Текст книги "Ускользающая темнота"

– Я смотрю, кукла тебе понравилась, раз ты с ней спишь.

– Очень, папочка. А ты сделаешь еще другую?

– Обязательно, ребенок.

Зоя ласково потерлась о папину щеку. От ночных кошмаров не осталось и следа тревожных воспоминаний.

– А мне мамочка сегодня снилась.

Владимир Михайлович ласково потрепал дочь по волосам, встал и подошел к окну:

– Чья это шаль? Мамина ведь! Как она здесь очутилась? Она же в комоде лежала. Пойду положу на место. – Папа вышел и унес с собой шаль, но своим недоуменным лицом оставил страшную догадку, что мама приходила, не снилась.

Наступал новый, 1941 год.

Звонок

Москва. Наше время

Как говорится – ничто не предвещало. Утро выдалось прекрасным: солнечным, ярким, голубым, рыжелистным. Катя приготовила на завтрак любимые оладушки Стаса, они вместе ели и много смеялись. Потом Стас ушел на работу, а она устроилась с книжкой на диване и прикорнула. Резкий телефонный звонок вырвал ее из сладкой дремы. Катя, ругаясь, пошла искать телефонную трубку.

– Какого черта, так сладко спалось, – ворчала она, пока телефон надрывался.

– Привет, Катюш, узнала?

Как она могла не узнать? Ноги подкосились, а сердце ухнуло и провалилось в область желудка.

– Сереж, ты?

– Ну а кто еще? Ты ожидала услышать кого-то другого?

Обычная его хамская манера.

После того, как перекинулись двумя-тремя ничего не значащими фразами, он предложил встретиться.

– У меня времени нет.

– Катюш, ну чего ты врешь. Вот сейчас ты спала. Неужели ты для бывшего друга не выкроишь пару минуточек?

– Я не могу.

– А что так? Тебя ведь не в койку тащат, так, кофейку попить, поболтать по-товарищески со старым знакомым. Или мужа боишься? Хочешь, я с ним поговорю, попрошу его, чтобы он тебя со мной отпустил.

– А как же твоя Лада? Если она узнает?

– Во-первых, Лада взрослая и умная женщина, она из-за таких глупостей не истерит, в отличие от некоторых, кстати. Во-вторых, ну у тебя и самомнение. Ты думаешь, если тебя зовут на встречу, то все – любовь до гроба и так далее. А что человек просто соскучился по доброй старой подруге, захотел тебя увидеть, за жизнь потрещать, узнать, как дела, – такой вариант отпадает.

– У меня в три английский.

– Никто не спорит, ученье – свет! Но сейчас только 11 утра. Где у тебя занятия, далеко?

– Да нет, рядом совсем.

– Так я к метро подъеду, сходим в вашу местную забегаловку, а потом доставлю тебя обратно в лучшем виде. Короче, в «Парусе» через час.

– Ладно, – ответила она, но в трубке уже звучали частые гудки.

Рубиновое сердце

Ленинград. 192... год

К тому времени, как будущая Зоина мама Надежда Александровна закончила бывший Петербургский женский медицинский институт и стала работать врачом, уже успела произойти революция. Мать Нади, совершенно не интересовавшаяся дочерью, вышла замуж за француза и, собрав оставшиеся драгоценности, укатила в Париж, а новое правительство оставило девушке одну комнату в их бывшей огромной квартире. Где Надя и жила теперь вдвоем с няней Полиной, которая первый раз взяла ее на руки, когда была еще моложе своей нынешней воспитанницы. Отец умер несколькими годами раньше. Известный врач из старинной докторской династии, он очень любил свою жену. Не просто любил, а буквально сходил по ней с ума. Та же не отвечала ему взаимностью, и, не выдержав ее измен, он начал пить, увлекся кокаином, игрой, а потом его нашли у себя в кабинете мертвым. Он застрелился.

За Надей тянулся шлейф ее родственников, практически врагов народа. Она уже много лет работала в районной больнице и была уверена – это самое большее, на что она могла рассчитывать в жизни. Она ни с кем не встречалась, хотя мужчины обращали на нее внимание. Ей совсем никто не нравился, а просто так, лишь бы был, она не хотела и думала, что умрет старой девой. И на всякий случай всегда молчала. Любое ее слово могло быть не так истолковано, любое ее мнение воспринималось с предубеждением. Она прослыла букой, одиночкой, зазнайкой, и ее даже не пригласили на лекцию профессора Светланова, приехавшего из Москвы. Она познакомилась с ним потом, в больничной столовой. За одним из столиков он увидел хрупкую и грустную девушку. Коллеги сидели по двое, по трое, болтали, обсуждали свои дела. А она была совершенно одна, и он, отмахнувшись от свиты, направился к ней. Влюбился сразу и в ее темные глаза, и в тихий потусторонний голос, и в бледную кожу, под которой мерцали тонкие голубые жилки. Она выглядела такой трогательной, загадочной и нежной, что сразу захотелось защищать и оберегать ее от всех бед, сделать ее спокойной и счастливой. И коллеги, и сама Надя предупредили его, что она не на хорошем счету у власти. Что из-за этого знакомства у него могут случиться неприятности. Но зато сам Владимир Михайлович был на слишком хорошем счету: за большой талант, за золотые руки и за несколько спасенных жизней Очень Важных людей.

В городе на Неве ему оставалась еще неделя. И когда начался отсчет дней, приближающих отъезд, он поставил себе цель уговорить Надю выйти за него замуж и согласиться переехать в Москву.

На следующий вечер они пошли гулять и бродили по Петербургу всю ночь. Владимир Михайлович держал Надю под руку, и им обоим не верилось, что вот так просто, в больничной столовой, можно встретить родного человека. Гуляли по темным городским улицам, болтали, смеялись, рассказывали друг другу всю жизнь «до». И в районе одного из переулков за ними стала следить пара глаз. Мелькая неслышной тенью вдоль стен, укрываясь в арках, преследователь еще с полчаса шел за ними, а потом решил – можно.

– Дяденька, а дяденька! Ты и вправду такой добрый, как прикидываешься?

Маленький мальчик в грязном пальто с короткими рукавами, в заломленной на бок ободранной ушанке, снятой с головы какого-то взрослого, и с чумазой мордашкой дергал Владимира Михайловича за рукав.

– Мальчик, ты откуда взялся? Что так поздно делаешь на улице?

– За вами слежу!

Взрослые, улыбнувшись, переглянулись.

– А где твои родители? – спросила Надя.

– И зачем же мы вам понадобились, молодой человек? – одновременно с ней спросил Владимир Михайлович.

– А я добрых искал. Вы ж не обманете и в участок не отведете?!

– Ты лучше не юли, говори прямо, что нужно?

– А не обманешь?

– Вот заладил, хорошо, не обману.

Мальчик раскрыл сжатый до этого кулак, и на его ладони красным сверкнул большой рубин.

– Дяденька, купи стеклышко.

Профессор осторожно взял камень и стал его разглядывать.

– Украл?

– Чего сразу украл-то? Вчера ночью старуху-процентщицу кокнули и ограбили. Она на последнем этаже живет, целую хватеру занимает. Занимала, то есть. Ну а мы в подвале. Я домой идти боялся, за день ничего не заработал, думал, батька пьяный до смерти заругает. Вот под лестницей и заночевал. Слышу – идут сверху. Ну я шевельнулся, спугнул их, они побежали, да выронили что-то, рядом шмякнулось со мной на землю. Я рукой-то пошарил и этот камушек нашел. Вот и подумал, надо выследить кого, чтоб и при деньгах, и добрый. А в лавку к кому идти, так начнутся расспросы или обманут. Ты ведь не обманешь, а, дядь?!

Они слушали, раскрыв рты. Это был большой, крупный рубин и, похоже, очень дорогой.

– Ты где живешь-то сам?

– А вам зачем? Берите камень, давайте деньги. Я ничего не воровал. Нашел. А бабке этой так и надо. Сколько людей от нее в слезах уходило. Жадная была, вот и поплатилась.

– Вот что, парень. Камень этот дорогой. На вот все деньги, какие у меня есть, а завтра встретимся, и остальное получишь.

Мальчик радостно рассматривал бумажные купюры.

– Что, и еще дадите?

– Дадим.

– А в милицию не пойдете?

– Нет.

– Ну ладно. Живу я на Лиговке, от прачечной на углу второй дом. Спросите Ваньку Рыбина.

И он припустил.

– Завтра пойду в участок, выясню, что там случилось. Может, камень как улика поможет преступников найти. А за мальчиком надо присмотреть. Не дело, что папаша его обижает. Парню в школе учиться надо.

На следующий день профессор пошел в участок. О преступлении на Лиговке, связанном с убийством старухи, никто и не слышал. Когда Владимир Михайлович подошел ко второму дому от прачечной, тот оказался старым развалившимся одноэтажным строением с забитыми досками окнами. Ваньку Рыбина никто не знал. Профессор несколько дней думал об этой истории, а потом забыл. Он уехал в Москву, за ним переехали Надежда Александровна с Полиной, поменяв комнату в Ленинграде на жилье в Москве. Камень, мистическим образом попавший к ним, остался. Они считали его их тайным знаком, их общим Рубиновым сердцем. Прежде чем родилась долгожданная Зоя, они прожили вместе много счастливых лет.

Комната страха

Она совершенно не понимала, где находится. «...меня все равно найдут, обязательно скоро найдут. Будут искать и найдут. Уже скоро все начнут волноваться... Но сколько же я здесь? Как я оказалась в этой постели? Со связанными руками. И что значат слова: «Скоро будет хорошо»?

Вопросы теснились в голове, и на мгновение она даже забыла, что лежит в собственной рвоте. Стала вспоминать, что было до этого. Они пили какое-то вино, и ей стало плохо. Появилась крохотная надежда – может, она потеряла сознание, и ее просто положили на кровать – но тут же растворилась в гнетущей темноте. Если б о ней заботились, то уж точно не оставили бы лежать в блевотине, вызвали бы врача. Она почувствовала омерзительный запах. Жижа на груди, на лице, на шее постепенно высыхала и стягивала кожу. Захотелось крикнуть, но получился только слабый стон. Он растаял в вязкой тишине. Снаружи не доносилось ни звука. Еще раз попробовала освободить руки – бесполезно. Она была слишком слаба и понимала только: с ней происходит что-то ужасное. И рядом находится психически больной человек. Потом она снова устала бороться и, потеряв последние силы в схватке со связанными руками и собственными мыслями, почти заснула. И к ней в полузабытьи пришли воспоминания.

Когда она была совсем маленькая, у нее ночью разболелся зуб. И мама повезла ее в ночную дежурную поликлинику. Ехали в такси по ночной Москве. Она прижималась к маме, боль пульсировала и была нестерпимой. Потом ее оставили одну в кабинете, просили открыть рот, стучали какими-то железными инструментами, а потом взяли и вырвали больной зуб без предупреждения. Она кричала и плакала, ее заставили держать рот открытым – что-то там обрабатывали, и запахло чем-то резким, то ли эфиром, то ли спиртом, может, нашатырем. Внезапно она вздрогнула – рядом, на краю постели, вырисовывался темный силуэт, и его жилистые и, как оказалось, очень сильные пальцы держали ее за челюсть, очень больно, а к носу прижимали мокрую тряпку, пропитанную непонятным едким раствором. Рука давила на нос, на зубы так сильно, будто хотела их раздавить.

– Давай уже, просыпайся.

Девушка открыла глаза.

– Ну вот и хорошо. Не зли меня, а то плохо будет.

– Зачем я вам? – Рот еле открывался. Подступил острый приступ голода и жажды.

– Просто мне очень захотелось, и вот ты здесь. Такой сюрприз. – Снова раздался смех, тихий и удовлетворенный, за ним молчание, а потом надтреснутый голос, сопровождавшийся вонючим дыханием, доверительно и по-деловому сообщил: – Хочу отомстить кое-кому. А для этого ты должна сполна насладиться страданиями.

Часть мозга еще сопротивлялась, не хотела верить в то, что услышанное – правда.

– Дайте мне воды, пожалуйста, – только и смогла произнести девушка.

Начало войны. Морг

Москва. 1941 год

Накануне Рождества (его справляли тихо, без гостей, и Зою просили не болтать подружкам во дворе, от этого запрещенный праздник приобретал для нее еще большую таинственность) под огромной елью в гостиной появилась большая коробка, перевязанная пестрыми лентами. Зоя не могла найти себе места и каждые пять минут бегала в гостиную смотреть на часы.

В центре стола уже красовались утка и большой яблочный пирог. От яркого света радужно вспыхивал хрусталь, переливался тончайший фарфор, и накрахмаленные салфетки, охваченные серебряными кольцами, торчали, как маленькие айсберги на снегу кипенно-белой скатерти, в высоких подсвечниках горели и оплывали свечи. Елка сияла десятками разноцветных огоньков. Полина, нарядная, в платье с кружевным воротничком и манжетами, наводила последний лоск.

– Ну, дорогие мои, милости прошу к нашей лесной красавице. Что там прячется у нее под ветками?

От няни все в подарок получили вязаные теплые носки, Полине от Владимира Михайловича досталась теплая шаль, а Зоя нарисовала новогодние картинки. На картинке для папы неумелой детской рукой были изображены две одинаковые куклы, сидящие под елкой. Под одной было написано «Надя», под второй, отличие которой от Нади состояло в том, что на плечах у нее была надета шаль, стояла подпись «Мама».

Пока все восторгались и обменивались благодарностями, девочка наконец-то развернула ленты, бумаги, распаковала коробку, и там, в ворохе деревянной стружки, обнаружила то, чего никогда не ожидала, да так и сидела, изумленная увиденным. Это была самая настоящая Снежная королева. Больше всего Зоя любила сказки Андерсена. О диких лебедях, русалочке она могла слушать бессчетное количество раз. Особенно она любила смелую Герду, которая отправилась выручать своего названого братца к Снежной королеве. Сколько раз она себе представляла это белое, с высокими скулами и раскосыми злыми зелеными глазами лицо. Губы – надменно изогнутая тонкая линия. Узкий нос с горбинкой. Белоснежная накидка, накинутая на такого же цвета платье, расшитая узорами из перламутровых блесток, с оторочками из меха. Из-под одежды выглядывали белые атласные сапожки. Все в ней было идеально, ровно, просчитан каждый стежок, каждый ноготок, каждый волосок белой, обернутой вокруг головы в виде короны косы. Рядом с владычицей северных снегов лежали Герда и Кай. Сколько раз Зоя думала, что, если бы у нее был брат и его украла бы королева, она тоже пошла бы на его поиски и представляла себе всякие подвиги.

Герда была в деревянных башмачках и простеньком платьице, перевязанная шерстяным платочком, белокурая, ясноглазая, с легким румянцем на щеках. Кай тоже казался настоящим, с пепельными вихрами, торчащими в разные стороны, карими веселыми глазами.

– Папочка, папочка, неужели это все ты сделал сам?! – бросилась Зоя к отцу, страшно счастливая.

Раздались восхищенные возгласы няни: «Ну, Владимир Михайлович, ну мастер, надо ж такое сотворить, чисто живые, а королевна-то, королевна, аж мороз по коже, до чего злющая рожа».

– Они и есть живые, – закричала Зоя. – Только будут перед вами притворяться. И говорить станут только со мной. Можно я пойду в детскую?

– Сначала поешь, никуда не убегут твои игрушки!

– Полина, это не игрушки, я же говорю, они живые. И папа сказал, – закапризничала девочка, но послушно села за стол. Коробку поставила рядом.

– Забивают ребенку голову всякой ерундой, – заворчала себе под нос няня, раскладывая по тарелкам аппетитную утку. – Куклы, они и есть куклы. Хоть и красивые.

Хозяин дома разлил в два бокала шампанское, дочке налили газировки. Стол оказался накрыт на четыре персоны. Пустующий стул Надежды Александровны был немного сдвинут в сторону, будто она ненадолго вышла и сейчас вернется.

– Ну, с праздником вас, дорогие мои! С Рождеством Христовым! – Владимир Александрович поднял бокал. Зазвенело, соприкасаясь друг с другом, тонкое прозрачное стекло.

– С Рождеством, мамочка! – Зоя подошла к маминому месту и прикоснулась своим фужером к ее нетронутому. – А почему вы не чокаетесь? – обратилась она к остальным. – Мама же с нами, только она сейчас невидимка.

Полина с отцом переглянулись и вздохнули, но присоединились.

* * *

Этой осенью Зоя должна была пойти в школу. Все близкие переживали, как пройдет этот важный шаг в жизни девочки. Так сложилось, что у Зои никогда не было близких друзей, она почти не общалась с детьми во дворе, все время проводя с няней и со своей семьей. И если когда была жива мама, они любили гулять с ребятней из их дома, то теперь Зою можно было вытащить на улицу только под предлогом помочь Полине по каким-нибудь домашним делам, сходить, к примеру, на рынок. В основном она предпочитала сидеть дома и ждать папу. К тому же малышка день ото дня все больше погружалась в свой придуманный мир, где оживали игрушки и была рядом мама. Но эти такие понятные человеческие трудности ушли на задний план, когда в июне в жизнь этой и миллионов других семей внезапно ворвалась война.

* * *

Через несколько дней профессор Светланов в составе медицинской бригады добровольцем отправился на фронт. Полина пристроилась санитаркой в больницу, и девочку брала с собой. Зоя почистила большую корзину, в которой раньше хранились овощи, застелила ее уютно тряпочками и носила с собой кукол. Вот с этой корзиной она ходила среди раненых и показывала им придуманные ею маленькие спектакли, пела песни, читала стихи, и солдаты очень любили маленькую артистку, всегда радовались ее появлению. А навещала она их часто. Работы становилось все больше, и Полине приходилось оставаться здесь целыми сутками, а Зое все меньше хотелось идти в одинокую квартиру, где теперь, как и в царстве Снежной королевы, царили холод, тишина и одиночество. Полина валилась с ног от усталости, любя по-прежнему свою маленькую воспитанницу, может, даже еще и сильнее, но не уделяя девочке столько внимания, как прежде. И маленький ребенок шел туда, где любви и внимания было вдосталь, – к таким же обделенным чувствами и заботой, молодым и старым, изувеченным войной солдатам.

– А вот и наша артистка идет!

– Всем бы такую няньку, тогда все на следующий день на своих уже бегали б.

– Поди-ка, доча, я вон мальчонке твому шапку сгоношил, а то его эта зараза сворует, а как он там на полюсе без шапки, нехорошо, хоть из бумаги, да лучше, чем никакой!

– Спасибо, дядя Матвей!

– На-ка, примерь! Эх, ладно сидит. Как война кончится, пойду шапки точать. Ну, расскажи-кась, как сегодня мы злыдню-то твою зеленоглазую победим.

И Зоя вдохновенно начинала свой ежедневный спектакль. Со временем королева превратилась у нее в фашистского врага и брала Кая в плен, а Герда и Надя были партизанами, или солдатами, или медсестрами и бесстрашно спасали его. Солдаты только успевали комментировать с шутками и прибаутками Зоины неиссякаемые фантазии. После спектакля Зоя в который раз показывала всем свои игрушки, рассказывала, что папа у нее врач и он на фронте тоже лечит раненых и борется с немцами, поэтому у него нет времени и он не пишет.

Как-то вечером, во время очередного представления, когда все опять хохмили и радовались за победу «наших» над «не нашими», девочка заметила, что Саша, совсем молоденький солдатик лет восемнадцати, всегдашний заводила и шутник, красивый бледный мальчик с большими карими глазами, не балагурит, как обычно. К слову сказать, Зоя была втайне (как она думала, а солдаты все время подтрунивали над Сашком по этому поводу) в него влюблена, конечно, совершенно по-детски, но ее задело такое отношение. Как он мог заснуть, может, притворяется. И ловко пробравшись сквозь нагромождение кроватей, она потянула его за руку:

– Я так не играю, ты чего не смотришь? – Рука была холодной и странно твердой и гладкой, словно восковой. Парень не отвечал. Приподнялся на локте новенький, с соседней койки.

– Кликни-ка доктора, дочка, – ласково сказал он, но лицо его стало встревоженным. – Он тебе его вмиг разбудит. – И Зоя послушно пошла за врачом. Вернулись в палату.

– Носилки, – коротко сказал врач сестре, стоявшей рядом, и удалился. А сестра пошла искать санитаров, и в глазах у нее стояли слезы.

– Не пожил, совсем еще мальчишка, – всхлипнула она. На Зою, тихонько притаившуюся рядом, никто не обратил внимания. Ошеломленными, широко раскрытыми глазами, красноречиво говорившими о полном непонимании и неверии в происходящее, она смотрела на мертвого.

– Эх, лучше бы я помер, – вздохнул Матвей. – Иди ко мне, доча. Не горюй.

В этот момент прибыли санитары, переложили солдатика на носилки и повезли.

– Я немножко его до коридора провожу, – ответила Зоя пожилому солдату и тихонько пошла следом.

Погрузились в лифт. Персонал больницы привык, что Зоя вечно бегает по разным этажам, и никто не задал лишних вопросов. Первый этаж. Носилки подвезли к большой железной двери, лязгнул тяжелый засов, показался длинный, плохо освещенный тоннель. Здесь прятаться будет сложнее, но санитары, не ожидающие, что рядом может находиться еще кто-то, были увлечены своим разговором.

– Погоди-ка! – сказал один.

Остановились, он достал папироску, прикурил. Зоя чуть не чихнула от терпкого запаха дыма и удивилась, как буднично воспринимают эти люди смерть. Куря одной рукой, а другой подсобляя товарищу, парень двинулся дальше.

– Прибыли. – Дверь была лишь прихвачена крючком. Ее широко открыли, и помимо табачного дыма в нос ударил незнакомый противный запах. Смесь лекарств, хлорки и трупов. Запах смерти. Девочка приостановилась, но раздумывать было некогда, и она юркнула в страшный зал, спрятавшись за шкаф.

– Эх, ребята, что-то много вас нынче накопилось, – шутил тот, что курил. – Не едет за вами провожатый, а пора бы. Передеретесь ведь из-за свободных столов. Не знаешь, чего шофер задерживается? Еще денек и трамбовать их придется.

– Да небось в других местах он тоже нужен. Что поделать, война...

Сашу сняли с носилок, положили на стол, под бок кому-то. Мелькнули спины, звякнул крючок, погасла единственная тусклая лампочка. Зоя осталась в темноте. Ей стало страшно, она села на корточки рядом с дверью и в ожидании санитаров задремала. Вздрогнула и очнулась, когда услышала знакомый шелест колес по кафельному полу и голоса сопровождающих. Вскочила, затаилась. «Надо будет потом свечку найти и спички», – промелькнуло в голове. Мгновения хватило на то, чтобы тихонько проскочить за спинами в белых халатах и побежать по неяркому коридору к железной двери. Первым делом пошла в комнату, где в редкие свободные минуты отдыхали врачи. Ей повезло – там никого не было. Девочка открыла шкаф и стала быстро осматривать полки. Чай в коробке, стаканы, ложки. Все не то, не то. Взяла стул, чтобы забраться повыше. Вот чайник, какие-то папки. Наконец за папками она обнаружила несколько свечных огарков и коробок со спичками. Быстро завязала все это в валявшуюся тут же косынку и вернулась в палату, откуда забрали Сашу, спрятала узелок на дно корзины и пошла искать Полину, которую застала за стиркой.

– Зоюшка, лапушка, давно я тебя не видала. Ты уж прости меня, совсем я тут замоталась, некогда и внимания деточке моей ненаглядной уделить. Вот, погоди, сейчас дополоскаю белье, да попьем с тобой чайку.

– Нянюшка, а если солдатики умирают, они, как и мама, тоже к ангелам отправляются?

– Конечно, боженька прибирает их к себе. Здесь-то им было плохо, а на небе будет хорошо.

– Они и маму могут увидеть?

– Отчего же нет, могут и Надежду Александровну, царствие ей небесное, повидать, – и Полина три раза перекрестилась, на секунду отрываясь от бака.

– Полинушка, я пойду. А то меня ждут. Чайку потом попьем.

– Ну, ступай, ступай, ягодка моя, затейница. Люди-то на тебя не нахвалятся. – Опять склонилась над мутной водой, вздохнула. – Добрая девочка, вся в мать, сердце золотое.

А Зоя пошла по палатам и по коридорам. Опять сочиняла, показывала представления, разговаривала со всеми. Осталось только дождаться, чтобы кто-нибудь умер.