Текст книги "Открывается внутрь"

2. Авангардная. Варя и Вера

В чистом поле, в белом поле было все белым-бело.

Потому что это поле

да, погода очень снежная

не выйти не то что с коляской, но и в слинге

спит как? спит плохо

ну так-то я ничего не вижу на первый взгляд, но если была потеря сознания

то без вариантов надо везти и все проверить

когда она упала?

в семнадцать сорок

Очень холодно, одновременно очень жарко. Младенец сосет. Бросает в жар и клонит в сон, одновременно озноб, потому что форточка открыта. Пахнет молоком и снегом. Клонит в сумерки. За окнами – синий заснеженный двор-колодец, темный день.

Это у вас микроволновка? – говорит врачиха, обходя стол на цыпочках и садясь.

Да! – Вера спохватывается и вытаскивает оттуда мясо.

И как, удобно? – врачиха пишет из свидетельства о рождении. – Высота примерно какая была?

Примерно вот такая. Я даже не ожидала от нее. Я не знала, что они в месяц уже переворачиваются.

Вот видите, вы не знали, – а сама пишет.

И стоял в том белом поле белоснежно-белый дом.

Вера до сих пор в ночнушке и халате, так с утра и не переоделась, не причесалась и не умылась. У Веры нет тела, есть только огонь и молоко.

Все, я написала, – говорит врачиха. – Ну что, поехали? Собирайтесь.

да, может, не надо, – слабо протестует Вера.

всё же в порядке

врачиха становится на пуанты и поднимает бровки домиком

если была потеря сознания…

вот одна мамаша тоже, – говорит она далеким ледяным голосом

Вера бросает слушать ее, и ужастик не доносится до ее неосвещенного мозга

до ее полузатопленного мозга

до ее занесенного снегом мозга

так сегодня и не успела поесть мяса-то

да и каши-то

так, чего-то похлебала – типа чаю чо-ли

Да я не знаю, – говорит Вера, – была ли потеря сознания-то

может, она просто так спала

или просто упала, но не кричала

Вера вспоминает еще раз тот момент сегодня

там на крыше, среди труб и снега, в белом небе, прыгали двое с ломиками

огромными сапожищами вышибали снег из кровли соседнего дома

по очереди: один – второй, один – второй

задорно, как на качелях

грох! – бух! – грох! – бух! – и над ними взвивался снежный буран

это было красиво, ярко, это было как театр

лиц не было видно, но Вера мысленно стала с ними там

что была бы наша жизнь, думает Вера,

если бы мы не могли быть где-то не сейчас, не здесь.

На Авангардную поедем, – трясет ее врачиха за плечо. – Эй! Ты слышишь меня? А?

потолок был белый-белый

* * *

звезды фонарей и звезды снежинок едут навстречу

или как будто в школьной столовой, сейчас будет пить компот, а в компоте отражается и лампа (желтая, как кусок сливочного масла), и лицо

Приехали.

Жестяная дверь с грохотом отъезжает.

Побыстрее, миленькая. Скорее вылезай, у нас еще вызов.

Вон туда, обогнешь здание – приемный покой.

ага-спасибо, – бормочет Вера

вдруг очень холодно

особенно выше левого сапога – задрались рейтузы

шапка сбилась на сторону с младенческого ореха

Вера останавливается и роняет свидетельство о рождении

ламинированный скользкий документ планирует в пушистый снег острым краем

Вера нагибается вместе с младенцем

теперь холодно повыше юбки – задралась куртка

везде блестят, горят полосы голого тела Веры

младенец сбился на сторону внутри комбинезона: лицо где-то в капюшоне, а шейка голая

скользко! Вера поднимается по ступенькам со свидетельством в одной руке и младенцем в другой

двери большие, старые, стеклянные, истертые, исцарапанные

внутри – бетонные чертоги, зеркала и картинки по стенам, шарканье, воняет хлоркой

длинная очередь шумит и гомонит

сесть некуда, и Вера становится у стены в чем была

щурится от света, стоя в растоптанных сапогах посреди коридора

…да. Так вот, нам опять не повезло! – кричит бодрая женщина в трубку.

Рядом бледный молодой человек с провалами щек и синими скулами, на руках – крошечный младенец

еще рядом – два круглоголовых быстрых бритых бандита лет пяти, у каждого – черная от синяка половина лба, синяки странной формы, как море, только чернее

чуть поодаль – толстый казахский подросток на коляске, с ногой, упакованной в желтый надувной сапог

прямо перед Верой – вешалка, на которую навалили гору дубленок, курток, комбинезонов

за вешалкой – окно, забранное двумя решетками, снаружи и изнутри, на окне – растения

слева от окна – стойка регистратора

Вере кажется, что она на балу (без пяти двенадцать)

единственное – все мешает, все сбилось на сторону

на морозе зацветали голые места

а теперь – жарко, течет

одно она точно знает: раздеть младенца

вынимает лялю и вешает комбинезон на крюк мизинца

аврех! – фамилия из щели кабинета, и они входят

* * *

монитор гудит. Вера видит на нем идеально круглый, ровный череп дочери

не вижу ничего, ничего не вижу, – повторяет врач монотонно

щелкая мышкой

ни-че-го не вижу, – приближает еще и еще, линия становится пиксельной, но нигде не прерывается

нет ни трещин никаких, ничего, – говорит врач

свидетельство о рождении, полис, – подает голос медсестра

зачем?

оформлять вас будем

куда оформлять

на отделение

ваша карточка уже там

так зачем, если нету ничего

так, девушка, я сейчас беру телефон и вызываю полицию.

вызов был на потерю сознания

я обязана вас госпитализировать

или я звоню в полицию и в опеку

пыльные провода на стене

сосок во рту младенца

струйки пота и свидетельство о рождении, мокрое, полис, паспорт

направление на анализы

медсестра идет быстро, а с Веры сваливаются рейтузы – резинка там, что ли, лопнула? – полоса на пояснице чешется

по коридору вперед, по плитке поворачивают на второй этаж, там снова по коридору, вниз по деревянной лесенке, вверх по каменному выщербленному пандусу, через пустой захламленный холл, где все двери заперты, на скрипучем лифте пять этажей вверх (здесь другой запах – еды и жилья), темно и тихо, теперь они идут вперед, как по аквариуму, в полной темноте и тишине в самую глубину больницы куда-то, несколько одинаковых запертых постов, на которых никто не сидит, и вот пост, где горит настольная лампа, огибаем этот пост, по широкому коридору мимо нескольких запертых дверей

и вот

широкая, почти квадратная дверь, состоящая из двух дребезжащих рам, в которые вставлены старые пыльные стекла

медсестра толкает дверь

Вера входит и кладет младенца на матрас

комбинезон кладет рядом

паспорт, полис

и подтягивает рейтузы, и чешет поясницу, о, да-а

* * *

Младенец теплится на кровати, помахивая руками и ногами, и пора уже сказать: ее зовут Долли.

Старый памперс завернут и сложен. Новый пахнет свежим памперсом. Вообще же дух в палате стоит густой, тяжелый. Вера еще не поняла откуда.

В окне цепочка фонарей, многоэтажки за широким снежным полем, вдали, на проспекте. Тягучее, вязкое небо: мороз.

В палате темно, только светится айфон в руках соседки. И освещает соседкино лицо – уступами: лоб, нос, подбородок, скулы, темную густую челку.

Соседка сказала «здравствуйте», когда вошла Вера, и – в айфон.

Теперь Вера опять вспоминает, что не ела весь день. Ей ужасно хочется есть и пить. Вон там, в окне, – «Пятерочка», это не дальше километра (через пустое поле, по мерзлой дороге прямым углом, наверное, чуть дальше). Будет работать еще час. Но как отсюда выйти. С Долли.

У меня есть колбаса и кока-кола, – шепчет соседка. – Возьмите на тумбочке.

Спасибо, – Вера нашаривает на тумбочке пластиковую упаковку, съедает пару кусков колбасы, идет в темный туалет и запивает водой из-под крана. Вода на вкус простая, пресная и кажется фиолетовой. Света они не включают.

Соседка молча скребет по айфону. Вера лежит на боку, подбив под себя мякенькую Долли, удобно примяв груди, колючее одеяло и плоскую подушку, и наблюдает за соседкой. Та лежит почти неподвижно, на спине. Горой кажутся ее колени. Тяжелое лицо подсвечено и неподвижно. На вид ей столько же, сколько и Вере, – около двадцати лет.

Вас как зовут? – шепотом окликает Вера.

Варя, – отзывается соседка, не отрываясь от гаджета. – А вас?

Вера. Можно на ты.

Вечер длится еще долго, потому что, хотя обычно Вера спит мало, урывками, но не может уснуть. Снова сползает то одеяло, то они обе – с матраса, то скрипят пружины у соседки, то вдруг хлопает от сквозняка дверь. Вера засыпает, и просыпается, и, глядя перед собой, всякий раз видит Варю, которая спит как гора, накрывшись одеялом и простыней, в рассеянном отраженном свете города, красного неба. Долли пищит, Вера кормит, качает, кормит. Потом они все-таки засыпают – и спят долго, почти четыре часа, так что, проснувшись снова, видят уже желто-синий качающийся свет и слышат бодрый окрик медсестры, которая в шесть тридцать вызывает их сдавать анализы.

* * *

когда они приходят снова (скоро завтрак, молока нет, губы пересохли), Варя еще спит.

запах усилился, и теперь при свете лампочки из коридора видно: на батарее

а батареи жарят, и слава богу, в минус двадцать пять это очень кстати

комками темнеют Варины шмотки. Колготки, джинсы, свитер кое-как напиханы, приткнуты между батареей и стеной.

Вера осторожно кладет Долли на кровать, подоткнув подушкой

подходит и щупает: комья одежды – все засохло

как будто Варя вчера попала под дождь и скомкала сушить (но ведь мороз)

и пахнут; запах этот не настолько ужасен, чтобы сказать «воняют»; это сильный, определенный запах, характерный, какой-то соленый и темный, как кажется Вере

На Вариной тумбочке слои беспорядка

высится двухлитровая бутылка кока-колы, как будто на маленьком острове возвели башню Федерация

а вокруг рынки, привокзальные бардаки, колбасные шкурки, фантики, наушники, книжка – старый детектив

сама же Варя спит, кротко, отвернувшись к стене, с головою укрывшись, совсем

лица не видно

она спит как гора: плотная деваха, ноги с накрашенными ногтями, тоже плотные, крепкие

Вера примечает все

за послеродовые пустынные месяцы в ней развилась болезненная пристальность

подробности лезут в глаза, цепляются за Веру, не дают покоя

Вера как будто совершенно разрушилась – ни чувств, ни желаний, – только экономные, механические, как во сне, повседневные практики да эта лента, полоса бесконечно-пестрых, проходящих, текущих через Веру впечатлений

каждая секунда высится, увеличивается в размерах, обрастает тысячей характеристик

так что ни пошевелиться, ни слова сказать

это как во сне, как в тяжком сне

и Варя, соседка, – типичный герой этого сна

тысяча подробностей о ней уже известно Вере, и все, что она узнает дальше, не станет для нее чем-то новым

тяжелые черные комки джинсов и колготок жарятся на батарее, пахнут, а за окном стылая морозная чернота не рассеивается до десяти утра

* * *

после второго сна Вере значительно труднее открыть глаза. Сон длился всего сорок минут, теперь время завтракать. Но Вера встает.

– Варя, – не очень громко зовет Вера, стоя над соседкой с Долли на руках. – Завтрак!

Варя хрипло стонет, тяжело переворачивается на спину, поправляя одеяло, чтобы не сползло с попы и живота.

– Спасибо. Я не пойду, – не открывая глаз. – Я-никогда-не-ем-с-утра.

Вера завтракает. Отделение, на котором она лежит, – сборное, сводное. Здесь лежат подростки с инсультами, и подростки с эпилепсией, и дети с травмами головы, и почему-то – подростки и дети «с гинекологией», после операций или чего-то подобного. Вера узнает об этом, мельком заглянув в журнал, лежащий под кругом лампы на отделении. Она даже видит несколько фамилий с диагнозами. Некоторых Вера узнает в столовой, за кашей. Девочка с инсультом прижимает к себе руку и волочит ногу. Странно, что все они чуть младше Веры, но она здесь как «мама», а не как они – дети.

Светает. В какой-то момент Варя, пошевелившись, открывает глаза и тянется за айфоном.

– Доброе утро, – с готовностью говорит ей Вера, которая давно уже сидит на краешке койки. (Долли спит, а Вера снова не может уснуть.)

– Ага, – хрипло отзывается Варя, – доброе.

Вера видит теперь: вокруг Вариного запястья обмотан бинт.

Ты здесь по этому делу? – Вера показывает на запястье.

Нет, – объясняет Варя, и, видно, не в первый раз. – Это меня ножом в драке зацепили. Мой парень подрался, а я стала их мирить. А лежу я из-за выкидыша, – это Варя говорит вполне равнодушно.

Вера чувствует ужасный жар в голове и поднимает руки ко лбу.

– Блин, – говорит она. – Я тебе ужасно, ужасно сочувствую!..

Ее первая мысль: вот сволочи, положили ее, счастливую мать с ребенком, в одну палату с человеком, у которого такое…

– Ага, – говорит Варя. – Я вообще-то из детдома. Это очень плохая больница. Меня в первый раз привезли позавчера еще. Воспитатель очень ругался, что пришлось приехать. А меня не взяли, типа там с бумажками что-то не то. И мы поехали обратно. А потом уже кровь потекла, и ночью скорую вызывать пришлось.

– Кошмар, – говорит Вера. – Я тебе жутко сочувствую!.. А тебе сколько лет? А давно ты в детдоме?

– Пятнадцать, – говорит Варя. – Неа, не очень давно, года два. Просто мама умерла, а потом мой папа со мной не справлялся.

– Что значит «не справлялся»?

– Ну, я плохо себя вела, не училась, там, всякое такое… Это мне папа все принес, – Варя кивает на тумбочку.

Теперь Вера разглядела ее как следует:

плотная, со сжатым ртом, кустистыми бровями, с красными пятнами на щеках, со странными мизинцами на ногах, похожими на мышей

под кроватью – тапки Вари

обычно тапки похожи характером на владельцев

Варины тапки – это совершенно новые, нетоптанные тапки с рынка, куски фиолетового пластика

но Вере кажется, что они похожи на Варю

в них и что-то мертвенно спокойное, и что-то разбойничье

что-то от иной породы, а порода не зависит от того, где человек растет

эта иная порода представляется Вере как нечто несдерживаемое

такое, что не может себя сдержать

чешет и чешет, лижет и лижет, льется сильным потоком, струей

вот и волосы у Вари густые, тугие, и все ее лицо такое же

и ноги – все это обилие, сила, не сознающая себя

и так странно-равнодушно она говорит обо всем, что с ней происходит

Вере это странно, а ведь не должно быть странно

ведь сама Вера и вовсе не упоминает о том, что происходит с ней

каковы обстоятельства ее жизни, родов

ее чувства или приключения

Вера вообще как будто забыла о них

она как будто зависла в пространстве, время для нее как будто не идет

* * *

Кстати, если уж говорить о тапках

то у Веры тапок нет и вовсе

и когда их с Долли, а точнее, Долли с нею вызывают на различные процедуры, то Вера ходит по всей больнице в носках

причем все глядят на ее ноги, а она сама на них совершенно не глядит, а, пританцовывая, шагает по линолеуму, плитке, шероховатому бетону со светской полуулыбкой: мне так удобнее

Процедур назначено много. Хотя Варя и отозвалась о больнице плохо, врачи тут кажутся Вере добросовестными. Они проверяют ее куклу всесторонне и при этом совершенно отстраненно, как будто действие, которое началось вчера вечером с визита скорой, должно быть завершено и уже не зависит ни от чего привнесенного извне. Они делают Долли ЭЭГ, нацепив на маленький пушистый орех нашлепки с прищепками; берут на анализ кровь и «писы»; нервная худая УЗИстка в хипповских бусах долго ворочает и крутит намыленную гелем рукоятку, водя ею по младенческому родничку. Все в порядке, и Вера начинает слабо шевелиться.

– Я не хочу сидеть здесь неделю, – говорит она врачу. – Я хотела бы написать отказ.

– Вы уверены? Ладно, – отвечает молодой хирург. – Только у меня операция, я не смогу к вам зайти скоро. Я буду у вас между двумя и четырьмя. Ждите.

* * *

Вера ждет.

Долли сосет грудь. Варя разговаривает по айфону.

– Да она совсем уже, – говорит Варя в трубку. – Просто решила воспользоваться тем, что я здесь. Но это у нее не получится. Потому что, когда человек совсем уже сторчался…

Вера воображает себе жизнь Вари. С пьяными драками. Со сторчавшимися конкурентками, такими же детдомовками. А сама она? А что за беременность? Готова ли она была сохранить ребенка?

Все ответы Вера знает внутри себя. Спрашивать не о чем. Варя врет и блефует, но Вера чует, что во всем этом – правда.

Единственное, чего не знает Вера: это не просто выкидыш, воспитки незаметно скормили Варе таблетку мифепристона, с чаем, – надо им, чтобы дети рожали.

Но, скормив, сделали вид, что это выкидыш, разумеется. Но этого не знает и Варя, поэтому Вере тем более невозможно знать.

Вера сидит, кормит Долли и не отрываясь смотрит на Варю

на то, как она с трудом ворочается

на бурые пятна ее простыни, одеял

вдыхает запах бурых комковатых джинсов, уже засохших до твердого состояния на жаркой батарее

входит в Варину жизнь, входит, входит, входит

кока-кола – папа принес

(у Веры нет и не было никакого папы, мама тоже на том свете, как и у Вари)

– Я в пятом классе, – говорит Варя равнодушно, – из детдома, значит, позже выйду. Если школу не закончил, тебя до двадцати трех лет держат.

Вера лежит закрыв глаза

изнанка век – в пятнах солнца от тополей, в тополином пуху, в зимний полдень – представляет себя Варей – как изымают, уводят и как сижу, курю, семки, магазин двадцать четыре часа, – в зимней больнице, в январе, лежа на железной сетке кровати и глядя вверх, в стандартный потолок – лежа у стены, на которой нацарапаны палочки (дни до освобождения предыдущих сидельцев).

Как-то очень уж много этих палочек. Некоторые сидели и по три месяца. Зачеркивая каждый день.

Одна короткая серия палочек особенная. Рисовали ее с сильным нажимом, так что краска кое-где процарапана насквозь, и зачеркивали тоже энергично, яростно. Кажется, что это уже и не палочки, а какие-то люди, взявшиеся за руки, уходят вдаль: большой, поменьше, еще поменьше.

в бурых пятнах

запястья к делу отношения не имеют, потому что это ее ранили чуваки, которые дрались с ее мальчиком, а она пыталась разнимать…

а точно ли врала? А может, врала и правду

и Вере кажется уже, что она входит в Варю совсем, с потрохами

это как выпить два литра кока-колы на спор в один присест

вот как те два литра, вмещает Вера в себя всю эту жизнь залпом – и уже не может совсем из себя изблевать, как ни тошнит под веками и во лбу

закроешь глаза и видишь то же самое

и свет за окном становится определенным, дневным, уже два часа, полтретьего, а врач все на операции – небось, забыл о нас, – уже три, и Вера, преодолевая оцепенение, понимает, что надо действовать, надо что-то делать

* * *

Больница построена из одинаковых модулей, поставленных рядом и друг на друга с некоторым смещением, так что ты вечно переходишь из одного в другой.

Когда Вера выходит из палаты, она видит, как за девочкой-с-эпилепсией приехала мама. Это благополучная девочка, вроде нее самой, только помладше лет на восемь, – до этого они сидели с подругами на полу у стены в предбаннике палаты и о чем-то болтали, а теперь она (Лиза Цурканова, Верина память восстанавливает строчку в журнале, увиденном на отделении) радостно бросается маме на шею

хлопоты, сейчас они уедут

а мы?

Вера идет искать нейрохирурга, давшего ей обещание. Но больница огромна, а врача она в лицо не помнит. Поиск обречен на неудачу

а между тем начинает темнеть

в какой-то момент Вера понимает, что ей не справиться по всей форме

она одевает Долли, собирает свои бумаги и решает уйти, просто уйти

– Я не могу здесь остаться еще на день, – говорит она сама себе (Варя апатично зырит в айфон, ее плотные губы сжаты, лицо спокойное и угрюмое). – У меня работа ребенок

тяжелый, белесый февральский день, обложенный облаками, мороз

она бросает последний взгляд на башню Федерация, уже пустую

на комки пересохших штанов и сальные густые волосы Вари

на бурые пятна, мятые заломы

Вера что-то говорит, стоя посреди палаты, как будто по-прежнему ждет

она говорит, а сама оцепенела, ей снова жарко, ей еще идти, идти

Долли уже, извиваясь, начинает хныкать

и Вера, продолжая говорить, расстегивает дубленку и дает ей грудь

но Долли грудь не берет, а хнычет от жары, вытягивает ножки в комбинезоне

а Варя все смотрит в свой айфон, шевеля губами

и Вера пытается – не уйти – стать Варей

отказываясь от себя и даже от Долли – одним ударом стать ею, перестать быть собой, сделаться Варей из Веры и спасти ее, себя, их обоих

и не то чтобы так будет справедливо, не то чтобы это «правильно» или это какое-то «решение», нет

а просто потому что так, как сейчас, – невыносимо, не поможет ни карандаш, ни зачеркивание палочек, ни башня Федерация и два кружка колбасы, ни даже зима, ни покарябанный рюкзак, ни ламинированное свидетельство о рождении, ни все процедуры, ни подаренный спонсорами детдома седьмой айфон

и когда Вере почти уже удается стать Варей

стеклянная дверь – круть, и в палату входит врач-нейрохирург с бланком отказа в руке

* * *

но, поворачивая голову, стоя на сумрачной узкой улице, под небоскребами и снегом

Вера все еще продолжает пытаться стать Варей

ее душа мерцает между Варей и Верой

а тело, не чувствуя холода, стоит и держит Долли

которая снова уснула от переживаний, и слеза блестит в небольшом и красивом ухе

голеньком, потому что шапка сбилась на сторону

в Вериной сумке урчит телефон, работодатель в гневе, баланс не готов, он не знает о форс-мажоре

Верино тело стоит как статуя, маршрутка появляется в конце улицы

а Верино тело стоит, а Верина душа мерцает, входя в Варю

которая полулежит на своей койке, а Варин папаша в палате сидит рядом с Варей, вполпьяна, смущенно хихикает в кулак, гикает, делает резкие движения

полулысый, чернявый, с резкими чертами лица

и Варя без всяких эмоций слушает его, прикрывая, впрочем, бурые пятна на простыне

вернее, стараясь прикрыть, их все больше

температура подымается

завтра будут опять делать чистку

вон поворачивает триста шестая с Ветеранов, фары вспыхивают на повороте

ламинированное свидетельство о рождении в руке – на него нападал снег

стоят кругом, в руке нож, за гаражами

Долли кусает Веру за сосок, сильно кусает

и она, очнувшись, делает шаг вперед и вытягивает руку

и триста шестая начинает тормозить, тормозить и останавливается у обочины, слегка обрызгав Веру и Долли грязноватым снегом

Внутри темно, слегка накурено и играют безликие песни. Водитель рвет с места, пробуксовав по ледяной колее. Звезды, фонари и снежинки летят Вере навстречу.