Текст книги "Раб Петров"

Андрюс шёл по одну сторону саней, Иева – по другую. В один момент он всё-таки отвлёкся от разговора, опустил голову в тяжёлом раздумье.

– Батюшка, чай, меня, как Катарину нашу, призывать будет да спрашивать: где она, где Ядвига? – вдруг, точно про себя, проговорила сестра и закашлялась. – Ты прости, братец, это я так…

Андрюс в испуге вскинул глаза на родителей – не слышали ли они последних слов старшей дочери?

– Что ты! – воскликнул он и даже заставил себя улыбнуться. – Что ты, сестрёнка! Зачем же так говорить, да ты ещё до ста лет проживёшь! Отдохнёшь от работы, а там и вовсе выздоровеешь!

Ядвига лишь протянула руку и ласково коснулась его щеки.

– Ты прости, братец, – повторила она.

* * *

У православных шёл Великий пост. В деревушках, где семья Андрюса останавливалась на ночлег, звонили колокола – к заутреням, вечерням, обедням; днями снег понемногу становился рыхлым, но по ночам морозы ещё держались. Андрюс с некоторой робостью разглядывал убогие, топившиеся по-чёрному крестьянские избы, с крошечными слюдяными окошками, дворы, обнесённые покосившимися, поваленными ветром плетнями, старые, продуваемые сараи. Люди, что встречались им, были убого одеты, хмуры, неразговорчивы – не то им казалась странной речь Андрюса, который говорил по-русски с заметным акцентом, не то сам народ по природе своей был тяжёл и нерадостен.

Изредка натыкались на боярские подводы – вот там уж были богатые сани, холёные лошади, челядь, одетая в добрые кафтаны и сапоги. А на самом боярине и вовсе – меха, парча, драгоценные камни; боярин был тучен, важен, грозен; прочие захудалые повозки и сани почтительно уступали дорогу блестящему поезду.

Андрюс дорогою жадно расспрашивал всех, кто желал ему отвечать – что делается на свете, каков этот таинственный русский царь, о котором чаще рассказывали странное. Слышал он с удивлением, что царь тот праздной благородной жизни не признаёт; иноземцев, кто умел да к работе охоч, вовсю привечает – да и сам горазд собственными ручками работать: и плотничье-то дело знает, и на верфи, где лодки да корабли строят, хребет ломать горазд – а ещё всякой морской наукой весьма интересуется, на судах ходит простым матросом… И много ещё разных удивительных слухов было по пути про царя да его приближённых, да новую жизнь, которая в России заместо старой теперь будет. Многим, многим встречным такая жизнь была не по вкусу, иным же – и вовсе ненавистна.

Андрюс же с дрожью вслушивался в рассказы о царе Петере, Петре Алексеевиче, так было правильней – сердце его, опустошённое пережитым, начинало трепетать, точно у влюблённого юнца – так этот странный правитель ему в рассказах нравился. Царь-плотник? Царь-шкипер? Ремесленников да мастеров любит? Андрюс сам уже готов был до гроба любить его, ещё не видя и не зная. Вот он – человек, которому не важны деньги да фамилии, да предков разные заслуги! Преданность, умение ценит Пётр! Андрюс закрывал глаза и мечтал – мечтал послужить именно такому царю, найти, наконец, своё место в жизни. Без зависти, ненависти, страха окружающих, без обмана и предательства… Не надо ему ни большого жалованья, ни почестей, ни славы – только бы семья жила в спокойствии и сытости, горя не знала. А он, Андрюс, станет, наконец, работать честно, без обмана; авось и пользу принесёт этому великому – как ему уже заранее представлялось – государю.

* * *

Андрей Иванович Вортеп-Бар грустно улыбнулся, вспоминая свои тогдашние отроческие мечты. Хотя, в одном он не ошибся: тот государь, в будущем его единственный повелитель, и вправду был человеком необыкновенным. И верил он неукоснительно, что судьба сведёт их рано или поздно; но вот в том, что служба его будет спокойной и радостно-безмятежной, в этом он, наивный юноша, ох как ошибался.

Короткая белая ночь ушла, точно и не было; над Невою вставало солнце.

– Ну вот, скоро и с нашими юными друзьями снова увидимся, – сказал он Тихону, привычно почёсывая его за ухом. – Рад, небось?

Тихон громко урчал и легонько покалывал руку хозяина острыми, твёрдыми как сталь когтями… За беззаботным тоном Андрея Ивановича он угадывал тоску и не притупившуюся с годами душевную муку – от того, что горше смерти было вспоминать, но и забыть за столько лет всё равно не получалось.

Глава 11. В дороге

Андрюс знал, что стольный город Москва, куда так стремился Никита и где, по сути, должен жить и править царь Пётр, находится теперь не так уж и далеко. Но вскоре он выяснил, что государь столицу и жильё во дворцах очень уж не жалует, всё ездит туда-сюда; а чтобы его царскому величеству полезным быть, для того в Москве жить совсем и не надобно, скорее напротив.

Андрюс для себя решил, что встречу с царём, которая светлой грёзой угнездилась в его сердце, пока надо бы отложить. Нужно довезти семью до Пскова, устроить отца и мать, дать отдохнуть Ядвиге.

Хорошо б и Иеву пристроить, та как раз в возраст входила… Сам он возьмётся за любую, связанную со столярством да плотничеством работу; перебирать не будет, что дадут, то и ладно – лишь бы деньги платили да уменья позволили набраться. Он в который раз с теплотой припомнил деда: благодаря его прощальному подарку у них появилась возможность хотя и скромно, но всё-таки продержаться первое время.

А потом, когда пройдёт несколько лет, жизнь у них, даст Бог, в колею войдёт – вот тогда он, Андрюс, придёт к царю Петру, в ноги поклонится да скажет, что, мол, буду служить вашему величеству верой и правдой, работы никакой не боюсь, всю жизнь за вас положу, коли дозволите. И перестанет Андрюс, наконец, метаться, тени собственной пугаться да глаза отводить…

Его мысли прервал громкий хохот над ухом: из своих сияющих мечтаний Андрюс мешком свалился на грешную землю. На дороге к Пскову, до которого был ещё день пути, они остановились в убогой придорожной харчевне; Тихону Андрюс велел дожидаться его снаружи да не пропадать. Мать с сёстрами сразу ушли в отведённую им комнату, ибо общество крестьян, слободских, посадских людей, каких-то беглых бродяг, что шатались, как говорили, «меж двор», было весьма пёстрым и грубым. Андрюс, в силу неопытности, пока что плохо понимал разницу в таких сословиях – зато ему бросался в глаза контраст между отчаянной нищетой этих людей и показной пышностью немногих встреченных боярских выездов.

Андрюс с Йонасом сидели в укромном углу, на них никто не обращал внимания. Несколько столов неподалёку были сдвинуты: там собралось большая компания. Все они пили желтоватое пойло, которое здесь называлось «калганной» и скверно пахло. На столе оплывала толстая восковая свеча; колеблющийся красный свет выхватывал из полутьмы заросшие бородами, потные лица, непрерывно двигающие челюстями… Андрюса на миг охватила тоска от всей этой чуждой враждебной обстановки: грязи, шума, чада, пьяных голосов. Вспомнился тихий, опрятный родной городишко: отцовский храм, чистые улицы, любимый лес за рекою… Но тут же другое видение встало перед глазами – сестра Катарина, погребённая под расколотым дубом, пепелище вместо родного дома.

Нет, незачем вспоминать, нет возврата на родину к прошлой жизни, да и не ждёт их там никто. Андрюс перевёл взгляд на отца: тот сидел, погрузившись в свои мысли. За соседним столом вновь захохотали, да так громко, что смех этот болезненно ударил по нервам.

– Что ж, так прямо кувырком с лошади и полетел, очнулся на заду сидящим? А лошадь-то, чай, тоже ржала над тобой? Ну, Митька, вот храбре-е-ц! – давясь от смеха, говорил кто-то.

– Да я что… Да она, лошадь, сама как страсть эдакую узрела, так на задние ноги осела, передними по воздуху забила – вот я как хотел успокоить её, а она ни в какую… Ну, а я тогда стал всматриваться, да и, Господи помилуй… Вот я бы поглядел, какой бы ты на моём месте храбрый был, – горячился рябой, рыжеватый Митька, дюжий высокий мужик в справном полушубке и высоких сапогих.

– Да что такое увидел-то? – нетерпеливо спросили его. – Аль привиденье какое показалось?

– Какое привиденье, там похуже! – махнул мозолистой рукою Митька. – Я, это, как реку-то переехал, подъезжаю к стене городской, смотрю – там будто кружится, пляшет кто-то… А метель начиналась, ветер свистит – у-у-у! С ног валит, так что кобыла спотыкается, глаза снегом запорашивает – видно, думаю, показалось… А лошадь тут…

– Да что же показалось, говори путём! – закричал кто-то из собутыльников.

– А вот – там, на стене, стрельцы-то повешенные, ну, покойнички… Вот они там… Пляшут, хоровод водят, ровно на масленице, – проговорил рыжий Митька, постукивая зубами. – Вот я, братцы, с лошади моей и ухнул, да прямо в сугроб.

Стало так тихо, что слышно было, как капля воска ударилась о столешницу.

– Это как же они хороводы водят, когда мёртвые уж сколько? Я чаю, померещилось тебе? – послышался голос невысокого тощего мужичонки в драном колпаке и старом кафтане.

Митька повернулся к нему.

– Думаешь, брехня? Не-ет, Михайла, я и сам так думал поначалу. Они там покружились-покружились себе, стрельцы – покойнички… А потом встали, выстроились, ровно войско на параде. И пошли – прямо от стены на меня. Идут, нога в ногу, так что не слыхать ничего, только эдак покачиваются ровнёхонько: туда-сюда, всем строем. Белые, аж кипельные – только рожи у них посиневшие да губы вот так раздуты, да языки…

– С нами крестная сила! – испуганно прошептал Михайла. – Да ты, может, пьян был, али уснул, пока ехал? Как они шли, коли повешенные?

– Да вот так и шли, всем строем да сквозь пургу… Я застыл на месте, хотел перекреститься, ан рука онемела… А они, покойнички, так оледенели, видать, сердешные… Слышно, друг об дружку стукаются – точь в точь льдинки, а сами молчат, только смотрят вперёд.

Мужики, трясясь и пряча глаза, начали креститься да шевелить губами. Андрюс не имел понятия, про кого идёт речь, и какие-такие стрельцы-покойнички висели на некоей стене – но и ему сделалось жутко. А у мужиков и вовсе глаза на лоб повылезали.

– Так… И что же они, так вот прям и ушли со стен-то? – шипящим шёпотом спросили у Митьки.

Тот смущённо пожевал губами, ответил:

– Врать не буду, не знаю… Лошадь моя, как шарахнулась в сторону, ну и пошла берегом – я за ней, и давай Бог ноги. Шапку вот в сугробе потерял, весь в снегу вымок. Попросился на ночлег ради Христа в какой ни на есть избе, и всю ночь Иисуса Христа молил, поклоны клал да лбом об пол стучал – аж хозяева решили, что на богомолье иду, просили и за них помолиться. А утром – метель улеглась, слава Богородице, солнышко вышло.

– А стрельцы-то что?

– Не… Не… Не стал туда ходить – боюсь, – промямлил Митька. И видно было, что этот сильный, широкоплечий, молодой мужик и впрямь испуган и верит в то, что рассказал.

В этот миг за крошечным слюдяным окошком взвыла вьюга, метко бросила влажным, рыхлым снегом прямо в ставень – так, что огонёк лампадки перед ликами икон заплясал испуганно, а на полках зазвенели оловянные кружки. Все содрогнулись.

– Вот, вот оно, – крестясь, заговорил рыжий Митька. – Вот и тогда так было – чай, они и теперь…

Его перебил глубокий, звучный старческий голос:

– А услышьте, чада, да узнайте: скоро и мы там будем все, да и нас так-то поразвешают! Ныне стрельцы, точно грибы по осени – висят! Завтра и вы будете там болтаться, хороводы разводить! Всех, всех нас переломает-перевешает кукуйский выкормыш, антихрист… А заместо нас будут у него черти иноземные, немецкие плясать да на своём, чёртовом наречьи переговариваться… Он и не царь вовсе, царь наш сгинул, утоп давно на чужой стороне, а то – дьявол кукуйский из Неметчины! Прокляты мы, прокляты дела его, прокляты земли наши! Души им убиенных поднимутся, да против него пойдут – а тогда…

Только Андрюс хотел спросить отца, про кого это они, как вновь раздались злобные перепуганные выкрики: «Молчи, дед!», «Да тут и тебя, и нас – за то, что слова твои слушали…», «Эй, налейте ему кто-нибудь, чтоб не болтал!»

Сам хозяин подошёл к столу, грохнул тяжёлым кулаком: «А ну, вот и вам рты скоро позашивают! Нечего болтать, пока языки целы!» Компания примолкла; рыжий Митька перекрестился и стал хлебать щи из глиняного горшка, заедая ломтём ржаного хлеба. Остальные, чтобы заглушить пугающее завывание вьюги, принялись петь; Андрюс не знал и не понимал русских песен – казалось ему, что не для увеселения сердца они сложены, а чтоб растравить душу буйной тоской, вырвать покой и радость навечно.

* * *

Рядом с ними – Андрюс заметил не сразу – притулился на лавке парнишка лет двенадцати. Он ничего не ел и не пил: видать, денег не было. Несмотря на холод и метель, на нём не было тёплой одежды, только рубаха и чахлая телогрейка, явно с чужого плеча. Рваную войлочную шапку мальчик положил на лавку, рядом с собою. По-видимому, даже в этой тёплой избе он никак не мог согреться: его губы были совершенно лиловыми, а лицо – землисто-серым. Он дрожал, но не жаловался и не просил ничего.

Андрюс быстро снял с себя тёплый кафтан и набросил на остренькие, вздрагивающие плечи. Парнишка поднял глаза.

– Будет тебе. Всё равно, скоро опять на холод идти.

– Метель-то слышишь, завывает? Переночуй лучше тут, на лавке, а утром тронешься. Денег нет – я займу.

Андрюс сказал «займу», так как ему отчего-то показалось, что мальчик не примет милостыни.

– Спасибо, добрый боярин, – вздрагивая всем телом, проговорил мальчик. – Не могу взять – отдавать не с чего.

– Ну, какой я тебе боярин? – усмехнулся Андрюс.

Но тут же, проследив за взглядом паренька, догадался, что тот даже в полутьме приметил ведьмин изумруд на его пальце. Вот глазастый! Чтобы отвлечь его внимание, Андрюс сказал:

– Ты присядь к столу: похлёбка вот в горшке осталась, хлеба ещё пол-каравая. Бери ложку. Ты с отцом? Как звать-то тебя?

Но мальчик, будто не слыша, отломил хлеба, склонился над чашкой… От Андрюса не укрылось, что он не перекрестился перед едой – и, хотя явно был голоден, ел не торопясь, с достоинством.

Андрюс наклонился к уху мальчика:

– Если не хочешь говорить, кто-откуда – не надо, я понимаю. А вот деньгу возьми: пропадёшь ведь, так-то в феврале холодом да голодом плутая. Вижу ведь, что один. Не бойся, я никому ничего не скажу.

– А ты, – блеснув глазами, заговорил мальчик, – про меня ничего и не знаешь. А когда узнаешь – сам раздумаешь языком болтать.

Андрюс пожал плечами, хотя ему стало интересно. И ещё этот паренёк вызвал к себе уважение и сочувствие; пожалуй, ему приходилось сейчас не менее солоно, чем давеча Андрюсу.

– Накормил ты меня, денежку дал – спасибо. А откуда я, скажу, коли так хочешь знать: я – вот из них, из этих, – мальчик дёрнул головой в сторону рыжего Митьки, который дохлебал свои щи, сыто рыгнул, перекрестился, и стал глядеть осоловелыми глазами на тлеющие огоньки в печи.

– Из которых – «из этих»? – переспросил Андрюс. Тягучие, мрачные песни соседей по столу действовали на него как-то одурманивающе. – Ты Митьки сын, что ли? Что же он тебя к столу не позвал?

– Не-а, не Митьки. Батяня мой там, на стене, вместе с другими стрельцами болтается. И два брата старших там же. А мамка с сестрёнкой, слышал я, с голоду померли недавно: их из дому выгнали, а в слободе им подавать боялись, как стрельцов казнили.

Андрюс расширенными глазами уставился на стрельцова сына.

– Ох ты, Господи! – только и выговорил он. – Да как же так… Как же ты теперь?!

Мальчик шмыгнул носом, однако глаза его были сухи, поблёскивали жёстко.

– Я когда с ними, стрельцами, в приказной темнице сидел – цепь снял, исхитрился, руки-то тонкие, – он покрутил посиневшими, ободранными запястьями. – А потом, как один стражник пошёл нужду малую справить, брат старший и говорит: беги, мол, Ивашка, мы стражника отвлечём. И затеяли они драку, понарошку – якобы доносчика промеж себя заприметили. Стражник вбежал, закричал-застучал на них, я и выскользнул незаметно; вижу – второй у крыльца стоит. Я – в сугроб, он прошёл мимо, не заметил, побежал узнавать, что там в избе за шум. Ну, я и дал дёру. А на следующее утро, слышал, батьку и братьев моих на розыск, на пытки повели. – Ивашка сжал губы.

– А за что их так? – спросил Андрюс. – Что они натворили?

– Ты не знаешь, что ли? А, ты ж, навроде, издалека… Ну, взбунтовались они против царя Петра – что жизнь у них хуже собачьей. Их после азовского похода в Москву не вернули, в тмутаракань загнали; а они и царя-то этого не хотели, а хотели правительницей царевну Софью. Вот и побили их царские войска – а кто выжил, те мёртвым позавидовали: их величество сами пытали да допрашивали, да так, что иноземные послы, говорят, кто видел – аж чувств лишались. Всю зиму пытали да казнили; да ещё Пётр велел развесить их на городской стене, чтоб кому прочиму бунтовать неповадно было.

У Андрюса зубы заклацали мелкой дробью.

– Как так – Пётр? Царь? Да разве ж он мог?

– А то кто же, – усмехнулся Ивашка. – Государь собственными глазоньками пытки да допросы лицезрели, самолично приказы вешать отдавали.

Анрюс внимательно вглядывался в лицо этого прошедшего огонь и воду мальчишки. Он и верил ему – и не верил. Как же так? Царь Пётр пытал и казнил? Тот самый весёлый, умный и добрый правитель, которого он намечтал себе и которого уже преданно любил? На миг Андрюс почувствовал что-то вроде ненависти к Ивашке, стрельцову сыну.

Однако тот сидел, съёжившись на лавке, и шмыгал носом – одинокий, жалкий в своей непреклонности. У него, Андрюса, хотя бы есть семья; его родителей никто не пытал и не мучил, а вот у Ивашки… Он передёрнулся от ужаса.

– Ты куда же теперь?

– На Онежское озеро, к раскольникам. Если дойду, – без колебаний ответил Ивашка.

* * *

Стали ложиться спать; Андрюс таки уговорил Ивашку взять немного денег, чтобы переночевать в тепле, купить хоть немного еды на дорогу. Он не представлял, где находится это самое озеро, но раз Ивашка сомневался, что дойдёт… Вероятно, путь туда был далёк и труден; Андрюс предложил стрельцову сыну остаться с ними, доехать до Пскова, обещал никому его не выдавать, а тот лишь улыбался.

– Утро вечера мудренее, поговорим ещё, – сказал Ивашка. – Я тут, на лавке лягу, а ты иди к родителям, не бойся за меня. Спасибо тебе, век не забуду.

Утром, едва рассвело – и в маленьких заиндевелых окошках проглянули первые робкие, но уже напоминающие о весне лучи – Андрюс сбежал по крутой лесенке вниз, в общую комнату – там храпели на лавках, на поленнице в углу, а кто и под столом, но Ивашки не было. Ушёл, стрельцов сын, ушёл отчаянный, пока все спали.

* * *

Повсюду звонили колокола: громко, переливчато, настойчиво-ликующе. Звонили подолгу, не умолкая; прохожие останавливались послушать перезвон, снимали шапки, крестились. Православные праздновали Светлую Пасху, а на реках Великой и Пскове как раз тронулся, пошёл трещать и ломаться лёд; вот-вот уже скоро спустят на воду лодки и ладьи с белыми парусами и высокими, крашеными бортами.

Весна чувствовалась в воздухе; за работой Андрюс частенько вспоминал минувшую зиму и, украдкой, – свою встречу с Гинтаре в заснеженном лесу. Никто об этом не знал, только Тихон.

– Она, панна Гинтаре, сама ко мне пришла, понимаешь? – делился с другом Андрюс. – Тогда, зимой! Если бы не она, замёрз бы я, сгинул в лесу.

Тихон щурил глаза, беспокойно поводил усами. Целые ночи он теперь где-то пропадал. Не то чтобы Андрюс беспокоился о нём, но всё-таки…

– Как думаешь, мы с ней ещё увидимся? – спрашивал Андрюс Тихона – тот всегда понимал, кого хозяин имеет в виду. – Ты, если встретишь её, – беги ко мне тотчас же.

Но сам он вовсе не был уверен, что панна Гинтаре захочет вновь его увидеть. После того, как Андрюс показал себя таким слабым и ничтожным тогда у костра, им же зажжённого – вероятно, она не считает, что с него получится какой-нибудь толк. Если всерьёз подумать – то и Бог бы с ней, но сердце Андрюса отчего-то щемило при мысли, что они не увидятся больше.

* * *

Они поселились неподалёку от Запсковского большого моста, у Рыбницкой башни. Из окон видно было, как спускались к реке низкие, деревянные рыбные ряды. Наняли горницу с примыкавшим сенником – для родителей – у пожилой вдовы хозяина лодки и рыбного торговца, старушки тихой, немногословной, которая почти весь день проводила в церквях, а дома прочитывала все молитвенные правила, как положено. Она почти не спрашивала родителей Андрюса, кто они такие, да откуда – лишь заботилась, чтобы за постой платили вовремя.

Иева и Андрюс с первого же дня во Пскове стали искать работы: Иева, по совету хозяйки, отправилась к её знакомой, жене богатого купца – в швеи. Андрюс же направился в город поглядеть, как там и что. Слышал он, что недавно здесь, во Пскове основало некое «кумпанство», как нынче говорили: полотняный заводик, а ещё – корабельное строительство на реке Великой, что в Псковское озеро впадала. А раз есть строительство – стало быть, и плотники нужны.

* * *

На верфях работа шла полным ходом: под шуршание и грохот льдин люди сновали вокруг остова недостроенного корабля. Там пилили, стучали, привозили, подносили… Пахло горячей смолой, на берегу же сушили уже готовые паруса. Андрюсу вмиг стало весело от этой суеты, даже позабылось неприятное, гнетущее чувство, что вызвала в нём встреча с Ивашкой.

На деле ему пришлось показать себя в тот же день: подошёл корабельный мастер Овсей; узнав, что крепкий, широкоплечий юноша ищет работы, приказал идти к пильщикам. Затем поставили его доски обтёсывать, затем плоты связывать… Андрюс поглядывал на неготовые судна и ладьи: обнажёнными рёбрами они напоминали скелеты огромных сказочных морских животных. И несмотря на усталость, грубую тяжёлую работу – какие уж там бусики да шкатулки лаковые! – был рад, что очутился здесь.

Так и потекли дни… Андрюс на работе держал себя тише воды, на вопрос: «который год?» благоразумно отвечал «шестнадцать», ему и верили. Звали его здесь все по-русски, Андреем, либо Андрюхой. Как и в Смоленске, он всегда носил ведьмин перстень с собой, в потайном кармане, но забавлялся с ним только в воскресенье и праздники. Андрюс теперь мог с уверенностью сказать, что убивать да запугивать было далеко не пределом возможностей колдовского камня.

Как-то нашёл он на берегу рыбку – небольшую, красивую, серебристую, хотел в реку вернуть – а та уж и биться переставала… Жаль, а что поделать? Он присел на корточки, погрозил пальцем Тихону, который уж облизывался – и почувствовал в ладони знакомое тепло. Поднял руку с перстнем медленно, осторожно – одна лишь искорка стекла с камня, вспыхнула в бесцветных рыбьих глазах – и рыбка ударила хвостом, сперва тихо, потом сильнее! Получилось! Андрюс выпустил её в воду, та резво подпрыгнула и ушла на глубину! Андрюс даже засмеялся от радости, а вот Тихон посмотрел на хозяина с укором, зашипел возмущённо.

* * *

И совсем бы хорошо было, только лишь одно заставляло Андрюса замирать от ужаса, прислушиваться по ночам и молить Бога о чуде – том чуде, которое сам он, как бы ни хотел, не мог сотворить. Возвращаясь домой, он слышал кашель Ядвиги, видел алые пятна на её ввалившихся щеках и боялся тех самых слов, что нечаянно вырвались у любимой сестры в промозглое зимнее утро, когда они бежали из Смоленска.