Текст книги "Мы живем неправильно"

Мой идеал

Нет никакого секрета в том, что наши учителя иногда выпивают.

То есть я, конечно, не хочу сказать, что они все горькие пьяницы.

(Хотя про физрука с физиком можно выразиться и так.)

Но все равно они выпивают часто и помногу.

Поэтому у них часто бывает похмелье. Даже чаще, чем у нас.

А когда у учителя похмелье, то ничего доброго нам рассказать он, понятное дело, не может.

И тогда учитель объявляет: «Пишем сочинение на свободную тему».

Но наши учителя не имеют понятия о свободе. Поэтому тему они дают на самом-то деле не свободную, а просто дурацкую.

Например: «Я и мой город».

Или: «Чего я хочу добиться в жизни».

Или: «Если бы я был всемогущ».

Если учитель добрый и хороший, то цель у него одна: занять нас чем-то, пока пройдет голова. Если же учитель злобный и коварный, то у него есть еще одна тайная цель: узнать про нас побольше, чтобы потом издеваться было удобнее. Все это знают.

Все знают, что надо писать: «Я хочу быть как Татьяна Ларина» или «как наш президент» и «Я бы увеличил зарплату бюджетникам».

Но тебя так редко спрашивают, что тебе ужасно хочется рассказать о себе все.

Или злобно посмеяться в письменной форме.

Или оставить чистый лист, как в советских фильмах про подростков.

Я горжусь тем, что поддался искушению только один раз. Только однажды я написал то, что думал, и получил за это по мозгам.

Дело было так.

Накануне учителя праздновали Двадцать третье февраля, а на следующий день под дверями учительской колбасилось шестьдесят бутылок из-под шампанского. Зачем русичке было совершать подвиги и приходить к первому уроку, я не знаю. Давно подозреваю, что наша русичка – мазохистка. Она очень любит рассказы про святых, которые целовались с прокаженными. Не сомневаюсь, что она бы тоже с удовольствием с ними поцеловалась, но не думаю, что это понравилось бы самим прокаженным.

И вот, это женщино, пардон за слог… этот женщин в рваных башмаках, этот самоотверженный, но придурковатый бумажно-оловянный солдафон в юбке пришел на первый урок.

Уставился на нас и жалобно рявкнул:

– Сочинение на свободную тему!..

Все:

– Уфф.

То есть, значит, сейчас она спокойно уснет на журнале и не будет нас иметь.

– Тема! – орет она хрипло. Она не умеет не орать. – Мой! Ыдеал!!!

– Что?

– МОЙ ИДЕАЛ!

– А что его мыть-то, – автоматически говорит Митька. – У меня чистый идеал.

Остряк, блин.

– Капралов, – хрипит русичка умоляюще, – закрой пасть…

Девицы выдрали по листку и пошли трепаться.

– Ты про кого будешь писать?

– Ой, не знаю.

– Я буду писать про димубилана.

– Это нечестно, я хотела про димубилана.

– Ну, пиши тоже про него.

– Нет! Так нечестно!

Митька поворачивается ко мне и говорит:

– Это идиотская тема, я не буду писать.

Это значит: «И ты тоже не пиши, чтобы не я один». Но у меня плохо началась четверть. Я не хочу конфликтов. И Мирка Борисевич уже исписала полстраницы. Поэтому я мягко указываю Митьке:

– А не пошел бы ты, Митя, в попу.

Митька в затруднении, а я поворачиваюсь лицом к белому листочку с ободранными краями и думаю: что писать?

Мой идеал. Идеал мой. Как она вообще понимает это слово? То ли надо писать про будущую жену, какая она должна быть? То ли про любимых литературных героев русички? То ли про Путина, то ли про Пушкина? Скорее всего про Пушкина, подумал я и уже занес ручку, но тут что-то вспомнились мне стихи Пушкина про публичный дом. И еще эти: «Стамати был стар и бессилен, а Елена молода и проворна»… Нет, Пушкин – это наше все что угодно, только не идеал. Спросить у нее? Да она уже задрыхла на журнале, как и было предсказано. Черт подери.

– Мирка, ты про кого пишешь?

– Как ты думаешь?

– Конечно же, про Артемия Волынского, – предположил я.

– Да ни фига, – возмущается Мирка, заливаясь краской, – я пишу про Маргарет Тэтчер.

– Ты неправильно поняла тему, – говорю я. – Вон Юлечка пишет про Путина, Анечка – про Диму Билана, Олечка – про Джонни Деппа, а Митька Капралов – про Земфиру. Просекла фишку? Так что порви скорее Мэгги Тэтчер и начинай про Чубайса.

– А сам-то про кого? – иронически спрашивает Мирка. – Про Арину Родионовну?

– Да, блин, не знаю, – заморочился я.

– Напиши про какого-нибудь фельдмаршала, – посоветовала Мирка и опять строчит.

Точно, думаю, про фельдмаршала – это отличная тема. Смотрю – осталось полурока. Схватил я ручку побыстрее и стал катать про фельдмаршала. Русичка так всхрапывала, что изредка сама себя будила, приподнималась, мятая, с журнала, глядела вокруг осоловевшими глазами и опять клевала носом. Звонок прозвенел, мы сочинение сдали, и я забыл про него.

На следующий урок приходит русичка надменная, достает сочинений пачку из сумки. Губки у нее поджатые. Садится аккуратно. На другие стулья она плюхается, но когда в класс входит, аккуратно садится: предыдущие поколения ее напильником отучили. Ножки подпиливали. Не ей, а стулу, конечно. Мне папа рассказывал.

– Мда, – говорит русичка. – Ваши сочинения…

И рожу делает такую, что всем понятно: подтереться ей нашими сочинениями хочется.

– Аминова, – говорит русичка. – Понятно твое желание красивой жизни, но я боюсь, что ты можешь слишком далеко зайти в погоне за нею. Байлюк. Почему не сдал сочинение, ведь ты был.

– Он был, есть и будет есть, – автоматически острит Митька.

«Достали», – думает Сева Байлюк. Мне видно его мысли – он сидит впереди через проход.

– У тебя нет идеалов? – вопрошает русичка.

«Блин», – думает Сева отчетливо.

– Похоже, она опять к уроку не готова, – шепчет мне Мирка. – Это возмутительно. Мы не успеем пройти материал.

– Борисевич! – истошно кричит русичка. – Ты чрезмерно политизирована. Это смешно при твоей комплекции.

Народ хохочет. Мирка кричит:

– Демократа должно быть много!

– Ну и будешь как итальянская матрёна, – говорит русичка. – Восемь детей и макароны.

– Лучше восемь, чем ни одного! – отвечает стерва Мирка.

– Борисевич, вон!!! Мирка сидит.

– Борисевич, вон!! Мирка сидит.

– Борисевич, мы без тебя не начнем.

Пауза. Тяжелый мучительный вздох.

– …Вообще вы все неправильно поняли тему. Вы написали про тех, с кем, извините меня за выражение, вы хотели бы…

– Потрахаться, – страшным шепотом произносит Митька Капралов.

Пауза.

– Но я сейчас хочу поговорить о том, что возмутило меня больше всего.

Русичка порылась в сочинениях и извлекла оттуда один листочек.

– Наши деды, – трагическим тоном завела она после краткого молчания, – отдали свою жизнь за Отечество.

Это было как-то неожиданно, даже гул в классе затих. Русичка встала, держа выбранное из кучи сочинение двумя пальчиками. Прошла на середину класса. Обвела всех своими лупалками.

– Наши деды, – надрывно повторила она тоном выше, – отдали свою жизнь в борьбе с фашизмом!.. – русичка закатила зенки.

«Спятила!» – подумали мы хором.

– Между тем, ребята, среди нас есть фашист! – поведала русичка и эффектно замолчала.

Мы страшно удивились. Фашистов среди нас не значилось.

– Как ты думаешь, кто это? – спросил я у Митьки.

– Да хрен его знает, – тревожно огляделся Митька. – Может, Джанелидзе?

Русичка тянула паузу.

– А вы не подскажете, кто? – спросила Мирка Борисевич. – Чтоб мы боялись?

– Он сидит рядом с тобой! – завопила русичка загробным тоном. – Кусков!

Меня аж передернуло, Мирка от меня инстинктивно отпрыгнула, но быстро сориентировалась.

– Чего?! – я выпучил глаза.

– Ты не можешь не понимать, какую гадость ты написал. Я не знаю, кто тебя этому научил. Мне хочется думать, что ты сам не понимаешь, насколько чудовищны были преступления, совершенные…

– Так, – сказал я, – давайте конкретно. Фельдмаршал Кейтель никаких преступлений не совершал. Он был волевой, целеустремленный человек, прекрасный военный.

– Он убивал наших дедов!

– Он не воевал на Восточном…

– Молчать! – загремела русичка, и передо мной, как шлагбаум, просвистела ее костлявая рука. – Все молчать! – потому что в классе уже опять зашумели и заговорили. – Вы! Придурки!!! Ваши идеалы – идиотские, ни уму ни сердцу! Вы страшные люди! А еще называетесь ленинградцы! Раньше с вами не стали бы церемониться за такие сочинения!

После этого случая я забил на самовыражение и принялся упражняться в других вещах, более приличествующих торговцам и женщинам, чем мужчинам и воинам.

– Это все ты насоветовала! – ругался я на Мирку. – Пиши про фельдмаршала, блин…

Машины, дети, окна

Людмиле тридцать восемь лет. Выглядит она лет на десять моложе: невысокая стройная фигурка, доброжелательное лицо, пышная прическа. Людмила работает в бухгалтерии крупного частного вуза. Бухгалтер она вполне приличный, несмотря на небольшой стаж и на то, что по образованию Людмила – педагог, а бухгалтерию освоила на курсах. Рабочее место Людмилы – у окна, в эркере. Внизу, во дворе, стайками курят студенты и преподаватели. Когда солнце стоит над домом, бухгалтерия на экране компьютера меркнет, выцветает, становится несущественной; это же солнце наполняет сиянием волосы вокруг Людмилиной головы, так что она сидит как бы в пушистом нимбе.

Людмила красива, ее любят мужчины. Но она не хочет замуж. Когда-то Людмила жила в гражданском браке и долго пыталась забеременеть, но у нее так ничего и не вышло. Именно поэтому Людмила в свое время ушла из детского сада, где работала логопедом: слишком грустно работать с чужими детьми, не имея и страстно желая родить своих.

С тех пор многое изменилось, с тех пор не изменилось ничего, за эти восемь лет – ничего, ни в Людмиле, ни в стране. Солнце словно застыло в зените над зданием факультета, и Людмила неподвижно цветет в этих ласковых, сонных лучах, в тихом эркере на последнем этаже старого университетского корпуса.

Ничего не меняется, но перемены близки, жестянка-жизнь погромыхивает за горизонтом. Людмила не любит тратить деньги, ей чуждо потребление напоказ. Зато она охотно и запасливо сберегает. За восемь праведных бухгалтерских лет на счете у Людмилы скапливается немалая сумма. Часть этих денег Людмила регулярно жертвует в фонд помощи больным детям. Сумма растет, и Людмиле это нравится.

Однажды утром Людмила, как всегда, едет на работу на метро. Поезд останавливается в тоннеле. Дело происходит в час пик, толпа густа, дышать все труднее. Свет ламп тускнеет. Поезд стоит, и люди стоят в тишине, дышат и ждут. Людмила думает о том, как тяжела толща земли над ними. Вдруг ей начинает не хватать воздуха. Перед глазами мелькают зеленые звездочки. К счастью, вскоре поезд, натужно скрежеща, трогается с места.

Прибыв на работу, Людмила делится утренними впечатлениями.

– Еще немножко, и я бы хлопнулась в обморок, – говорит она.

– Купи машину! – советует Римма, выглядывая из-за шкафа с папками.

– Зачем? Чтобы в пробках стоять?

– Ну и что, что в пробках! – возражает Римма. – Что тебе пробки? Сиди, музыку слушай, как у себя дома. Никто зонтиком колготки не рвет, никто прическу не портит, чесноком не дышит. Я бы купила, но мне муж не даст. Он удавится – две машины в семье.

– Может, и куплю, – говорит Людмила.

Людмила считает себя человеком беспечным, легкомысленным. Отчасти так оно и есть. Рефлексия чужда ей. Семена мыслей прорастают в ее мозгу как бы сами, только сей. Под вечер, выходя с факультета, Людмила вспоминает: «Римма сказала: купи машину. «Может, и правда купить?» – спрашивает она себя, толкаясь у входа в метро. «Куплю!» – решает она окончательно, подъезжая к станции «Проспект Ветеранов».

Инструктор по вождению Алексей – молодой белобрысый тихоня, любитель патриотически-задушевных песен. Алексей кажется немного сонным, но реагирует быстро. Он пунктуален, заставляет пристегиваться, неукоснительно соблюдать правила и не приступает к следующему уроку, пока Людмила не усваивает предыдущий. Алексей проницательно угадывает профессию Людмилы:

– Вы – бухгалтер?

– Откуда вы знаете? – удивляется Людмила.

Алексей посмеивается:

– Манера езды соответствующая.

– Что, аккуратно езжу?

– Дело не в этом. Вы, как только на газ нажмете, сразу обязательно жмете на тормоз. Дебет – кредит…

Обучаясь на курсах вождению, Людмила одновременно заказывает новенькую красную «шкоду». Алексей завидует ей, но выбора не одобряет.

– Я купил бы… – говорит он и замолкает.

– Что?

– Не хочу навязывать вам свой выбор, – говорит Алексей неожиданную фразу.

– Думаете, это вам удастся?

– Уверен, что да. Если бы я так делал, все мои ученики ездили бы на одинаковых машинах.

Алексей не улыбается, но оба понимают, что это шутка, и Людмиле она по душе. Шутит он нечасто, они вообще почти все время молчат; но каждая короткая фраза на пару сантиметров сближает их. Они катаются по разбитым дорогам микрорайона на потрепанной «хонде» с буквой У на крыше. Людмила оказывается способной ученицей, учится охотно, ездит все лучше и лучше. Вскоре Алексей почти не командует ею, не поправляет, лишь изредка отдает краткие распоряжения – направо, налево, развернись (они незаметно переходят на «ты»). Вместе трижды в неделю по полтора часа оба смотрят вперед, видят одно и то же: строительные заборы, старые пыльные тополя, траншеи, выцветшее небо, бордюры, светофоры.

Иногда Алексею звонят. Разговоры касаются то цемента, то деревянных и металлических оконных конструкций. Сначала Людмила решает, что Алексей делает ремонт, но потом приходит к другому выводу.

– У тебя есть еще какая-то работа, кроме инструкторской?

– Угадала, – откликается Алексей. – Подрабатываю помаленьку. Окна вставляю.

– У меня из всех щелей так и сифонит, – не слишком задумываясь, делится Людмила.

– Хочешь, чтобы я тебе окна вставил?

– Хочу.

Алексей не откликается. Людмила подгазовывает. Вот и проспект. Она включает поворотник, вцепляется в руль и начинает ждать просвета, чтобы вырулить и вклиниться в поток. Наконец ей это удается.

– Ну, давай, – подает голос Алексей. – Сделаю.

Людмила вспоминает свой вопрос и добавляет:

– А то у меня окна еще раз помыть – и они совсем развалятся.

Алексей понимающе кивает, глядя на дорогу. Сердце у Людмилы начинает биться часто-часто, так что она даже пропускает поворот.

Людмила выбирает не самый дешевый вариант – деревянные стеклопакеты. Окон у нее в квартире всего три, два в комнате и одно на кухне. Алексей обещает управиться за два вечера.

И вот он приходит, в рабочих джинсах, со всеми инструментами, раскладывает их на полу, закатав Людмилин серый пушистый ковер, и вот он стаскивает свитер через голову и приступает к работе. Алексей с хрустом выламывает старые окна из проемов, и квартира Людмилы становится двором. А на дворе – там начало сентября, вечернее небо там солнечно, во дворе стучат скейтами тощие подростки, большой грузовик рычит у помойки, вытряхивая мусор в свой контейнер. Вечерние звуки, свежий ветер, солнце. Где-то вдали томится на таможне маленькая красная «шкода». Людмила на кухне режет салат, варит лапшу и морепродукты, вынимает вино из холодильника, а из комнаты доносится то крепкий стук, то легкое поколачивание.

– Ух ты, – говорит Людмила, заходя в комнату.

Окна зияют. Алексей на фоне неба кажется черным. Во рту у него дюбеля, в руке – дрель. Он гол по пояс, над джинсами белеет полосочка трусов.

– Круто! – говорит Людмила громко, выставляя вверх большой палец.

Алексей улыбается, кивает. В комнате пахнет мужским потом и мужской работой. Покрывало на постели почему-то уже смято.

Сентябрьское небо темнеет. Со двора больше – ни звука. Металлические ручки смотрят вниз, окна заперты. Алексей выносит на помойку прогнившие деревянные рамы, Людмила пылесосит в коридоре.

Потом они ужинают вместе. На дворе совсем темно.

– Завтра кухню тебе доделаю, и все, – говорит Алексей, уплетая лапшу.

– Я бы с удовольствием заставила тебя переделать окна во всем доме, – говорит Людмила. – А сама стояла бы и смотрела, как ты работаешь.

– М-гм, – кивает Алексей. – На чужую работу всегда приятно посмотреть. А мне, кстати, хотелось бы на тебя посмотреть, как ты будешь свою собственную машину водить. Да еще такую хорошую. Небось, сразу пропадет охота врубать третью передачу на плохой дороге.

Они пьют вино.

– За машины и окна, – говорит Алексей. – Слушай, можно я у тебя под душем сполоснусь?

– Да, конечно, – отвечает Людмила уверенно. – Иди, я тебе полотенце принесу.

Алексей исчезает за дверью ванной. Людмила идет в комнату, выбирает полотенце, проходит назад, открывает дверь. Джинсы Алексея висят на стиральной машине, а под ней, на коврике, виднеется маленький блестящий синий пакетик.

Людмила нагибается и поднимает презерватив.

– Ты потерял, – говорит она.

Голос ее звучит гулко. Алексей включает душ, улыбаясь, выглядывает из-за занавески.

– Да ну? – говорит он.

Больше вопросов не возникает, слов не произносится. Они отправляются в комнату и там долго, нежно занимаются любовью в непривычной стеклопакетной тишине.

На следующий день история не повторяется. Алексей быстро вставляет кухонное окно и прощается с Людмилой.

– Еще увидимся, – говорит Людмила.

Помимо ее воли в этой фразе проскальзывает вопросительная – просительная – интонация. Алексей, сопя, долго завязывает шнурки на кроссовках.

– Конечно, увидимся. Я же тут, рядом.

Он уходит, подняв на прощание руку.

Людмила запирает дверь. Ее печаль светла: во дворе, поблескивая зеркалами, припаркована новенькая «шкода». Как и предсказывала сотрудница, машина приносит Людмиле наслаждение, несмотря ни на какие пробки.

Предвкушая это наслаждение, Людмила заваливается спать.

Ей снится сон, полный ярких кислотных цветов, как граффити на стенах гаражей в Автово. Людмиле снится, что она сидит на дне стакана, в который сверху наливают прозрачную, чистую, синеватую газированную воду. Стакан наполняется водой и разноцветными воздушными пузырьками, а она сидит на дне, но не тонет и не задыхается, а дышит. Пузырьки щекочут ее тело, ей очень хорошо и хочется смеяться.

Она просыпается, рывком выдергивая себя из сна. Горит ночник. Тело покрыто испариной. Она смотрит вокруг себя, в зеленоватую темноту. Что-то неуловимо изменилось. Успокоившись, Людмила снова засыпает, но наутро странное ощущение возвращается. Оно не проходит, ни в этот день, ни в последующие дни и недели.

За окнами факультета бледно светит сумрачный, короткий день конца октября. Голый двор. Голое, бедное небо. В дальнем углу двора, над теплотрассой, растет единственный еще не облетевший тополь. Хоть и говорят, что деревья облетают, повинуясь укороченному световому дню, – этот тополь, хоть и поредел и обсох, потрепанный осенью, но еще изрядно зелен.

Людмила сидит на рабочем месте, нагревая и озонируя воздух вокруг себя. Сонно жужжат лампы, а Людмиле кажется, что если она приложит ухо к собственной коже, то услышит ровное, мерное гудение кровяного тока, бегущего по сосудам. Скрипнув, приоткрывается дверь, и в помещение входит легкий запах университетской столовой. Людмила сглатывает слюну. Под ложечкой нарастает беспокойство.

Она поднимается и идет в туалет для сотрудников. Закрывается на защелку. Поднимает юбку, опускает колготки.

Ничего. Должно было быть неделю назад, а все нет как нет.

Людмилу бросает в дрожь. Она возвращается на рабочее место. Голова у нее кружится, в блекло-сером небе ей мерещатся желтые розы.

В узкую длинную подворотню, ведущую к медицинскому центру, со стороны улицы заезжает КамАЗ. Впритирку, обдирая бока и зеркала. С боков остается сантиметров по пять. Камазоводец вцепился в руль, подает вперед мало-помалу.

Внутри шумно, душно. Регистраторша прижимает к уху трубку, другая трубка лежит на столе, ищет карточки, строчит. Касса принимает деньги.

Прижимая ваткой палец, из которого только что взяли кровь, к барьеру регистратуры пробивается девица лет тридцати с длинными волосами и тяжелым подбородком.

– Я чуть в обморок не упала! – громко делится впечатлениями она. – Я крови боюсь! Вы меня не слушайте! Меня на работе Щитовидкой прозвали! Пропустите, пожалуйста, мне только карточку взять!

Голос громкий, принужденный, неуместный. Людмила с номерком садится в очередь на УЗИ, достает из сумки детектив, но от одного взгляда на желтую обложку с тортом ее начинает тошнить. Она закрывает детектив и ждет просто так.

Через полчаса Людмила уже в кабинете УЗИ.

– Месячных нет, надо посмотреть, что там, – говорит она, укладываясь на спину.

Тут же перехватывает дыхание.

– Болит?

– Нет… просто возраст, лучше проверить лишний…

– Так, – озабоченно говорит узистка и шарит по ее животу скользким шариком. – Тут у вас…

Сердце у Людмилы неприятно екает.

– Тут… Погодите, – говорит узистка, она вся поглощена разглядыванием. – Подождите немножко, тут же у вас…

– Что?!

– Все нормально, – узистка кидается к дверям. – Подождите, не вставайте, пожалуйста, – и тем, в очереди: – Нет, мы еще не закончили!

Аппарат гудит. В коридоре отдаленные голоса. Людмила лежит со спущенными колготками. Она внезапно успокаивается и начинает понимать, что происходит.

Входят узистка и пожилая армянка, гинеколог-эндокринолог, профессор. Обе вглядываются в экран.

– Ну и что? – говорит пожилая армянка сварливо. – У вас какая по счету беременность?

– Беременность, – лепечет Людмила. – Я предохранялась! Мы презервативом предохранялись!

– Ну что ж, что презервативом, – ехидствует армянка. – Подумаешь, презервативом! При использовании презерватива вероятность забеременеть составляет два процента… Ладно, – говорит армянка, – так и быть, сделаю вам скидочку. Пишите: шесть недель, по медицинским показаниям…

– Да подождите вы! – возмущенно кричит Людмила, спешно садится и натягивает колготки. – Кто вам сказал, что я собираюсь делать аборт?!

– Тогда не морочьте нам голову, женщина, – говорит гинеколог-эндокринолог.

– Не буду морочить, – Людмила нашаривает на полу обувь.

Она выходит из кабинета. Протягивает номерок гардеробщику. Долго, бессмысленно смотрит на вещи у себя в руках: сумку, зонтик, снимок, квитанцию. Пихает снимок и квитанцию в сумку; зонтик прижимает рукой, толкает дверь плечом, всем телом, по ступенькам сходит с крыльца.

Камазоводец снова заводит КамАЗ в подворотню, потолок арки ровняет гору щебня, щебень сыпется, поджарый КамАЗ рычит и обдирает бока, шкрябает стены арки. Людмила бочком проскальзывает в подворотню, как монета в воронку раковины. Идет по улице.

– Женщина, снимите бахилы! – подсказывают ей.

– Спасибо, – Людмила сдирает с ног синие бахилы, запихивает в сумку. – Задумалась. Благодарю вас.

Северный ветер нагоняет Людмилу в роще, набрасывается на Людмилу и на рощу, заставляет их вздрогнуть, поежиться. Морозный рассвет разгорается за домами. Сухие листья хрупают, как жесть. Лужи блестят матовым первым льдом.

Вот она, старенькая «хонда» с маячком «У» на крыше, несется по ухабам переулка. Мелькнули в окне белесые вихры, напряженное лицо девушки-ученицы, руки, вцепившиеся в руль.

А на углу, где раньше была детская площадка, теперь строят дом. Вернее, пока не строят, а просто вырыли котлован и огородили его синим забором.