Текст книги "Завод «Свобода»"

[8. АНТАРКТИДА]

Не длинная вроде улица – Волынкина, а предприятий на ней целых шесть. И чешут все с утра: «Меттранс», ЛЭМЗ «Точные приборы», имени Капельского, кондитерская фабрика, опытное производство НИИ № 4 чуть в стороне. И, наконец, «Свобода». Это толпы! К семи часам, к шести сорока пяти даже, – будь любезен. Директор N низом идёт, всё видит. Опоздал – штраф. Прогул – выговор. Народу на «Свободе» много стало, как N пришёл. Работы – ещё больше. В три смены кое-кто.

И на обед очереди стоят страшные. Обедают все цеха посменно. Некоторые не успевают. Возьмёшь котлету – а тут и гудок. И беги, запихивай её в горло.

А вот и не кто иной как товарищ F, ещё совсем молодой. Сегодня F в столовку не пошёл. Вместо обеда идёт к начальнику цеха и докладывает: увольняюсь. Уезжаю в Антарктиду.

Куда, куда? В Антарктиду. Место есть. Мне приятель сказал. Техником – вот, еду. Буду обслуживать приборы.

Вот у меня обходной лист; подпишите, пожалуйста. Да ты погоди, F. Брось ты. Перестань. Да чего годить, Валерий Никифорович? Зовут, поеду… Упускать, что ли?! Вот чёрт. Тебе что, в Ленинграде приключений мало? Ладно, зайди к мне завтра.

Радионяня – это рюмочная наша. Вот если идти по правой стороне Волынкиной, то почти у самого проспекта Стачек. Название, конечно, неофициальное. Потому так названа, что рядом – отдел пластинок и радиодеталей Кировского универмага, ну и ещё потому, что выпивают там регулировщики радиоаппаратуры со «Свободы». Внутри столики, кой-какая закуска. Темно. А, F, привет! Чо новенького? (И ждут, когда я их развлекать начну.) В Антарктиду?! Ха-ха-ха! Нет, я – правда. Обходной лист дали уже. Слышите, он – правда! F, да ты чокнулся. А что. Антарктида, это Советский Союз. Кого?! Да мы же первые её открыли. Наш человек. Как его… Фёдор Фёдорович Амундсен. Не дёргайся, паря. Вы просто лбами столкнулись, у него характер, у тебя характер… Не, ребят, поеду. Буду среди торосов и льдин запускать метеорологический зонд. Это знаете что? Такой здоровый шар, ага. Один вот так запускал-запускал и сам улетел. Завис на высоте пять километров и висел. И как его снимали? Да никак не снимали. Окочурился бедолага. Да брось! Да точно говорю. Антарктида, брат, шутить не любит. Минус сто под Цельсием. Ну, ты смотри там это! Мимо Америки проплывать будешь – привет передавай. Погоди, F, а как же Люба? Что Люба. Ну, тебя же не будет год! Ну, будет ждать. А не будет, значит… ну, значит, не будет. Не, F, ты точно совсем уже! Такую девушку… на белых медведей променять. Идиот, белые – в Арктике. А там наоборот… Что – наоборот?! Плюшевые. Ой, не езди никуда, F, с тобой хоть весело! (Весело им со мной. А мне с вами чо-то нет… Не получается ни черта у меня в этой жизни.) Да ладно, ребята, год – это мало. А тебя B отпустит хоть? Да он рад-радёшенек будет, что избавился!

На следующий день снова обед. F стоит с обходным листом. Зайди к директору. Прямо сейчас зайди. Уговаривать будет? Понятия не имею.

Ну что, товарищ F, уходим? Пасуем перед трудностями? Да какое пасуем, я наоборот. Вот в Антарктиде нужны… Техники по радиолокации… А ты почему такой нестриженый. Вот тебе двадцать копеек, сходи вон там напротив, подстригись. А завтра ко мне. В это же время. Юрий Михайлович, я не могу!.. Мне обходной лист… Что-о?! Не может он!! Живо выметайся! Завтра – здесь! Подстриженный! Мне двадцать копеек не надо, у меня есть. До завтра.

…Ну а кроме Радионяни, ещё и пивной киоск есть. Чуть подальше по Калинкиной, на углу Калинкиной и Рахметова. Называется «Три ручья» – потому что там вечно три ручья течёт, пиво, вода и… моча. А в киоске Анатолий, однорукий, ветеран войны. Привет. Что у нас F такой весёлый, да ещё и стриженый? Директор заставил. N у нас всех стрижёт. Да вот, в Антарктиду уезжаю. А-а. В Антарктиду? Серьёзно. Не наливай ему больше.

Ещё где можно выпить? Ещё можно – на берегу Екатерингофки. Там вообще купаются, но сейчас нет, сейчас апрель. До войны по Екатерингофке сплавляли лес. А после войны здесь утонул у F родной брат. Катались на коньках, провалился под лёд. И народ был, и за подмогой побежали. Утонул. А теперь F на берегу Екатерингофки пьёт иногда. Вроде как в память о брате. Хотя он и так его отлично помнит. Брат был старше на год и совершенно такой же, как F, только гораздо лучше. Так всегда получается. Которые лучше, те тонут. Которые хуже, те маются. Чем больше пьёт, тем сильнее на него накатывает. Снаружи незаметно, вроде бы F и не пьяный, всё прилично. Со стадиона «Кировец» свистки, крики: «Свобода» с Кировским играет. F тоже в футбол да, только во втором составе. Пацаны под трибунами сидят, или на дереве, растёт там тополь такой громадный… сидят, смотрят. А в первом составе нет, в первом, как говорится, класс не тот, это упорство нужно. А какое у F упорство. И дисциплина, опять-таки. И характер. (F подгребает под себя сухие листья и чиркает спичкой.) Ага. (Дымит.) А Люба? Ну, Люба что. Как говорится, ей ничего не значит. Это ты так думаешь. А она у тебя не беременная? Не знаю. Да плевать мне. Ты сначала узнай. А если не пустят. А если не пустят, всё равно поеду. К чёрту, к чёрту.

Та-ак. Подстригся – это хорошо. Теперь к делу. Я тебя не отпускаю. Обязаны отпустить, хоть тресни. Антарктида. Тебе что, деньги нужны? Так это договориться можно. Мы тебе прибавим. Да нет, не в этом дело, Юрий Михайлович. А в чём? А-а, небось с Германом опять поссорился. Слышал я про вас. Оба хороши! Да я знаю, что он прав. Со мной просто по-другому не бывает. Я думал, я у вас буду по-другому, а я и у вас тоже. Всё то же самое. Ну, а Антарктида тебя, думаешь, изменит? Да? А я так не думаю. Да я тоже не думаю. Не думаешь? А уходишь тогда зачем? А?

Ладно, Юрий Михайлович, я понял. Не отпускаете. Нет так нет. До свидания.

Стоп, F, куда пошёл? Я с тобой ещё не прощался! А ну-ка сядь! Да-а… Бери-ка ты, друг, лист бумаги. Да. И пиши. Так. Пиши: обязуюсь в течение трёх месяцев ежедневно… Так. Меня тебе видеть необязательно, отмечаться будешь у моего секретаря. Впрочем, если со мной захочешь потолковать, я тебя приму. Так. Пиши дальше. В случае неисполнения… Да, прямо так и пиши! Сволочью, F! А в случае смерти в течение трёх месяцев – на твоей могиле напишем, что ты сволочь! Через три месяца, пятнадцатого июля, встречаемся здесь, у меня в кабинете! Подписывай! В Антарктиду он собрался! Полярник!

[9. ИНГА И ЖЕНЩИНЫ АДА]

Женщины гальванического цеха, в могучих парусных халатах, просверленных точками кислоты, просмолённых потёками, дымами, тенями, обдать кипятком и снять шкурку. G катает маленький железный ключик между большим и указательным. Что-то вы всем недовольные, вечно вы всем, дамы, недовольные. Я не могу вас понять. Вот лично я – я не могу вас понять. Может быть, потому, что у меня нет жены. Да нет, это бы вам не помогло. Вы так думаете? Вам – конечно. Под бело-ржавым потолком туман. Воздух зацветает зеленоватыми стружками, ливнями, капустным паром, грибком. Предложение поработать на выходных встречено без энтузиазма. Левая туфля порвалась, теперь, как лодка, гребёт бортом воду. Если бы я в ней плыла, то затонула бы через пять метров. Хорошо, что я в ней не плыву. Босая картонная туфля, каблуки давно сточены вкось. Вкось – это означает легкомыслие. Да, легкомысленная вы девушка, Манечка. Вы, наверно, шутите, куда мы там выйдем в субботу. (Запирает перед зеркальцем губы ещё на два оборота губной помады.) Соседи по вечерам грызут сахарную голову. А думаете, ей не хочется сладенького? Весь день бегает по коридору, а в ясли не берут, на голове какие-то болячки, да я и сама не веду – дети задразнят. Если бы ясли, она бы давно уже заговорила. Да разве это были мужчины, Кать. Это одни только слёзы, одни слёзы. Вот вы раз уж пришли, Павел Аркадьевич, а я как раз хотела сказать: мы пообедать не успеваем. А у нас производство вредное. Да, знаете ли, заходишь к вам сюда, а у вас тут как в аду. Сами вы какаду, уж могли бы, вместо того чтобы, а вы вместо этого. (Зелёный туман расступается под маслянистым, жёлтым теплом лампы на потолке.) За это, конечно, большое спасибо, но, откровенно говоря, сколько можно уже спасибо-то говорить? Я бы сказала спасибо, если бы на этаже в нашем общежитии была бы горячая вода. Плясали зимой до троллейбуса, а троллейбус битком… Нет, чулки не надо, а лучше бы распределили какие-нибудь билеты, например, в театр Оперетты. Но я не смогу в субботу выйти, я же не знала, я бы маме сказала, она бы приехала, а так она уже не успеет. Не волнуйся ты, Кать, я тоже не смогу. Вообще не-е, это уже что-то такое у нас стало делаться… Позавчера-то что было. Бежит Фрида, высунув язык. А, ты тоже была? Да. Восемнадцать деталей псу под хвост. Что? Да это не наше, это не ту поверхность обозначили, мы и протравили, а там не надо было. Во, полюбуйся, красота. Нет, я ни в какую субботу точно не пойду. Я читаю очень интересную одну сейчас книгу, какой-то молодой врач написал, там упражнения Кегеля, как стать женщиной. А я и так женщина. Взял спринцовку… Я от ужаса сбежала и родила. Нет, никогда я на такое не пойду, мне просто страшно. Дают-дают, у моей одноклассницы муж взрывник, им выдают целыми пачками, сотнями, знаешь для чего? В гандоны удобно взрывчатку порциями класть, чтобы не отмокала, когда в траншею. Павел Аркадьевич, а у вас есть дети? Ну вот, видите! А в субботу, говорят, хорошая погода будет.

Если выглянуть в окно, на асфальте сверху виден профиль огромной девушки. Это трещины на асфальте, которым залили бетонные плиты. И в голове у девушки – ещё одна бетонная плита. Девушка с плитой. Профиль не очень-то юный и не особенно совершенный. Щёка присыпана серо-зелёным. У девушек в бригаде, которая производит анодирование деталей, то есть опускает в кислоту, подержит и вынет, теперь вместо шести ванн стоит двенадцать. Если раньше кислота на кожу попадала только по неосторожности, то теперь приходится деталь из кислоты вынимать и от ванны к ванне с ней бегать, и кислота… в общем, к чему привыкли, к тому привыкли. Галина Семёновна недавно посреди цеха шлёпнулась – подумаешь, делов. Ну, упала, ну, полежала, встала и пошла работать. Если честно, это из-за скользкого железного пола. Работать так довольно трудновато. В субботу здесь находиться совершенно не хочется, и, кажется, это можно даже в каком-то смысле понять. Вот вы, Инга Алексеевна, вы нас можете понять? Я вас понимаю. (Инга, юрист, никогда не работала у гальванической ванны. Она выросла в двух комнатах с фортепиано и книгами до потолка, а потолки четыре метра. Она юрист. Она одевается в элегантные углы и тени. Невысокая, изящная, строгая женщина с негромким голосом.) Это не соответствует трудовому кодексу. Если что, мы подключим профсоюз. Ох, я вас умоляю! Пал Аркадьича вы подключите? Да он… Ой, да она… Я вас прошу, не впутывайте этих всех мужиков. Манечка. Инга Алексеевна, я вас умоляю! Только не надо, пожалуйста! Мы же совсем не… Мы не то имели в виду. Нет, нет, знаете. Это уже как в старой сказке. Один раз мы им разрешим, а на второй… Так и будут вас штрафовать. Нет, нет, надо обязательно поднять вопрос, я не буду вас называть. Ох, Инга Алексеевна, вы молодая ещё такая, вы их не знаете, они же вас. Они же.

Здравствуйте, здравствуйте, Инга… Да, проходите, конечно же… Нет, я ничего не знаю. Да. Товарищи на вас жаловались, конечно. Вот эта вот, кажется, бумажка, это же ваше? Речь о том, чтобы сделать план. Нет, помолчите, Инга. О том, чтобы сделать план. И тут вполне прямолинейно всё изложено. Ну, думаю, не всё так прямолинейно, как они мне тут… Ну, как что говорили? Ну, говорили. А что сверхурочные? Если особая необходимость, то… Да какая там особая необходимость. Какая особая необходимость. Вы их ещё послушайте. Там просто план горел. Горел он у них, видите ли! А кто крайний? Кто виноват? Гальваники? А свалили на них. Потому что женщины не пикнут, женщины безропотно… И они ведь говорили, заметьте! Дети, суббота, воскресенье. Детей не с кем оставить! Почему они должны в субботу приходить на свою адскую работу, где они в адских условиях… Нет, подождите! Почему там пол скользкий? Что, нет досок застелить? Почему в девятом делается ремонт, хотя он там уже делался семь лет назад, а в тринадцатом ветеран падает посреди смены? Вы хотите дождаться, когда кто-нибудь растворится?! И что вы будете хоронить?! Кислоту?! Да вы удавитесь!!

Инга. Инга! Так. (Пауза, которую иначе и не обозначишь, как: длительная пауза.) Вы мне вот что скажите. Это весь цех не вышел, или кто-нибудь всё-таки вышел? Ага, значит, кто-нибудь вышел… да подождите вы!! Я не про то!! Знаете что, давайте решим как? Мы наоборот решим. Кто не вышел, лишать премии не будем. А кто вышел, тех наградим. Вас это устраивает? Хорошо. Теперь остальное. Я согласен с вами, больной вопрос насчёт досок. Просто в следующем квартале мне обещали… я ездил в Москву с B, мы выбили новое оборудование, и им будет полегче. До этого времени доски стелить смысла нет, всё равно потом придётся всё переставлять. Один квартал они могут потерпеть? Инга, вы, конечно, молодец. Нет, я не буду с ним говорить ничего, он просто не всегда до конца всё учитывает, человек на своём месте, по-своему ограниченный. Откуда им знать законы, у нас на это есть вы. Идите, Инга, завтра будут доски. Алло! Да, он может входить, если уже пришёл!

[10. ИНЖЕНЕР H]

Пришёл новый директор N и привёл с другого завода, которым раньше руководил, нового главного инженера H. Очень странный человек оказался. На вид совершенно не заводской, а – хлипкий интеллигент. Молодой, но уже почти лысый. Только так, редкие остатки волос по краям головы растут. Говорит тихо. И глаза большие и совершенно серые. А руководил-то он там, на том заводе, не на самом заводе, а в ОКБ – вот оно что! И все сразу: а-а, всё с ним ясно! Никто не спорит, это сразу видно, что он большой ум. Конструктор и всё такое. Но завод, это же совсем другая материя. Заводом руководить и ОКБ руководить – две большие разницы. Инженер на заводе не только за чертежи-вертежи отвечает, а если где-то запил дядя, не стоит велосипед и так далее. А у нас здесь, брат… Да, у нас здесь завод. Здесь у нас такое… А он, H, хлипкий. И все сошлись на том, что H, наверное, на «Свободе» не справится.

И вот квалифицированные рабочие-регулировщики, многие из которых имели высшее образование, решили между собой так. Мы тут по многу лет с этим изделием, собаку съели. Устроим H небольшой внеплановый экзамен, которого он точно не выдержит. Это нехорошо! – вмешались некоторые, самые щепетильные. – Ему тут всё-таки работать, а после этого его никто уважать не будет. – Нет, возразили те, мы не собираемся сразу его этого того, а мы просто посмотрим, как человек себя поведёт в трудной ситуации. Как он из неё выходить будет. Куда кинется, кого на помощь позовёт, или вообще сделает вид, что так и надо. Пошшупаем его, одним словом.

Вот и устроили экзамен ему небольшой. Сломали кое-что в регулируемом изделии, хитрым образом сломали: две независимые поломки устроили. И сделали вид, будто день и два бьются: что же не так? Приходит H, своими серыми глазами посмотрел на изделие и сходу сказал: здесь не работает то и то. Надо делать так и вот так. Потом помолчал и задумчиво добавил: одного не могу понять, как это могло одновременно получиться? Ведь не могло. Удивительный, любопытный случай. И пошёл. А квалифицированные рабочие-регулировщики вслед ему посмотрели, и один из них сказал: ну вот как, как он знает? – а другой добавил: а говорят, что N только тогда и согласился перейти на наш завод, когда ему пообещали, что ему дадут H. Иначе ни в какую не хотел к нам переходить. (Так оно и было на самом деле.)

И потом, когда уже H признали, когда пообтерпелись и привыкли к нему, то все поняли, что он – как выразилась главный диспетчер завода M – прелесть. Спокойный, часто меланхоличный, H никогда не кричал. Этим он являл собою полную противоположность другому выдвиженцу-ставленнику директора N – громогласному и животастому начальнику регулировочного цеха B, который орал как дышал. Можно сказать и так, что они, B и H, являли собою два полюса человеческой натуры, два конца радуги, два кречмеровских типа. Главный инженер H не пил совершенно (сто грамм водки на праздник, от которых тощие скулы H загорались румянцем, а на тонких губах появлялась изысканная неконтролируемая усмешка), B хлебал водяру неумеренно, подчас захлёбывался, неделями не появляясь на производстве (выговора сыпались градом, что для руководителя подобного уровня уже и перебор). H говорил тихо, мало и чётко, а в основном молчал – B не затыкался вообще, вечно гремел и грохал, его несло и в похвальбе, и в ругани. И был B хвастлив, самонадеян, тираничен; барин по натуре, он тыкал и фамильярничал с рабочими, среди которых всегда был своим, а H – сочетал аристократизм и демократизм в неповторимой секретной рецептуре русских или обрусевших специалистов, всем говорил «вы» и чужим быть не переставал (хотя «нашим» стал довольно скоро). Обоих уважали. Обоих любили. Круги преданных B и H пересекались, но не совпадали.

Однажды случилась такая история: военные принимали изделие, которое должно было обладать существенными характеристиками прочности, и уже почти было приняли, да случайно в последний момент техник уронил изделие на пол, и оно раскололось пополам. Вышел конфуз. Получили от военных штраф. И главный инженер H собрал заседание по поводу качества. Присутствовали на этом заседании многие начальники цехов, в том числе и B, сидела здесь же и юрист Инга Аркадьевна, ибо штрафы за качество находились в её компетенции, и (Пашка-слесарь, чемпион по боксу) Пал Палыч P, человек решительный и горячий, и другие. Каждый высказывался бурно, пытаясь свалить вину на других. Каждого перебивали. То и дело возникали ожесточённые перепалки. В какой-то момент B, не прекращая раздоров, встал и навис над столом, отгавкиваясь направо и налево, потому как именно его регулировочный цех являлся конечным звеном производственной цепочки, и его, конечно, хотели назначить главным виновником. Эта его поза окончательно развязала всем языки. Гвалт поднялся такой, будто и не в кабинете главного инженера оборонного завода, а где-нибудь у проклятых капиталистов на Уолл-стритовской бирже или в младшей группе детского сада. Только Инга, в тенях и углах, сидела, отпрянув от B и полная молчаливой неприязни.

H слушал перебранку начальников цехов очень спокойно и даже как будто дремал. Но вдруг в какой-то момент его глаза постепенно начали становиться из светло-серых стальными. Вы можете возразить, что разница невелика. Но все, кто находился в кабинете, сразу её ощутили. Как будто сменился свет или стало холоднее. Гвалт сделался тише, и наконец все замолчали, и даже B.

Откричались? – спросил H неприветливо, поднимая голову. Я вам расскажу анекдот. Морозный день. Летит птичка. Замерзает и падает на дорогу. Проходит лошадь. Какнула на птичку. Птичка отогрелась и начала чирикать. Пришёл волк и съел птичку. Так вот: попал в говно – не чирикай. Идите и работайте.

[11. БАЛАНДУ ЖРАТЬ]

Мы в отпуске. Это называется – на юге. То есть на море. Здесь море, солнце и юг. Много цветов и очень жгучая крапива. Наташка кормит куклу розовыми лепестками и варит из них понарошку суп. Оркестр играет на площади с перерывом на жару. Утром в девять часов уже +25 градусов! Вчера мы ходили на базар и ели чёрную рыбу с солёной головой. Сегодня купаться не пошли, потому что мы и так купались все дни, и нужно сделать перерыв, а то мы перекупаемся. В то лето Наташка перекупалась, и у неё поднялась температура градусов до сорока. У меня такой высокой температуры никогда не было. Зато я однажды упал с дерева и сломал руку. Это было несколько лет назад. Кстати, температура воды – плюс двадцать четыре градуса. Некоторые живут наверху, и это очень плохо, потому что до моря идти и идти, и там совсем нет тени. А мы живём немного сбоку, где розовые дома с балконами. Я познакомился с Серёжкой и его братом Шуриком, они живут, оказывается, в Ленинграде на нашей улице, там, где угловой гастроном. Но в этом нет ничего удивительного, потому что их родители тоже работают на папином заводе.

Сегодня произошло интересное событие. Когда мы разбирали велик, к нам во двор заехала чёрная «Волга», и это был N, директор на папином заводе. Чёрная «Волга» была очень пыльная, и я сразу понял, что директор ехал не останавливаясь от самого Ленинграда. Сюда в отпуск приезжает весь завод, которым директор управляет, ну, может, не весь, но половина точно. Вот N и приехал проведать, как тут всем отдыхается, и особенно моему отцу, потому что они дружат. Он вылез из машины, и был он весь красный и мятый, а на голове у него была красно-белая панамка, директор стащил её с лысой головы, обмахнулся и вытер лицо. Папа как раз был занят тем, что разбирал мой велик, и встал прямо с грязными руками, и пришлось им с N руку друг другу пожимать как-то странно, не ладонями, и в результате они просто прислонились друг к другу так и сяк, а потом папа сказал: с приездом! А вот и Пал Палыч второй, сказал директор, привет, Пашка! Здравствуйте, сказал я. Тогда директор повернулся к отцу и сказал: пошли на рынок? О! Пойдём! – сказал отец. Руки только вот помою! Тогда я понял, что велика мне сегодня не видать. Если я, конечно, сам его не соберу. Но тут директор N заметил, что я огорчился, и сказал: Пашка, хочешь помыть мою машину? Ещё бы я не хотел! Не каждый день выпадает такое счастье – «Волгу» мыть. Вот, сказал директор N, тебе губка и ведро, а мы на рынок пока сходим.

И они пошли на рынок, а я побежал с ведром к колонке, а там торчали девчонки и мама тоже сидела с Еленой Владимировной. Мама спросила, с чего это я такой счастливый, и пока вода набиралась, я ей ответил, что приехал N, и я сейчас буду мыть его «Волгу». Так они на рынок, что ли, пошли? – сказала мама и переглянулась с Еленой Владимировной. Ага! – сказал я и потащил ведро обратно. Вода в нём болталась и плескала мне на ноги. Потом я перетаскал ещё, наверное, вёдер десять, потому что от Ленинграда до юга дорога очень длинная и пыльная. Я помыл и крышу, и капот, и решётку, и фары, и стёкла, особенно лобовое, на котором остались кляксы от комаров. Солнце всё сильней жарило, и хотя я дрызгался почём зря в холодной воде, но мне уже хотелось на море и мороженого. Зато «Волга» становилась всё красивее, постепенно я отмыл её до чёрного и сверкающего состояния, а всё блестящее аж горело, а вокруг машины земля намокла. Потом я взялся за велик. Я подумал, что если я сто раз видел, как его собирают, то я и сам смогу. Но это оказалось не так просто, несмотря на то, что я перетащил велик в тень и очень долго думал… Только на пятнадцатый день, сказал за кустами голос директора N, а потом показался и он сам, вместе с моим отцом. Они шли по тропинке мимо старой сухой яблони и смеялись. В руке у директора N была авоська с бутылочками, а у папы – с абрикосами. Пашка! – сказал директор N, глядя на меня и на «Волгу». Здорово помыл! Спасибо тебе огромное! Директор N поравнялся со мной, хлопнул меня по плечу и сказал: ну что, проголодался небось? Ну, тогда пошли баланду жрать! А я подумал: вроде бы я такого слова не знаю.

Мы пошли обедать, позвали маму и Наташу, а на обед у нас было всё, что обычно бывает, холодный борщ, картошка, помидоры и огурцы, потом чай, а у взрослых ещё вино. Никакой баланды, насколько я мог заметить, не было. Ведь борщ – это не баланда, и абрикосы тоже нет. Мы сидели, как обычно, на улице, за большим столом, директор N курил и всячески шутил, особенно с Наташкой, которая ещё шуток не понимает, и поэтому с ней шутить особенно смешно, а я улучил секундочку и спросил у папы незаметно: а где же баланда? Какая баланда, шёпотом переспросил отец. Да которую обещал директор N, он же сказал: «пошли баланду жрать». Цыц, сказал отец, да и всё. Пашка, спросил директор у моего отца, чего там малый интересуется? Интересуется, что такое баланда. Директор N немного засмеялся.

Потом мы всё-таки уломали маму и пошли на море. А там уже как раз кончилась самая жара, и народу было много-премного! Маме это всегда не нравится, а мы очень любим. Чем больше народу, тем веселее, как это она не понимает! А мама этого не любит, потому что боится, что мы можем незаметно потеряться или незаметно утонуть. На пляже на юге все раздеваются до трусов, и очень хорошо видно, кто из мужчин был на войне. С виду руки и ноги у многих на месте, а когда идёшь к воде и смотришь всем на спины и другие места, то прямо удивительно, как многие остались живы после таких ранений. Одно утешение, что наши фрицам хуже влепили. А пусть не лезут. И я уже немножко пробовал плавать на спине, а в воду заходил двенадцать раз.

Вечером мы играли в казаки-разбойники и так увлеклись, что не заметили, как наступила полная темнота. Серёжка в темноте влетел в крапиву и сильно заорал. А ещё за домом растут красные ягоды, которые не знаю как называются. По вкусу похожи на смесь ёлки и карандашного грифеля. Потом мама позвала ужинать и спать, а я когда мыл руки, то вспомнил это слово и спросил у мамы: а баланда, это вкусно? Мама мыла посуду. Она ответила: нет. А из чего она вообще-то сделана? Ты её пробовала? Баланда – это невкусная похлёбка, а из чего она сделана, всё равно. Из чего придётся. Например, из гнилой картошки. Я пошёл спать. Мне приснилась красная музыка оркестра, яркая солнечная вода в ведре, и как она стекает с чёрной сверкающей «Волги», и как блестят в море яркие и золотые солнечные цепи.