
Уж соловей в листве знай распевает,
И розы цвет благоухает
В долине, где поступь моя затихает.
Ищу тебя я тщетно во мгле.
Граф Жан, я здесь, приди же ко мне!
 

Когда стихла последняя нота куплета, караульный, сначала застывший в изумлении, скорым шагом направился к затененному месту, откуда слышалось пение.

Ветром до слуха Лакюзона и Рауля донесло невнятные обрывки оживленной перепалки – потом лязгнуло железо – раздался глухой, неопределенный шум.

Все произошло меньше чем за минуту.

Шведский солдат, с мушкетом на плече, появился опять – и снова стал в караул. Только теперь он почему-то был выше ростом.

Тут издалека послышался окрик:

– Часовым – не спать!

Ему, уже ближе, вторил другой, сиплый окрик:

– Часовым – не спать!

Потом еще один, и еще.

Солдат, которого капитан с Раулем не теряли из вида, повинуясь военному предписанию, действующему в захваченных городах, во всю глотку проорал, повторяя привычный приказ:

– Часовым – не спать!

Тот же крик, подхватываемый другими голосами, постепенно отдалялся и звучал все глуше.

Когда он совсем стих, караульный вдруг остановился, весьма бесцеремонно прислонил мушкет к бойнице и, скрестив руки на груди, затянул второй куплет незатейливой песенки:

 
Пастушка под покровом тьмы
Возлюбленного пастушка искала,
Вся в белом сквозь ночную мглу бежала,
Между деревьями, что на пути ее росли.
Звезда от водной глади свет свой отражала,
И ветерок чуть слышно все шептал в ночи,
И эхо в скалах повторяло:
Граф Жан, я здесь, скорее же приди!
 

– Это Гарба, – едва слышно выпалил Лакюзон. – Там, на стене пока никого. Идемте, Рауль.

Они вдвоем покинули убежище под сенью ивы, перешли Бьен вброд, не замочив и колен, и вскоре оказались у подножия стены – вернее, башни. Вдоль стены, прямо к их ногам соскользнула веревочная лестница.

– Я полезу первый, – сказал капитан, хватаясь за лестницу. – Вы за мной…

Так, друг за дружкой, они взобрались на край башни, обрамленный замшелыми зубцами.

Чуть в стороне на площадке валялась какая-то темная куча.

– Что это, Гарба? – спросил Лакюзон.

– Это, капитан? – отвечал тот, к кому был обращен вопрос. – Да ничего особенного. Тело шведа, который мешал мне петь.

– Что нового?

– Ничего, капитан.

– Где узник?

– Под охраной.

– А полковник с преподобным?

– Вас дожидаются.

– Казнь не отложили?

– Нет. Палач во всеоружии. Недостает только огня и жертвы.

– А наши где?

– Здесь.

– Все?

– Да.

– Отлично. Ступай вперед. Идем в дом на главной улице…

* * *

Здесь мы считаем необходимым дать читателям точное представление о городе Сен-Клод, где должны произойти некоторые важные события нашего рассказа. И наилучшим способом, как нам думается, было бы привести дословно то, что писал об этом историческом месте видный литератор (из него нам многое приходится заимствовать) господин Луи Жуссерандо в «Змеином алмазе», одном из своих замечательных произведений, посвященных Франш-Конте семнадцатого века.

Итак, предоставим ему слово:

«Надо, – пишет он, – быть прокаженным, внушающим страх и отвращение ближним, или законченным злодеем, бегущим от правосудия людского, или же святым отшельником, воодушевленным религиозным чувством, евангельской верой, присущими отцам церкви, чтобы всего лишь помыслить о том, как можно прожить жизнь в этом захолустье.

Подобные мысли приходят в голову всякому, кто впервые попадает в Сен-Клод.

Представьте себе три высокие, шестисотметровые горы, расположенные треугольником; на середине подъема склон одной из этих гор переходит в продолговатое плато, ограниченное с одной стороны остроконечным утесом, который бог весть почему называется Девичьей скалой, а с другой – неприметной тропой, ведущий в глубь долины. На этом-то уступе и построили город.

Две трети года занесенный снегом, городок открывается взору путешественника лишь с близлежащих вершин, и угадывается он только по огромным дымящим трубам. Долгие зимы не щадят ни одно растение вокруг. Только вечнозеленые лишайники, цепляющиеся за эту голую скалу, нарушают однообразную белизну окружающего ландшафта.

Дороги, почти невидимые из-за громадных сугробов, едва позволяют спуститься на дно горной бездны: здесь слишком велика опасность сбиться с пути и сорваться в пропасть, откуда уже нет возврата.

Вот почему на тамошних горных пастбищах не увидишь ни коров, ни пастухов, а на равнинных лугах не встретишь ни овец, ни баранов, ни коз с набухшим, отвислым выменем, взбирающихся на пригорки и пощипывающих траву да цветы у самшитовых зарослей.

Отовсюду слышится лишь воронье карканье, волчий вой, крик орла и прочей хищной птицы, кружащей в поисках пищи и возвращающейся к себе в гнездо либо в печали, либо в радости, в зависимости от исхода охоты.

Человек же сидит дома, в кругу семьи, поглощая провизию, заготовленную в лучшее время, и ждет весны, точно умирающий с голоду нищий, уповающий на подаяние богача.

Это захолустье, самое глухое в Юрский горах, некогда выбрал для себя один святой пустынник, прибывший сюда для того, чтобы в тиши и покое предать забвению мирскую суету и порочные страсти человеческие. Святого звали Ромен, и жил он в те времена, когда на земле секванов[24]24
  Секваны – кельтское (галльское) племя, жившее между Сеной (Секваной), Роной и швейцарской Юрой.


[Закрыть] только-только было утверждено христианство.

Пустынь его называлась Кондат, а вскоре рядом с ним поселился и его брат Люпицен. Но прошли годы, и это уединенное пристанище уже не могло вместить всех ревностных христиан, уходивших туда толпами, и тогда новоприбывшие стали селиться в местечке под названием Лесон, которое позднее получило имя Сен-Люпицен, в честь одного из основателей.

После смерти святого Ромена Люпицен вернул в Кондат верующих, коих возглавлял, и основал общину, которая со временем могла потягаться в довольстве с самыми зажиточными монастырями в Европе.

Но, увы! Неужели человеческой натуре и впрямь свойственно губить самые прекрасные начинания?

Неужто закон природы действительно требует, чтобы даже самые святые помыслы приносились в жертву честолюбию и корысти? Святой Ромен утвердил это место для молитв, исполненных истинной веры. Ибо только вера и любовь к Богу направляла его шаги. Он основал храм, сводом которому служили неоглядные небеса, стенами – бескрайние ельники, а алтарем – голая скала. Затерянный в своей пустыни, где единственной пищей ему служили коренья, а единственным питьем – родниковая вода, он жил только помыслами о Царстве небесном, куда ведет тернистый путь, который необходимо проделать человеку, дабы в конце его обрести отдохновение от тягот земных.

Но вот он умер, и последователи, забыв его пример, превратили сию обитель благочестия в могучий оплот феодальной иерархии.

Нажившись за счет богатых приношений, какие паломники всех мастей складывали к стопам святого Клода, архиепископа Безансонского, родившегося в Браконе, близ Салена, и почившего в 696 году, монахи сего монастыря приобрели обширные владения, понастроили замков для их защиты, призвали к себе в услужение вооруженных наемников, вассалов и крепостных. Они обложили десятиной и оброком всю округу, они чеканили свою монету, заручились в Бургундском государстве охранными грамотами и правом выносить окончательные решения.

Одним словом, сия скромная пустынь, некогда служившая прибежищем бедному отшельнику, за несколько столетий превратилась в один из богатейших монастырей в Европе, а его обитатели – в наглых землевладельцев, которые дошли до того, что требовали ото всех, кто желал к ним присоединиться, грамоты, удостоверяющие их принадлежность к старинным дворянским родам…»

* * *

А теперь мы просим наших читателей любезно последовать за нами в одну из комнат в первом этаже маленького домика, тесного и приземистого, расположенного неподалеку от площади Людовика XI, на краю главной городской улицы.

Эта комната, которую мы не станем подробно описывать, была обставлена довольно скромно. Колпак камина украшало большое распятие, помещавшееся рядом с заженной медной лампой; в очаге горели коренья. Перед камином, друг напротив друга, сидели двое, опершись локтями на разделявший их стол пиренейского дуба.

Один из них был священником. Он пребывал в том возрасте, в котором, считается, наступает полный расцвет сил. Его лицо, красивое и открытое, с заостренными чертами, несло печать неукротимой энергии, и единственное, что его сейчас омрачало, так это тень озабоченности и тревоги.

Его визави, облаченный в военный мундир, очень похожий на тот, что носил капитан Лакюзон, был крупным, приятной наружности стариком атлетического сложения, плечи которого ничуть не согнулись под бременем прожитых лет. У него были довольно выразительное лицо, седые, словно посеребренные, волосы, коротко остриженные по моде шотландских пуритан, и длиннющие седые же усы. Его большие голубые глаза сверкали живым, ярким огнем, как у юноши. Его глубокомысленный, проницательный взгляд, словно в рассеянности, остановился на одной из потолочных балок; лоб нахмурился; губы непроизвольно сжались. Все в нем выдавало мрачную озабоченность, поглотившую и священника.

Они не обменялись ни словом.

Соборный колокол пробил два удара – звонкие железные ноты раскатились в разные стороны, сотрясая воздух.

От внезапного звона священник и солдат разом вздрогнули.

– Два часа! – вскричал последний. – Уже…

– Полковник, – спросил священник, – вы чем-то встревожены, не так ли?

– Еще бы! Ему следовало быть здесь в полночь. Он обещал. Знает ведь – время не терпит. Да и палачи ждать не будут. Должно быть, его задержало что-то непредвиденное. А непредвиденное таит угрозу, тем более что шведы с серыми хозяйничают в горах и на равнине.

– К тому же он один, – прибавил священник.

И через мгновение прибавил:

– Помолимся!

Он тот час же встал с табурета и, повернувшись к распятию, начал молитву.

Но не успел он произнести первых ее слов, как она была услышана.

Снаружи в дверь тихо постучали, потом еще раз… и еще.

Старый солдат кинулся к двери.

– Кто там? – спросил он, перед тем как открыть.

Ему ответствовал голос капитана:

– За Сен-Клод и Лакюзона!

– Это он! – облегченно вздохнув, проговорил священник.

Дверь отворилась. Капитан с Раулем прошли в комнату.

Сопровождавший их Гарба ретировался, направившись к площади Людовика XI.

XII. Троица

– Добро пожаловать, Жан-Клод! – в один голос воскликнули священник с полковником.

– Благодарю, отец мой! Благодарю, полковник! – отвечал Лакюзон. – Кажется, я припозднился?

– На два часа с лишним. Мы уж начали беспокоиться, не случилось ли чего.

– И беспокоились вы не напрасно, ибо я едва не угодил в смертельную ловушку. Впрочем, об этом позже. Скажу только, вы бы точно больше никогда меня не увидели, если б сам Бог не послал мне на выручку этого благородного человека, – так что считайте его моим спасителем.

И Лакюзон вывел вперед Рауля, который по совету капитана до поры скрывал свое лицо за воротом плаща.

Старый солдат и священник взяли молодого человека за руки, каждый за одну, и пожали их с чувством глубокой, сердечной признательности.

– Рауль, – воскликнул Лакюзон, – вы обменялись рукопожатиями с двумя героями, живым воплощением отваги и верности! Вот полковник Варроз, а вот преподобный Маркиз. Теперь же, когда вы знаете, кто эти двое, пусть и они узнают, кто вы такой. Прежде всего откройте им свое лицо, а потом представьтесь; все, что вы им скажете, я готов подтвердить, и они могут и должны мне верить.

Рауль скинул плащ, а широкополую шляпу, надвинутую на лоб, бросил на стол.

Варроз с изумлением, едва ли не с ужасом, воззрился на внезапно открывшееся ему лицо.

Он крепко схватил священника за руку и, отступив назад на два-три шага, глухим голосом вопросил:

– Возможно ли, преподобный? Возможно ли такое? Неужто мертвецы нынче могут восстать из могил, запечатанных двадцать лет тому, и предстать перед нами живьем, как в те времена, когда Господь крикнул упокоившемуся Лазарю: «Встань и иди!»

– О чем это вы, полковник? – искренне удивился преподобный Маркиз. – Что-то я вас не пойму.

– Как, разве не видите: прямо перед вами, недвижный и безмолвный, стоит образ или призрак моего погибшего друга… Тристана де Шан-д’Ивера?

Преподобный Маркиз, не знавший барона лично, не нашел, что сказать.

Рауль решил сделать это за него.

– Полковник Варроз, – взволнованно проговорил он, – ваши глаза и сердце обманывают вас лишь наполовину. Вы действительно видите перед собой Шан-д’Ивера. Но только не своего старого друга, а его сына, явившегося вам вместо отца, – Рауля вместо Тристана.

– И я повторяю, полковник, – подтвердил Лакюзон, – все, что он сказал, – правда, и я с полной уверенностью отвечаю за каждое его слово.

– Ах, – прошептал Варроз, воздевая к распятию сложенные вместе руки, – хвала Богу! Хвала за то, что он принес мне такую радость на старости лет! Рауль де Шан-д’Ивер… один из Шан-д’Иверов… сын Тристана! Последний из этого великого, доблестного рода! Он жив, я вижу… О Рауль… мальчик мой, сынок!..

И старый солдат схватил молодого человека за руки, притянул к своей груди, прижал к сердцу и принялся безудержно целовать, прерывисто и невнятно бормоча, а по его обветренным щекам катились слезы радости и умиления.

Капитан Лакюзон с преподобным Маркизом молча наблюдали за этой сценой, такой прекрасной и трогательной, и сами едва сдерживали переполнявшее их волнение.

– Шан-д’Ивер! – шепнул Лакюзону священник. – Это знаменитое имя. Оно разносится по всей провинции, подобно гласу гедеоновой трубы под стенами Иерихона. И этот молодой человек – наш?

– Душой и телом.

– И его родовое знамя будет развеваться среди наших штандартов?

– Нет, отец мой, это невозможно. Рауль отдаст нашему делу свою отвагу, разум, шпагу, но начертать свое имя на наших знаменах он не может. Потому как ему приходится, по крайней мере до поры, скрывать тайну своего рождения.

– Но почему?

– Скоро скажу, а вернее, он сам все расскажет.

Покуда преподобный Маркиз и капитан чуть слышно вели меж собой этот разговор, Варроз, сделав над собой усилие, ослабил объятия, из которых все это время не выпускал Рауля, и, смахнув со щеки последнюю слезу тыльной стороной своей огромной ладони, сказал:

– Прости меня, сынок, за такой чересчур горячий прием, что совсем некстати. Лить слезы – удел женщин, а не старых вояк. Но я не мог сдержаться. Поймите, я так любил вашего отца! И ваше с ним странное сходство перенесло меня в пору моей юности. Вы воскресили в моей памяти столько горьких и приятных воспоминаний! Сам Бог сохранил вас, Рауль. И добро пожаловать в ряды борцов за свободу Франш-Конте!

– Благодарю, полковник Варроз! Спасибо, благородный друг моего отца! – воскликнул Рауль. – И скоро я постараюсь доказать вам, что я не только лицом похож на Тристана де Шан-д’Ивера.

Полковник собирался ему что-то ответить, но преподобный Маркиз встал между стариком и молодым человеком и, положив руку на плечо Раулю, сказал:

– Барон де Шан-д’Ивер, или как вам сейчас угодно себя называть, вы нам сын и брат, ибо вы спасли жизнь нашему сыну и брату Жан-Клоду Просту. Отныне у нас все общее. Вы будете разделять с нами наши беды. А если Господь благословит наше дело, вам достанется и часть нашей победы. Если же, напротив, Господь, не поддержит его, вас погребут вместе с нами под полотнищем нашего поверженного знамени. Ну а пока забудем о себе – подумаем об узнике, который, сидя в темнице, считает минуты перед тем, как его поведут на казнь.

– Преподобный Маркиз, – возразил капитан, – зачем поминать казнь, когда Лакюзон уже здесь и готов принять бой?

– Палачи тоже не дремлют, и в восемь утра Пьер Прост должен умереть.

– Ну что ж, в восемь утра Пьер Прост будет мною спасен, а нет, так я умру вместе с ним.

– Мы умрем вдвоем, капитан, – воскликнул Рауль, – мы будем вместе и в спасении, и в смерти!

– Шведы тоже начеку, – продолжал священник, – казнь сородича капитана Лакюзона для них праздник и торжество. Потом, давеча в городе видели Черную Маску, а это, сами знаете, для нас неизменный знак беды.

Услыхав из уст Маркиза эти два слова: «Черная Маска», – Рауль содрогнулся. Он собрался было расспросить его, но Лакюзон не дал ему времени.

– Э, – с горячностью проговорил он, – да что мне шведы с серыми! Что мне Гебриан с Черной Маской? Значит, говорите, они соберутся вокруг костра, как на праздник? Что ж, ради бога! Я не стану их разочаровывать. У них будет праздник – яркий от крови, обещаю! Пускай себе смолят факелы! Клянусь Айнзидельнской Богоматерью, я залью их костер кровью!

– Шведов много, – продолжал Маркиз.

– А я когда-нибудь вел счет врагам? Да и какая разница, сколько их. Каждый мой горец стоит десятка шведов, и горцы всегда со мной.

– Но как они попадут в город?

– Они уже здесь – со вчерашнего дня.

– Все?

– По крайней мере столько, сколько нужно. Гарба, только что оставивший меня, отдаст им последние мои наставления и приказы.

– У шведов чересчур горячий военачальник, к тому же, говорят, граф де Гебриан неплохой тактик.

– Что ж, если у шведов один военачальник, у горцев их трое! И нынче утром, как только пробьет роковой час, они увидят над своими головами и красную мантию преподобного Маркиза, эту хоругвь великих сражений, и седые усы Варроза, и шпагу Лакюзона… А Маркиз, Варроз и Лакюзон, возможно, стоят больше, чем Гебриан.

– Он прав, – согласился полковник, – тысячу и один раз прав! Я с ним заодно, потому что верю ему. Неужели, черт возьми, вы думаете, что шведы, эти разбойники и наемники, которые воюют за деньги, смогут противостоять, будь их хоть двадцать на одного, неумолимому натиску наших вольных бойцов, у которых одна цель – сокрушить позорный костер? Повторяю, преподобный Маркиз, мальчишка верно говорит.

– Надеюсь, полковник, коли вы так полагаете, – ответствовал священник.

И, дав Лакюзону знак преклонить колени, он возложил на него руки и промолвил:

– Призываю на голову твою Божье благословение всем сражающимся, и если ты потерпишь неудачу в своем дерзновенном предприятии, умри прощенным и вознесись прямо на небеса!

– Благодарю, отец мой, – поднимаясь с колен, проговорил Лакюзон.

И вслед за тем пожал руки сначала священнику, потом полковнику.

Подобный союз, нерушимый и благородный, освящал эту троицу и делал ее такой сильной.

Рауль де Шан-д’Ивер с восхищением наблюдал за этими прекрасными товарищами и говорил себе: какой бы великой ни делала их народная молва, руководимая гласом Господним, – vox populi, vox Dei![25]25
  Vox populi, vox Dei! (лат.) – Глас народа – глас Божий.


[Закрыть] – когда видишь их вблизи, они кажутся воистину великими.

С улицы послышались шаги – они быстро приближались.

Четверо наших героев, собравшихся в низенькой комнатенке, разом смолкли и прислушались. Рядом с домом шаги стихли – и в дверь трижды негромко постучали, в точности как незадолго до этого – капитан.

– Кто там? – спросил Варроз.

Снаружи ответили:

– За Сен-Клод и Лакюзона!

Дверь отворилась.

Новоприбывший был облачен в монашескую рясу. Надвинутый капюшон полностью скрывал его лицо.

– Dominus vobiscum[26]26
  Dominus vobiscum! (лат.) – Господь с вами!


[Закрыть]! – твердым, звонким голосом проговорил он.

– Amen[27]27
  Amen! (лат.) – Аминь!


[Закрыть]! – ответствовал преподобный Маркиз.

– И да пребудет с вами мир, возлюбленные братья мои, – прибавил монах, сбрасывая капюшон, скрывавший его приятное, полнощекое лицо с красными губами, какое не увидишь ни на одном из мрачных и восхитительных полотен Доминикино[28]28
  Доминикино – прозвище Доминико Цампиери (1581–1641) – итальянского живописца болонской школы.


[Закрыть], Лесюера[29]29
  Лесюер, Эсташ (1616–1655) – французский художник, представитель стиля барокко, писавший картины на религиозно-исторические темы.


[Закрыть] и Сурбарана[30]30
  Сурбаран, Франсиско де (1598–1664) – испанский художник, представитель севильской школы живописи.


[Закрыть], этих великих подвижников от живописи.

– Клянусь честью, – воскликнул Варроз, – это же добрейший брат Мало!

– Какими судьбами, брат? – спросил Маркиз. – И почему в этот ночной час вы не с капитулом?

– Увы, – с печальным вздохом проговорил монах, – капитула больше нет.

– И где же вы теперь собираетесь?

– В ратуше… не в самом лучшем месте для нас. Шведы изгнали нас из нашей обители – теперь там обрел пристанище граф де Гебриан. Эти горе-вояки разграбили нашу казну, опустошили подвалы… Да отвернется от них Господь!

Преподобный Маркиз невольно передернул плечами.

– Э, – проговорил он довольно резко, не в силах сдержаться, – разве Богу нужна ваша казна с подвалами? Когда-то кубки были из дерева, а монахи пили воду. И исправно служили Господу… Но прости, брат, я знаю, мое мнение противно вашему. Давай же вернемся к тому, что побудило тебя прийти сюда. Ведь ты здесь неспроста?

– Конечно, конечно, я пришел неспроста, – ответил монах, слегка смущенный резким замечанием строгого священника. – Я пришел… я собирался…

– Успокойтесь, брат мой, а я еще раз прошу простить меня за излишнюю резкость – не берите мои слова в голову. Итак, мы вас внимательно слушаем.

– Ну так вот, – начал брат Мало, – наш настоятель поднял меня ночью, едва я успел заснуть, и поручил мне без промедления прибыть в темницу к Пьеру Просту, которого должны казнить в восемь утра на площади Людовика XI, и принять его последнюю исповедь. Темница эта находится аккурат в подземельях нашей обители. Туда я, собственно, и направлялся, раздумывая, как вам рассказать о данном мне поручении, и памятуя о том, что вы тоже хотели бы передать кое-что на словах бедному Пьеру Просту. Но я так ничего и не придумал. Я даже не знал, что вы в Сен-Клоде, а это, согласитесь, с вашей стороны, крайне неосторожно, ибо таким образом, как говорится, вы сами лезете в волчью пасть. Впрочем, это касается только вас самих. По дороге, свернув на главную улицу, я случайно повстречал Гарба и рассказал ему о своих затруднениях. А он, зная мою порядочность и набожность, хоть я и охоч до старого, доброго винца из наших подвалов, – он дал мне пароль, показал, где вас найти, и вот я здесь. Весь к вашим услугам. Коли надо, я охотно отдам голову свою на отсечение, лишь бы вытащить из переплета этого достойного и честного малого – Пьера Проста. Ведь он, когда еще пользовал бедняков, излечил меня от нестерпимых болей в коленке. К тому же я знаю: это мой долг, – прибавил брат Мало с некоторой горечью. – Но я готов на все, а это кое-что да значит для монаха, который больше не пьет из деревянного кубка и почти не разбавляет вино водой.

– Ах, брат Мало, брат Мало! – с воодушевлением воскликнул преподобный Маркиз. – Вы честнейший и достойнейший из членов святой братии, и я решительно отрекаюсь от тех опрометчивых слов, за которые уже просил у вас прощения. Окажите же мне честь, брат мой, и дайте вашу руку.

– Вот, держите, мессир святой отец. Хоть вы меня давеча и кольнули малость, да я на вас не в обиде…

– Правда?

– Клянусь именем великого святого Мало, моего покровителя! А теперь говорите скорее, что мне надлежит передать Пьеру Просту.

– Скажите ему, чтобы не впадал в отчаяние… скажите, что из каземата в вашем монастыре до костра на площади Людовика XI путь не так уж близок, как думают палачи… скажите, что между топором и плахой есть промежуток, имя которому – свобода!..

– Ах, – радостно прошептал монах, – так, стало быть, вы еще надеетесь?..

– Я надеюсь на Бога, брат мой, – ответствовал преподобный Маркиз.

– На Бога и на наши шпаги! – воскликнул Варроз. – Костру Пьера Проста не видать огня – спросите хоть капитана Лакюзона!

Заслышав свое имя, капитан, который наблюдал за происходящим с видимой рассеянностью и, казалось, не прислушивался к разговору, вдруг очнулся от оцепенения, сковавшего если не его тело, то мысли, подошел к монаху и сказал:

– Стало быть, брат Мало, вы направляетесь в темницу к моему дяде?

– Да, капитан.

– По воле вашего настоятеля?

– Да, капитан.

– И в темнице вас ждут?

– Конечно, потому как о моем приходе там предупреждены.

– И вы знаете пароль?

– Больше того.

– То есть?

– У меня и пропуск имеется.

– Кем он подписан?

– Самолично графом де Гебрианом, капитан.

– Не покажете ли мне вашу бумагу, брат Мало?

– Вот, пожалуйста.

Монах достал из-за пояса – обыкновенной веревки, которой была перевязана его ряса, сложенный вчетверо листок и передал его Лакюзону. Капитан развернул его и прочел:

«Приказываю пропустить этой ночью в каземат к приговоренному Пьеру Просту монаха, предъявителя сего предписания, дабы монах и приговоренный могли говорить друг с другом, свободно и без свидетелей, в течение часа.

Выдано в Сен-Клоде 20 декабря 1638 года.

Де Гебриан».

– Отлично! – проговорил капитан, ознакомившись с пропуском.

– А теперь мне пора, – сказал брат Мало. – Верните пропуск.

– Он вам без надобности.

– Как это – без надобности? Как это?.. Как?.. Меня же без него не пропустят.

– В каземат к брату моего отца нынче ночью пойдете не вы.

– А кто же, позвольте вас спросить, капитан?

– Я, – с холодной решимостью ответил Лакюзон.