Текст книги "Раб Петров"

Глава 12. Диво вешнее

Май выдался роскошным: солнечным, ветреным, пьяно-душистым, шумящим нежной листвой и радостью зрелой весны. Искрилась река под тёплыми лучами, улыбались прохожие – и все голоса вокруг казались звонкими и молодыми.

Андрюс безучастно отмечал всю эту красоту и иногда задавал себе вопрос: было бы ему легче сейчас, если бы погода была скверной, как в ноябре, а природа умирала бы, а не возрождалась? Возможно, тогда случившееся не казалось бы настолько горьким и несправедливым.

Ядвига окончательно слегла в одну из чудесных, тёплых ночей; в открытые окна врывался одуряюще-сладкий аромат сирени, но она не слышала этого запаха… Сестра, как всегда, пуще всего боялась утомить, опечалить родных, она просила матушку ложиться спать, говорила, что ей лучше – а ещё, опасаясь за Иеву, не допускала ту к своей постели. «Вдруг хвороба эта к ней пристанет; скажите, матушка, чтобы не подходила ко мне», – просила она.

Андрюс же за себя не боялся: они с Ядвигой доверяли колдовской силе, что служила ему защитой. Он сидел рядом с сестрой, говорил с нею о разных пустяках, а та лишь тревожилась: как-то сложится жизнь у них с Иевой, найдут ли они своё счастье? Ядвига умоляла его всё-таки учиться грамоте, да не только, как сейчас: письмецо прочесть, да буквы кое-как нацарапать – а книги разные учёные, языки – всё чтобы ему было по плечу. Андрюс и сам, когда видел настоящие книги, испытывал восторг и благоговейный страх одновременно; а ещё он закрывал глаза и представлял, что когда-нибудь у него будет полон дом книг, и все-то он прочесть сможет… И он обещал это Ядвиге.

В последние дни сестру начала терзать лихорадка: её бросало то в жар, то в холод, она стучала зубами и с головой зарывалась в одеяло. Ни огонь в камине, ни горячее молоко, ни меховая полсть – ничего не помогало. Тогда Андрюс брал её страшно исхудавшую ледяную руку, закрывал глаза и старался сосредоточиться как можно сильнее… Зеленовато-изумрудные искорки стекали с его пальцев и неспешным ручейком бежали по бледной ладони Ядвиги. Дыхание её становилось ровнее, она переставала дрожать, даже упорный надсадный кашель постепенно унимался.

Андрюса охватывала безумная надежда: не сможет ли он своим колдовством вылечить сестру или хотя бы продлить её дни? Ему казалось, она стала меньше харкать кровью, и даже болезненный блеск её воспалённых глаз вроде был не таким пугающим. Однако проклятая хворь всё равно одерживала верх: Андрюс не мог ещё заставить изумруд работать на него непрестанно – стоило ему оставить Ядвигу хоть на пару часов, как ей тут же становилось хуже… Он почти не спал, ел на ходу; на верфи мастер грозился прогнать за то, что Андрюс каждый раз опаздывал – а не ходить на работу было нельзя. Кто будет кормить родителей?

Андрюс исхудал, измучился, отвоёвывая у смерти ещё немного, совсем немного часов жизни любимой сестры… Ночами он держал её руку – а ведь приходилось следить, чтобы волшебство изумруда струилось нужным ему тоненьким ручейком. Он боялся, что если перестанет контролировать его силу, магия перстня просто убьёт Ядвигу на месте.

И однажды он заметил, что злая болезнь побеждает: он уже не мог согреть сестру, не мог утихомирить мучительный кашель… Андрюс сгоряча приказал камню дать больше зелёных искр – Ядвига тихо вскрикнула и отдёрнула руку. На её ладони алел ожог.

– Прости, прости, Бога ради, – повторял Андрюс, покрывая поцелуями её прозрачную кисть. – Прости, сестрёнка, я забылся. Больше не буду.

Но Ядвига лишь улыбалась, глядя куда-то поверх его головы.

– Что ты там видишь? – спросил Андрюс. – Открыть окно?

Однако сестра вздрогнула и покачала головой.

– Там туман, холодно, морось… Люди измучены и ждут избавления, солнца не видят… Души загубленные преследуют… Его.

Бредит, с отчаянием сообразил Андрюс. Он отворил окно – в комнату, пропитанную тяжелым запахом болезни, ворвались сладкие ароматы черёмухи и сирени.

– Нет, нет никакого тумана, погода хороша. Завтра, как тебе лучше станет, выйдем с тобой во двор, посидим на солнышке, я цветов нарву, – пробормотал он.

Ядвига взглянула на него прояснившимся взором.

– Ты прости меня, братец.

* * *

Андрюс бежал вдоль берега – ночь была тихой и ясной, река чуть слышно шелестела и вздыхала, отражая тёмными водами мерцание луны.

Он больше не может помочь сестре, не способен даже избавить её от страданий, лихорадки и бреда… Но что, если панна Гинтаре отзовётся на его отчаянную мольбу? Ведь она два раза его самого от смерти отводила!

Но он понятия не имел, как её найти, как позвать – Гинтаре всегда появлялась сама. Тихона Андрюс оставил дома, рядом с Ядвигой, запретив оставлять её хоть на минуту… Отчего-то ему казалось страшным, что сестра окажется наедине с беспомощными, отупевшими от нового горя родителями.

На другом берегу реки могучим частоколом выстроился лес. Стало быть, туда ему и надо: Гинтаре, диво лесное, к городу близко, наверное, не подходит. Он беспомощно обернулся, припоминая, далеко ли до моста – однако ночью, при свете луны всё казалось не таким, как днём… Андрюс подумал немного и начал снимать башмаки и кафтан. Оставшись в рубашке и кюлотах, он вошёл в воду, слегка вздрогнул, когда обжигающе-холодные струи коснулись его кожи. Он сделал глубокий вдох и поплыл по направлению к лесу; течение почти не ощущалось, а от быстрых движений он скоро согрелся. Андрюс сперва боялся потерять изумруд – он знал, что вода снимает кольца – однако не тут-то было: перстень держался крепко, точно влитой.

Выбравшись на берег, он отряхнул влажные волосы и побежал… Луна начали заволакивать облака, стало гораздо темнее, да Андрюс и не представлял, куда, собственно, идти? Искать болото или лесное озеро? Да разве найдёшь в темноте, а времени у него осталось совсем мало!

Он пошёл вперёд наугад… Андрюс уже жалел, что оставил Ядвигу; ему представлялось, что вот именно сейчас ей становится хуже, а ведь он мог хоть чуть-чуть облегчить её страдания! И ещё – с чего он вообще решил, что панна Гинтаре станет спасать его сестру? Какое ей дело до Ядвиги? Гинтаре помогала Андрюсу потому, что считала его способным к магии – но ведь она не добрая волшебница или знахарка, которая исцеляет обычных людей…

Вокруг вовсе сгустилась тьма; лес был незнакомым, он не знал Андрюса и относился к нему недоверчиво. Это чувствовалась и в сторожкой тишине, и в подмигивании еле заметных глазков-светлячков среди молодой зелени. Здесь к нему присматривались – но Андрюсу недосуг было кого-то опасаться. Он вскинул руку и велел изумруду освещать дорогу… Бледно-зеленоватое сияние, точно от чудесного фонаря, разлилось вокруг него, тьма отодвинулась вглубь. Андрюс внимательно прислушивался: не раздадутся ли лёгкие шаги, пение бузинной свирели, да хоть шипение змеиное!

Ничего. Лес будто бы замер, не желая отвечать, подпускать его к себе – и Андрюса охватило отчаяние.

– Гинтаре! Панна Гинтаре! Услышьте, помогите мне, сделайте милость!

Его зов упал в пустоту. Андрюс прошёл ещё несколько шагов и рухнул на колени.

– Панна Гинтаре, где же вы? Никто больше, кроме вас, горю моему не поможет…

И тут он не услышал, скорее почувствовал – Тихон! Друг молчком вынырнул откуда-то из густой тьмы, уткнулся влажным носом ему в ладонь; Андрюс помертвел. Тихон пришёл к нему – это могло значить только одно…

Всё закружилось вокруг него, казалось, настороженно-молчавший лес помчался вдруг в бешеной пляске. Андрюс ощутил горячим лбом влажную, прохладную землю и молча, изо всех сил вгрызся в неё зубами… Тихон беспокойно ворчал над ухом, а откуда-то издалека, глухо, словно из тумана, донеслось запоздалое пение свирели…

* * *

Потом он вспоминал, смутно, отрывками – как она, прекрасная и величественная в лунном сиянии, приблизилась к ним. Тихон стрелой кинулся к Гинтаре, стал ласкаться; а он, Андрюс, не мог даже встать и поклониться… Жестокая боль жгла его изнутри, выжигала самое сердце, рвала его на части, а голова, казалось, пылает огнём… Не смог, не уберёг, не успел! Вся его сила, которую он, капля за каплей, готов был отдать за спасение Ядвиги, снова оказалась бесполезной!

Андрюс не мог ни плакать, ни говорить; лишь глухо мычал и, уткнувшись лицом в землю, отчаянно вцеплялся зубами в какие-то коренья, стебли трав… Вероятно, он был страшен и чёрен от грязи. Гинтаре что-то говорила, но её слова были сейчас для него более бессмысленными, чем птичье щебетание. Что бы ему ни сказали, это не имело никакого значения. Ядвига умерла. А он бросил её одну, не позаботившись облегчить её страдания; выходит, в момент смерти рядом с сестрой был только Тихон!

Андрюс забился на земле, он ударялся лбом о корень дерева, стремясь причинить себе физическую боль… Гинтаре с силой удержала его; она положила его голову себе на колени и прижала ладонь к его груди… Андрюсу показалось, что к его обожжённому сердцу прикоснулись чем-то нежным и прохладным.

Гинтаре покачала головой, поманила к себе Тихона и что-то прошептала ему. Тот выслушал и стрелой помчался по поляне… Перед взором Андрюса стоял туман; кажется, вернувшись, Тихон принёс в зубах какой-то белый цветок. Гинтаре обрывала лепестки и растирала их своими тонкими пальцами, отчего лепестки источали сияние, подобное лунному, и тонкий, нежный аромат, не похожий ни на сирень, ни на яблоневый цвет…

Ладони Гинтаре пахли сладко, точно майский мёд. Она перебирала волосы Андрюса, и огненный обруч, до боли стискивающий его голову, распадался на куски… Потом Гинтаре снова положила руки ему грудь – сделалось легче дышать. Краем сознания он понимал, что она снова спасает его, но в этот раз вместо благодарности и восхищения испытывал горькую обиду и неприязнь. Где была она, Гинтаре, когда умирала Ядвига, почему не слышала, как Андрюс отчаянно вызвал к ней? Почему не помогла в тот единственный раз, когда ему больше всего требовалась её помощь?

* * *

Когда жаркие лучи солнца начали заливать поляну, и птицы торжествующе запели в полный голос, Андрюс сделал над собой усилие и встал. При свете дня Гинтаре показалась ему ещё краше, чем прошлым летом – она была сама как настощая весна: румяная, здоровая, цветущая, рыжие волосы подобны солнцу, глаза – точь-в-точь расплавленный янтарь. Андрюс сухо поклонился ей и машинально бросил взгляд на ведьмин перстень. Камень был тёмно-розовым, обжигающе-горячим, но и это на сей раз оставило Андрюса равнодушным.

– Благодарствую, панна, – его голос звучал спокойно, почти безжизненно. – И простите, что обеспокоил; больше этого не повторится. Прощайте. Тихон!

Кот помедлил мгновение, потёрся о колени Гинтаре, замурлыкал, глядя ей в глаза – та наклонилась и погладила его.

– Тихон, нам пора возвращаться, – холодно сказал другу Андрюс.

Он повернулся и зашагал прочь. Спиной он чувствовал изумлённый взгляд Гинтаре; что же, возможно, когда-нибудь он пожалеет о том, что был так неучтив. Но теперь ему надо идти домой, попрощаться с Ядвигой. Андрюс не сомневался: умирая, сестра простила ему невольную вину перед ней, и молилась только о том, чтобы он был счастлив.

* * *

Андрей Иванович стоял, прижавшись лбом к оконному стеклу и смотрел на улицу. Этот майский день он всегда посвящал Ядвиге, её благословенной памяти. Это был единственный день в году, когда он позволял себе плакать; кроме Тихона, никто не знал его слабости и никогда не видел его слёз. Хранители ведь не плачут – только лишь несколько раз за всю свою многовековую жизнь.

* * *

Похороны промелькнули для него будто во сне. Кажется, они с Иевой, благодаря советам хозяйки, как-то разыскали католического священника, который согласился взять на себя поминальную службу… Андрюс в последний раз вгляделся в исхудавшее и такое умиротворённое лицо Ядвиги, поцеловал её в лоб… Будто сквозь толщу воды до него доносились рыдания Иевы и матери, бессмысленно-настойчивые вопросы отца «Где мои дочери, где Ядвига и Катарина?» Вот и ещё уменьшилась их семья.

Без Ядвиги Андрюс как-то сразу оказался одинок – окончательно и бесповоротно. Он ходил на верфь, трудился усердно, но, памятуя случай с Никитой, опасался заводить дружеские отношения. Он редко беседовал с товарищами по душам, после окончания трудового дня сразу уходил домой, в город, на реку. Старший мастер, плотник Овсей был Андрюсом весьма доволен, доверял ему самые сложные работы, а вот среди товарищей утвердилось мнение, что он, Андрюс хотя и умел, да заносчив и высокомерен. И он ничего не делал, чтобы сблизиться с ними хотя бы чуть-чуть.

* * *

Как-то ранним утром, собираясь на работу, Андрюс позвал Тихона; кот, однако, не откликнулся и не появился, откуда ни возьмись, из темноты – теперь он часто так делал, иногда до смерти пугая старушку-хозяйку. Андрюс просил его не пропадать ночами; после смерти Ядвиги сердце у него щемило не переставая, он говорил себе, что не может потерять последнего, единственного друга.

Тихон, однако, стал отважен до безрассудства. От него разбегались городские собаки, а местные коты и вовсе боялись даже появиться вблизи их небольшого дворика… Андрюс не опасался, что кот попадёт под телегу или копыта лошади, но вот эти таинственные ночные отлучки приводили его в недоумение.

– Раньше ты никогда так надолго не пропадал, – говорил другу Андрюс. – Хоть покажи мне, куда ты ходишь, кого встречаешь там.

Но кот лишь насмешливо щурил ярко-зелёные глаза и одним мощным прыжком взлетал к хозяину на плечо. Слушая его переливчатое мурлыканье, Андрюс улыбался против воли и не мог обижаться. Наверное, придёт время, и Тихон перестанет скрываться.

И вот, нынешним утром, когда Андрюс уже собирался идти со двора, Тихон молниеносно прошмыгнул в щель под забором и взлетел к Андрюсу на руки. Привычно приласкав его, Андрюс вдруг ощутил болезненно-знакомый аромат – нежный, сладкий и при этом, казалось, растревоживший недавнюю, едва зажившую рану. Так пахли ладони Гинтаре в ту страшную майскую ночь, когда умерла Ядвига.

Гинтаре. Значит, это к ней ходит Тихон, это её руки прикасались к нему. Андрюс пока не понимал, что именно он почувствовал, когда вспомнил о лесной колдунье. Тогда, в их последнюю встречу, он решил, что больше они не увидятся. Беседы с Гинтаре ничем не помогли его семье, а если бы он не ушёл тогда её искать – Ядвига не умирала бы в одиночестве. Незачем больше даже думать от этом таинственном, странном существе!

Но всё равно, Андрюсу хватало мужества признаться себе: его тянуло к Гинтаре какой-то удивительной силой. Было ли это воздействие ведьмина камня, желание узнать побольше о себе и своём непонятном даре или что-то иное? Этого он не знал и не решился ни запретить Тихону уходить ночами в лес, ни присоединиться к нему. Хотя по вечерам друг призывно сверкал глазами, кружил вокруг хозяина, держа хвост трубой – всем своим видом показывал, что приглашает его следовать за собой.

– Ну, ты ступай, коли желаешь, а меня там никто не ждёт, – пробормотал Андрюс, натягивая на себя одеяло. – Мне на работу рано идти. Скажи – кланяться велел.

Тихон недовольно фыркал и исчезал… Лето было на исходе, всё длиннее, темнее становились ночи, желтела и никла трава, листья хороводом кружились на холодном ветру. Работы на полотняном заводе и верфи хватало и зимою, так что вставал Андрюс по-прежнему рано. Как-то раз он проснулся от того, что Тихон вспрыгнул прямо к нему на подушку – солнце ещё не встало.

– Ну, откуда ты взялся – опять, чай, из гостей? – недовольно пробормотал Андрюс.

И тут под руку ему попалось что-то небольшое, точно веточка дерева сломанная… Андрюс встал, чиркнул огнивом, зажёг свечу.

На его постели лежала бузинная свирель.

Глава 13. Должок!

Как только заканчивалась работа, Андрюс последнее время часто ходил прогуляться по улицам, послушать ставшую уже привычной русскую речь, полюбоваться на город Псков – древний, величественный, со множеством храмов и часовен. Город полюбился Андрюсу, а ещё ему нравилось выходить за городскую стену и спускаться к реке Великой, такой спокойной, неторопливой… Всё лето по ней скользили лодки и изящно выгнутые ладьи с белоснежными парусами – они двигались к Чудскому озеру.

Но взгляд его невольно убегал дальше – за реку, к лесу, гордо возвысившему к небу остроконечные ели. После той страшной ночи, когда умерла Ядвига, Андрюс не ходил туда: он твёрдо решил для себя, что нечего ему больше делать в лесу, рядом с Гинтаре. Да и вообще смерть сестры отразилась на нём куда сильнее, чем он мог представить.

Он полностью потерял интерес к возможностям ведьмина перстня и собственным магическим способностям – всё то, что он делал раньше, казалось теперь детскими игрушками. Изумрудные всполохи, способные убивать, согревать, отпугивать; искры, зажигающие костёр, молнии, подобные той, что расколола дуб у реки – на что ему всё это, зачем? Он не смог спасти самое дорогое ему существо, и Гинтаре, диво лесное, не смогла или не захотела ему помочь. Так какой же смысл продолжать все эти глупости?

Андрюс равнодушно прятал перстень в потайном кармане и не оставлял его дома лишь потому, что история с дядей Кристианом научила его опасаться всех посторонних. А ну, как их хозяйке вздумается заглянуть в его вещи? Он в это не верил, но изумруд всё-таки носил с собой. И ни разу после смерти Ядвиги даже не надел его на палец, не приказал зажечь хоть крошечную искорку.

И вот теперь Гинтаре сама зовёт его к себе – иначе она не приказала бы Тихону отнести ему бузинную свирель. Андрюс взял её в руки, поднёс к губам и постарался припомнить те уроки музыкальной грамоты, которые Йонас, отец, преподавал ему там, в родном городке – до болезни и всех этих несчастий. Как давно это было! У Андрюса получилось извлечь из инструмента несколько звуков – несмело, но почти чисто… И он попытался наиграть на свирели хотя бы простенькую мелодию, хоть из трёх нот. Если он подойдёт к лесу и станет играть – Гинтаре услышит.

Но зачем он пойдёт к ней? Сказать, что утратил веру в свои силы и желание заниматься колдовством? Гинтаре этого не понять. Он тогда зимой пытался отдать ей ведьмин подарок, приносивший лишь несчастья. Так если он сейчас скажет ей то же самое, она лишь осерчает, а от изумруда всё равно его не освободит.

Занятый этими мыслями, Андрюс понимал, что всё равно не сможет забыть Гинтаре и перестать о ней думать, а тут – ещё и она сама о себя напомнила! Он всё колебался, как поступить, пока не заметил – а ведь уже глубокая осень, скоро придут заморозки, а там и снег выпадет… А зимой-то Гинтаре трудно появляться в этом мире, так что, если он решит-таки попрощаться с ней и вернуть бузинную свирель, сделать это нужно сейчас же, не откладывая.

* * *

В один из холодных октябрьских дней Андрюс спрятал завёрнутую в чистый холст свирель под рубаху. Он всё же решил проявить учтивость и отправиться в лес – в последний раз. Он увидится с Гинтаре, вернёт ей свирель, попросит прощения за свои промахи и умолит забрать у него ведьмин подарок. Если заберёт, то и слава Богу: начнёт он, наконец-то, жить как все и никогда больше про перстень не вспомнит. Ну, а если нет – всё равно, будет лежать у него камень мёртвым грузом, а пользоваться его силой Андрюс больше ни за что не станет.

День прошёл, как всегда, за работой: впереди была зима, значит, будут они доски готовить, остовы судов укреплять, паруса сшивать, борта смолить. Весною, как тронется лёд, спустят несколько новых ладей на воду… Андрюс замечтался – а что, если попроситься на корабль служить? Правда, за всю жизнь он всего лишь переплывал узенькую речку на крошечной лодчонке с ребятами в родном городе, а на настоящих судах не ходил никогда. Но ведь он может научиться! Повернувшись лицом к реке, он ощутил на губах ветер с морозными брызгами… Каково это – бороздить морские просторы?

– Эй, Андрюха, сегодня пошабашим не скоро! – ворвался в его мысли старший мастер Овсей. – Я чаю, до поздней ночи задержимся.

– Это отчего же? – испугался Андрюс.

Ведь он именно сегодня собирался наконец-то позвать с собой Тихона, чтобы тот отвёл его к Гинтаре!

– Отчего, отчего! – проворчал Овсей. – С луны ты, нешто, свалился? Все ребята наши знают давно. Сам генерал-майор, губернатор Псковский, Александр Данилович, ближний государю человек пожаловали. Вот желают всё тут осмотреть – как наши верфи да завод полотняный работают.

* * *

Все понимали, что губернатору недосуг долго задерживаться, а ещё – тот не любил, чтобы его как на параде встречали. Хотел он видеть людей в деле, а не праздно стоящими, и потому работа на верфи продолжалась с наступлением темноты. Засветили фонари, а где и просто связки лучины. Ждали, не давая себе роздыху от работы, высочайшего посещения; Андрюс не отставал от прочих, понимал, что уйти нельзя, и, как видно, сегодня он до леса не доберётся. Тут домой бы до света попасть. «Может быть, – подумалось ему, – не судьба мне больше с Гинтаре повидаться? Столько собирался, выжидал чего-то, а как решился – тут такое…»

Сквозь перестук молотков и визг пил послышался чей-то голос: «Идут, идут! Собственной персоной!..» Мастер скомандовал всем прекратить; рабочие застыли на своих местах – и Андрюс увидел, как губернатор псковский стремительным шагом, вместе со свитою, взошёл прямо к стапелям.

Был Меншиков высок, широкоплеч, собою хорош, разодет – в изящном кафтане, перепоясанном шарфом, в кудрявом парике; тонкие, но сильные кисти рук утопали в кружевах. Поманил к себе старшего мастера Овсея, тот подскочил, кланяясь. Губернатор стал задавать вопросы быстро, толково – видно было, что в кораблестроительстве разбирался.

В свите Меншикова Андрюс приметил высокого – выше самого губернатора – худого, темноволосого человека в простой рубахе, белых нитяных чулках… Высокий человек не казался силачом, но руки его, как приметил Андрюс, были рабочими, мозолистыми. Тоже мастер какой? Высокий точно почувствовал на себе упорный взгляд Андрюса, повернулся к нему: тёмные, без улыбки глаза, пристальные, внимательные… «Смотрит, точно всего меня прознать хочет!» – подумалось Андрюсу. Он спохватился и отвесил неловкий поклон.

– А это, Александр Данилович, один из лучших юнцов моих! – оживлённо заговорил Овсей, показывая на Андрюса. – Молод, да умел так, что дай Бог, и в работе упорен. И плотник, и столяр, и кузнецам, бывало, помогал, и паруса крепил… А вот, вишь, красота какая? – его рукотворчество.

Овсей показывал на галеонную фигуру, изображённую на носу одной из ладей: девушка с развевающимися волосами и огромными глазами; когда Андрюс вытачивал её из дерева, он хотел, чтобы фигура была похожа на сестру Ядвигу и была смелой, решительной, энергичной покровительницей корабля.

– Да, хороша, хороша, очень красиво! – высокий человек внимательно рассматривал Андрюсову работу. – Тебе который год, а, молодец?

– Пятнадцать… ваша милость, – чуть запнувшись, произнёс Андрюс.

Чтобы в очередной раз не изумлять людей, ему пришлось прибавить себе целых два года.

– Всего-то! Ну, Овсей Овсеич, ты береги мастера, смотри, чтобы не заленился, не загулял – дело молодое! А то нам рукастые люди скоро ух как пригодятся! Верно, Александр Данилыч? – высокий подмигнул Меншикову.

Тот охотно усмехнулся, милостиво кивнул Андрюсу через плечо – свита направилась дальше. Меншиков нетерпеливо позвал: «Овсеич, идём, ну!» Вот ведь, скрытный Овсей Овсеич у них, и губернатора псковского, самого близкого государю человека откуда-то знает – а не рассказывал.

* * *

А уж после того, как Меншиков изволил всё осмотреть, обо всём расспросить – он, да высокий человек в белой рубахе Овсея Овсеича в сторонку позвали, да о чём-то наедине поговорили. Мастер проводил их поклонами и заверениями в преданности, и не успел топот лошадей и скрип колёс губернаторской повозки затихнуть, как Овсей передал Андрюсу мешочек с серебряными монетами. «Подарок тебе от высочайших лиц; я рассказал, что ты у нас самый молодой, а вся семья на твоих плечах».

Андрюс рассеянно поблагодарил доброго мастера. Давно уже спустилась ночь, морозный воздух покалывал лицо и руки – а он всё стоял, прислушивался и представлял себе, как Меншиков Александр Данилович, быть может, уже завтра с его величеством встретится…

– Ну, что замечтался, точно влюблённый – домой-то собираешься? – шутливо поддел Андрюса Овсей Овсеич.

– Да… Счастлив генерал-майор: что ни день государя видит, – вздохнул Андрюс.

Овсей рассмеялся громко.

– Ох уж да, он-то видит! И ты видел! Ну что, тоже, никак, счастлив теперь?

– Я государя видел? Когда это? – испугался Андрюс.

– Да ты сам ему фигуру галеонную показывал! Это он тебе велел денежек передать – ты ему глянулся.

– Тот, высокий? Какой же это государь?! Овсей Овсеич, да ты что – никак, шутишь? Разве царь таким может быть?

– Мы с его величеством и в Воронеже флот строили, – слегка обидевшись, молвил Овсей. – Нешто я его не узнаю? Да и он старого Овсея вмиг припомнил. Любит он так путешествовать – чтоб никто не знал, что царь, не чествовал да на коленки не вставал, а звали его чтоб Пётр Лексеич, по-простому. Это он бояр да дворян-бездельников строжит, а нас – мастеров, корабелов, кто ремесло знает туго, ещё как жалует!

Андрюс почти задохнулся от волнения… Всё это совпадало с тем, что он слышал о царе раньше – но теперь, когда он увидел его воочию, ему было нелегко принять, что государь – он такой… Худой, нервный, губы кусает, всё о чём-то думает. Да Меншиков, и тот выступает царственней, хотя из грязи вылез! И, хотя по-человечески Пётр Алексеевич ему понравился, как-то не вязался его облик с тем, что Андрюс вымечтал себе. Теперь государь казался ещё более непонятным, нереальным – трудно было бы найти способ общения с ним. Ну ведь не будешь же к нему, как к Овсеичу! И ещё – страшный рассказ о повешенных стрельцах, история Ивашки, что бежал на Онежское озеро, как всегда, напомнили о себе болезненно и неприятно. И в этом была воля государя Петра! Как же в одном человеке могло уживаться столько противоречий?

* * *

Андрюс медленно шёл домой. Над ним в холодном чёрном небе сверкали звёзды, под ногами крутился Тихон, прибежавший встретить хозяина, но тот так глубоко ушёл в свои мысли, что не замечал ничего вокруг: высочайший визит полностью выбил его из колеи… Под ногами поскрипывал первый снег, едва-едва покрывший толстый слой пожухлых листьев. Вот уже и снег. Снег?! От неожиданности Андрюс чуть не наступил на Тихона.

Сегодня он собирался к Гинтаре и… По-видимому, опоздал.

Он резко повернул к мосту через Великую. Идти было далеко, а одевался Андрюс ещё по-осеннему. Над рекой засвистел ветер – сначала тихо, незаметно, затем всё увереннее. В глаза ему полетела колкая снежная крупа, щеки и уши обжигало первым морозцем; Андрюс дрожал, но шёл. Верный Тихон неутомимо бежал рядом, но вид у него был весьма невесёлый… Достигнув опушки леса, они остановились, окоченевшими руками Андрюс вынул свирель и поднёс к губам. Его охватило запоздалое раскаяние и безумная надежда – что, если Гинтаре всё-таки ждёт его? Она ведь сама его позвала!

Он старался наиграть на свирели ту простенькую песенку, которую вспоминал дома, но тщетно. Руки онемели от холода, губы сводило, в ушах свистел ледяной ветер… И всё сыпались и сыпались твёрдые, холодные крупинки из туч. Андрюс не смог сыграть ни ноты, как ни старался – и вокруг было темно, пусто, угрожающе шумел прозрачно-чёрный, продуваемый яростным ветром лес. Сейчас он был враждебен куда больше, чем в ночь смерти Ядвиги – и Андрюс отступился. Гинтаре больше не хочет его видеть. Она никогда к нему не придёт.

* * *

Дальше время потекло с какой-то невыразительной быстротой: вроде ничего не происходит – а вот и лето пришло, ан глянешь – уже и зима. Андрюс работал, частенько подменял уже прихварывающего Овсея Овсеича. А ещё он не дотрагивался до ведьмина изумруда и вообще редко думал о нём, а когда вспоминал – ему казалось, что и волшебная сила камня куда-то ушла. Камень как камень.

Андрюс не мог бы сказать, делает ли это его несчастным – нужды использовать изумруд не было совсем, и в жизни его семьи словно наступила какая-то ровная бесцветная полоса, когда вроде бы ничего худого не происходит, но и доброго – мало. Андрюсу минуло уж семнадцать, мать начала поговаривать, что вот надо бы о женитьбе подумать, на что он пожимал плечами. Сколько ни встречал он во Пскове красивых девок, иные и поглядывали на него полыхающими очами – после Гинтаре казались они ему унылыми, блёклыми, едва не бесполыми… Но что толку было вспоминать жаркую полуденную красу дива лесного – уж несколько лет от неё не было вестей.

Иева, четырьмя годами старше Андрюса, тоже была не пристроена. И хотя характером уродилась смирна, тиха, лицом пригожа, а не нашлось во Пскове жениха для девушки-иноверки. Подруг у неё не завелось; по праздникам сестра сидела дома, ухаживала за родителями, прибиралась – всё молча, покорно. И казалось, сама судьба ей уготовила остаться вековухой – молчаливой да работящей. От всего этого тайком плакала мать по ночам: двух детей потеряла, а двум оставшимся никак счастья нету, даром что живут тихо, спокойно, не голодны-оборваны.

Воротившись как-то в праздники домой, Андрюс ещё даже дверей не открыл, а уже понял: что-то дома неладно. Несколько лет «молчавший» изумруд, что он по привычке носил в кармане, вдруг не просто потеплел – стал горячее угля, так что Андрюс аж вскрикнул и выругался сквозь зубы. Он достал кольцо и обмер: камень из травянисто-зелёного превратился в алый – уже не изумрудом, а лалом смотрелся! Андрюс надел перстень на палец: даже золото разогрелось, а лишь только кольцо скользнуло на его палец – сомкнулось, будто влитое, будто нарочно подгоняли его на Андрюсовы возмужавшие, мозолистые руки! И так это было хорошо, что он едва не засмеялся от радости, но тут же снова насторожился. Просто так не стал бы перстень предупреждать – опасность, стало быть, или произошло что-то.

Из-за двери донёсся испуганный крик матушки, протестующий возглас, неразборчивые причитания – а потом резкий, глумливый хохот – вроде голос Иевы, а вроде и не её… Да и не стала бы тихая, послушная сестра вот так хохотать матери в лицо, если только в своём уме она! Или же кто-то к ним в дом в облике Иевы заявился?

Он толкнул дверь. Едва увидев Андрюса, мать с криком кинулась к нему и попыталась загородить собою… Но он осторожно отстранил матушку – его взгляд прикован был к сестре. Всегда смирная и почтительная Иева сидела, развалясь, в отцовском кресле и с бесстыдной ухмылкой глядела на них с матерью. Андрюс без слов вскинул руку – с перстня готовы были сорваться смертоносные искры…

– Пришёл, братец! Ну что, матушка, может, уж и время рассказать всё как на духу? Должок-то ваш, а? Думаете, забыла?