Текст книги "Замок Орла"

XIII. Монах

Брат Мало в полном недоумении воздел руки и глаза к потолку, как будто только что услышал невероятную глупость и спрашивал себя, уж не рехнулся ли его собеседник.

– Но послушайте, капитан, – через мгновение воскликнул он. – Уж не думаете ли вы…

– Вот именно, как раз это я и думаю… И никаких разговоров – все решено, бесповоротно!

– Вы рискуете – и ради чего? Неужели думаете, что стража вас пропустит?

– А почему бы и нет?

– Да потому, что в пропуске черным по белому написано, что выдан он монаху, а не капитану.

– Брат Мало, – с улыбкой заметил Лакюзон, – похоже, этой ночью вас лишили не только сна, но и рассудка. Разве вы еще не поняли, что я намерен прямо сейчас опровергнуть старую поговорку?

Глаза у брата Мало расширились еще больше.

– Какую еще поговорку? – спросил он.

– Простую: «На ком клобук, тот и монах».

– Ах, – пролепетал Мало, – значит, вы хотите опровергнуть эту поговорку…

– Да. Догадались – как?

– Нет.

Лакюзон рассмеялся.

– Эх, брат Мало, – воскликнул он следом за тем. – Блаженны нищие духом!..

– Quiam regnum coeli habebunt! – заключил монах. – Ибо, говоря по-простому, им принадлежит царство небесное.

– И я вам обещаю там почетное место, добрый мой брат, – продолжал Лакюзон. – Ну а раз уж вам надобно разложить все по полочкам, уясните себе наконец: я переодеваюсь в вашу рясу, набрасываю на лицо капюшон, и шведским стражникам, когда я предъявлю им пропуск за подписью их главнокомандующего, будет все едино, кто скрывается под этим капюшоном – капитан или монах.

– Погодите-погодите, – бросил монах, – а ведь это неплохая мысль!

– Иногда и меня неплохие мысли посещают, – не переставая смеяться, заметил Лакюзон. – А эта – совсем простая, и осуществить ее легче легкого. Ну же, брат Мало, давайте сюда скорей вашу рясу: сами только что сказали – время не ждет.

Святой брат уже было начал живо развязывать веревку, служившую ему поясом. Но преподобный Маркиз его остановил.

– Жан-Клод, – сказал он, – затея твоя безрассудна. Мы с Варрозом обязаны помешать этому всей данной нам властью, и мы действительно остановим тебя.

– Почему же, отец мой? – мягко спросил Лакюзон.

– Потому что, когда великие, святые интересы связаны с человеком, который, возглавив правое дело, не принадлежит более самому себе, этот человек, рискуя жизнью без нужды, совершает не просто глупость, а преступление. Во что бы ты ни рядился, Жан-Клод, ты рискуешь собой, вознамерившись проникнуть в самое логово наших безжалостных врагов и уж тем более – в темницу к дядюшке. Так что, капитан Лакюзон, человек, стоящий во главе партизанских отрядов горцев, человек, чье имя, только одно имя, служит символом борьбы и победы, не должен рисковать без всякой на то надобности.

– Отец мой, – ответил капитан, – вы не вправе усомниться ни в моем расположении к вам, ни в уважении к вашему опыту, ни в почтительном отношении к вашим словам. Но вам известно и то, сколь твердой становится моя воля, когда дело касается долга. Так вот, мой долг – проникнуть нынче ночью к Пьеру Просту, брату моего отца, и передать, что защитники его не дремлют и что он еще увидит, как они, с оружием в руках и готовые к бою, встанут щитом между ним и костром на площади Людовика XI. Вы говорите – риск. Но разве я виноват, что мне нравится рисковать? Ах, если б надо было всего лишь, как обычно, бросаться со шпагой наголо на французов или шведов в ответ на призыв: «Караул, Лакюзон!.. На помощь, Лакюзон!..» – я, наверно, подчинился бы вам. Но нынче ночью меня ждет не обычная опасность – совсем другой риск. Посмел бы я когда-либо еще проникнуть в логово к тем, кто назначил награду за мою голову? Осмелился бы спуститься по длинным лестницам в подземелье и, согнувшись под низким сырым сводом, стоять и слушать, как скрежещут ключи в тяжелых замках, а потом войти в каземат, зная, что за мной захлопнется дверь? Нет, никогда! А стало быть, не пытайтесь меня удержать, полковник Варроз и преподобный Маркиз, ибо это не в ваших силах! И пусть это приключение будет самым прекрасным из всех приключений Лакюзона!

– Мальчишка! – воскликнул священник. – И ради столь ничтожной прихоти ты готов рисковать жизнью?

– У меня есть и другая причина, – возразил капитан, – она покажется вам серьезной и убедительной. Однажды дядюшка сказал мне вот что – я повторю это слово в слово: «Если ты когда-нибудь узнаешь, что мне угрожает смертельная опасность, поспеши мне на помощь, Жан-Клод, ибо я знаю одну очень важную тайну и мне нужно успеть открыть ее тебе прежде, чем я покину этот мир». Вот видите, преподобный Маркиз, видите, полковник: это твердая воля моего дядюшки – и я как добрый его племянник не могу ее не исполнить.

– Тогда ступай! – проговорил священник, побежденный последним доводом Лакюзона. – А нам ничего не остается, как молить Бога, чтобы он хранил тебя.

– Молитесь, и да услышит вас Господь! – сказал капитан. – Ибо Господу вряд ли когда приходилось слышать мольбы столь благородного и святого человека.

И, обращаясь к монаху, с явно скучающим видом наблюдавшему за происходящим, прибавил:

– Брат Мало, я жду вашу рясу…

Не прошло и минуты, как наш капитан превратился в самого настоящего монаха.

– Ну что, можно меня узнать в этом наряде? – спросил он, набросив на лицо капюшон.

– Нет, если только шведы не проявят бдительность, – отвечал преподобный Маркиз, – и все же я боюсь…

– Через час я вернусь, дабы на душе у вас было спокойно.

– Захватишь пистолеты?

– Нет, с ними опасно, а пользы никакой.

– Возьми хотя бы кинжал.

– Охотно. Спрячу его в рукаве, благо он широкий… вот так. А теперь прощайте, вернее, до скорого свидания!

Капитан Лакюзон вышел из комнаты, а четверо наших героев: Маркиз, Варроз, Рауль и брат Мало – разместились на табуретах возле очага.

Все четверо молчали.

Полковник Варроз и преподобный Маркиз думали о Лакюзоне.

Рауль де Шан-д’Ивер – о Эглантине.

Добрый же брат Мало не думал ни о чем: он спал.

* * *

Как мы обмолвились выше, в казне Сен-Клодского аббатства хранились немалые богатства – дары, которые почтительные паломники всех сословий издревле складывали к раке с мощами святого епископа, уповая на его всемогущее заступничество.

Всевозможные слухи и народная молва рисовали эти подношения и вовсе несметными – подобными сказочным сокровищам: неисчислимым грудам золота, серебра и драгоценных камней, хранившимся в заколдованных подземельях из арабской сказки «Аладдин и волшебная лампа».

И желание, впрочем, легко объяснимое, запустить руку в сундуки, битком набитые монастырскими сокровищами, в немалой степени подвигло графа де Гебриана на захват Сен-Клода.

Как нам известно, несмотря на отчаянное сопротивление горожан ему это удалось.

Ну а покуда шведы с серыми спешили утолить свою безумную жажду грабежа, разбоя, а то и кровопролития, среди всего этого гибельного погрома в захваченном городе случилось очень важное для нас событие, оставшееся, однако, совершенно незамеченным.

Шайка серых, числом с дюжину, оставив всякую надежду поживиться чем в Сен-Клоде (что, как мы скоро убедимся, совсем не входило в привычку у этих горе-вояк), подалась за городскую окраину и, перебравшись вброд через Бьен – в известном нам месте, напротив которого Гарба сбросил веревочную лестницу Лакюзону и Раулю, – быстро взобралась на противоположную гору, поросшую лесом, где вскоре и затерялась.

Шайку возглавлял уродливый великан Лепинассу; однако в этот раз заправлял всем не он, а один из его спутников, которому бандит беспрекословно подчинялся.

Это был довольно рослый человек. Его лицо было скрыто под железной маской, обшитой черным бархатом. Маска покрывала его голову целиком, как шлем средневекового рыцаря, – и волосы, и даже шею. Этот таинственный человек, участник всех захватнических войн во Франш-Конте, был героем множества легенд, которые люди, трепеща от страха, пересказывали друг дружке зимними вечерами у камелька. Никто, как утверждала молва, не видел лица этого человека; никто не знал его имени; никто не знал, где он живет.

Подобно африканским шакалам и громадным, плешивым стервятникам, которые всегда стремятся туда, где пахнет смертью и кровью, Черная Маска являлся насмерть перепуганным горцам в тех местах, где вершилась резня и полыхал огонь пожарищ, и являлся он неизменно в окружении мерзкого вида телохранителей из числа самых кровожадных серых во главе с Лепинассу. Народ считал Черную Маску существом сверхъестественным – чуть ли не демоном во плоти, вынужденным скрывать свое лицо потому, что оно нечеловеческое.

Возможно, суеверный страх, который он внушал людям, служил ему самой надежной защитой, но, как бы то ни было, осторожности ради он показывался везде и всюду неизменно в окружении шайки верных подручных.

Самые дерзкие и неустрашимые храбрецы, включая самого Лакюзона, не раз клялись узнать наконец, что это за человек, который прячет лицо за черной маской. Но ни отвага, ни упорство, ни знание местности – ничто не могло помочь преследователям. Загадочного человека настигали раз двадцать, шли за ним по пятам целые дни напролет – загоняли, точно зверя, стараясь не упустить из виду, но Черная Маска всегда внезапно исчезал, как дым или призрак, не оставляя за собой никаких следов… В самом деле, ну как тут не поверить в некое сверхъестественное вмешательство!

В день взятия Сен-Клода Черная Маска вошел в город победителем, а вскоре, как мы знаем, он покинул город вместе с Лепинассу и его шайкой и скрылся в горах.

– Кстати, – спросил он походя у изуродованного главаря шайки, – вы по крайней мере уверены, что мы не опоздали?

– Уверен, монсеньор… о, будьте спокойны!

– Значит, вы не сомневаетесь в точности данных вам сведений?

– С чего бы мне сомневаться, ежели я своими глазами видал…

– Его самого?

– Вот прямо как вас, монсеньор. А дело было так. С неделю тому Железная Нога, помощник Лакюзона, и этот растреклятый Гарба, его ординарец, горнист и правая рука, с полдюжиной коников выслеживали меня и двух моих людей – Тренсакиля и Франкатрипа. В лесу мы разбежались в разные стороны, чтоб сбить со следа этих проклятых ищеек; что до меня, я затаился в непролазной чаще, у подножия громадной, почти отвесной скалы. Надвигалась ночь – и мне нечего было бояться. Вылезаю я из своего убежища и собираюсь двигать дальше, как вдруг слышу слабый шорох у себя над головой. Поднимаю голову и вижу: на верхушке скалы, над елями, вьется белая струйка дыма. Обхожу скалу: с трех сторон она неприступна – подступиться к ней можно только с одного боку. Взбираюсь по крутой тропинке до самого верха – а там хижина, ну прямо орлиное гнездо. Подхожу ближе, заглядываю внутрь сквозь щели в двери, меж плохо пригнанных досок, и вижу: сидит там у огня человек, и в отсветах пламени узнаю я Пьера Проста, которого когда-то в округе звали Врачом бедняков.

– Вам, верно, померещилось, Лепинассу.

– Клянусь честью, монсеньор, хотите поспорить на двадцать экю золотом против моей головы, так я согласен.

– Так ведь Пьер Прост лет двадцать тому как в воду канул.

– Какая разница, монсеньор! Человек уходит и приходит, если не успеет окочуриться… и он вернулся.

– Как вы узнали?

– Шепнули добрые люди. Пьер Прост объявился аккурат три месяца назад.

– Один?

– Да, монсеньор.

– А его дочь… ну эта, Эглантина?

– Я подумал, вам будет интересно, монсеньор, и стал разнюхивать.

– Ну и что же вы разнюхали?

– Эглантина умерла в долине, в окрестностях Доля.

– Коли все действительно так, дела обстоят наилучшим образом. Нам долго еще?

– Вон та самая скала… а там, наверху, и хижина.

– Скажите своим, чтоб попридержали языки и чтоб тише воды, ниже травы. Его нельзя упустить.

– Будьте покойны! Возьмем его тепленьким. А дальше что, монсеньор?

– Препроводим его в Сен-Клод и бросим в темницу. Он будет осужден как лазутчик, и через три дня его сожгут живьем на площади Людовика XI.

– Ну и ну! – бросил Лепинассу, разводя руками.

– Вас это удивляет? – спросил Черная Маска.

– Сказать по чести, да, монсеньор.

– Почему же?

– Потому что, когда надобно избавиться от кого-то неугодного, самый простой и лучший способ – пустить ему пулю в башку или всадить нож в брюхо… Мертвые не разговаривают!

– Вы правы, так и в самом деле было бы лучше, но нам нужно, чтобы Пьер Прост умер на глазах у всех, под звон колоколов, на костре. Мы надеемся, что публичная казнь родственника капитана Лакюзона произведет должное впечатление на горцев и собьет с них спесь похлеще всякого разгрома… А вот если б вы привели нам самого Лакюзона, или Варроза, или Маркиза… Помните, за голову каждого из этой троицы обещано по тысяче экю золотом!

– Деньги немалые, монсеньор, ради такого куша и впрямь не жалко расшибиться в лепешку… Но тише! Вот и хижина. Так что лучше синица в руках, чем журавль в небе – в смысле, дядюшка заместо племянника.

Лепинассу велел подручным окружить дом, а сам вышиб дверь одним ударом приклада своего мушкета.

И уже через пять минут Пьера Проста, связанного по рукам, с кляпом во рту вели, а вернее, волокли в город.

Черная Маска, пока разбойники исполняли его приказы, стоял в стороне, но не так далеко, чтобы Пьер Прост не мог его не заметить.

По прибытии в Сен-Клод несчастного эскулапа бросили в самый глубокий подвал монастыря, и, пока его вели все ниже в мрачную, сырую глубину подземелья, он слышал, как Черная Маска под страхом смерти наказывал шведским солдатам, выбранным в охранники заключенного, не пускать к нему никого, кроме исповедника, если пленник потребует его в свой последний час.

Пьер Прост с невозмутимым спокойствием и безграничной решимостью воспринял постигший его удар. Он догадывался, откуда пришла беда, и, уверенный, что только величайшее из чудес может избавить его от гибели, воспринимал эту смерть как нечто, уготованное его прошлым.

Его удивляло лишь одно обстоятельство: то, что казнить его особо не спешили. Он был мягок и терпелив со своими стражниками, хоть и не обмолвился с ними ни словом. Он почти беспрерывно молился, находя в молитве утешение и отдохновение.

Иногда, впрочем, его лоб хмурился – при мысли о чем-то, что мучило старика. Рука его судорожно сжималась и ложилась на грудь. На губах появлялась горькая улыбка, и он шептал: «Боже, о Боже, тогда уж пусть эта тайна умрет вместе со мной!..»

XIV. Тайна Пьера Проста

Между тем время шло. Истекли два дня и две ночи, а Господь как будто не слышал мольбы Пьера Проста.

И вот на третий день, утром, горцу учинили показной допрос, после которого он узнал то, что в городе было уже давно известно: его приговорили к смерти как лазутчика и должны были сжечь живьем на следующее утро, на рассвете.

С этой минуты мысли Пьера Проста отвратились от земных дел: душа его оторвалась от всего, что было связано с этим миром, и теперь он, проживший свой век праведником, готовился к одному – к смерти.

– Когда ко мне пришлют обещанного исповедника? – спросил он у одного из стражников, которые отвели его обратно в темницу.

– Нынче ночью, – ответил солдат.

Настала ночь – все звуки дневной суеты, раздававшиеся под сводами просторных помещений аббатства и слабым, отдаленным эхом доносившиеся до узника, мало-помалу стихли.

К полуночи Пьер Прост уже мог расслышать только медленные, монотонные шаги караульного, ходившего взад-вперед возле двери узкого низенького «каменного мешка», где, лежа на куче соломы, пленник дожидался прихода священника, своего утешителя.

Шли часы, но ничего не происходило.

Пьер Прост уже начал опасаться, что Черная Маска, остерегавшийся всего и вся, изменил свое решение и исповедник не придет.

Наконец немногим позже трех часов утра узнику послышался вроде как отдаленный шум, и угасшая было надежда вернулась к Пьеру вновь. Он оперся на локоть и, затаив дыхание, весь обратился в слух.

И вот шум послышался уже более отчетливо. К «каменному мешку» приближались шаги нескольких человек.

«Не может быть, чтобы это был палач, – подумал Пьер Прост. – Тогда, может, священник?..»

Шаги стихли. В замке заскрежетал ключ – лязгнул затвор – дверь отворилась.

На пороге появился монах в сопровождении двух солдат – у одного из них в руке была лампа.

– Это он и есть, – сказал солдат монаху, указывая на Пьера Проста и ставя лампу на пол. – Времени у вас час, так что скорей исповедуйте его и отпустите ему грехи.

И они с товарищем вышли, с усмешками и нарочито громким скрежетом снова запирая дверь на ключ.

– О, отец мой, – проговорил Пьер Прост, сложив руки, – я ждал вас и взывал к вам, как обреченный на смерть узник ждет, взывая к жизни и свободе.

– И я действительно верну вам жизнь и свободу, – ответил монах тихим голосом, который вверг узника в дрожь.

– Кто же вы? – спросил он, задыхаясь от волнения.

– Тише! – проговорил монах. – Тише! Знайте, за этой дверью, хоть она и закрыта, наверняка есть уши – они ловят каждое наше слово.

И, подняв одной рукой лампу, которую швед оставил на каменном полу, священник поднес ее к своему лицу, а другой рукой отбросил назад капюшон, скрывавший до сих пор его черты.

– Жан-Клод… – пробормотал Пьер Прост, – ты… мальчик мой… ты здесь!

– Тише, дядя, – повторил капитан, – одно неосторожное, громкое слово, и мы оба пропали.

– Так, значит, это правда, дорогой ты мой… – продолжал узник с нескрываемым волнением… – ты не мог оставить меня умирать, не дав мне в последнее утешение обнять тебя еще раз! О, благодарю тебя, благодарю! Вот так ты обрадовал меня! Отныне мне и смерть не страшна!

– Говорю же, дядюшка, я верну вам жизнь и свободу.

– Свободу!.. Жизнь!.. – вторил ему Пьер Прост. – Неужели это возможно? Ведь через несколько часов – или не знаешь? – вынесенный мне приговор должны привести в исполнение.

– Через несколько часов, дядюшка, те, кто вас приговорил, окажутся на вашем месте. Бог милостив!

– Но как?

– Не спрашивайте, у нас очень мало времени. Только одно скажу: надейтесь! – и даже когда вы окажетесь на костре, за частоколом огня и в клубах дыма, я снова скажу: надейтесь!.. А сейчас, дядюшка, нельзя упустить ни одной мелочи. Господь держит в руках жизнь человеческую, но Он же способен и нарушить даже самые благие и, казалось бы, успешные начинания. Когда-то вы говорили мне про некую страшную тайну, которую храните, и велели мне прийти к вам, чтобы узнать ее, если вам будет угрожать смертельная опасность. Так вот, опасность уже нависла над вами, потому я здесь и готов выслушать вас.

– Тогда слушай и постарайся, чтобы тайна эта обратилась в твоих крепких руках в оружие против человека, обрекшего меня на смерть! Этот самый человек, в чем я ничуть не сомневаюсь, как бы больно это ни было, состоит в числе самых грозных врагов свободы Франш-Конте.

– Кто он?

– Черная Маска, – ответил Пьер Прост.

– Как! – в изумлении вскричал молодой человек. – Неужто Черная Маска сыграл какую-то роль в вашей жизни?

– Да, мальчик мой, и не только в моей, но и в жизни моей семьи, к которой принадлежишь и ты.

– Странно… – прошептал Лакюзон.

– Да, но куда более странно другое, во что ты вряд ли поверишь. Впрочем, скоро ты все узнаешь и увидишь: в событиях, о которых я собираюсь тебе рассказать, правда будто нарочно обретает самые прихотливые формы. Да уже по первым словам ты сможешь судить об остальном: Эглантина мне не родная дочь!..

Капитан воззрился на Пьера Проста с таким видом, который определенно означал только одно: уж не помрачился ли у вас рассудок, дядюшка?

Между тем врач обездоленных ничуть не стушевался под взглядом племянника, лишь слегка покачал головой и сказал:

– Нет, мальчик мой, я в здравом уме, хотя на мою долю выпали столь тяжкие испытания, что любой, и покрепче моего, мог бы запросто помешаться умом. Сейчас увидишь. Но, поскольку, как ты сам говоришь, у нас очень мало времени, позволь я буду говорить, а ты не станешь меня перебивать: ведь очень важно, чтобы ты узнал мою тайну от начала до конца.

Капитан согласно кивнул, и Пьер Прост повел свой торопливый рассказ начиная с событий, произошедших в ночь на 17 января 1620 года и знакомых читателю из пролога нашей книги.

– …В течение двух лет после той жуткой ночи, – сказал он в заключение, – ничто не нарушало безмятежного покоя, которым я наслаждался в моем маленьком домике в Лонгшомуа. Хотя призраки из прошлого то и дело являлись мне… По ночам я вдруг просыпался от внезапных приступов ужаса, и мне всякий раз чудилось, будто мою постель и колыбельку с Эглантиной обступают кровопийцы… Мне казалось, что рано или поздно Черная Маска пожалеет, что доверился мне, и решит раз и навсегда похоронить тайну, единственным хранителем которой был я. Это убеждение, поселившееся в моей голове, как навязчивая мысль, терзало меня беспрестанно. Впрочем, боялся-то я не за себя, а за дорогую моему сердцу малютку, которую полюбил всей душой и окружил поистине отцовской любовью. И вот, поклявшись во что бы то ни стало избавиться от бесконечных тревог, я решился покинуть родные края, окружив свой отъезд, а вернее, бегство, непроницаемым покровом тайны.

Я разыскал брата – твоего отца, Жан-Клод. Я поведал ему о своих скорбных делах, хотя истинную их подоплеку раскрывать не стал. Сказал только, что ушел ночью, а дом бросил без призора. Я попросил его притвориться, будто он, как и все, ни сном ни духом не знает, где я собираюсь затаиться, а после, по прошествии года или двух, постепенно и половчее распустить слух, что я умер.

Все произошло так, как мне хотелось. Горцы, знавшие меня и любившие, читали «De profundis…» и ставили свечки за упокой моей души. А потом про меня забыли. О тайном моем убежище знали только Варроз, Маркиз да твой отец, а тебе об этом сказали, когда ты повзрослел и, несомненно, уже мог хранить секреты.

Короче говоря, я думал никогда не покидать той хижины в Шойском лесу, куда ты порой приходил меня проведать. Но, когда французские войска вторглись на нашу землю, над Эглантиной, моей раскрасавицей, нависла угроза. Месяц с лишним мы жили под защитой прекрасного и благородного юноши, французского офицера по имени Рауль Марсель, который, думаю, полюбил дорогую мою дочь – полюбил самой почтительной и сдержанной любовью. К несчастью, тот офицер был принужден покинуть Франш-Конте и последовать за господином де Виллеруа, своим главнокомандующим, так мы лишились заступника, на покровительство которого уповали.

Потом какое-то время я надеялся, что мне удастся отвести опасность от Эглантины, если я буду прятать ее от посторонних взглядов. Но это оказалось невозможно! Она нет-нет да и попадалась на глаза другим офицерам, не отличавшимся ни скромностью, ни почтительностью, и они, все как один, считали ее прехорошенькой. Подслушав однажды по чистой случайности их разговоры, я смекнул, что они вознамерились похитить ее и обесчестить самым постыдным образом. И в тот же день мы с Эглантиной подались горными тропами к преподобному Маркизу, и я попросил его приютить мою дочь, выдав ее за свою племянницу. Через три месяца я вернулся в горы один, пустил слух, что дочь моя умерла на равнине, и поселился в заброшенной хижине на одной из горных вершин, глядящей на город. Уж там-то, думал я, мне ничто не угрожает, хотя у меня все же было предчувствие, что беда идет за мною по пятам, и оно меня не обмануло… А остальное ты знаешь. Три дня назад серые из шайки Лепинассу, которым на самом деле верховодил Черная Маска, схватили меня и, связав по рукам и ногам, приволокли сюда.

– Что, дядюшка! – вскричал Лакюзон. – Ими заправлял Черная Маска – этот таинственный, неуловимый тип? Тот самый, за которым я охотился не переставая и все без толку… тот, с которым вы были в ночь на 17 января 1620 года?

– Да, он самый.

– Вы точно это знаете, дядюшка?

– Как и то, что верю в Бога. Я признал его с первого взгляда. По голосу. По жестам. Говорю тебе, это он – сеньор из того замка, куда меня привезли силой, и там, в одном месте на своде, должен остаться отпечаток моей перепачканной кровью ладони. Да и кто, кроме него, может преследовать меня с такой исступленной ненавистью! Кому еще, как не ему, столь горячо хотелось бы стереть в порошок меня, а заодно и страшную тайну, которую я знаю.

– Но тогда, – суть слышно прошептал Лакюзон, поглощенный новой мыслью, что пришла ему в голову, – тогда этот сеньор в черной маске, получается, и есть тот самый тип, о котором мне рассказывал Рауль де Шан-д’Ивер! О, неужели? Нет-нет, не может быть! Это невозможно, ведь Рауль уверяет, что старина Марсель признал в нем сира де Монтегю… а Антид де Монтегю – один из самых рьяных борцов за нашу свободу!.. У меня от всего этого голова идет кругом… О, кто же даст мне ключ ко всем этим темным тайнам! Кто сорвет этот покров! Кто, наконец, столкнет меня лицом к лицу с загадочным негодяем в маске и со шпагой в руке!

После короткого молчания, длившегося не больше одной-двух секунд, капитан уже громче продолжал:

– А что же та вещица, дядюшка, – медальон, который тогда передала вам несчастная мать, – он сохранился у вас?

– Конечно. Я с ним никогда не расставался.

– Где же он?

– У меня на груди, и я тебе его отдам.

Пьер Прост распахнул камзол, сорочку и сорвал с шеи шнурок, на котором висел кожаный мешочек с медальоном внутри.

– Вот, держи, – сказал он, передавая вещицу Лакюзону, – и уж коль мне суждено умереть от руки этого человека, пусть медальон поможет тебе отомстить за меня.

Капитан хотел было что-то сказать – но услышал шум, и слова застыли у него на устах.

Час уже прошел, и шведские солдаты вернулись в «каменный мешок» за монахом.

– Прощай, и, уж наверно, навсегда! – проговорил Пьер Прост, горячо обнимая племянника.

– А я, дядюшка, – быстро прошептал молодой человек, пока открывалась тяжелая, кованая дверь, – я говорю вам: до скорой встречи! Надейтесь же, надейтесь!

С этими словами он накинул на голову капюшон рясы и снова скрыл лицо.

Вошли шведы.

– Надейтесь, брат мой! – уже громко повторил капитан в третий раз. – Да умиротворит Господь вашу душу!

И он последовал за двумя стражниками.

Когда он покидал аббатство, монастырский колокол пробил пять часов утра. Хотя рассвет только-только занимался, на площади Людовика XI, вокруг костра, воздвигнутого накануне, уже собралась толпа взволнованных зевак. Все спешили занять лучшие места на предстоящем скорбном спектакле, который жителям Сен-Клода бесплатно давало пресловутое военное правосудие под давлением неумолимой воли таинственного человека в черной маске.

Среди толпы, тут и там шныряли горцы из партизанских отрядов Лакюзона. Они переоделись до неузнаваемости и надежно спрятали оружие под своими «маскарадными» нарядами.

Капитан, проходя мимо, узнавал каждого из них в лицо, но ни с одним не обменялся ни словом, ни жестом. Он поспешил вернуться в приземистый домишко на главной улице, где его ждали полковник Варроз, преподобный Маркиз, Рауль де Шан-д’Ивер и предобрейший брат Мало, так радевший за сохранность монастырской казны и старых добрых вин из монастырских подвалов.

Прибавим, что после ухода капитана наш монах так и не проснулся, хотя все это время его жизнь висела на волоске. Так же, впрочем, как и жизнь Лакюзона, которому он отдал свою рясу и пропуск, и брат Мало это знал.

История рассказывает нам о необузданной выходке Тюренна[31]31
  Тюренн, Анри де Ла Тур д’Овернь (1611–1675) – виконт, французский полководец.


[Закрыть], который накануне битвы спал на пушечном лафете. Или, может, мы вправе заключить, что верный служитель Господа повел себя не менее героически, чем «победитель» при Мальпаке[32]32
  Намек на герцога де Виллара (1653–1734), проигравшего в 1709 году битву при Мальпаке за Испанское наследство и пославшего королю Людовику XIV донесение, вошедшее в историю: «Сир, не отчаивайтесь, еще одна такая “победа” – и у противника просто не останется войск».


[Закрыть]?

Впрочем, мы предоставим читателю право решить этот вопрос самому.