Текст книги "Дама с биографией"

После третьего стакана насыщенного, сладкого компота из мороженых фруктов Тимка объявил, что объелся до обморока, и, прерывисто дыша, как спринтер на финише, завалился с мобильником на диван. Поразвлекался, нажимая на кнопочки, а потом, как услышала Люся из кухни, позвонил матери – бодренько, по-деловому: «Ага, я!.. У дяди Кости, конечно!.. Да, занимаемся. Вовсю. Устал даже. Думаю, может, по такому случаю я останусь здесь ночевать?.. Можно?.. Спасибо, мам!»

Всякий раз, когда он разговаривал с матерью, Люся не могла избавиться от ощущения, что Виктория здесь, рядом. Сегодня же, когда расплывчатый образ докторицы в белом халате трансформировался, сделался куда более отчетливым, живым, реальным, а главное, выяснилось, что Викторию с Костей крепко связывает не только прошлое, но и настоящее – Тимка, это ощущение стало особенно тягостным, просто невыносимым.

Осуждающий Куркиных за неприобщение ребенка к мировой культуре, Костя почему-то не озадачивался тем, что парня уже давно пора приобщать к культуре общежития: вместо того чтобы мобилизовать обжору, которому очень полезно было бы подрастрястись, Костя таскал на кухню грязную посуду сам. Чуть ли не бегом. Так ему не терпелось перейти к химии. Еще бы, столько готовился! Побоку любовь-морковь, Костенька теперь все будние вечера посвящает штудированию школьных учебников и методичек по сдаче этого треклятого ЕГЭ. Позвонишь ему – он витает в облаках. Опомнится, обрадуется, ласково помурлычет и вдруг резко, без перехода, снова о том же: «Знаешь, Люсечка, я убежден, что, если взрослый человек поставит себе задачу обучить ребенка чему бы то ни было, пусть даже китайскому языку, он сделает это лучше любого равнодушного профи!» Голос радостный, первооткрывательский. Ни дать ни взять Дмитрий Иваныч Менделеев, открывший по утрянке периодический закон. Молодец, конечно, спору нет, однако и кайфа от разговора с ним тоже нет…

– Кость, задержись на минутку. Ну не беги ты, умоляю! Мне нужно сказать тебе кое-что.

Спина в домашней клетчатой ковбойке застыла в дверном проеме, распрямилась, и суетливый половой с полотенцем через руку наконец-то превратился в нормального мужика, способного и обнять, и пощекотать щеку любимой женщины сексуально колючей бородкой, и со значением заглянуть в глаза:

– Надеюсь, ты не покинешь нас сегодня?

– Покину… – шепнула она в целующие ее украдкой губы: при Тимке негоже придаваться нежностям. В объятиях милого Котика-братика желание уехать сразу сменилось желанием остаться, но, как только он отступил на шаг, это желание пропало. – Извини, я поеду. У меня дома гора не сделанной к понедельнику работы, а кроме того… мне неловко ночевать у тебя, когда… – Чтобы не противопоставлять себя Тимке, она не стала говорить «когда здесь Тимофей», сказала: – Когда мы не одни. Тебе и самому, я знаю, неловко. Ведь правда?

– В общем, да, – признался он с виноватой улыбкой, снова обнял на секунду – в благодарность за понимание – и понесся химичить.

– Кость, не забудь покормить Филимошу! И кинь в стиралку Тимкины джинсы! – с раздражением крикнула она, прямо как жена с двадцатилетним стажем, и, услышав уже совсем безучастное, лишь бы отвязаться: «Да-да, конечно», – почувствовала, как к горлу снова подступают слезы: еще три месяца назад Костя ни за что не отпустил бы ее домой в субботу вечером.

На улице шел снег. Не тот колючий, противный мартовский снежок, гонимый северным ветром, который утром на открытом пространстве возле «Ашана» закручивал веретеном метели, а невиданный, сказочной красоты снегопад. Тихий, мягкий и такой густой, что в двух шагах не различишь ничего, кроме далеких тусклых огней, внезапной вспышкой разрезающих пушистую белую пелену и тут же исчезающих в ней.

Навевающий поэтические строки и совершенно чуждый прозаическому городскому бытию, волшебный снегопад парализовал все движение. Проспект Мира встал намертво.

В автобусе, набитом под завязку замерзшим людом, не желавшим рисковать, дожидаясь следующего, который мог приползти через час, было неароматно-душно от таявшего на шерстяных пальто и шубах снега. Ничуть не лучше, чем в летнюю жару, когда воздух в транспорте пропитан запахом пота непромытых мужиков, упорно игнорирующих везде и всюду рекламируемые дезодоранты.

Устав брезгливо морщиться, Люся вышла на две остановки раньше и пошла пешком: все быстрее, чем на этой проклятой колымаге. Между прочим, уже опасно накренившейся набок.

Автобус она, конечно, не перегнала, а в подъезд вошла большим сугробом, и, как ни трясла возле лифта сырую от снега шубу, та, хоть плачь, никак не хотела возвращаться в прежнее состояние роскошной норки темно-медового цвета. Драная кошка, и все тут! Из попытки разгладить ладонью клокастый, неузнаваемо тяжелый мокрый мех ни черта не вышло, и от отчаяния Люся даже всхлипнула: ведь такой красивой и дорогой шубы у нее не будет уже никогда! Откуда? Только Лялечка, да и то во времена оны, могла сделать ей такой царский подарок. Причем сделать с легкостью, словно ей это ничего не стоило, тем самым освобождая от необходимости рассыпаться в бесконечных благодарностях.

– На, мать, забери ее, ради бога! Меня эта шуба страшно увеличивает. Представляешь, позарилась на пятидесятипроцентную скидку и купила на размер больше… Ладно, мать, забей! Подумаешь, три тысячи евро. Все равно я на ней уже поставила крест, когда эти сволочи в «Аэрофлоте» потеряли мой багаж.

На самом деле и это великолепное, невесомое норковое манто, небрежным жестом брошенное прямо в руки, и все остальное Ляля всегда дарила от души, просто манера у нее была такая – жутко независимая.

И вот везучая шубка, не потерявшаяся и не украденная, по счастливой случайности оставленная прошлой весной в Ростокине и избежавшая пламени пожара, теперь из-за волшебного снегопада превратилась бог знает во что. Так обидно! Главное, куда было спешить? В этот вонючий мусоропроводный дом, населенный нынче не пойми кем? Ни одной более или менее приличной или хотя бы знакомой физиономии здесь уже не встретишь, зато грязи и всякой гадости – полным-полно!

«Ничего у меня теперь уже не будет! Ни другой шубы, ни другого дома, ни другой квартиры!» – продолжала по-мазохистки изводить себя Люся, открывая дверь в мрачную тишину, в четыре стены, в одиночество. Обычно утешающий аргумент – у многих и такого жилья нет, тысячи людей сидят друг у друга на голове – сегодня не утешил: эти тысячи не привыкли, как она, к простору и комфорту, им легче смириться со своим убогим существованием.

Изматывающее чувство жалости к себе, никому, в сущности, после смерти матери не нужной, перешло в неудержимые слезы на высокой Нюшиной кровати, уже давно не пугавшей своим покойницким прошлым. Чего теперь бояться? Ничего страшнее пережитого прошлой осенью быть уже не может. Когда-то она осуждала Нюшу, способную безмятежно похрапывать на постели самоубийцы. Как можно? Какая душевная тупость! А когда поумнела, поняла: если человек пережил войну, голод, потерю близких и, совершенно обездоленный, остался один как перст в огромном и жестоком мире, то о какой его душевной тонкости или тупости можно рассуждать? Тут бы как-нибудь выжить, приспособиться, отложить хоть копеечку на черный день. К слову сказать, грядущий черный день страшил не одну только Нюшу, а целое поколение простых людей, перенесших за свой век столько страданий, что поверить в безоблачное завтра они уже не могли. Да и следующее поколение, кроме тех, кто нахапал на три жизни вперед, тоже не особенно рассчитывает на безоблачность.

Кровать, кстати, оказалась очень даже удобной. Нюша вообще обустраивала свой быт не по принципу красоты, а исходя исключительно из соображений удобства, и в этом была своя сермяжная правда. Вот где бы, например, сейчас сушилась мокрая насквозь шуба, если бы не веревка, протянутая на кухне под потолком? Сколько раз Люся покушалась на эту неэстетичную веревку, а веревочка-то, видишь, как пригодилась.

Время от времени она покушалась то на одно, то на другое, но горячее стремление к переменам, к эстетике быта неизменно наталкивалось на плутоватый материнский вопрос: «А деньги-то у тебе на ентот шкап (диван, стол, неважно) есть или как?» Денег, естественно, не было.

Свободных денег – так, чтобы поменять мебель, сантехнику, сделать основательный ремонт, – не было никогда. Денежки чуть-чуть водились при Марке, но, увы, недолго музыка играла, а после, лет на двадцать – опять нищета. Безбедная пора началась в Счастливом, но сопровождалось это благоденствие таким количеством забот и хлопот, что до ростокинской квартиры все никак не доходили руки. Даже как следует прибраться, и то было некогда. Так и оставался Нюшин дом брошенным, запущенным, оплетенным по углам серой паутиной с дохлыми мухами – до того дня, когда наутро после ее смерти Люся вернулась в Ростокино.

Бросив чемоданы с наспех похватанными на даче вещами, она огляделась и с остервенением взялась за уборку. Честно сказать, руководило ею не столько отвращение к грязи и беспорядку, сколько желание занять себя, страх перед возможной депрессией. Вроде той, после измены Марка, из которой она когда-то еле-еле выбралась. Не понятно лишь, откуда у нее силы взялись, чтобы драить квартиру после бессонной ночи?

Ладно бы только бессонной. Врагу не пожелаешь такой ночки: слезы в четыре ручья, Лялькина непрекращавшаяся истерика с яростными угрозами в адрес Ростислава, стремительно-опасное – в темноте, под проливным дождем – возвращение на машине с обезумевшей Лялькой за рулем из больницы на дачу, судорожные сборы и спешный отъезд в город, прочь от ненавистных Кашириных: «Попадутся под руку – убью!»

В Ростокино они приехали, когда уже светало. Ляля с каменным лицом выставила из багажника вещи, прошептала, не поднимая глаз: «Прости, мне надо побыть одной. Я позвоню», – хлопнула дверцей и умчалась на Чистопрудный на все той же сумасшедшей скорости. Позвонила девочка часов в одиннадцать утра – спокойная, деловая, полностью готовая к бабушкиным похоронам. Ей бы не артисткой быть, а премьер-министром!

– Мам, сообщаю тебе, что я уже обо всем договорилась. Бабушкины похороны будут тридцатого, в час дня. По высшему разряду, на очень приличном кладбище. Записывай…

– Ой, Лялечка, мы же с тобой впопыхах забыли бабушкины вещи! – вдруг вспомнила Люся. – Если тебе тяжело видеть каширинские рожи, – повторила она вчерашнее выражение, не единожды произнесенное дочерью и со слезами, и в ярости, – давай я сегодня съезжу своим ходом и заберу?

– Нет! Ни за что! Я не разрешаю! – по-вчерашнему истерично закричала Ляля, однако быстро взяла себя в руки. – Неважно, мам. Бабушке ее вещи уже не нужны. Заберем как-нибудь после. Я свои шмотки тоже не все забрала… Ты, мам, не волнуйся, пожалуйста, и не плачь, – неожиданно сказала она с такой незнакомой теплой ноткой, что Люся тут же и разрыдалась.

Поехать на дачу за вещами как-нибудь после им так и не пришлось. Сначала были Нюшины похороны, потом девятый день, потом Ляля улетела на съемки в Одессу. Вернулась она десятого, а одиннадцатого среди ночи Люсю разбудил звонок Кузьмича: «Люсиночка, ваша дача горит!»

Когда Ляля примчалась в Счастливый, все было кончено: гора пепла, обугленный фундамент, две отъезжающие «скорые» – одна в морг, другая в реанимацию – и обезумевший от страха Кузьмич, чью дачу, опасно близкую к каширинской, пожарные, слава богу, успели отстоять. Только забор обгорел. Как рассказала Ляля, несчастного Кузьмича трясло, будто в тропической лихорадке, он плакал и, вытирая рукавом слезы и сопли, жалобно повторял: «Сволочь пьяная… пьяная сволочь…» – из чего она заключила, что виновником пожара был Ростислав. Ничего толком сосед объяснить не мог – он был в шоковом состоянии. Ляля затолкала его в машину и повезла в госпиталь.

– Хорошо, мам, что я не захватила тебя с собой на дачу, – в довершение сказала она с горькой усмешкой. – Зрелище было не для слабонервных. Я-то теперь не усну, а ты бы вообще на всю жизнь сон потеряла.

Впоследствии образовалось много версий случившегося – незагашенный окурок, невыключенная газовая конфорка, вылетевшая из камина искра, но каждая начиналась со слов: «в пьяном виде», «по пьяни», «в состоянии сильного алкогольного опьянения».

Главный свидетель Кузьмич, уже полностью очухавшийся к похоронам Зинаиды Аркадьевны (произнести «к захоронению ее останков» ни у кого не поворачивался язык), считал, что пожар занялся от свечки.

– Не иначе, Люсиночка, пробки у них вышибло, – словоохотливо нашептывал он в похоронном автобусе. – А они ничего лучше не придумали, как свечки кругом позажигать. Хотя, конечно, может, и растерялись в темноте. Ростислав-то ваш, известное дело, мужик совсем безрукий, да еще и привык за столько лет, что вы за него все чините. Небось не знал даже, где эти самые пробки искать. Про покойницу и говорить нечего, куда ей было в электричестве копаться!.. В общем, с вечера свет у них в окнах был такой слабый, еле-еле, не как от лампочки. К ночи погасло вроде. Смотрю, темнота, только на террасе чуть теплится. Видать, упала потом та свечка на террасе, и пошло-поехало! А Ростислав храпит себе, пьяный в стельку, понятно, что ничего не замечает. В полной отключке… Вы, Люсиночка, как съехали отсюда, он сразу и запил, как лошадь. От забора к забору его швыряло. Зинаида, кажись, с горя слегла. Ни разу я ее с той поры на улице не видал.

Никого, кроме Ростислава, он, естественно, не хотел обвинить, однако выходило так, что в произошедшем пожаре, в гибели Зинаиды Аркадьевны были виноваты те, кто бросил безруких, беспомощных Кашириных на произвол судьбы.

– Покойница, сдается мне, лекарств снотворных с вечера напилась, – продолжал тарахтеть Кузьмич на скользкой кладбищенской дорожке, запорошенной первым снегом, предупредительно поддерживая Люсю под локоть. – Во сне горемычная и померла. А иначе чего бы ей на улицу не выскочить? От ее спальной до крыльца, считай, совсем ничего. Метров двадцать – двадцать пять. Ростислав вон со второго этажа сумел выбраться. Несмотря что пьяный был…

Люсе очень хотелось бы поверить, что смерть Зинаиды была легкой, во сне, однако она знала характер своей сватьи куда лучше, чем Кузьмич. Зинаида просто не могла выскочить на улицу. Да что говорить! Эта несчастная курица – прости, Господи! – терялась в любой мало-мальски нестандартной ситуации, пасовала перед самыми ничтожными трудностями, а тут – огонь, дым, треск. Разбуженная шумом пожара, сватья пометалась-пометалась в густом едком дыму и, в панике обезножев от страха, сдалась. Слабой, безвольной, нерешительной, ей проще было задохнуться, сгореть, чем сопротивляться огненной стихии. Забилась куда-нибудь в угол, подальше от жгучих языков пламени, и заскулила, призывая на помощь Ростислава. А может быть, позабыв, что они с Ростиславом на даче теперь только вдвоем, по привычке с возмущением закудахтала: «Людмила Сергеевна! Где же вы? Людмила Сергеевна! Людми…»

Хватит об этом! В психушку захотелось? Все виноваты, не ты одна, остановила себя Люся и, застонав, обхватила голову руками: еще чуть-чуть, и голова раскололась бы, как переспелый арбуз. Недавно изобретенный метод аутотренинга – ласковые, утешающие поглаживания себя любимой, по плечу: «Ты хорошая, ты милая, не плачь, ты не виновата. Во всем виноват Ростислав, и больше никто…» – тоже не дал желаемого результата. Чтобы отвлечься от удушающих мыслей, пришлось встать с кровати и включить телевизор.

Раньше плясали, хороводы водили, нынче все кому не лень поют. И всё те же на манеже. Одной и той же шайкой справляют друг другу юбилеи. В бесконечном юбилейном калейдоскопе славные «шестьдесят» мгновенно сменяются еще более славными «шестьдесят пять», а чуть отвлечешься от экрана – ба! – гению-то уже семьдесят! Кроме «гений», других эпитетов нет. Сегодня гений Паша, завтра будет Саша. Или Маша. Ишь как заходятся от восторга!

По «Культуре» на сей раз шла какая-то черно-белая американская муть. Хрень, как говорит Тимка.

Шубка на плечиках, зацепленных за веревку, тем временем, вот радость, слегка распушилась. Вернувшись на кровать с еще одним испробованным вариантом отвлечения от тяжелых мыслей – каталогом по дизайну интерьеров, который завалялся со времен ремонта на Чистопрудном, – Люся нашла раздел «Кухни». Интерес был чисто теоретический, поскольку ассортимент предназначался лишь для баловней судьбы, а кроме того, слишком живы были воспоминания о том, как целых полтора года она со скандалом выбивала выбранную Лялькой итальянскую кремовую кухню в магазине на Петровке. Ох, как же поначалу там облизывали потенциальную покупательницу, не знали, куда ее лучше посадить и чем напоить – чай, кофе? – разливались соловьем! Пока не получили деньги. А с той минуты больше в упор не видели. Изворачивались по телефону, врали в лицо, женились, рожали, увольнялись и растворялись в пространстве, так что вроде и спрашивать уже не с кого. Наконец, прокрутив чужие денежки с большой для себя пользой, объявили тоном представителя фирмы, работающей как часы: «Ваша кухня готова. Едет». Ехала кремовая кухня от Италии до России четыре месяца. Суворовский солдат пешком быстрее доходил. Короче, двадцать раз подумаешь, прежде чем заняться обновлением интерьера.

Никаких еврокухонь со встроенной техникой она, естественно, позволить себе не могла, но ремонт, как ни крути, сделать бы следовало. Черного кобеля не отмоешь добела. Только вот рука никак не поднималась крушить материнский дом на материнские же деньги. За последние, сытые годы у Нюши на книжке скопилось что-то около двухсот тысяч пенсионных. Гордая Ляля, которой, по-видимому, невыносимо тяжело было смириться с мыслью, что она уже не может играть роль всеобщей благодетельницы, категорически отказалась взять их. Сказала, глядя в сторону:

– Оставь себе. Меня двести тысяч уже не спасут. В принципе, это вообще не деньги.

Ну это как сказать! Для Люси это были очень большие деньги, но если затеваться с ремонтом, то на двести тысяч при современных ценах и правда особенно не разгуляешься.

И хорошо, что не разгуляешься! Делать что-либо, суетиться не хотелось совершенно, и никакого желания перемен она в себе давно не ощущала. Если б кто-нибудь спросил ее сейчас: а чего ты хочешь? – она ответила бы словами всем известной песни: «уколоться и забыться»… Насчет «уколоться» она, конечно, загнула, а вот граммов сто коньячку для расслабухи выпила бы с большим удовольствием.

Выпить, увы, было не с кем. Даже потрепаться по телефону, отвести душу, и то было не с кем. Костя окончательно погряз в химии, а лучшая подруга, главный по жизни собутыльник, в один прекрасный (вернее, ужасный) день превратилась в бывшую лучшую подругу.

Время шло, а рана от ссоры с Нонкой не затягивалась никак, но пересилить себя и позвонить ей еще раз казалось унизительным. Да и результат вряд ли мог быть позитивным. Либо нарвешься на ледяное равнодушие, как при последней встрече на Смоленской, когда, молча протянув вновь отксеренные для Ляли документы Михальцевой, Нонка повернулась и ушла, либо получишь еще один хамский выговор. Хотя вина за их нелепую, идиотскую ссору целиком лежала на Нонке и обрушиваться с обвинениями следовало бы не ей, а Люсе. Ведь в самый тяжелый для нее момент Заболоцкая повела себя как претенциозная, эгоистичная, безжалостная дура.

Сбрендила она, что ли? Совсем из мозгов вытряхнулась на старости лет? Или, наоборот, впала в детство? В детстве Нонка была невероятно обидчивой – чуть что, сразу окрысится, встанет в позу. А во времена выпендрежной телевизионной молодости и того хуже. Чтобы не поссориться с ней, требовалась немалая выдержка. С возрастом амбиций, претензий на исключительность несколько поубавилось – жизнь лихо пообломала Нонку, и их общение стало куда более приятным, без напряга. Случались, конечно, размолвки, но если к человеку по-настоящему хорошо относишься, простить его пара пустяков: ладно, фиг с ним! Есть из-за чего ссориться! Мало ли кто кому чего не так сказал или не так посмотрел? Не со зла ведь. Точно не со зла.

Так почему же Нонка не захотела простить ее, причем при таких обстоятельствах, когда простительно очень многое?

Вывод напрашивался малоприятный: похоже, их многолетняя дружба была односторонней, построенной по тому же принципу, что и любовь: один любит, а другой позволяет себя любить. В противном случае Нонка обязательно нашла бы оправдание тому, что показалось ей обидным, и отзвонила бы как ни в чем не бывало.

Сама-то Люся ведь именно так и поступила. Оскорбленная до глубины души поведением лучшей подруги – такой выкинула фортель, что просто ни в какие ворота! – она подумала-подумала и, решив, что у Заболоцкой, должно быть, крыша поехала на фоне климакса, переборола себя, дала этой чуме сутки, чтобы опомниться, и на следующий день после похорон Нюши позвонила на Арбат. И что же? Бесчувственная и упрямая, как ослица, Заболоцкая вместо слов сострадания и утешения обрушила на нее нескончаемый поток обвинений в предательстве, лживости, лицемерии, перемежаемых ненормативной лексикой. Не слушая возражений, Нонка орала и отчитывала ее с таким высокомерием, как будто Люся все еще была маленькой девочкой из предместья, сильно уступающей в умственном развитии подружке из образованной московской семьи.

Когда глухая к ее аргументам Заболоцкая в тысячный раз выкрикнула: «Идиотка, нет, ты скажи, как ты могла так меня подставить?!» – Люся не выдержала:

– Сама ты идиотка! – и бросила трубку.

Бросила и тут же пожалела об этом: ведь Нонка была единственным человеком, кого она смогла позвать на похороны матери.

А кого еще? Если не считать Кашириных, о которых Ляля по понятным причинам и слышать не хотела (кто мог тогда знать, что случится через две недели?), никаких родственников у них не было – ни близких, ни дальних. Звонить соседям с дачи – Кузьмичу, бабушкиным подружкам по гулянью – Ляля тоже не велела: мол, дойдет до Кашириных, когда и где хоронят бабушку, и «эти твари» обязательно явятся. Соседки по ростокинскому дому, с которыми Нюша когда-то водила дружбу, давно померли или переехали. Звать на похороны баб с работы, Алину с Элеонорой, казалось неуместным: с Нюшей они не знакомы и, значит, будут сторонними наблюдательницами, вынужденными изображать скорбь. Кому нужна эта фальшивая скорбь? Насчет Кости, который выразил готовность помочь, Люся долго сомневалась и все-таки решила: ни к чему. Присутствие на похоронах само по себе не большая радость, а тут еще все будут спрашивать шепотком за его спиной: это что за мужик приперся?

Прикинув и так, и этак, она впала в полное отчаяние: неужели провожать Нюшу в последний путь придется втроем – лишь с Лялей и Нонкой? Близкие слезы вновь сделали мутным только что вымытое до прозрачности окно и лились до позднего вечера того первого в жизни, невыносимо горького и одинокого без матери дня.

Вернувшаяся к ночи со студии Ляля посмотрела на нее как на ненормальную.

– Мать, ты извини, но чего-то ты совсем того… Ты, может, забыла, что твоя дочь – известная актриса, публичная персона? Уверяю тебя, желающих проститься с моей бабушкой, выразить мне… прости, нам с тобой… соболезнования будет более чем достаточно. – Еле живая, девочка упала на кровать и с выражением муки на лице принялась массировать пальцами виски. – Башка трещит… Кстати, приготовься к тому, что могут слететься журналюги с камерами. От этого воронья никуда не спрячешься… Да, вот еще что. Если спросят, почему нет Ростислава, говори всем, что у Зинаиды плохо с сердцем, и он вынужден был остаться с ней. Собственно, больше от тебя ничего не требуется. Остальное я беру на себя… Иди, я покемарю немного.

Всего лишь пятиминутный отдых с закрытыми глазами – и заглянувшая на кухню Ляля выглядела уже бодренькой и свежей. Вот что значит молодость!

– Дай чего-нибудь поклевать, – сказала она, как обычно после возвращения со съемок. – Кажется, я ничего не ела со вчерашнего утра. Поэтому, наверное, и башка такая чугунная. Рулю сейчас и думаю: ну почему я вчера не попробовала бабушкины оладьи?

– И я тоже… и теперь мы их уже никогда не попробуем, – борясь со слезами, проговорила Люся, подавая дочери ее всегдашний ужин – салат с сельдереем и сваренную на пару рыбу. Но все-таки не выдержала, всхлипнула.

– Мам, да не волнуйся ты! У бабушки будут достойные похороны.

К широким гранитным ступеням, ведущим ко входу на небольшое, привилегированное кладбище, подъезжали новенькие блестящие машины, и на обсаженную траурными голубыми елями площадку, залитую последним сентябрьским солнцем, выходили телевизионщики и киношники: эту публику можно сразу отличить от представителей других профессий – более скучных и менее денежных. Кто-то из Лялиных коллег, друзей и знакомых был легко узнаваем по кино– и телеэкрану, по рекламным роликам и журнальным обложкам, кого-то Люся знала лично, даже помнила по именам – когда-то они приезжали в гости на дачу.

В первое время после восстановления каширинской дачи Лялька обожала принимать гостей, с восторгом осматривавших ее роскошный дом и огромный ухоженный сад, пестревший всеми красками лета. Почти каждый выходной на лужайке среди цветов валялись девчонки в бикини, с удовольствием демонстрируя свои стройные тела оживленным, говорливым мужичкам, жарившим неподалеку шашлыки. Вечером вся компания традиционно собиралась на террасе за самоваром. Пили чай или что-нибудь покрепче и наперебой расхваливали Нюшины пирожки. Получив свою минуту славы, Нюша долго светилась от гордости. После отъезда гостей скрупулезно подсчитывала остатки, чтобы к следующему сборищу напечь побольше с капустой или, наоборот, с мясом: «Глянь, с мясом-то нынче лучше съели». К великому ее огорчению, любимой внучке, становившейся день ото дня все более деловой, через год-другой «вся эта свистопляска осточертела», и с тех пор гости наведывались на дачу все реже…

Знакомые и незнакомые люди подходили к Люсе и к неразлучной с ней, крепко державшей ее под руку Нонке, которую, очевидно, принимали за близкую родственницу покойной, и сдержанно, без ложной патетики, выражали свое глубокое соболезнование. Выскочившие из черного джипа две телекрасотки, давние Лялькины подружки по театральному училищу, кинулись к Люсе как к родной. Вспомнили милые девочки и замечательные пирожки Анны Григорьевны, и фантастические закаты над озером, и незабываемые чайные посиделки на террасе.

– Ах, какие мы все тогда были счастливые в вашем Счастливом! – с печальной улыбкой сказала тоненькая Тонечка, и Люся поверила в искренность этой очень успешной девушки, вкалывавшей как раб на галерах и, судя по невероятно узкой талии в стильном черном плаще с широким лаковым поясом, давно забывшей вкус пирогов и шашлыков.

Мало-помалу терзавшее душу ощущение фальши от тусовочных похорон, когда простую деревенскую женщину, разнорабочую на железной дороге, провожают в последний путь составом как для прощания с народной артисткой республики, заслуженной деятельницей искусств, постепенно исчезло. Даже до предела напряженная среди шикарного медийного бомонда Заболоцкая слегка расслабилась, перестала жаться, шепнула:

– Что-то я, Люськ, не рассчитала, думала, будет холодно.

Запихав в сумку темный платок, стянутый с головы, Нонка расстегнула молнию на стеганой куртке с капюшоном, махнула расческой по волосам, и из бедной родственницы покойной, приехавшей из далекой глубинки, превратилась в интеллигентную московскую тетку, сотрудницу бюджетного учреждения культуры.

Без десяти час собрались почти все приглашенные Лялей коллеги и знакомые – человек пятнадцать. Ждали только Танечку Кирееву, еще одну Лялину подружку по училищу, которая ехала прямо с «Мосфильма». Эта хорошенькая, общительная девочка всегда вызывала у Люси симпатию, теперь же, после ее интересных, запоминающихся ролей в настоящем кино, к симпатии добавилось еще и уважение: редкий случай, чтобы молодая актриса не разменивалась на всякую лабуду. Правда, Ляля говорила: «Легко Таньке не размениваться, когда у нее муж миллионер», – но, скорее всего, пренебрежительным фырканьем она маскировала элементарную зависть к чужому серьезному успеху. Уж кто-кто, а Лялька, профессионалка и совсем не дурочка, прекрасно могла отличить подлинное от заведомой халтуры.

Не успела Ляля рассерженно сказать: «Ждем Таньку еще две минуты, и уходим!» – как из-за поворота вынырнули одна за другой две машины. Из затормозившего такси показались длинные стройные ножки в высоких сапогах, а из «лексуса» спустя минуту вышел солидный темноволосый мужчина с огромным букетом.

Как истинная звезда, представ перед публикой в самый последний момент, весь с головы до ног в черном, лишь ослепительно-белый шарф поверх пальто, «маэстро» добился ожидаемого эффекта – все взгляды устремились к нему.

– Папочка, дорогой, ты все-таки приехал! – радостно воскликнула Ляля и, чмокнув на бегу подругу: – Привет, Тань! – бросилась ему навстречу.

Люся до того оторопела от неожиданного появления Марка, что никак не отреагировала на Нонкино бормотание: «Я отойду покурю».

Расцеловавшись с дочерью и брезгливо увернувшись от назойливого парня с фотокамерой, Марк огляделся и быстро взбежал вверх по ступеням.

– Здравствуй, Лю, извини, что опоздал. Самолет приземлился только час назад, – проговорил он задыхаясь и склонился к ее руке. – Мне так жалко Нюшу! Честное слово…

– Спасибо, что приехал. – А что еще она должна была сказать?

Когда Марк поднял седеющую с макушки голову, его лицо с резко обозначившимися на солнце морщинами выражало непритворное сострадание. Букет в его руках был из любимых Нюшиных темно-красных роз. В порыве нахлынувшей благодарности Люся уткнулась лбом в черное пальто, услышала ласковый шепот утешения и расплакалась: вот и жизнь прошла!

– Пап, мам, идемте же наконец! – нетерпеливо крикнула им Ляля, тем самым прервав их короткое, по-настоящему родственное единение.

– Не плачь, Лю, что же делать? Все мы смертны, – еле слышно пробормотал Марк срывающимся голосом, взял ее под руку, и только тут она сообразила, что Заболоцкой, которая недавно висела у нее на руке, рядом нет.

Нонку ждали, звали, искали. Мобильник этой рассеянной с улицы Бассейной, как часто случалось, был отключен, и перепуганная всерьез Люся помчалась в кладбищенский туалет: вдруг Нонке стало плохо? Живот прихватило или еще что-то?.. Никого.

В траурном зале, вместо того чтобы проникнуться трагическим моментом прощания с матерью, прощания навсегда, Люся все время нервно оглядывалась на двери. Возле могилы шарила по кладбищу безумным взглядом. Бросила горсть земли на гроб и в изнеможении прислонилась к Марку.