Текст книги "Но человека человек. Три с половиной убийства"

8

В декабре Дибок ехал пьяный по трассе и не справился с управлением. Ксюша узнала не сразу, дня через три. Думала, он опять динамит, но на третий день стала искать, нашла в одной из больниц и помчалась спасать. Никто ее не звал туда, никто о ней не знал. В больнице она столкнулась с аспиранткой О., которая вела у них в вузе семинары. Здесь у Ксюши открылись глаза.

Из дневника:

«О. сказала, что пришла по поручению своей начальницы с работы. Неужели мне неизвестно, что Д. – ее мальчик, живет за ее счет. Начальнице шестьдесят восемь, на сорок лет старше, чем Д., чиновница и бизнес-вумен. Фамилия известная, двойная. Еще О. сказала, что Д. связан со спецслужбами, что он „темный человек“, что у него полно долгов, потому что он берет и не отдает какие-то кредиты. Мне все равно. Он между жизнью и смертью».

В тот день Ксюша была в таком смятении, что рассказала все это маме. Они вместе всплакнули, мама уговаривала Ксюшу не думать о Д. так много, и Ксюша вроде бы соглашалась: в больнице она сама увидела, что у Д. другая жизнь, в которой Ксюше места нет, вокруг него другие люди, а близость между ней и Д. скорее воображаемая, чем реальная. Ксюша произносила какие-то правильные слова и, казалось, абсолютно трезво оценивала происходящее.

Но на следующее утро раздался звонок. Д. хотел ее видеть, ее и только ее. Вечером Ксюша, на седьмом небе от счастья, записала в дневнике:

«Он прямо сказал мне, что послал О. и свою „черепаху Тортиллу“ (Е. Р.-Р.), и что ему все надоели, нужна только я. По-моему, предельно ясно. Мы провели весь день вместе, я выносила бутылочку. Таким образом, как говорит мама, „утка“ уже есть».

Что за утка, я узнал только потом. Оказывается, мама когда-то говорила Ксюше, что жена должна уметь «курицу и утку» – готовить мужу и, когда он состарится, выносить за ним судно. Расфасованный по частям Дибок, очевидно, не стеснялся просить Ксюшу выполнять функции санитарки. Он и здесь странно двоится: то ли ему нравилось быть беспомощным перед ней, то ли он, наоборот, ощущал это как возможность унизить ее. Ну а Ксюше этот вид заботы давал желанную пищу для воображения, означал, что она уже наполовину жена Д. У них еще ничего не было, но они уже как будто прожили вместе долгую счастливую жизнь, сразу перескочив к финалу («утке»). Так в тот день каждый из них играл в свою игру.

А что же долги, финансовая зависимость от Тортиллы? Как это согласуется с образом мужественного бизнесмена? Просидев день у одра, Ксюша все это оправдывает. Оказывается, он занимается сексом с Е.Р.-Р. из милости.

«У властных женщин, – записывает Ксюша, – фрустрирована потребность в зависимости. Тортилла – властная начальница, и ей хочется с кем-то побыть ниже. Так объясняет это Д. Ей также нравится, что Д. берет у нее деньги, таким образом она чувствует себя нужной. Там сложные чувства и отношения, замешанные не на любви».

Об аварии Дибок рассказывает ей, что у него лопнуло колесо и что, кажется, это не случайно, а кто-то хотел, чтобы с ним это случилось.

(Дибок вообще очень любил рассказывать подобные истории, сам верил в них. Помню картинку более поздних времен: сутулый, лысый, с аккуратными противными ушками, похожими на пельмени (сросшиеся мочки), он сидит за столом, слегка поводит мощной шеей, как будто озирается, и, поигрывая на столе пальцами, сложенными в замок, рассказывает о том, как все желают ему зла, хотят извести, не понимают. Он рассказывал так жалостно, и это так контрастировало с его гипертрофированно мужественной внешностью: казалось, подозрительные тени сгущаются по углам, судьба заносит над ним свой нож, и что-то странно невинное, слабое проскальзывало в нем, и неприятное, и одновременно обезоруживающее. Но я отвлекся.) Спустя неделю Ксюша записывает в дневник знаменательные слова:

«Три дня не хотел меня видеть. Потом согласился, но был смурной. Я разгадала почему. Господи, все так просто. Он не хотел меня беспокоить. Стоило труда его „расколоть“. Дело в этих деньгах, он помог М-ову в журналистском расследовании, дал денег на то, чтобы проникнуть на К** комбинат, теперь ему нужно срочно отдать триста тысяч баксов. Иначе… Что делать?!?!»

9

Жена зовет смотреть, как расставили мебель в новых апартаментах.

Сейчас у нас только четыре гостя, не сезон. Мы можем принимать восемь, а хотим двенадцать. Для этого расширили Верхний дом, сделали еще два номера в стиле рустик, набили их предметами с местных рынков дорогого старья.

– Смотри, как хорошо твое зеркало сюда вписалось, – говорит жена.

Выражаясь языком нашего копирайтера, «мозаика, золоченая рама и шерстяные подушки ручной работы соседствуют с грубыми необработанными балками, которые дышат мощью», «синее небо, зеленые оливы и Субазио в окне – один из лучших видов поместья».

Не хватает соответствующего описания хозяев (смотрю в зеркало). «Костлявый загорелый старикан с застывшими водянисто-голубыми глазами». «Мягкая, успокоившаяся, с усталыми веками и пухлыми руками, золотой крест на шее соседствует с крашеными белокурыми прядями».

Филя, как всегда, вертится рядом. Вот сейчас он залез в сундук и машет мне оттуда веткой. Потом закрывается крышкой, блестит из щелки глазами и снова выскакивает, как чертик из коробки. И снова прячется.

– Папа, а мы пойдем гулять к водопаду?

– Сходите, сходите, – говорит жена. – А потом спускайтесь, и пообедаем. Филя, давай сюда телефон, оставшееся время используешь вечером.

Идем с Филькой к водопаду.

– А вот я а вот я а вот я, – трещит Филя, – мечтаю быть этим вот, как его называют, пицца-йоло, чтобы мне тоже махали рукой все эти, как их называют, и кричали: «Банжорна пиццайоло!» Я уже знаю, что для пиццы нужно пятьсот градусов!

– Отличный план, – искренне одобряю я. – Буду заказывать пиццу только у тебя. «Маргариту» мне, пожалуйста, на тонком тесте.

– Четыре минутки, и все готово! – Филя мчится к обочине, роется в палой листве, на дорогу летит пыль. – Прего сервитеви!

На большом бледно-серебристом листе маленькие красные круглые листья, желтые чахлые первоцветы и зеленые клочки молодой травы, которая только-только начала пробиваться.

– Вау, – я поражен. – Филька, твоя изобретательность делает тебе честь.

Делаю вид, что поедаю пиццу.

– Я ее поставил ровно на пятьсот градусов. А что такое пятьсот?

– Пятьсот – это когда пять раз по сто.

– Это как отсюда до водопада?

– Нет. Расстояние не меряют в градусах.

Филька не понимает.

– Горячо, – говорю. – Пятьсот – это очень горячо.

– Как в аду на сковородке?

– В аду? – я задумываюсь. – Надо подумать. Рассуждая логично, в аду – сера. Если взять точку кипения серы, то это, значит, четыреста сорок четыре градуса. Если выше, сера испарится. А для правильной пиццы нужно минимум четыреста восемьдесят пять. Получается, что в аду нет пиццы. Ну да, на то он и ад.

– Я передумал пиццу, я хочу священником, – говорит Филя. – Я люблю в церкви красивые полосочки, когда темно и зайдешь… О, водопад!

– Осторожно, – автоматически предупреждаю я.

Хотя Филя и так осторожный, даже трусоватый парень. К мостику он подходит на полусогнутых. Ему хочется подойти поближе, заглянуть вниз, но сейчас он смотрит не на водопад, он косится на деревянный указатель на боковой дорожке. Кривыми буквами на нем выведено: «Паола Карамаски». Дорога к нашей соседке, которую все почему-то считают ведьмой, уходит наверх и налево, в дубовую рощу.

Беру за руку.

– Не бойся, там перила. Чего ты там увидел?

– А вдруг она незаметно появится и спихнет меня вниз? – шепчет Филя.

– Зачем ей это делать? Ладно, держись за меня.

Филя вцепляется в мою руку. Мы подходим к перилам мостика. Нас обдает свежестью; маленькие радуги проявляются в воздухе, насыщенном водяной пылью. Мягкие волосенки Фили тоже начинают светиться от влаги. Водопад шумит под нами. Пахнет ранней весной.

Вдруг из оврага, прямо из-под наших ног, выныривает крупная собака, несколько раз гавкает и убегает наверх. Филька весь вздрагивает и визжит:

– Папа!

– Черт дурной, зачем ребенка пугаешь! – признаться, я тоже вздрогнул. – Не бойся, Филька, это же Джеки, пес Витторио. Он глупый, но не злой. Не узнал?

Филька всхлипывает. Нервный парень.

10

Теперь Ксюша знала, что ей следует делать, как стать нужной любимому человеку. Тогда она впервые попросила у меня крупную сумму. Раньше такого за ней не водилось. Давал ей сам, был щедр и радовался, что для Ксюши понты ничего не значили.

– Мне нужно решить один вопрос, – так она сказала. – Помочь одному человеку. Скорее всего, это без отдачи.

Я выдал требуемую сумму, но ее, разумеется, не хватило. Ксюша заложила свои колечки, цепочку, мой подарок на ее восемнадцатилетие. Не хватило все равно. Тогда Ксюша снова пришла ко мне:

– Ладно, признаюсь. Меня отчисляют из вуза, пап. Нужно занести.

Про отчисление – это была правда. Ксюша столько занималась делами Д., что завалила сессию, вернее просто не явилась на экзамены. Она всегда хорошо училась, и я, рассудив, что она сможет наверстать и исправить ошибки, решил плюнуть на принципы и помочь ей. Не то чтобы я никогда не давал взятки, но заносить руководству вуза, чтоб оставили непутевую дочь… Неприятно. Мы обсудили все с женой, сошлись на том, что Ксюша впервые в жизни сильно влюблена и этот опыт ей нужен. Когда и безумствовать, как не в юности, etc. Я дал денег, и Ксюша отрапортовала, что ей разрешили пересдать и она учится дальше. Мы с женой выдохнули. Ксюша никогда нас не обманывала, и у нас не возникло ни малейших сомнений.

В дневнике между тем появилась запись:

«Выгрызла у папы еще двадцать штук, якобы на вуз. Теперь все, назад дороги нет. Договорилась с М., Т. и А., чтобы, если вдруг речь зайдет с родителями, не забывали, что говорить. Главное – мне удалось помочь Д., ну хоть чем-то. А вуз – никогда мне не нравилось там учиться, не моя дорога. О. [аспирантка, начальница которой содержала Дибока] уговаривала держаться подальше – никто из них его не понимает – человек на грани стоит, его нельзя мерить их мерками, вот все это, „живет за счет той, этой“, да какая разница-то, если человек-то настоящий, если он мучается, и если для малейшей надежды я могу дать, то как я могу не дать».

О том, что Ксюшу все-таки отчислили, я узнал уже после ее смерти. Нам она врала, что продолжает учиться.

11

Д. вышел из больницы в начале февраля и тут же, не увидевшись с Ксюшей, уехал отдыхать. Ксюша узнала от той же М. И., что уехал он с Тортиллой, и серьезно психанула. Настроение у нее резко меняется, она лежит носом к стене, но пытается все скрыть от нас.

«Больше никогда я не буду к нему относиться так, как раньше. Когда с ним было плохо, он рыдал мне в жилетку, говорил, какие суки все вокруг, как тьма сгущается и я одна ему нужна. Я для него вуз бросила, все цацки продала, чуть собой не начала торговать. Теперь у него все хорошо – и он меня просто посылает и едет греть кости своей старухе-процентщице. Небось она его не стала спасать. А что, собственно, за дела у него такие крутые? Он просто опричник. Эта парочка, Д. и Е. Р.-Р., – они и есть слияние власти и собственности в России, ебутся там на папины деньги. Больно и унизительно мне. И еще какое-то мерзкое чувство в душе, как будто не могу отплеваться. Кажется, Д. что-то сломал во мне, и я уже никогда не стану прежней».

«Все, я забыла Д., я буду думать о том, что делать дальше. Мне нужно начинать работать. Выходить к людям и думать больше о деле. Это была болезнь, я выздоровела».

Если бы так. Дибок возвращается – и снова хаос в ее душе.

«Не могу понять. Все так искренне, так радостно… Может, ему правда нужно было просто отдохнуть от всего. Это ведь его право».

«Тебе нужно избавляться от эгоцентризма, Ксения. Ты просто единственный ребенок, тебе кажется, что вокруг тебя все должно крутиться. Легче, легче относись к таким вещам!»

Она занимается самовоспитанием:

«Мои недостатки: 1) потребительское отношение к людям; 2) цинизм; 3) расчетливость; 4) неустойчивое настроение – то падаю, то взлетаю; 5) нарциссизм, самолюбование; 6) узость мышления; 7) собственничество».

В начале марта они впервые спят вместе. Это событие помечено в дневнике рисунком: салют с разноцветными звездочками. Подписано: «К+Д, наконец-то, наконец-то! Это была настоящая феерия. Хочу еще. Хочу всегда. Хочу до смерти».

12

Листаю ее дневник, в котором мне знаком уже каждый завиток, каждая неровность почерка. Странно знакомиться с человеком после его смерти. Еще страннее думать о том, что умерла она уже давно; в каком-то смысле «осталась тогдашней». Мы вот – живем дальше, мы меняемся, остаемся свеженькими и молодыми, а она как будто постарела, поблекла; она не знает ничего из того, что происходит сейчас; ей, встреться мы, пришлось бы многое объяснять с нуля; она как бы оставлена далеко в моем прошлом – правдивы жестокие слова, что мертвый живому не товарищ.

Пересказывать то, что происходило с марта по август, неинтересно. Ксюша снова и снова сломя голову бросается помогать Д., он просит у нее денег еще несколько раз, намекает то на процедуру банкротства, из-за которой у него отнимут все, то на суицид, то на месть товарищей по службе. Он просит, а ей неоткуда взять, она перезанимает, берет какие-то «микрокрокодилы в Займишке» (отвратительная была контора, несказанно порадовался, когда их уничтожили). Она вся в долгах, дневник превращается временами в колонки цифр, нолей, стрелочек – кому, куда, откуда, сколько процентов, «Роме за Дашу Д. и Артема С.»; все это перемежается «жалко, жалко его» и «точно знаю, что он не вернет». Д., судя по ее дневнику, живет в атмосфере сгущающейся паранойи: упоминания слежки, угроз – «твердил, что я не должна быть с ним, чтобы не подвергать себя опасности, но я сказала, что не боюсь». Почерк становится мелким, карабкающимся. В некоторые дни Ксюша просто приводит «сводки короткой строкой»: «бросает трубку», «виделись», «дала деньги», «опять динамо».

Единственное светлое пятно во всем этом – их встреча на Сенеже. Ее Ксюша описала достаточно подробно. Шло то самое жаркое и дымное лето, когда дышать было трудно в прямом смысле слова.

Вот что она пишет:

«Мы залезли в воду по горло. Над водой стелился легкий дымок. Потом сидели в беседке. Немного выпили. Вокруг обычные люди. И Д. перестал эти свои прогоны про „вокруг меня сжимается кольцо“ и прочее. Распростел, обмяк. Стало видно, какой он несчастный на самом деле. И как себя не жалеет. Он страшный человек вообще-то, Ксюша. У него нет тела. Вот ему зимой поставили эти железки, он хромает – и не замечает даже. Ему что он сам, что машина. Он – та романтика, которая раньше была: демон, демон настоящий. Он об этом говорил: я только тогда счастлив, когда вылетаю из тела. Я хотел бы быть в твоем теле, но и там мне не найти настоящего дома. Мне кажется, что в той беседке остался наш настоящий дом, но ее снесут, я не могу там с ним быть».

Осенью Ксюша пытается устроиться на работу, точнее просто наводит справки – где она могла бы поработать. Просит меня устроить ее к себе, чтобы она начала понемногу понимать дела.

«А чего я собственно хочу? А я ничего не хочу. Я уже не знаю, хочу ли чего-то. Я пресыщена, мне ничего не нужно. Вот презирала мажорок – и сама стала как они: внутренняя пустота и темнота. Как будто вынесла из себя все, чем раньше была наполнена. Было что? – не помню, а теперь ничего нет. Не выдержало оно испытания. Было нежным слабым остался один цинизм и»

Ночью на день ее рождения проскользнуло: не оправдала наших ожиданий, бешусь с жиру, у меня все есть, а я ничего не могу; я почувствовал что-то мрачное и жестокое, но не решился внятно определить тогда; а потом, сразу, началось такое, что я обо всем забыл, а когда вспомнил, оказалось уже поздно.

«Прислал мне стихи, сказал, что посвятил их мне. Любовь – это то, что многие не ловят. То, что многие никогда не поймают. Погуглила – конечно, это не его стихи, ходят в интернете. Он думал, что я не проверю? При том что ему известно, как я насчет поэзии. Жалкий человек. Полная пустота. Так, как я его люблю, никто и никогда не любил».

А потом – список слов в столбик, где к каждому существительному приписано красным карандашом спереди: «любимый».

[любимый] подлец

[любимый] жиголо

[любимый] аферист

[любимый] мошенник

[любимый] опричник

[любимый] бандит

[любимый] лжец

[любимый] убийца

14

Школы здесь не очень, но кто я такой, чтобы судить. В России Луку не смогли бы учить, а тут учат. Может, когда-то я и был недоволен, но сейчас смотрю на вещи по-другому. Филька школу очень любит и дружит с соседкой по парте. Кстати, ее зовут Джульетта, и мы иногда берем ее поиграть к себе.

Когда-то мы придавали школе огромное значение, особенно жена. Она очень серьезно подходила к школьным успехам Ксюши. Придраться там было не к чему, но жена умудрялась, несмотря на это, тревожиться. Любая мелочь вызывала ее переживания. Достаточно ли хороша учительница по русскому? Соответствует ли она высоким стандартам гимназии, о которых заявляет директор?

Год назад случился скандал: выяснилось, что физик в Ксюшиной школе, работавший там со дня основания, спал с ученицами. Одной из пострадавших была одноклассница Ксюши, я ее не помнил, а жена помнила хорошо. Ночью, лежа в постели, в темноте, жена спросила меня:

– Помнишь, как Ксюша писала рефераты?

– Угу, – сказал я, хотя не помнил и не знал, в те годы был занят другим.

– Каждый реферат – тетрадка двенадцать листов. Еще не разрешали печатать, интернета толком не было, все от руки, по старинке. И вот она сидит и пишет… полночь, час ночи. Я шла спать, а у нее еще горела настольная лампа. Почему я относилась к ней так строго?

– Ты ее очень любила, – возразил я. – Никто не знает будущего.

– А надо было без будущего, – сказала жена. – Просто ребенку в полночь надо крепко спать, а не писать рефераты.

– Ты ни при чем. Она любила писать. Любила быть хорошей ученицей. Она писала их не для тебя.

– Не нужно было вообще отправлять ее в школу. Нужно было посадить на колени, расчесывать ее волосы, радоваться каждому ее слову. Нужно было беречь ее. Любить. Она была драгоценностью. Бриллиантом.

– Она была прежде всего человеком, – сказал я. – И у нее была своя жизнь. Короткая. Но была.

– Она была создана для счастья.

Я промолчал. Что ж ты, подумал я, невнимательно слушаешь своих новых святых друзей со стигматами. Они расскажут тебе, что такое истинная и совершенная радость. Но тут же мне стало стыдно и жалко жену.

И я вдруг вспомнил эту картину: вхожу, стараясь не шуметь, в темную прихожую; не включая света, вешаю пальто на гвоздик, бесшумно снимаю ботинки. Луч света из приоткрытой двери. Я вижу, как Ксюша сидит за столом и пишет от руки в тетради. Я подхожу ближе. В комнате темно, под лампой все озарено, целый мир на ее письменном столе, круглый MP3-плеер, наушники, пенал, ключи и брелок со стразами, и белоснежная тетрадь, и легкие тени от волос, и легкая тень руки летает над страницей, легким невесомым почерком с сильным наклоном вправо пишутся слова; я вглядываюсь и пытаюсь их прочитать, но вдруг меня начинает бить дрожь, охватывает сильнейшее беспокойство, горло перехватывает от ужаса, я хочу и не могу прочесть написанное, читаю и не верю, темнота вокруг сгущается и давит на виски, а свет лампы становится ослепительным, жарким, невыносимым.

15

Моя история подходит к точке, в которой я перестаю быть только рассказчиком и становлюсь действующим лицом. Эту часть мне рассказывать сложнее всего, ведь именно я виноват во всем, что произошло впоследствии.

Но чтобы понятнее приступить к повествованию о дальнейшем, я должен объяснить, какой бизнес я вел и каким было мое положение на тот момент. Итак, жила-была в Германии фирма, которая придумала интересную бизнес-модель. Компания заключает контракт с разнообразными ресторанами, аттракционами, кинотеатрами и проч. о том, что приобретатель их купона на три дня получает 50 % скидки на все товары и услуги фирм-партнеров. В результате партнеры получают огромное количество новой жадной до впечатлений аудитории. Часть этих людей неминуемо придут потом за полную цену, да еще и расскажут соседям, в каком классном месте они побывали. Я купил и адаптировал эту бизнес-модель для… скажу скромно, для Москвы, но работала она не только в Москве, а во всех крупных городах. Недавно я проверял: даже сейчас, с приходом мобильного интернета, у бизнеса с трудом получается правильно выстроить подобную коммуникацию с партнерами, предоставляющими услуги, и с их покупателями. А я провернул это в эпоху интернета с модемов, главным образом офлайн. За три месяца мы выросли втрое. Ни один мой бизнес до этого не приносил такой прибыли, и ни в одном я не чувствовал себя таким героем-первопроходцем, таким европейцем. При этом природная заячья осторожность не изменяла мне, я держал ушки на макушке и, казалось, обезопасил себя от всех возможных неприятностей. У меня было три партнера: супружеская пара Э., которую я знал со студенческих времен, и Игорь В., которому я доверил финансы. Мы дружили.

Наш офис находился у одной из центральных станций метро; крышевали нас «шаболовские» РУБОПовцы (представители управления по борьбе с организованной преступностью). Но времена понемногу начинали меняться. В то время как малый и средний бизнес продолжали «пасти» руководители ОВД и УВД, крупняши, включая нефть и газ, легли под других силовиков – чекистов; представители соответствующей структуры, их родственники и доверенные лица вводились в советы директоров, и компании охотно принимали их в свои объятия как гарантов безопасности и, что немаловажно, как источников информации о конкурентах.

Мой бизнес все еще принадлежал к разряду «средних», но, по-видимому, офис у метро или наши возросшие обороты начали обращать на себя внимание серьезных людей. Этим и объясняется то, что произошло одним неприятным октябрьским утром 20** года. В течение лета я был непрерывно занят выстраиванием бизнес-процессов с крупными партнерами, обслуживая быстрый рост и тиражирование коммуникаций, и в конце концов так вымотался, что после одной из поездок решил денек отлежаться. Вернувшись на следующее утро на рабочее место, я обнаружил, что в моем кабинете сменили замки. Секретаря не было на месте. Так вышло, что вместе со мной приехала и Ксюша – я привез ей ноутбук из поездки и хотел отдать; я послал ее к новому охраннику, который не знал мою дочь в лицо, она назвалась моим секретарем и попросила у него ключ.

Это был настоящий рейдерский захват, разборка. Как выяснилось, супруги Э. подделали решение общего собрания, договорились с Игорем В. и многими другими сотрудниками. Я забаррикадировался в кабинете и, никого не пуская, принялся названивать знакомым юристам и РУБОПовцам, но никто не брал трубку. В дверь ломились, и я понимал, что очень скоро меня физически спустят с лестницы, вышвырнут из моего собственного бизнеса.

В это же самое время растерянная Ксюша уже набирала номер Дибока. Из дневника я знаю, что молодой человек частенько не брал трубку, когда она звонила ему. В то утро он, напротив, взял трубку почти мгновенно и, когда Ксюша сообщила ему о происходящем, на удивление быстро примчался к нам с целой армией чеченских «бойцов». Они мигом установили контроль над зданием и парковкой, вызвали собственных юристов («мои» так и не перезвонили). Тут же мы сформировали нечто вроде координационного штаба. Тогда-то я впервые увидел Дибока вблизи; в примчавшейся ко мне компании он вовсе не был главным – скорее, тушевался в тени своих приятелей Петра и Али. Мы переговорили о том, что делать с Э. и Игорем В., какие аргументы предъявим суду и как будем бороться за мой бизнес. Тут же было решено, что отныне нас крышует другая спецслужба; мне предложили дать Дибоку официальную должность в компании, ибо «как бы чего не вышло» с этим Э., с ним ухо востро.

– И, вы же понимаете, нас с Али нужно ввести в состав акционеров и в совет директоров, – сообщил мне Петр, глядя в глаза ласковым медленным взглядом. – Мы сильнее всех заинтересованы в том, чтобы ваш бизнес процветал. Чем быстрее это произойдет, тем меньше случайностей и неприятностей.

Я обещал подумать, а пока мне было сказано, что Дибок будет в целях безопасности всегда сопровождать меня в моей машине по всем делам.