Текст книги "Глаза колдуна"

Он не вспоминал эту историю, не думал о тех людях. Вполне возможно, что рассказ этот – блеф чистой воды, и что сам Палмер, Шон или как его вообще звать сейчас водит его вокруг пальца. Но подробности давней жизни всплывают перед глазами Теодора, так что он не может, не способен от них отмахнуться.

– А ребенок? – спрашивает впечатлительный Бен. – Что с ребенком случилось?

Теодор хочет сам ответить на его вопрос, обернуться и выпалить ему в лицо, что маленький Джошуа, конечно же, погиб вместе с родителями, а этот черт из табакерки хочет запудрить им обоим мозги, что мошенник и убийца-неудачник ничего не знает и эту историю выдумал только что. Но ясная, как день, истина маячит у Теодора перед носом.

В лице бледного тощего мальчишки со впалыми щеками.

– Ребенок выжил, – говорит Палмер сиплым голосом. – И он перед вами, придурки.

#21. Эрл Грей для шпиона

Прежде чем мальчишка успевает сказать еще хоть слово, Теодор коротко и точно бьет кулаком в его тонкий нос.

– Ауч! – визжит Палмер, хватаясь за лицо. – За что теперь-то?!

– За то, что бесишь меня, – отвечает Теодор. И добавляет, с удовольствием растягивая слово по слогам: – Неимоверно.

Бен следит за ними обоими с заднего сидения собственной машины и в этот миг таращится на Атласа, хотя, положа руку на сердце, давно должен был привыкнуть к эксцентричным выходкам приятеля. Впрочем, Паттерсон выглядит таким ошарашенным с тех пор, как он, Теодор и новоиспеченный бессмертный мальчишка выползли из трейлера-гримерки.

– Повтори, – требует Атлас, не сводя глаз с ухмыляющейся физиономии Палмера.

– При, – тянет засранец. – Дур. Ки.

– Теодор!

Бен хватает мужчину за локти, обтянутые старой кожаной курткой времен восьмидесятых, – он бросается на взмыленного мальчишку с нечитаемым выражением на лице, рвется из неожиданно крепкой хватки приятеля и почти рычит, походя на зверя. Не меньше минуты уходит на то, чтобы вернуть себе самообладание: Бен с силой усаживает его обратно на пол и встает между ним и Палмером.

Палмер. Шон. Джошуа.

Лгун. Он не может быть тем мальчиком из Сен-Мало. За свою долгую жизнь Теодор видел немало чудес и мистических, необъяснимых вещей, но эта не одна из них. Эта – наглая ложь, придуманная мальчишкой, чтобы только запутать его.

– Ты не Джошуа, – Теодор мотает головой и цедит слова так, будто их из него вытягивают по звуку сквозь стиснутые зубы. – Придумай что-то получше этой сказки.

Палмер фыркает, подтягивает коленки длинных ног к груди и упирается в них подбородком. Вид у него настолько ехидный, что руки непроизвольно тянутся к его вихрастым волосам, чтобы схватить за них и стряхнуть с его лица эту наглую ухмылку.

– Да неужели? Думаешь, я все еще вру, Серлас?

Старое имя из чужих уст звучит дико, неправдоподобно. Неудивительно, что мозг Теодора отказывается верить в то, что маячит перед его носом не первую неделю. Бледный до желтизны, с опухшими глубоко посаженными глазами, тонким носом, губами, что едва выделяются на лице, с мышиного цвета волосами, висящими немытыми прядями вдоль худых скул. Этот нахальный мальчишка, один вид которого вызывает зуд во всем теле, похож на ребенка ирландского рыбака и французской прачки так, словно является его повзрослевшей лет на пять копией.

– Сколько тебе лет? – спрашивает Бен. Надо отдать ему должное, держится он куда лучше Теодора, хотя игры в бессмертного выматывают его гораздо сильнее. Теодор не уверен, что Бенджамину по силам будет свыкнуться с новостью о таком же, как Атлас, ненормальном. Хорошо, что это неправда, – Теодор будет придерживаться этой аксиомы, пока Палмер с лицом Джошуа не докажет ему обратное. Или пока Теодор не прибьет мальчишку.

– Я родился, – скалится Палмер, – в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году нашей эры. Считай сам, ботаник.

Хрясь! Кулак Теодора прилетает нахалу прямо в нос, и мальчишка, ахнув, падает на спину.

– Твою мать! – глухо стонет он.

Теодор поднимается, чтобы нависнуть над его корчащейся фигурой, и вкрадчиво произносит:

– Повтори-ка.

Палмер, прижимая ладони к носу, смотрит на него с немой яростью.

– Двести тридцать! – гундосит он. – Мне двести тридцать!

Фраза навылет, как пуля, пронзает грудь Теодора и рикошетит эхом в затылок. Не может такого быть, немыслимо. Он готов списать парализующий его шок на защитную реакцию мозга – чтобы придумать такую логичную, выверенную небылицу, Палмеру пришлось нарыть немало информации, которой, как Теодор считал, не существует в материальном виде, – на ностальгические воспоминания, вызванные рассказом о семье рыбака, на собственное имя, впервые за почти двести лет прозвучавшее из уст постороннего. На что угодно, кроме веры в слова мальчишки.

Палмер садится, шмыгая носом, прямо в ногах Теодора. Вытирает худой рукой нос, так что кровь тянется бордовой полосой от запястья к локтю, и вскидывает голову.

– Чихать я хотел, веришь ты мне или нет, – говорит он совсем осипшим голосом. – Собственно, мне даже выгоднее, чтобы ты не верил. Живи себе дальше в Нетландии, Питер Пэн, порхай по воздуху, собирай пыльцу фей и ной своей няньке о том, как тебе грустно и одиноко.

Теодор хочет ударить его еще раз – выбить всю спесь из засранца, задушить каждое саркастичное замечание в зародыше, – но Бен кидается ему наперерез и второй раз хватает за локоть.

– Хватит драк на сегодня, вы уже обменялись переломами.

– Я всего лишь сломал ему нос! – шипит Атлас, дрожа всем телом. – Небольшая сдача за сломанные ребра и, если ты не забыл, покушение на жизнь!

Он не хочет думать сейчас о том, почему его так задевает, так сильно, до помутнения рассудка задевает ложь мальчишки, который похож больше на фомора-шизофреника, чем на человека.

Бен качает головой с самым учительским видом из всех, на которые он способен.

Палмер поднимается с пола, отряхивается и, будто случайно оглянувшись в зеркало, ахает.

– Класс! Я как Пит Доэрти, только что не под кайфом.

То ли специально делая вид, что ничего не произошло, то ли в самом деле полагая, что сломанный нос и сказки о бессмертии никого из присутствующих не волнуют, он хватает с прикрученной к стене полки барабанные палочки и делает шаг к двери.

– Куда собрался? – рявкает на мальчишку схваченный Беном Теодор.

– На сцену, – сообщает Палмер совершенно будничным тоном. – У меня концерт, сечешь?

Если бы Теодор не видел и не слышал все сам, то сейчас решил бы, что у мальчишки есть брат-близнец, разительно отличающийся от вспыльчивого Палмера темпераментом, и он только что материализовался в тесном трейлере прямо из воздуха. Даже Бен от удивления ослабляет хватку, отпуская руку Теодора.

– Черта с два ты куда-то пойдешь, мы не договорили, – цедит Теодор. Мальчишка пожимает плечами.

– Если ты не понял с первого раза, – противно тянет он, – то готов повторить: мне наплевать на тебя, твоего дружка, твои басни про одинокого полубога – или кем там ты себя считаешь – и на все твое мировоззрение. Если в твоем мире розовых бабочек и единорогов не укладывается мысль, что ты – вау, прикинь! – не единственный в своем роде, то это твои проблемы. Я объяснять тебе на пальцах не собираюсь.

Палмер открывает дверь с ноги, так что та, визгливо вскрикнув, хлопается об стенку трейлера, и спрыгивает с узких ступенек приставной лестницы вниз, на траву стадиона. Шум тысячной толпы врывается в затхлый воздух трейлера, пропитанный потом, кровью и недоумением такой силы, что оно тяжелой взвесью оседает в ногах замерших Теодора и Бена.

Теодор приходит в себя первым и срывается с места.

– Нет уж, приятель! – гневно бросает он в худую спину Палмера и хватает мальчишку за шиворот растянутой футболки. – Ты все объяснишь мне на пальцах, хочешь ты того или нет!

Палмер матерится и пытается вывернуться, но Теодор перехватывает его тощие руки, выворачивает почти до хруста в плечах и тащит за собой прямо через потную публику.

– Пусти! – орет мальчишка, хотя все его крики тонут в реве толпы вокруг. – Пусти, придурок! Мне надо на сцену, сейчас наша очередь!

– Нет, ты свое уже отыграл, звезда.

– Теодор!

Бен протискивается вслед за ними, как может, и у него, вероятно, имеется свое мнение по поводу происходящего, и он наверняка скажет, что утаскивать раздражительного до зубовного скрежета мальчишку с его же концерта, на котором незадачливого музыканта обязательно хватятся через пару минут, – крайне глупое решение.

Но Бенджамин, в отличие от Теодора, не испытывает почти кататонического ступора при мысли, что этот вот хилый мальчишка, пародия на Курта Кобейна, знает Серласа и может рассказать Теодору о его прошлом. Если он врет, то ложь его очень правдиво звучит, и Атлас желает знать, откуда у подростка-шизофреника такие познания.

– Пусти меня, ублюдок! – орет во всю глотку запинающийся Палмер. Люди расступаются перед Теодором, и упирающийся подросток, которого он тянет за собой, как прицеп, кажется им провинившимся сынком жутко злого отца. – Дай мне отыграть два номера, моим парням нужно выбиться в люди! Это наш шанс! Эй, у тебя сердца нет, мешок ты с костями!

Теодор оборачивается только раз, замирает посреди гудящей толпы и мельком окидывает сцену, на которой застыли в недоумении такие же, как Палмер, недоделанные рокеры.

– Нет, – рявкает он на взмыленного мальчишку.

Тот вскидывается, выворачивается из напряженной руки мужчины.

– Я убью тебя, если ты мне не дашь отыграть! – шипит Палмер, и Теодор хмыкает, оценив шутку.

– Попробуй, умник. Ты уже раз пытался.

Теперь они едут по тихой дороге, почти не сталкиваясь со встречными автомобилями – в этот субботний день пригород будто вымер, и ничего не мешает Теодору вдавливать педаль газа в пол почти до упора. Бен тихо ойкает, сидя позади него, и мужчине слышится щелчок ремня безопасности, которым предприимчивый друг заранее пристегивается.

Бен не любит быстрой езды, но сейчас, увы, Теодору не до его фобий. Злой как черт Палмер утирает руками разбитый нос, из которого снова капает бледная кровь, и изредка рявкает в сторону ненавистного бессмертного то по-французски, то по-немецки. На языке Лессинга и Гете ругательства звучат злее и оттого вызывают ассоциации с Третьим рейхом, а не с возвышенной философией.

– Будешь зудеть, я предоставлю тебе апартаменты в багажнике, – коротко бросает Теодор, на всех парах вписываясь в поворот на съезде к Пенрину. Знакомая трасса вызывает целую колоду ненужных воспоминаний, их хочется прогнать, как назойливых насекомых, но они заползают в подкорку и раздражают взвинченный мозг.

Светло-зеленые глаза смотрят на него в отражении зеркала заднего вида, тонкие губы сжаты в едва видимую линию, она злится – и не говорит ему, почему. Красный «Ситроен» почти сносит ее очерченную оранжевым неоновым цветом фигуру, и ядовитый апельсиновый сок брызжет на светлые брюки и волосы, в мгновение превращающиеся из темно-русых в рыжие.

– Теодор! – вскрикивает Бен, впиваясь руками в подголовник водительского кресла. Атлас машинально выкручивает руль вправо и огибает увешанную предупреждающими знаками яму на дороге.

– Смотри, куда едешь на такой-то скорости! – вопит его взбешенный приятель. – Ты не один тут! Если вы оба умереть не способны, то я в ваши ряды не записывался!

Следовало бы думать о Бенджамине, а не перебирать прошлое. Теодор мысленно корит себя за безалаберность, но вслух не говорит ничего: ему еще предстоит трясти новоявленного бессмертного, и терять лицо в его присутствии сейчас кажется неправильным. Прости, Бен.

– Прид-дурок, – тихо-тихо шипит Палмер, шмыгая носом. Теодор стискивает кожаную обивку руля.

– Багажник все еще свободен, – напоминает он.

***

В «Паттерсон и Хьюз» они вваливаются около полудня. Бен, вымученно делая вид, что его нисколько не беспокоит сложившаяся ситуация, проходит на кухню, чтобы заварить себе чай – ну конечно же! Теодор втаскивает худого Палмера в двери лавки и бросает, как ненужный багаж, в одно из кресел.

– О, круто! – восклицает мальчишка, не поленившись скривить лицо. – Шикарное размещение, спасибо, парло шапрон[10]10
  Parlor chaperone (франц.) – помощник, курьер в отеле.


[Закрыть]!

– Будешь столько зубоскалить – я решу, что в твоей улыбке не хватает пары щелей вместо коренных.

Теодор уже устал от постоянно зудящего угловатого подростка. Слова вылетают из его рта со скоростью двух-трех в секунду и едва ли проходят хоть какую-то фильтрацию; кажется, что Палмер состоит из одних только языка и зубов, и все остальное в нем – лишь рудиментарный нарост, призванный скрыть очевидный изъян.

С какой же легкостью этот мальчишка способен вывести Теодора из себя.

– Новый диванчик прикупил? – Палмер крутится в кресле, присвистывает гнусаво из-за разбитого носа. – А со старым что стряслось? Вышел из моды? А вообще…

Он осматривает деланно внимательным взглядом все помещение лавочки и фыркает:

– Тут все вышло из моды. И ты, кстати, в том числе.

Теодор валится на упомянутую мальчишкой софу и вытягивает ноги. Теперь Палмер вряд ли сбежит – он не настолько глуп. Вдобавок чересчур самонадеян и оттого смел, чтобы делать ноги в знакомом Атласу городе. Можно было бы закрыть глаза на пару часов, подождать, пока эта буря в малолетнем бунтаре поутихнет, и только потом начать конструктивную беседу. Но вопросы тревожат все естество Теодора так, будто они материальны и иглами впиваются в голову.

– Итак, – тянет Атлас, игнорируя – заставляя себя игнорировать – болтовню Палмера, звучащую фоном с грампластинки. – Рассказывай.

– Чего? – Монотонный шум вмиг смолкает, и Палмер поворачивается лицом к развалившемуся у стены Теодору.

– Рассказывай свою историю, – говорит он. – Если ты не соврал – в чем я сомневаюсь, разумеется, – то тебе хочется поделиться с кем-то, кто тебя понимает. Ну так вот, я твой золотой билет в страну Бессмертия. Я готов тебя выслушать.

Палмер подозрительно щурится – его припухшие узкие глаза делаются совсем незаметными на сером лице – и поджимает губы. Свисающие с кресла ноги в пыльных кедах дергаются, причем в разном ритме. Это вызывают диссонанс, от которого кружится голова.

– Ты не очень-то похож на терпеливого слушателя, – наконец заключает Палмер.

Теодор с заметным усилием отводит взгляд от его ног.

– Не буду я ничего рассказывать. Ты мне нос разбил.

Теодор резко садится.

– Ты мне нож в печень воткнул, – напоминает он. – И твой бесценный нос не так уж и пострадал. Бен утрет тебе кровь с морды, если нужно.

Палмер фыркает.

– Никто не идеален.

– И мало кто бессмертен.

Они оба молчат. Теодор разглядывает мальчишку с ленивым интересом и ждет его ответов. Палмер не прав: Атлас достаточно терпелив, он готов прождать до самого вечера. В отличие от дерганого подростка. Ведь он же подросток?..

Их странное молчание без предупреждения нарушает Бен – он успел сменить потертую футболку с «Роллинг Стоунз» на домашний халат, приготовить чай и избавиться от дорожной пыли с волос. Бен входит в зал с двумя кружками наперевес и шагает мимо Теодора. Чертов Эрл Грей отправляется к Палмеру.

– Гостей нужно встречать с чашкой чая, а не с кулаками, – поучительно говорит Бен, и Теодор, едва сдерживаясь, чтобы не фыркнуть, замечает изумление, написанное на лице мальчишки. Он же думал, его здесь будут пытать, верно? Как и Клеменс, он явно полагал, будто Теодору доставит удовольствие собственными руками вытянуть из щуплого паренька признание во всех грехах. Но Атлас и в прошлые буйные годы не был склонен к насилию ради насилия…

– Ты его задобришь, и он решит, будто мы с ним в игры играем, – сочась ядом, цедит Теодор. Навязчивые мысли о говорливой девице раздражают его сегодня не впервые, и их хочется вышвырнуть из головы, как мусор, прямо в ведро с бумагами.

– Добрый коп, злой коп, – Палмер указывает поочередно на Бена и Теодора и ухмыляется. – Как банально…

Бен качает головой и, глядя на подсыхающие кровавые разводы на лице Палмера, подает ему платок из нагрудного кармана халата. Поморщившись, будто Паттерсон делает ему одолжение века, мальчишка хватает его с пренебрежением.

– Вы какие-то непоследовательные, – выдает он, справившись с платком в одной руке и кружкой чая в другом. Взъерошенный и сутулый, Палмер умудряется выглядеть неуклюжим подростком с колким взглядом, способным выхватить из окружающего мира самые незаметные детали. Непоследовательным можно назвать и его.

– Бить меня не будете? – спрашивает мальчишка. Не получив ответа, он медленно, с чувством прихлебывает чай и морщится. – Горький. Вы, англичане, чай пить совсем не умеете.

На это замечание Бен реагирует жарче прежних и вспыхивает, как лампочка на рождественской елке.

– А ты, значит, совсем себя англичанином не считаешь? – обиженно замечает он. Палмер мотает головой и неожиданно смотрит на Теодора.

– Я как он. Ирландец. Ну, предположительно ирландец. Верно?

Теодор усмехается.

– В тебе половина французской крови, сопляк. Если ты не врешь мне.

– Не вру, – с вызовом отвечает Палмер. – Моя матушка была только отчасти француженкой, у нее в предках затесался кто-то с британских островов, переселенцы времен Семилетней войны. А отец был чистым ирландцем, за это могу ручаться!

– Чем? – неприкрыто смеется Теодор. – Своим бессмертным зубом?

Палмер зло щурится. Как и прежде, эмоции с его лица читать легче, чем слушать путаные речи, несмотря на то что мальчишка всеми силами пытается казаться невозмутимым.

– Я вот своих предков знаю. Я за свою семью могу отвечать головой. А ты, Ше-арлас, человек без прошлого? Чем ты можешь на это ответить?

Теодор вскакивает с места, делает шаг к ухмыляющемуся подростку. Раздражающий, колючий дикобраз. И его слова бьют точно в цель, будто о Теодоре мальчишка знает куда больше самого Атласа. Впрочем, едва ли это может быть правдой. Палмер, даже если и выискивал о Серласе любое упоминание в истории, которые тот старательно стирал раз за разом, жизнь за жизнью, не смог бы узнать так много. Он был лишь искателем. Он не проживал каждый день как последний из века в век.

Что хилый мальчишка может знать о Серласе такого, чего он сам о себе не знает?

Теодор не вспоминал это имя долгие годы, а теперь не проходит и недели, чтобы прошлое не появлялось перед ним в лице неожиданного шпиона или девушки с едва ли похожими на Клементину чертами.

– Ну хорошо, – говорит Атлас. – Раз ты так осведомлен о Серласе, – каждый звук этого имени режет язык, – то твой таинственный хозяин – тоже?

Он достает из кармана брюк смятые записки – из дома Стрэйдланда и переданную лично Палмером – и обе кидает мальчишке в руки. Написанное на лице того замешательство сменяется гневом.

– Он мне не хозяин! – неожиданно вопит Палмер. Недопитый чай проливается ему на футболку и джинсы, с ненавистью отброшенные записки летят на пол. В одно мгновение неуклюжий мальчишка превращается в металлический стержень под напряжением, в натянутую струну. Он вскакивает с кресла, взбешенный одним лишь словом. – Этот… он мне не хозяин!

Бен кидает красноречивый взгляд Теодору – они оба расценивают внезапную перемену в Палмере как сигнал к действию. Теодор садится обратно на софу, скрещивая ноги. Теперь он может вытянуть из подростка все что угодно.

– Ладно, – спокойно говорит Атлас. – Тогда кто он? Кто тот таинственный кукловод, что водит меня за нос который месяц? Нет, постой. Он, должно быть, и тобой помыкает. Я прав?

Палмер дрожит от гнева. Стискивает руки в кулаки, тяжело дышит.

Попался.

– Думаешь, ты тут самый умный? – цедит мальчишка. – Два века жил, считая себя единственным и неповторимым, вот идиот! Да ты никто! Двухсотлетний ребенок с раздутым эго!

Теодор кивает.

– Из твоих слов я делаю вывод, – специально растягивая слова, отвечает он, – что твой покровитель тоже долгожитель.

Бен ахает из своего угла, и в густом от напряжения воздухе лавочки гулко стучит только его беспокойное сердце. Палмер и Теодор молча взирают друг на друга. Мальчишка фыркает.

– Долгожитель? Да он… Ему лет пятьсот! Тысяча!.. – Он лихорадочно подбирает слова, но те неконтролируемо сыплются из его рта, как песок. – Это он помог мне тебя найти. Я лет десять потратил, чтобы отыскать вас, тебя и ребенка твоего, но вы как сквозь землю провалились. Ни в одном поселении Франции никто и знать не знал о Серласе и Клементине, никто даже не видел тебя. Я уже отчаялся, я думал, что ты поможешь мне, ведь это моя семья тебя спасла, а ты… Ты исчез, и я остался один, и я умирал с голоду, таскался, словно нищий, по всему побережью Франции, от Сен-Мало до Дюнкерка. А потом меня нашел этот человек, и он, а не благородный Серлас, помог мне! Он спас меня, а не ты, хотя на тебя я надеялся и ждал, что ты придешь мне на помощь. Придурок. Как я мог быть таким наивным идиотом? Ты же трус и подонок, каких поискать.

Теодор хмурится, стискивает подлокотник дивана вспотевшей рукой. Гнев этого мальчика превращается вдруг в страшное чудовище, способное убивать за грехи. У Серласа их было много, у Теодора, несущего все прошлые жизни на своих плечах, еще больше.

– Да, ты прав, – отвечает он сиплым голосом. – Я трус и подонок. Зачем же ты искал меня, если знал это?

Палмер кривит губы в горькой усмешке.

– Чтобы сказать тебе это в лицо, придурок. Видишь ли, спустя полгода после смерти родителей я кое-что узнал. Оказалось, что наполеоновские солдатики пришли в наш дом по указанию. Отца сдали, хотя он никогда не помогал Ост-Индской компании, и убили его и мать ради чьей-то прихоти, и дом сожгли. Словно кто-то стирал мою семью с лица земли, словно кто-то заметал за собой следы.

Теодор холодеет, выцветшая футболка с Фредди Меркьюри противно прилипает к спине от пота.

– Это был ты, верно? – щурясь, спрашивает Палмер. – Ты убил мою семью?