Текст книги "Мы живем неправильно"

– Ох, Настенька, извини! – басит Ираида Ратмировна, оборачиваясь.

– Тут еще можно докурить, – замечает Настя.

И протягивает окурок обратно.

– Настенька, ты – прелесть! – говорит Ираида Ратмировна, принимая окурок. – Мы найдем тебе самого лучшего жениха. Самого лучшего…

Ночи нет

Маленький родильный дом в конце глухой улицы на окраине. Рядом – огромный запущенный парк, там поют птицы, а вместо фонарей горят только звезды. На краю парка стоят полуразрушенные дома, какие-то ангары, гаражи. Дикие яблони в этом парке роняют плоды до срока. Жители окрестных домов гуляют в парке с колясками и собаками, жгут костры, сидя на поваленных деревьях; дети собирают желуди. За парком шуршит шоссе, блестит река.

Маленький старый родильный дом, сто лет без ремонта. Почерневшие оконные рамы. За окнами роддома – зелень, внутри – выцветшая белизна в горючих, бурых пятнах. Именно в этот маленький роддом свозят рожать со всего города тех, у кого нет ни регистрации, ни прописки. Здесь же за плату можно получить гарантированное внимание врача и акушерки, а потом отдохнуть в двухместной палате. Может быть, роддом не так уж и мал, как кажется на первый взгляд. Три этажа: на втором – рожают, третий этаж – предродовое, первый – послеродовое и приемный покой. Есть и флигель, но мы не будем говорить про флигель и про то, что находится там.

В маленьком родильном доме что ни день рожают женщины. В старенькой, обшарпанной, теплой родилке, где белой краской выкрашены двери и заляпаны окошечки, где тускло светят в коридоре круглые стеклянные лампы. Там-то вот, в этом роддоме, на втором этаже, заведующий родовым отделением Верник и его помощница Вирсавия принимают роды. С самого утра к ним уже сидит целая очередь. Докторша в приемном покое покрикивает на рожениц и записывает каждую, ставит им клизмы, выдает чистые халаты в неотбеливаемых бурых пятнах и дырах, проеденных многолетними стирками.

Сергей Иванович Верник – акушер-гинеколог. Из всех медицинских профессий эта выделяется тем, что имеет дело не только с патологией, но и с нормой. Всюду на территории роддома, куда бы Верник ни пошел, за ним следует хвост из индийских и русских студентов. Им нужна практика, так что Верник иногда велит им принимать роды вместо себя.

– Я красивый? – спрашивает Верник у беременной, лежащей на УЗИ. – Кто там у тебя, мальчик, что ли? Ну, убери ручонки, покажи, что у тебя там… да я не тебе, а плоду… Так… Мальчик. Какой хорошенький. На меня похож. Так что, я красивый?

– Очень, – отвечает беременная.

– Вот именно, – кивает Верник удовлетворенно. – Красавец я. Так-то. – И он идет дальше, а студенты пробираются за ним в надежде на практику.

Верник постоянно шутит и хвастается: он считает, что это часть его работы – приводить нервных рожениц в бодрое состояние духа. Он прав.

– Ой, какая вы кругленькая! – говорит помощница Верника, акушерка Вирсавия, сводя под локоток с третьего этажа на второй очередную испуганную роженицу. – У вас там точно двойня, а не тройня?

– О, нет. Не тройня. Тройня – это слишком! Хотя вам виднее.

– Не бойтесь. Мы вас быстренько родоразрешим. Тут у нас все родоразрешаются.

– Ой, совсем-то уж быстренько не надо! Надо успеть кольцо снять.

– Вот приедет Верник и снимет сам все ваши кольца и браслеты. У вас пока схваточки не очень сильные. Сейчас приедет и снимет. Ставил-то он, ну и снимет как миленький. Он уже едет. Вот сейчас приедет и снимет.

– Сам поставил, сам пусть и снимает, правильно?

– Правильно. Давайте мы вам тут пока поставим капельницу с актовегинчиком. Вот так, лежите. Да, схваточки это… Сейчас приедет… Ах, да вот же он, уже идет!

Входит Верник. За ним крадется стайка индийских студентов.

– Ага! – восклицает Верник. – Вот и переехала к нам на второй этаж дорогая Марина Игоревна, вот и зарожала, как это прекрасно. Мы тебя сейчас быстренько родоразрешим!.. – приговаривает он. – Прошу, пожалуйста, вот сюда. О, как прекрасно. Шеечка совершенно готова к родам. Все созрело, все… прекрасно. Так. Вирсавия, дай мне, пожалуйста, фонарик… почему это у женщины внутри всегда так темно?.. та-ак… да-а…

– Это кто, анестезиолог?

– Марина, не надо мне мешать, а то руки свяжу. Зачем тебе анестезиолог? С ИЦН рожать легче.

– Аааааа… Там что-то не то. Там, по-моему, что-то не так.

– Ты сколько лет акушерством занимаешься?

– Нисколько… я занимаюсь пиаром… раньше занималась.

– Я так и думал. А я вот занимаюсь акушерством, и уже тридцать лет. Вторые роды, что ты дергаешься?

– Я не дергаюсь… но…

– Голос выключи! Да не дергайся ты! Не дергайся! Держи вот здесь и постарайся не дергаться, а то я… Вот! Все. Теперь схваточки пойдут быстрее. К утру родишь.

– Когда?!

– К утру… Можешь встать и походить по коридору. Возможно, тогда процесс пойдет быстрее. Колечко тебе оставить на память? В семейную коллекцию? Хо-хо, – резвится Верник. – Хочешь – плаценту потом тоже заверну? И вот эту проволоку, тоже в семейный музей?

– Нет, не надо… спасибо…

– А то я могу… Ну ладно, к утру родишь, а пока поотдыхай… Что-то вас сегодня много, как-то много… Атмосферные явления, э? Да. Вирсавия, накачай мяч. Все готово к родоразрешению. Да не волнуйся, мы тебя быстренько родоразрешим. У нас тут все родоразрешаются. Вот тебе часы, засекай схватки. Когда схваточки станут двойными, громко выкликай мое имя, чтобы я проснулся…

Верник удаляется, насвистывая песню «День Победы».

В родильном отделении стоит сонная, грозная тишина. Чуть пробивается радио. Женщины осторожно ходят по коридору, замирая у крашеных стен, – пережидают схватки. Стайка студентов шепчется у окна; у них будний день. Во дворе липы и тополя.

Марина Игоревна вспоминает, как три года назад они с мужем ездили в отпуск в теплые края. Она тогда еще курила, носила каблуки и длинные волосы. И валялась на пляже, загорая дочерна. А потом они отправились в монастырь к святому старцу. Он еще уговаривал ее ехать, она не хотела – по жаре, по степи и все такое. Но он сказал: поехали, и махнул рукой. Он сказал: там, прямо на территории монастыря, течет ручей. Если женщина попьет из этого ручья, то у нее в пузе вырастает ребеночек. Что, прямо так и вырастает, усомнилась Маринка. Ну, не прямо, смутился муж. Конечно, при наличии детородного органа у партнера. Давай, Марин, попробуем, а вдруг?

Маринка задумалась. Она давно хотела детей, уже привыкла на каждый Новый год загадывать желание: Господи, ну подбрось мне ребеночка в пузо. А тут старец… ручей… Ну что ж, сказала она, попросим, и поперлась по жаре в этот монастырь.

В монастыре было красиво. Цветы цвели даже на стенах. Интеллигентные монахи пололи грядки и ремонтировали дорожку, выкладывая ее цветным камнем. Тут же тек и ручей, мелкий, с цветочными клумбами по берегам; выяснилось, впрочем, что пить из него просто так нельзя – нужно приобрести билет и получить старцево благословение. Очередь к старцу стояла преогромная, о нескольких хвостах. Пока муж стоял за благословением, Маринка решила сфотографировать собор новым цифровым фотоаппаратом. Сфокусироваться никак не получалось: то солнце не там, то собор не вмещается в кадр; Маринка отошла назад, потом в сторону, потом еще в сторону, потом еще на шаг назад… покачнулась и вступилась прямо в клумбу, а оттуда – недалека дорожка – плюхнулась прямо в ручей вместе с фотоаппаратом.

– Черт побери! – сказала Маринка громко-громко, на весь монастырь.

Экскурсанты засмеялись, монах, пропалывавший грядку, укоризненно покачал головой, а муж сбежал из очереди и помог Маринке выбраться на берег. Благословение они все-таки получили, так что Маринке удалось еще раз хлебнуть из ручья, уже на законных основаниях.

Приехав из отпуска, Маринка обнаружила, что беременна. Через девять месяцев родилась девочка. Еще через год была зачата двойня.

Муж сказал:

– Видимо, наш официальный запрос долго обрабатывался там, на небесах. А твоя первая твоя молитва, которую ты бессознательно произнесла, когда упала, быстрее дошла.

– Но я же чертыхалась! – возразила Маринка.

– Господу виднее, – сказал муж.

Марина тенью замирает у стены. Все тяжелее давит внутри, незримо мигает на животе зеленая стрелочка «вниз». Живот стал твердым комком, его туго сводит, подпирает. Восемь стеклянных, пыльных, желтых ламп склеиваются в хоровод.

– Ох, – слышит она, – ох, охх…

В дверях соседней родилки стоит старуха. Нет, настоящая старуха, без преувеличения. Древняя, как век. И беременная. Она держится руками за живот и, не мигая, смотрит на Марину.

– Охх, как мне страшно-то, доченька, – шамкает она, глядя на нее слезящимися глазами. – Зачем я на это пошла? Месяшное не приходило, пятый месяц… аборт не делают на пятом месяце.

– Все будет хорошо, – говорит Марина.

– Ох, ничего-то не будет хорошо, – машет рукой старуха. И опять: – Охх… Охх…

Страх овладевает Мариной. Начинается белая ночь. Студенты куда-то делись, коридор родилки почти пуст. Схватки то становятся больнее, то вновь затухают.

Приходит Верник.

– Так, милая Марина Игоревна. По глазам вижу, что ты…

– Эпидуралочку бы.

– Да пошла ты. Какая еще эпидуралочка! Ложись. Так. Вирсавия, сейчас будем прокалывать плодный пузырь.

– Оба или один?

– Только один, – Верник показывает один палец.

– Пальцем? – Марина приподнимает брови в гримасе ужаса.

– Спицей! – укоризненно смотрит на нее Верник и качает головой, мол, неприличное спросила. – Вот этой спицей. Главное, ты не бойся. И не ори ты, главное. Орать ты будешь на потугах.

– Как меня зовут? – спрашивает Вирсавия.

– Вирсавия…

– Хорошо, – одобряет Вирсавия. – Да всем бы так рожать, как ты.

– Правда?

– Правда.

– Принесу тебе мячик, – говорит Верник. – На мячике порожаешь. Схватки сначала будут сильнее, а потом станут менее болезненными.

Вот идет Вирсавия, тащит туго надутый мяч. Марину водружают на самый полюс, велят покачиваться, пружинить вверх-вниз. Схватки сразу становятся резче, длиннее, уже приходится подбирать дыхание, как конец клубка. С боков шара, на котором сидит Марина, стекают грязно-бордовые капли, оставляя следы. Ее постепенно, миллиметр за миллиметром, выворачивает наизнанку.

Прямо перед ней, на белой простыне кровати, – мобильник. Она снова, в очередной раз, набирает номер мужа. Муж – за две тысячи километров, в Красноярске. Там давно глубокая ночь. К телефону никто не подходит, включается факс.

Марина вспоминает свою первую беременность. Тоже была истмико-цервикальная недостаточность, тоже ставили кольцо – так называемый акушерский пессарий, укрепляющий шейку матки, не дающий ей разойтись. Причем выяснилось все это неожиданно: стало плохо на работе, вызвали скорую, неделю лежала на сохранении. Тогда она ни о чем не думала, а потом много раз бросало в дрожь: ведь если бы тогда беременность не сохранилась, о собственных детях можно было бы забыть.

Марина работала тогда «пиаром», работа ей нравилась, хотя частенько она думала про себя, что занимается ерундой. Шла бы в медики. С тех пор как она забеременела во второй раз, она вполне оценила медицинскую профессию. В родном городе никто не брался вести ее беременность. ИЦН, тридцать три года, двойня. Предлагали только аборт, со скидкой, по медицинским показаниям. Пришлось ехать в Петербург. И только тут, только он, вот этот мужик, Верник, со своими хихи-смехи, согласился помочь ей… Вот есть же люди – делом занимаются. А она? Рыхлая толстушка, ненамного моложе той страшной старухи в соседней палате. Работала «пиаром», теперь надолго осядет дома… А была бы она хорошим врачом?.. Вряд ли… вряд ли…

Мысли вспыхивают и гаснут. Лицо больше никак не выглядит. Глаза слепо смотрят внутрь. Перед лицом мотается мокрая прядь.

Бегут Верник и Вирсавия, а с ними – детская сестричка, всегда присутствует при родах двоен.

– Так-так-так, – потирает руки Верник. – Ну, ложись скорее, я тебя посмотрю.

– Как вас много, – говорит Марина. – Я когда первый раз рожала… А-а-ахх!! Ахх!

– Руки убери! – кричит Верник. – Вирсавия, держи ей руки! Да что это такое! Как не стыдно, Марина!

Все кругом измазано бурой жидкостью. Марина отпихивает врачей. Лежать невозможно.

– Я встану! – кричит она. – Дайте мне встать! Сделайте уже что-нибудь, мать вашу!..

– Ах, еще и мать вашу, – приговаривает Верник, осторожно делая что-то между Мариниными ногами.

– Мне больно, я сейчас сознание потеряю! – плачет Марина.

– Кричи на выдохе, – говорит Вирсавия, – и держи ноги вот так… осторожно поворачивайся на бок… Аня, держи ей ногу…

Как сквозь сон, Марина видит свою ногу, согнутую в коленке: врачихи держат ей бедро, пока она пучит глаза от боли, шипит и плюется, а над ними – стекла двери, наполовину замазанные краской, там расплывается желтоватая муть.

В половину шестого утра звонит телефон.

– Мариша! – слышится далекий, высокий, вибрирующий голос мужа. – Ну что, началось?

– Не то слово.

– Ой, блин! А я спал! Я спал, а потом я пошел в туалет, представляешь, а там лампочка взорвалась… а потом я пошел в ванную руки помыть, как честный человек, а там тоже лампочка взорвалась… Я подумал: что-то происходит! Смотрю, а у меня в телефоне двадцать неотвеченных звонков! Ты там как?

– Рожаю… Катюша спит?

– Спит! – он резко понижает голос. – Там с ней бабушка… Ну, держись! Я спать больше уже не буду! Я держу за тебя кулаки! Давай там, это!

– Даю…

Меж тем дела идут неблестяще. Схватки сходят на нет. Верник уже не шутит, а только подбадривает. За окнами давно рассвело, родилку заливают яркие солнечные лучи, в парке за окном полосы света и тени. Но для Марины все кругом призрачно и невнятно. Она уплывает, сил не осталось даже на страх. Вдруг она совершенно ясно понимает, что может умереть сейчас, вместе с двумя маленькими мальчиками, которые толкаются внутри нее в темноте.

– Сейчас мы вколем тебе окситоцин, он стимулирует схватки, – наклоняется к ней Верник. – Почти полное раскрытие. Осталось потерпеть совсем чуть-чуть. Ты родишь через полчаса.

Родилка наполняется докторами. Верник, Вирсавия, доктор-неонатолог, детская сестричка и еще кто-то; и студенты – индийцы, русские, китайцы…

Ее переносят на кресло. Поднимают повыше, велят взяться за железные трубки, чтобы эффективнее тужиться. Она берется за штыри и раскорячивается, напоминая сама себе курицу-гриль, распяленную на вертелах перед жаркой.

– Эй, слушай меня, на следующей схватке ты будешь тужиться, – говорит Вирсавия. – Тужься, как будто какаешь.

Она пытается тужиться, но чувствует только дикую, распирающую боль. Ее подгоняет мысль о том, что сейчас, очень скоро, она должна закончиться.

– Молодец! – кричит Верник. – Давай-давай-давай… Стоп! Давай-давай-давай…

Подключается Вирсавия:

– Еще-еще-еще-еще-оо!

Она старательно тужится и вдруг начинает чувствовать что-то блаженно-правильное, как будто ее тело вдруг само догадалось, что делать. Выдох, неудержимая потуга, еще одна, и из нее выскальзывает крепенький, пятнистый скользкий боб, первый новорожденный.

– Почему он не кричит?! Шлепните его, оживляйте его, оживляйте!.. – говорит Марина, пытаясь приподнять голову.

– Да чего тут оживлять, тут и так все живое, – говорит неонатолог где-то в зеленоватой мгле, пронизанной лучами рассветного солнца.

Она поднимает новорожденного повыше и кладет его на весы:

– Мальчик. Три двести пятьдесят.

– Ого! – говорит Верник. – Неплохо для двойни, – но на ребенка он не смотрит, он смотрит на Марину; он ухватывает двумя пальцами ее живот и принимается резко трясти его, как пододеяльник, в котором комком катается, задыхаясь, второй ребенок. Матка растянута, схваток нет. Верник, Вирсавия и Марина рожают теперь втроем: один трясет живот и надавливает на него, пытаясь вызвать схватки, другая выковыривает ребенка, одновременно крича «еще-еще-еще!», сама же Марина, сжав скользкие, мокрые от пота черные железные штыри, тужится изо всех сил, которых давно не осталось.

Второй ребенок рождается живым и почти невредимым. Его сразу кладут в кювез – подышать кислородом.

Родив плаценту, Марина лежит на кресле. Ее трясет, глаз дергается. Вирсавия приносит ей одеяло. Марина просит дать ей мобильник и негнущимся пальцем нажимает на «повтор» – звонит мужу.

Потом, уже на следующую ночь, приходит молоко.

Вот нахлынул жар, набухли груди, выдавливаются и стекают сладкие белые капли. Ты берешь младшего мальчика, раскрываешь голеньким. Кладешь его к себе на живот. Голодный малыш высовывает язычок, находит сосок и вцепляется жадно и торопливо, вывернув губы. Он ест, шумно глотает твое молоко, сосет тебя, теребит сосок язычком, он засыпает на тебе, ухом к твоему сердцу, и ты чувствуешь его маленькие посасывания.

Со второго этажа доносятся невнятные крики Верника и Вирсавии: «Еще-еще-еще!.. Давай-давай-давай…» За окнами роддома – белая полночь, в сумерках шумит старый парк, плещется Нева.

На диких яблонях – комки незрелых, кислых, твердых яблок.

Последняя пятница лета

Серега Скуратов по прозвищу Серый выходит из-за угла пятиэтажки: ладони, твердые, как дощечки, засунуты в карманы джинсов, от куртки пахнет куревом. Скулы сведены. На лбу у Серого морщина, одна, но глубокая, как траншея. Овчарка Джеки дисциплинированно плетется у бедра. Серый отстегивает поводок, швыряет Джеки палку. Закуривает.

Местность кругом знакомая, производственная. Асфальтовое поле. Гаражи. Здание заводоуправления за бетонным забором.

Серый критическим взглядом смотрит вокруг.

«Движок стучит, – думает он, пока старушка Джеки делает свои дела. – Пора полную диагностику делать. В Красное село заехать».

Взгляд Серого падает на изгаженную скинхедами стену пятиэтажки.

«Поубивал бы», – думает Серый.

Еще раз кидает Джеки палку: собаке надо побегать. Потом зацепляет поводок за ошейник, сует руки в карманы и ведет Джеки домой.

Поднимается по лестнице. Моет руки. На плите – кастрюля супа из бульонных кубиков и сосисок. Готовит Серый сам. Женщин в доме нет уже десять лет, с тех пор как умерла мать Серого. На кухне тем не менее кристальная чистота. Серый берет ложку, берет кусок хлеба и садится есть. Торопливо хлебает, смотрит вперед и утирает лоб под челкой.

На часах уже почти семь. «Опаздывают», – думает Серый.

В дверь звонят, как-то по-хулигански: то нажимая кнопку, то отпуская.

«Ну, наконец-то», – думает Серый и идет открывать.

На пороге – Наташа с девочкой на руках. Девочке годика три, а Наташе – как Серому: примерно двадцать пять.

– Я уж думал, вы не придете, – говорит Серый. – Ну чего, чаю выпьем, может, пописать надо на дорожку?

– Не, Сереж, мы чаю напились, пописали, ничего нам не надо.

– На дорожку нельзя писать, надо на травку! – Сонечка смеется своей шутке.

– А это что у нас за карта мира?

– А это мы вчера с нашим папочкой обои клеили, а потом ладошками по полу повозили. Не отстирывается.

– Не отстирывается! – довольный хохот.

– Не понимаю, чему ты так рада. Ну что, поехали?

– Ну, как знаете, – пожимает плечами Серый, берет у Наташи пакет с игрушками и едой, и они едут.

Наташа – жена Димона, приятеля Серого. Димон работает на трех работах. На выходные Димон отправляет жену Наташу и дочку Сонечку к Серому на дачу, потому что в квартире ремонт, а Сонечке нужно дышать свежим воздухом. Четырнадцать выходных подряд. Все лето.

Вот они едут: Сонечка и Джеки на заднем сиденье, а Наташа и Серый – рядом. Едут рано, пробок нет.

– Кайфово водишь, – говорит Наташа.

– Ерунда. На этой тачке невозможно понять, как я вожу. Консервная банка, а не тачка. Все время что-нибудь отваливается.

– А папа говорит, – звонким голоском сзади, – а папа говорит, что ему Хрюслер больше всего нравится.

– Это она так «Крайслер» называет, – поясняет Наташа. – Папе до Хрюслера еще пахать и пахать.

Серый усмехается, глядя вперед. «Пахать и пахать», – повторяет он про себя, одними губами.

Выворачивают на Таллинское шоссе. Выходит солнце.

– Ого, я только сейчас заметила. Это кто тебя так?

– Это уже давно. Джеки дернула, упал.

– Ни фига себе.

– Об угол дома.

– Мама, давай споем песню бегемотика?

– О Боже мой, – вздыхает Наташа. – Сколько можно?

– Что за песня-то?

– Да из рекламы про мебельный центр «Грэйт». Она меня замучила уже этим бегемотом. В метро увидела.

– Там написано: «Большой и домашний»! – требует Сонечка. – Дядя Сережа, бегемот разве может быть домашний?

– Может.

– А крокодил?

– Тоже может.

– А… – напряженная работа мысли. – А копчик?

– Это кто?

– Это какой-то там кабанчик, – поясняет Наташа. – Это мы «В мире животных» вчера смотрели.

– Лесной кабанчик! У него клыки!

– Чувствуешь, какой светлый ум у нас растет.

– Да, вообще, – признает Серый, неотрывно глядя на дорогу. – Просто что-то феноменальное.

– В «Грэйте», в «Грэйте», я знаю, я знаю! – распевает Сонечка, вдохновленная тем, что ее хвалят.

На небе между тем тоже творится что-то феноменальное: груды облаков, холодных, белоснежных, высоких и взбитых, караваном идут с севера; заходящее солнце подсвечивает их снизу, отблески лежат на опаленных лугах. Желтоватый, необычный свет.

– Будет опять лить все выходные, – вздыхает Наташа.

Серый молчит и смотрит на дорогу.

Приехали. Темнеет. Наташа жарит кабачки. Сонечка носится вокруг дома и стучит по стенам серебряной ложкой.

– Сломаешь дом! – говорит ей Серый.

Соня хитро прищуривается, влезает на скамеечку и опускает руку с ложкой в дождевую бочку. Бочка до краев налита.

– Сейчас моя ложечка уплывет на дно, – пищит Соня, поглядывая на Серого.

– А там нет дна, – сообщает Серый. – Там… прямо тоннель, и все, что утонуло в этой бочке, уносит прямо в океан.

Сонечка быстро отдергивает руку от темной воды и спрыгивает со скамеечки.

– Передупреждать же надо! – пищит она, укоризненно глядя на Серого.

– Пошли помидоры поливать, – Серый идет широкими шагами в парник.

Сонечка скачет за ним. За ужином Сонечка капризничает и без умолку болтает.

– Разгулялась сегодня, слишком много впечатлений, – говорит Наташа. – Надо после ужина будет тихо погулять, чтобы потом хорошие сны снились.

Серый звонит отцу. Тот как раз вернулся домой с завода.

– Будешь в «Русскую деревню» заезжать? – спрашивает Серый.

– Вообще-то не собирался. А что?

– Там справа от входа школьный базар, продают веревочные качели. Купи для Соньки, я тебе потом отдам.

– Куда ты их вешать собрался?

– Их куда угодно можно вешать. На ворота.

– На ворота я не разрешаю.

– На тополь повешу, – говорит Серый.

Солнце садится в тучу. Космический ветер слегка клонит траву. Шифер надо красить. Джеки в сумерках бежит впереди по колее: чей-то след слабо пахнет по дороге. Сонечка собирает колокольчики. Наташа и Серый не спеша идут рядом.

– Ремонт задолбал уже, – говорит Наташа. – И кредит задолбал уже. Не могу этого слова слышать.

– Я Димону говорю, кредит – это… – Серый пожимает плечами.

– Да просто, как-то это все… – морщится Наташа.

Они идут рядом. По темнеющему небу летит маленький самолетик. Джеки негромко гавкает и вопросительно смотрит на Серого.

– Гулять, Джеки.

Джеки трусит вперед.

– Мама, ты посмотри, что я нашла! – несется Соня.

– Не бегай, – говорит Наташа шепотом.

– Не буду, – затихает Соня и тоже шепчет: – Мама, смотри, что я нашла.

– Потрясающе, – говорит Наташа.

Джеки убежала вперед, темным пятном виднеется на повороте дороги.

– Пойдем назад?

– Ну, пошли, – тревожно говорит Наташа.

– Джеки! – зовет Серый и хлопает себя по бедру.

Когда возвращаются назад, Сонечка уже зевает, глазки слипаются. Наташа укладывает ее спать.

Серый курит на крыльце.

– Даже сказку не стала просить, – Наташа возвращается и тоже закуривает. – Мгновенно заснула. Хлоп на подушку, и задрыхла.

– Здорово, – откликается Серый, выпуская дым в пространство.

В июле здесь были сенокосы, теперь трава растет по второму разу. Травы горькие, синеватый пух.

– В следующий раз приедете?

– Нет, все, – говорит Наташа и ежится. – Холодно уже.

– Ну да, смысла нет, – соглашается Серый.

Темнота сгущается в пустой деревне. Над лесом стоит сухая рыжая луна. Меркурий яркой точкой висит над горизонтом.

Сергей оборачивается и смотрит на Наташу.