Текст книги "Дама с биографией"

Глава шестая

Казалось, земля дрожит под ногами от грохота и треска рухнувших стен, хруста веток только что зацветшей и уже убитой черемухи, рокота, клацанья, дребезжания варварских машин, уничтожающих дом с тенистым садом. Желтый бульдозер, издавая звериное рычание, ползал туда-сюда, туда-сюда, словно хотел сровнять с землей не только бывшие грядки полубезумной тетки Михалины, но и всю ее прошлую жизнь.

С ранней весны до поздней осени старая, одинокая тетка Михалина сидела на маленькой табуретке возле деревянного магазина, торгуя всем, что успело вырасти и сгнить у нее в саду. Сама по себе торговля не особо волновала общительную старуху, главное дело – поговорить со всяким, кто позарится на ее грязный щавель, бисерную смородину, клеваную вишню или червивые яблоки. В дождливые дни она шла на свою точку в солдатской плащ-палатке, руки в боки – такая у нее была странная привычка – и издалека походила на оживший стог мокрого сена.

Уже месяц, как тетка Михалина коротала дни в однокомнатной квартире на последнем этаже протянувшегося вдоль голого глиняного поля длинного девятиэтажного дома на самом краю Москвы, возле кольцевой дороги. Что она делала там без своей торговой табуретки, без лавочки у калитки, без долгих ежевечерних бесед со старухами-соседками, без стола под яблоней, куда заманивала крыжовником или вязко-горькими грушками ребятню, пробегавшую мимо ее трухлявого забора, чтобы поболтать хоть с ними? Наверное, бродила из угла в угол, разговаривая сама с собой, и плакала, пересчитывая деньги, полученные от государства за плодовые деревья и ягодные кусты, о чем еще недавно с восторгом докладывала каждому встречному.

Радостное Люсино любопытство – она специально вышла на две остановки раньше, чтобы взглянуть на приближающийся снос, – обернулось чуть ли не слезами. Но сердце сжималось от жалости не столько даже к Михалине, сколько к ее несчастным яблоням, вишням и нежно-зеленым кустикам смородины и крыжовника. Они с таким нетерпением ждали весны, чтобы зазеленеть, лопнуть почками, покрыться белыми лепестками, а их загубили в лучшую пору!

С тарахтеньем набирая обороты, бульдозер снова рванул вперед – теперь на хлипкий дощатый сарай под ржавой крышей. Победоносно смял его и, развернувшись, с рыком устремился крушить следующий участок.

Звуки разрушения, становясь то равнодушнее, то злее, сопровождали Люсю почти до самого дома… который к зиме тоже жалобно затрещит и развалится.

…Тишину в их несчастной избушке не нарушало даже радио. Не готовая сейчас отвечать на вопрос, чего там у Михалины-то делается, Люся вздохнула с облегчением. Но мама вряд ли отлучилась надолго, раз не заперла дверь на замок. Вон и окошко в палисадник открыто.

Так и есть. Нюша уже шагала через дорогу к дому. Именно шагала, а не шла, как обычно торопливо перебирая ногами в галошах. Словно нарочно себя сдерживала. Выражение ее лица тоже было незнакомым – каким-то каменно-торжественным. Резко махнув рукой, будто хотела крикнуть: быстро закрой окно! – но не хотела, чтобы ее услышали посторонние, Нюша опять смешно окаменела лицом и расправила плечи, а через минуту влетела в комнату с дрожащим подбородком.

– Еремевна наша померла! Утром я ее встретила, она мене возле своей калитки дожидалась. Зайди, говорит, часиков в шесть, пожалуйста. Дело, говорит, Нюшенька, есть очень важное. Ну, я в шесть-то, без четверти, прихожу, а она на кровати под образами лежит, прямо к гробу приготовленная. В та-а-апках бе-е-елых! – хлюпнув носом, завыла Нюша. – Знать, отравила она себе… Склянка старая лекарственная на тунбочке была, еще ключи ее и записка… Я читать-то не стала и склянку тоже не трогала. Ты бежи, дочк, скорей в автомат, звони Заболоцким, пущай едут срочно. Главное, если кого по дороге встретишь, ничего им не рассказывай. А то народ прознает, кабы не ограбили покойницу. Я до Заболоцких все двери ее на ключи позакрыла. Так и скажешь им, чтоб сначала к нам шли. Ну, бежи, дочк, бежи скорей! Только тихонько!

Известие о смерти Еремевны, да еще такой невероятной, не укладывающейся в голове, ошеломило Люсю, но все ее мысли, пока она прогулочной походкой, для конспирации, шла к телефонной будке на шоссе, занимал только предстоящий звонок Заболоцким: что если к телефону подойдет Нонка?

Сегодня на работе та пробежала мимо и не поздоровалась. Сделала вид, что не замечает. Как будто Люся виновата, что позавчера в баре опять случайно встретилась глазами с Принцем и он подсел к ней за стол. Никакого кокетства с ее стороны, разумеется, не было – в его присутствии у нее вообще заплетается язык, – и абсолютно никакого повода, чтобы громко распевать: «Люся, Люся, я боюся, что влюблюся я в тебя!» – она ему не подавала. А неожиданно как из-под земли появившаяся Нонка, наверное, подумала черт-те что. Правда, поначалу она ничем не выдала обиды или ревности, сказала, весело кривляясь: «Здравствуйте, дорогие товарищи! Угостите бутербродиком, есть хочу – умираю, а в очереди стоять неохота!» – но, плюхнувшись в кресло, чересчур уж зло, с вызовом стала потешаться над какой-то театральной премьерой, куда, судя по репликам Принца, ходила с ним вместе, и упорно не желала смотреть в Люсину сторону.

В автомате у шоссе за прошедшие сутки выбили стекло, скрутили диск и срезали трубку вместе с металлическим шнуром. Другая телефонная будка была только у почты, и этот километр Люся преодолела уже бегом.

– Нонн, Надежда Еремеевна умерла! – выпалила она без всякого вступления, боясь, что Заболоцкая бросит трубку. – Мама просила, чтобы вы приехали. Немедленно.

– Да ты что! – отозвалась Нонка вроде совсем по-нормальному. – Люсь, а что с ней случилось? Сердце?

– Нет… То есть я не знаю… Вы приезжайте быстрее, хорошо?

– Хорошо… Конечно. Сейчас возьмем такси и будем у вас самое большее через полтора часа. Спасибо, что позвонила!..

Такси прошуршало по шлаку уже в сумерках, когда над болотцем потянулся туман, слились в бледно-серые облачка кроны цветущих вишен, а майские жуки звучно загудели вокруг березы.

Нюша ловко перепрыгнула через канаву и кинулась навстречу Заболоцким. Обнялась с Еленой Осиповной, пожала руку, протянутую Юрием Борисовичем: «Спасибо вам большое, Анна Григорьевна», – и они втроем под ее сбивчивый шепот пошли в темноте к дому Надежды Еремеевны.

– Люсь, пойдем, пожалуйста, – позвала Нонка. – Я без тебя боюсь.

Мрачная, черным треугольником нависшая над серым садом дача и в самом деле внушала ужас, но что же делать? Люся крепко сцепила с подругой пальцы, и они плечом к плечу направились к калитке со «злой собакой», дрожа от страха, как в детстве, когда, испытывая себя на храбрость, шли в ночной лес, где ухал филин, а в траве и кустах копошилась разная противная мелкая живность.

На террасе вспыхнул желто-розовый абажур. Свет от него обозначил заросшую травой дорожку перед высоким крыльцом и нижние ветви призрачных деревьев, казавшихся мертвецами в белых одеждах. Предвещавший ночные заморозки – недаром же зацвела черемуха – холодный воздух пробрался под накинутую на платье кофту и добавил озноба, колотившего Люсю уже от дороги.

В старухину спальню, освещенную лишь красной лампадкой в углу и лампочкой из коридора, они с Нонкой вошли следом за взрослыми. Все встали у дверей полукругом и долго молча смотрели на лежавшую поверх аккуратно застеленной кровати, вытянувшуюся, будто ее специально тянули за носки белых тапочек, Надежду Еремеевну, застегнутую на все пуговицы черного шелкового платья. Из-под подола торчали нечеловечески тонкие щиколотки. Восковые пальцы были скрещены на груди. Белый чепец обрамлял непроницаемое, застывшее лицо, такое гладкое, словно старуха помолодела перед смертью лет на сорок.

– Непостижимо! – первым нарушил тишину Юрий Борисович. – Вы говорите, Анна Григорьевна, она отравилась? И никого здесь не было? Кто же ее так ровно уложил, закрыл глаза?

– Не знаю, Юрий Борисыч. Ума не приложу, – виновато ответила Нюша и, утирая слезы, опять принялась рассказывать, как Надежда Еремеевна просила ее зайти часиков в шесть и как она пришла в шесть, без четверти.

– Непостижимо, – повторил Юрий Борисович и покачал головой: – Что ни говорите, она была необыкновенная старуха!

Не побоявшись приблизиться к кровати, он осторожно взял с тумбочки сложенный вдвое лист бумаги и предложил пройти на террасу, чтобы не зажигать свет в комнате покойной. На террасе он усадил Елену Осиповну в любимое Еремевнино кресло, стоявшее отдельно, в углу, откуда своенравная старуха обычно наблюдала за теми, кто собрался за круглым обеденным столом. Вредная, она никогда даже чай не пила вместе с Заболоцкими, а когда к ним приезжали гости, истуканом сидела в высоком кресле, опираясь на палку с костяным набалдашником. Того и гляди вскочит и начнет лупить всех подряд.

– Читай, Ленуся. Думаю, это послание с того света адресовано тебе, – пошутил Юрий Борисович, чтобы подбодрить бледную Елену Осиповну, и скромно отошел.

– Нет, Юрочка, я ничего не вижу без очков. Забыла их впопыхах в другой сумке. Читай ты. Читай вслух, мы тут все свои.

– Ну хорошо… – Юрий Борисович откашлялся и начал читать: – «Лена…» Вот видишь, я же говорил, это тебе.

– Продолжай, пожалуйста.

– «Лена! В этом доме с вашим дедушкой я провела самые счастливые дни моей жизни. Здесь я и хочу умереть…» Это все, Ленуся, – сказал, в недоумении пожав плечами, Юрий Борисович, и на террасе воцарилось молчание.

Елена Осиповна терла лоб, видимо, силясь понять, зачем старухе в восемьдесят пять лет понадобилось травиться.

Не перестававшая тихо плакать Нюша вдруг громко всхлипнула:

– Чего ж это она, сердешная, так заторопилась?.. Чай, все лето еще могла бы по садику своему гулять. До зимы до самой. Навряд ли нас до зимы ломать-то станут.

– Вы думаете, она из-за этого… наложила на себя руки? – встрепенулась Елена Осиповна, опять задумалась, а когда снова вскинула голову, в глазах ее стояли крупные слезы. – Да, да, Анна Григорьевна, вы правы. Вероятно, сама мысль о сносе дачи была для нее столь мучительной, что она не могла больше жить.

– Вот что, девочки! – решительно пресек все слезы Юрий Борисович. – Уже половина двенадцатого. Давайте-ка ложиться спать. Утро вечера мудренее. Завтра суббота, утречком обсудим на свежую голову наши дальнейшие…

– Ты что, пап? – испуганно перебила его Нонка. – Я здесь спать не буду. Не знаю, как тебе, а мне страшно!

– Самое страшное, что могло произойти, уже произошло, детка. Но раз ты боишься, можешь переночевать у Артемьевых. Анна Григорьевна, вы не будете против?

– Какой разговор, Юрий Борисыч! Хочете и вы идите, а я покараулю покойницу.

– Спасибо, спасибо, не нужно. Или ты тоже боишься, Ленуся? – обратился он к жене, и та впервые за весь вечер улыбнулась:

– С тобой я ничего не боюсь.

Их трогательно-нежные отношения всегда умиляли Люсю, с того самого летнего дня, когда она, шестилетняя, впервые обедала на этой террасе вместе с семейством Заболоцких. Маленькая, глупенькая девочка была поражена, как спокойно и ласково, оказывается, может разговаривать муж с женой: не орет, не обзывает дурой и по-всякому там, – и для себя решила: когда вырасту большой, выйду замуж только за Юрия Борисовича!

Впрочем, не такой уж и глупенькой она была, если ни разу не разочаровалась в своем первом детском впечатлении.

Обратно через черную дорогу они с Нонкой бежали бегом. Ворвались в Шуркину комнату и плюхнулись на топчан, чтобы наконец-то обсудить поступок Еремевны: что это – великая любовь, сила духа или результат элементарного старческого безумия? Страдание или актерство?

Последнее слово в долгом споре, конечно же, осталось за Нонкой.

– Брось, Люсь, не смеши, какая там любовь! – уже в который раз повторила она, брезгливо скривившись. – Бабке сто лет в обед! Маразм крепчал – вот как это называется! Надька всегда была чудовищной эгоисткой, позершей и самодуркой. А к старости дурные качества, как известно, только прогрессируют!

– Ну не знаю, – словно бы соглашаясь, пожала плечами Люся. Спорить с Заболоцкой было бесполезно. Что сейчас, что вообще. – Ладно, давай лучше спать.

Как положено гостеприимной хозяйке, Люся постелила Нонке на топчане, а сама легла на полу, на сложенном вдвое старом ватном одеяле, и накрылась телогрейкой.

Они долго лежали молча, разделенные полосой лунного света, струившегося из-под коротких занавесок и наводившего на мысли о покойниках и призраках, которые могут просочиться в Шуркину комнату сквозь черные щели скрипучих половиц. Но не страх мучил Люсю, а ощущение, что их с Нонкой разделяет сейчас не только лунный свет.

– Нонн, ты спишь?

– Хочу, но не могу. Мне и здесь покойники чудятся.

– Послушай, Нонн… Ты, пожалуйста, не обижайся на меня. Честное слово, я с твоим Принцем встретилась тогда в баре совершенно случайно. Мы с Ритой пошли поесть, а ее неожиданно позвали к телефону. Тут пришел он. Все столы были заняты, он и подсел ко мне.

– С чего ты взяла, что я обиделась? Надо же, какая чушь! – возмутилась Нонка и, отвернувшись к стене, зазевала: – А-а-а… спать охота невозможно… Не переживай, мы с ним уже давно охладели друг к другу.

Люся еще поворочалась-поворочалась и уснула с легким сердцем.

Глава седьмая

Глаза у летевшей навстречу девчонки из редакции народного творчества буквально лезли на лоб. Схватив Люсю за руку, она потащила ее к лифту, затолкала в кабину и мгновенно нажала на кнопку.

– Спасай, подруга! Привезли Вологодский народный хор, а эти проклятые балалаечники прямо из автобуса разбежались по Останкину в поисках сосисок! – задыхаясь, объяснила Алка, растрепанная и красная как помидор. – Через десять минут съемка! В студии никого! Режиссер меня убьет! Давай на одиннадцатый, гони их оттуда к едрене матери! Я на седьмой!.. Пока, спасибо!

Четыре этажа пролетели в один миг. Из лифта Люся вышла в состоянии полной растерянности: как же она будет гнать взрослых людей к… матери?

– Лю-ся, при-вет, – вдруг вкрадчиво проговорил кто-то прямо у нее над ухом.

– Здравствуйте… – смутилась она, увидев перед собой того, кого никак не ожидала встретить на одиннадцатом этаже. – Извините, мне надо бежать.

– А можно мне пробежаться с вами за компанию? – засмеялся он сзади, кажется, и в самом деле увязавшись за ней. – Далеко бежим? Что вообще приключилось?

– Съемка начинается, а вологодский хор разбежался!

– Так у нас есть шанс спасти телезрителей от еще одной народной свистопляски? Тогда остановитесь, Люся! Уверяю вас, зрители скажут нам огромное спасибо!

Алка не ошиблась: столовая на одиннадцатом этаже пестрела бело-голубыми костюмами. Мужички в косоворотках, примчавшиеся сюда первыми, облепив столы, уже радостно грызли сосиски. Неповоротливые, необъятные тетки в кокошниках образовали такую длинную очередь, что перекрыли вход в столовую.

– Пропустите, пожалуйста! Мне надо сказать всем, чтобы срочно шли на съемку.

Протиснуться сквозь плотные голубые сарафаны, лебединые рукава и накладные косы ниже пояса так и не удалось.

– В очередь стоновьтесь! – крутым боком вытеснила ее обратно в коридор окающая вологжанка… или вологодка, чтоб ей провалиться.

– Вас ждут в студии! Идите, пожалуйста, на съемку!

Опять ничего не получилось, хоть плачь, но самое неприятное – за ее беспомощными попытками докричаться, вразумить этот проклятый хор с ироничной усмешкой наблюдал прибежавший следом Принц.

– Сейчас я приведу их в чувство, – неожиданно шепнул он и, отстранив Люсю, обратился к теткам по-французски: – Миль пардон, мадам, же не манж па сис жур.

Не иначе как решив, что голубоглазый красавец в американских джинсах и фирменной рубашке не кто иной, как сам Ален Делон, который зашел сюда перекусить, горластые певицы из самодеятельности разом затихли и в замешательстве расступились. «Делон» моментально оказался у противоположной стеклянной стены и оттуда громко, перекрыв шум голосов, в сложенные рупором ладони объявил голосом Игоря Кириллова:

– Товарищи участники Вологодского народного хора! Руководство Государственного комитета по радиовещанию и телевидению официально заявляет, что, если вы немедленно не покинете предприятие общественного питания, ваш хор будет расформирован решением Министерства культуры!

Перепуганные тетки и бабки в сарафанах, подхватив подолы, со страху понеслись вниз по лестнице пешком. Сообразительные балалаечники, на бегу доедая дефицитные сосиски, кинулись в сторону лифтов. За ними, все еще в суровом образе представителя Госкомитета, из столовой вышел Принц. Оглянулся по сторонам и широко развел руки:

– Вуаля!.. Одно слово – провинция.

В это время ближайшая из редакционных дверей распахнулась, и оттуда вывалилась сердитая пожилая редакторша с очками на лбу.

– Что за стадо здесь пронеслось? Безобразие! Работать невозможно!

– Бежим, – шепнул Принц, обнял Люсю за плечо и быстро развернул к лестнице. – На всякий пожарный случай лучше уедем с девятого!

И они, фыркая от смеха, поскакали вниз – он впереди, Люся сзади.

– Может, выпьем кофейку в баре?

– Нет, спасибо большое, я спешу домой.

– Тогда я подвезу тебя, я на машине.

– Нет, спасибо, я живу далеко.

– Возражения не принимаются! – Остановившись на лестничной площадке, он посмотрел на нее снизу вверх такими безбрежно-небесными глазами, что, завороженная его взглядом, она споткнулась и чуть не загремела с лестницы.

Вдалеке показалась деревянная беседка у шоссе, но Люсе уже расхотелось выходить на автобусной остановке, как она собиралась поступить еще двадцать минут назад, в смятении садясь в роскошные красные «жигули». Но откуда же ей было знать, что высокомерный, самовлюбленный красавчик, который так жестоко посмеялся над ней прошлой осенью, на самом деле – симпатичный, удивительно простой в общении собеседник, к тому же на редкость образованный и талантливый? Как здорово, артистично он рассказывал анекдоты и разные смешные театральные байки! С каким чувством читал стихи! Особенно те, необыкновенные, принадлежащие Борису Пастернаку:

 
В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты…
 

Про поэта Бориса Пастернака она, конечно, слышала, однако, к стыду своему, с его стихами до сегодняшнего дня была незнакома.

– Сверни, пожалуйста, вон за тем серым столбом направо.

– Как скажете, мэм, – ответил шутник, а когда повернул направо, восторженно присвистнул: – Фью! Клево здесь у тебя, мне нравится. Ты на этой улице и обретаешься?

– Да… то есть нет… но отсюда до моего дома два шага.

По-настоящему дачная – без позорных бараков, вскопанных огородов и вывешенного на веревках белья, – эта улица с генеральскими дачами, стоящими на больших участках среди могучих сосен, берез, остроконечных елей, и с бушующей вдоль заборов фиолетово-белой сиренью была красивее всех остальных. Поэтому-то Люся и выбрала ее, решив показать любителю поэтических описаний природы один из самых симпатичных уголков в маленькой стране своего детства.

Машина пошла медленно-медленно. Он посматривал то налево, то направо: «Ух, и красотища у тебя здесь!» – а затем, задумчиво улыбаясь, произнес тихо, проникновенно:

 
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени…
 

– Это тоже твой любимый Пастернак?

– Это мой любимый Мандельштам.

В самом конце генеральской улицы, возле леса, на поляне, окруженной ярко-зеленой травой мелкого, высыхающего летом болотца, подпирали небо два исполинских дуба, соединенных толстой перекладиной. С перекладины свисали качели – корабельный канат и деревянная дощечка.

 
Угадывается качель,
Недомалеваны вуали…
 

К счастью, дощечка была цела: никто ее не сломал и не утащил.

– Вот мы и приехали. Хочешь покачаться?

– Спрашиваешь!

Качели взлетали так высоко, что задевали за ветки. Перекладина скрипела, тревожно шуршали листья, а он, стоя на узкой, хлипкой доске, все раскачивался и раскачивался. И вдруг – сумасшедший! – прыгнул вниз… Когда Люся открыла зажмуренные в страхе глаза, он уже давно благополучно приземлился и теперь ходил под дубом на руках.

– Похож я на кота ученого, что ходит по цепи кругом? Все-таки зря эти болваны выперли меня из циркового училища за профнепригодность. С другой стороны, даже хорошо, что из меня не получился цирковой. С моим неукротимым темпераментом я давно сломал бы себе шею и, таким образом, никогда не стал бы великим драматическим артистом. Ты когда-нибудь видела меня на сцене?

– К сожалению, нет.

– Что ж ты так? – Он мгновенно через «мостик» прыжком встал на ноги, энергично похлопал ладонями с налипшим сором и, заправив выбившуюся из джинсов рубашку, наконец-то сел рядом, на укромную лавочку под сиренью, низко склонившейся из-за забора под тяжестью лиловых гроздьев. – Правда, пока что у меня всего лишь одна главная роль – принц в детском спектакле, но сейчас я репетирую кое-что… настоящее. Вот послушай… – Он опять вскочил, гордым движением головы откинул со лба темные, волнистые, как у цыгана, волосы и начал декламировать:

 
Не образумлюсь… виноват,
И слушаю, не понимаю,
Как будто все еще мне объяснить хотят,
Растерян мыслями… чего-то ожидаю.
Слепец! я в ком искал награду всех трудов!
Спешил!.. летел! дрожал! вот счастье, думал, близко!..
 

Монолог Чацкого закончился под бурные Люсины аплодисменты. Будущий великий артист поймал брошенную с криком «браво!» ветку сирени, вдохнул ее неповторимый весенний аромат и в один прыжок с переворотом вновь оказался на лавочке.

– Как?

– По-моему, здорово! Мне кажется, ты очень талантливый. Стихи ты читаешь просто потрясающе! И Чацкий у тебя получается замечательно. Интонация, жесты – все именно так, как надо. Честное слово. Я знаю, о чем говорю. У нас в школе как-то тоже ставили «Горе от ума»…

– Ты, естественно, играла красавицу Софью?

– Ой, нет! Я не создана для сцены. Хотя театр очень люблю. Когда у тебя премьера?

– Скоро, но пока это секрет. Поклянись, что никому не разболтаешь.

– Клянусь… Только не знаю чем.

– Не клянись ничем! – патетически произнес он, кажется, опять процитировав что-то, и вдруг, взяв ее руку, поднес к губам. – Спасибо за высокую оценку моих скромных талантов, Лю. Можно я буду называть тебя Лю? Ты такая изящная, легкая, как дуновение ветра, как напев: лю, лю-лю, лю-лю, лю!

– Можно, – пролепетала Люся, ошеломленная его необыкновенными комплиментами. И руку ей еще никто никогда не целовал. Почувствовав, что краснеет, она быстро сломила еще одну ветку сирени, повертела, понюхала и, спрятав нос в цветы, все-таки решилась спросить: – А мне как тебя называть? Прости, но так вышло, что я знаю лишь твое прозвище – Принц. Вероятно, ты получил его за свою роль в детском спектакле?

Он внезапно изменился в лице, в изумлении вытаращил глаза: «У меня такое пошлое, дешевое прозвище?!» – возмутился: «Фу-у-у, какая гадость!» – и, кажется, обиделся.

Люся готова была провалиться сквозь землю.

– Интересно, и кто же наградил меня столь идиотским прозвищем? – спросил он с кривой усмешкой. – Твоя подруга Заболоцкая? – Ироничный тон свидетельствовал явно не в Нонкину пользу. Получалось, что вроде они и правда охладели друг к другу.

Следовало бы, наверное, сказать что-нибудь в Нонкино оправдание: например, что та не могла придумать подобную чушь, скорее, услышала от телевизионщиков – они большие мастера на всякие прозвища. Но, с другой стороны, подумала Люся, если начать сейчас обсуждать Нонку, можно снова ляпнуть что-нибудь невпопад. Осторожно коснувшись вздернутого в возмущении плеча под черной рубашкой в мелкую полоску, она кокетливо взмахнула ресницами:

– Ваше высочество, вы так и не ответили мне, как вас зовут. Может быть, Генрих, или Людовик, или Карл?

То ли его развеселило обращение «ваше высочество», то ли ему надоело злиться, только через секунду циркач уже опять взлетел на качели – веселый, лохматый, бесшабашный – и принялся декламировать нараспев, в такт полетам:

– Ты почти… угадала… нимфа лесная! Карлом Марксом… дразнили меня… одноклассники в школе… отец мой… борец несгибаемый за дело марксизма… имя мне дал в честь вождя мирового… А фамилия наша Крыловы… Если ее сократить до единственной буквы… то получится, звать меня Марксом и К… Не посвященные в эту великую тайну… Марком Крыловым кличут меня… но ты, о, прекрасная юная леди… из уважения к моей скромной персоне… можешь величать меня Марксом… я разрешаю…

Надо же, взять и назвать ребенка Марксом! – обалдела Люся. Глупость какая-то!

– Это еще что! – как будто угадав ее мысли, крикнул он с качелей. – У меня есть приятель в Госкино, так мамашка-интербригадовка ухитрилась назвать его Долоресом! В честь Пасионарии, пламенной Долорес Ибаррури! Мы зовем его Долка!

Долка? Вот кошмар! Марк, по крайней мере, было имя, редкое, но вполне нормальное. Гончаров так назвал своего героя в «Обрыве». Марк Волохов никогда не вызывал у Люси большой симпатии, однако имя Марк ей нравилось. Звучное, мужественное. И все-таки ей тоже захотелось выдумать что-нибудь оригинальное, наподобие его «Лю»…

– Я буду называть тебя Мар, ладно?.. Ай! Не прыгай, прошу тебя!

– Поздно, я уже лечу-у-у-у!

На этот раз она зря зажмуривалась – он всего-навсего пугал.

– Пусть для тебя… буду я Маром… чудесная Лю… Врагам же моим… ты скажи, что я Моор… знаменитый разбойник! – страшным голосом завывал он из-под кроны дуба.

Неожиданный слепой дождик наконец-то прекратил опасные полеты «разбойника» над местами утрамбованной до серого песка поляной с выпирающими из-под земли каменными дубовыми корнями.

– Лю, бежим скорей в машину, промокнешь!

По крыше «жигулей» дождь уже забарабанил, потек струйками по стеклу. Марк включил тихую музыку, положил руки на руль и, склонив голову, внимательно посмотрел на Люсю, чем опять привел ее в замешательство: она вдруг вспомнила некстати, что еще недавно он был Нонкиным любовником. Если, конечно, болтушка Заболоцкая не привирала, выдавая желаемое за действительное.

– Лю-ю-ю, о чем это ты задумалась, так сосредоточенно глядя мимо меня?

– Ни о чем, – улыбнулась она и, чтобы в очередной раз не смутиться под взглядом бездонных, словно озеро Байкал, глаз, поспешила добавить: – Скажи, знаменитый разбойник… Моор, да? Это из какой-нибудь книги?

– Ты не читала Шиллера? – удивился он, но тут же по-дружески подмигнул: – Не переживайте, прекрасная юная леди, у вас все еще впереди. Моор – герой пьесы «Разбойники» вышеупомянутого классика немецкой литературы. Порядочное занудство, должен я заметить, тем не менее пьеска не сходит со сцены уже два века подряд. Особенно большой популярностью она пользуется у нас. Благодаря своей революционной тематике. Но, пожалуй, я был бы не прочь сыграть Моора.

– Я обязательно прочту эту пьесу. К сожалению, в этом году я мало что читала. Исключительно по программе. Мне ведь надо поступать в институт.

– И куда ты собираешься поступать? – искренне заинтересовался Марк и сразу выключил музыку. – В университет, на журналистику, где учатся все ваши девчонки?

– Нет, на филфак. Для журфака нужны публикации, а у меня их нет.

– Если проблема только в этом, я тебе с удовольствием помогу. У меня приятель заведует отделом в «Вечерке». А еще есть такая газетенка «Говорит и показывает Москва», где сотрудничает другой мой приятель, Олег Новгородский. Это к нему я сегодня заходил на одиннадцатый этаж, где мы так удачно встретились с тобой… – Его глаза засветились нежностью, он ласково: – Ласточка, ласточка, ласточка, – трижды погладил Люсю по руке, шутливо хлопнул: – Хвостик! – и стал перебирать ее пальцы: – Пальчики тонкие, длинные… Небось музицируешь по вечерам на фортепьяно? С открытым в тихий сад окном?.. Нет?.. Что ж… все равно ты, царевна, всех милее, всех румяней и белее… В общем, Лю, начеркай что-нибудь на досуге, я подправлю, редактор внесет свою лепту, завотделом подмахнет, и все будет тип-топ. Не сможешь начеркать, скажи, я сам напишу, мне это пара пустяков. Короче говоря, если есть цель, надо идти к ней не сворачивая, как нас учат партия и комсомол!.. Ну можно я наконец тебя поцелую? В счет аванса за будущую статью? Пожалуйста, Лю…