Текст книги "Кровавый романтик нацизма. Доктор Геббельс. 1939–1945"

Подобно своей матери, Йозеф Геббельс вел дневник с того дня, когда ему исполнилось двенадцать лет. В нем он записывал свои мысли о мире в целом и о своем собственном маленьком мирке в частности. Одним словом, он поверял дневнику то, что мог бы поведать близкому другу, если бы у него были близкие друзья. Так, записи 1925–1926 годов свидетельствуют более красноречиво, чем знавшие его люди, насколько неуверенным в себе и ранимым он был, хотя, судя по его статьям и речам, ему были ведомы все ответы. «Между 1 октября 1924 года и 1 октября 1925 года, – записывает он, – я выступил 189 раз. От такой нагрузки можно свалиться замертво».

29 октября 1925 года: «День рождения. Уже двадцать восьмой. Я старею. Я содрогаюсь при одной мысли. У меня выпадают волосы. Я стану лысым!»

8 марта 1926 года: «Я вешу сто фунтов. Это меньше, чем «вес пера». Они бросают меня на самую изматывающую работу. Я называю это медленным уничтожением».

19 июня 1926 года: «Как хочется избавиться от этой кутерьмы. Меня тошнит. Бредни! Интриги. Грязь!»

30 августа 1926 года: «У меня уже давно побаливает спина. Как бы не заболеть. Туберкулез! Это было бы ужасно».

Снова и снова он спрашивает себя, стоит ли расходовать так много сил? Он не щадит своего здоровья – и ради чего? Есть ли у его партии будущее? А может быть, его соратники – шайка заговорщиков и мелких уголовников, которым не по плечу великая идея?

23 октября 1925 года: «Иногда я думаю, что наше дело проиграно».

10 ноября: «У меня опускаются руки. Моя вера в духовные силы немецкого народа начинает угасать».

20 января 1926 года: «Я сыт по горло нашей партией».

12 июня 1926 года, характеризуя ближайших соратников: «Я смертельно устал от нашей организации. Подумать только, с этими людьми мы хотим освободить Германию!»

На пределе сил и нервов, терзаемый сомнениями и скептицизмом, Геббельс до изнеможения мечется между рейнскими городами – таковы его прямые обязанности – и все же умудряется выкроить время для случайных связей.

15 августа 1925 года: «Эльсляйн, когда я снова увижусь с тобой? Альма, у тебя беззаботный характер. Анка, я никогда тебя не забуду. А мне сегодня так одиноко».

Он постоянно ищет женщину, которая его полюбит и поймет, женщину, в которую он поверит. Вот, например, 27 августа 1925 года: «Во вторник Эльсляйн приедет в Эльберфельд. У нас большая любовь. Ради нее я готов отдать жизнь».

28 октября 1925 года: «Что за восхитительная ночь! Она прелестна, она добра ко мне. Порой я ее терзаю… Я любим! Так на что мне жаловаться?»

20 декабря 1925 года: «Эльза здесь. Потоки слез и жалоб. Нам пора порвать отношения. Она умоляет не бросать ее. Мы очень долго страдаем, пока не находим друг друга… Она вне себя от счастья. А я? Не стоит говорить обо мне. На мне лежит какое-то проклятие, как только дело касается женщин…»

12 июня 1926 года: «Эльза пишет, что мы квиты. И что мне делать? Она совершенно права. Мы даже не можем остаться друзьями. Между нами пропасть, мы долго пытались не замечать этого… А я все еще люблю ее. Бедное милое дитя».

Было много и других женщин.

Однако в конечном счете для Геббельса уже было не столь важно, выбивается он из сил или прохлаждается, болен или здоров, влюблен или нет. В целом его душевное равновесие находилось в прямой зависимости от Гитлера. Гитлер был его богом. Пока он верил Гитлеру, все шло как надо.

14 октября 1925 года: «Только что закончил читать книгу Гитлера. Я в восторге. Кто он такой? Полуплебей? Полубог? Христос или Иоанн?»

2 ноября 1925 года: «В среду буду выступать на митинге в Брунсвике вместе с Гитлером. Радуюсь и предвкушаю. Может, мне посчастливится, и я поговорю с ним дольше обычного».

6 ноября 1925 года: «Едем домой к Гитлеру… У него есть все, чтобы стать повелителем, диктатором будущего…»

Но вскоре появляются первые сомнения. Вопреки твердой решимости не обращать внимания на нападки, которым подвергался Гитлер, его аналитический ум приступает к работе. Вначале Геббельс еще питал иллюзии, что Гитлер сам по себе лишен недостатков и лишь его окружение состоит из недалеких и бесчестных людей, которым недоступны «истинные социалистические идеи».

21 августа 1925 года: «Штрассер… рассказывает ужасные вещи про Мюнхен. У руководства стоят неумелые и продажные люди… Гитлера окружает сброд».

26 сентября 1925 года: «Мюнхенское движение отвратительно. Я ненавижу мюнхенскую клику».

11 февраля 1926 года: «Мюнхену больше никто не верит. Истинной Меккой немецкого социализма станет Эльберфельд».

А в записи от 22 февраля 1926 года он подходит к критической отметке: «Я не могу безоглядно верить самому Гитлеру».

Чтобы он сделал такое признание, должны были произойти многие события. В 1926 году немецкие коммунисты и социал-демократы потребовали проведения плебисцита. Они хотели провести экспроприацию бывшего монарха и членов его семейства, в чьих руках, несмотря на революцию 1918 года, оставались огромные поместья и состояния. Штрассер и Геббельс выступили за то, чтобы нацистская партия поддержала плебисцит.

Но для Гитлера это было недопустимо, поскольку некоторые родственники бывшего кайзера и князья делали щедрые пожертвования в его партийную кассу. Он не мог бросить им вызов. Да и немецкие промышленники, ставшие к тому времени одним из его финансовых источников, не пришли бы в восторг, увидев его в одной когорте с коммунистами и социалистами. Геббельса могли предать анафеме, потому что совсем недавно он писал: «Мы не достигнем успеха, если будем учитывать интересы только имущих и образованных слоев населения…» Но Гитлер так и хотел поступить.

Нужно было принимать превентивные меры, и Геббельс с братьями Штрассер составили план изменения партийного устава.

Политический центр тяжести перемещался к северу, подальше от реакционной клики розенбергов, федеров и аманнов. Если Гитлер не пойдет на уступки, его надлежит отстранить от роли действующего лидера партии, сделав почетным председателем, а Грегор Штрассер займет его место. Геббельс уже видел в воображении Гитлера на покое в своем доме в Берхтесгадене. Геббельс был снисходителен. «Мы будем навещать его раз в году и будем с ним очень любезны», – обещал он.

Для обсуждения своего нового плана Штрассер пригласил гауляйтеров северо-запада Германии в Ганновер 22 ноября 1925 года[14]14
  Нижеследующее повествование основывается на свидетельствах Конрада Хайдена, Рудольфа Олдена и Отто Штрассера. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Все сидевшие за длинным столом в «Ганновершер-Хоф» в той или иной степени поддерживали Штрассера, но они не были сливками немецкой нации. Все они без исключения были авантюристами без средств к существованию, не имевшими ни возможности, ни желания вести добропорядочный образ жизни. Они следовали за Грегором Штрассером, так как ничего лучшего им не представлялось. Теперь они хотели попробовать себя в политике. Они вечно страдали от безденежья и пытались поправить свои дела сомнительными способами: шантажировали людей с нечистой совестью, любителей внебрачных связей и половых извращений. Дамы более чем среднего возраста, поддавшиеся обаянию гауляйтеров, вынуждены были щедро оплачивать молчание своих любовников. Иногда и деньги, предназначенные для партии, оседали в их карманах.

Совещание двадцати четырех гауляйтеров и других партийных бонз началось ровно в десять часов утра. Только один из них выступил против предложенных перемен. Это был Роберт Лей, лидер партии в южном районе Рейнской долины, работавший в Кельне. Гитлер отсутствовал, но прислал своего представителя – Готфрида Федера. Лей настаивал на том, чтобы допустить в зал Федера.

Геббельс вышел из себя. «Нам не нужны осведомители!» – закричал он.

Но Штрассер решил не обижать Гитлера. Большинством в один голос предложение Лея было принято, и Федеру пришлось выслушать очень странные речи, большую часть из которых подготовил для выступавших сам Геббельс. Именно он рекомендовал изменения устава, принятые единогласно. Когда Лей заявил, что нельзя ничего предпринимать без фюрера, некоторые гауляйтеры в ответ заметили, что прекрасно обойдутся без «папы»[15]15
  Со времен Лютера в Германии установилось пренебрежительное отношение к Папе Римскому. (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Геббельс пришел в ярость. «Вношу предложение исключить из Национал-социалистической рабочей партии Германии мелкого буржуа Адольфа Гитлера!» – потребовал он.

Он обозвал Гитлера мелким буржуа – более крепкого словца Геббельс не мог придумать. Ему казалось, что с Гитлером он покончил. Джинн был выпущен из бутылки. Геббельс высказал вслух то, что никто в партии не отваживался произнести. Это был открытый мятеж, оскорбление «его величества», богохульство! Хотя его беспрецедентное предложение даже не поставили на голосование, несколько рук машинально взметнулось вверх, наглядно показав, что, по крайней мере, некоторые поддержали «еретика».

С тех пор, как он ни старался, Геббельс не мог уже верить Гитлеру с прежней бездумной преданностью. Он не мог сдержать свой критический ум, не мог принимать на веру пустые фразы. Помимо всего прочего, он не мог смириться с тем, что Гитлер выбрасывал социалистическую доктрину за борт. Геббельс, четыре года тому назад избравший Гитлера своим героем – да что там героем, богом! – теперь был готов от него отречься.

22 января 1926 года решительное и страстное воззвание, составленное Штрассером и Геббельсом, возвестило о том, что национал-социалисты – по крайней мере, на севере Германии – выступят за экспроприацию. Желая остудить пыл «революционеров», Гитлер назначил совещание на 14 февраля 1926 года в маленьком баварском городке Бамберге.

Геббельсу было известно, что предстоит борьба. 6 февраля 1926 года он пишет: «В следующее воскресенье в Бамберге. Нас пригласил Гитлер. Мы должны встать и драться. Приближается время решительных действий».

12 февраля 1926 года: «Завтра едем в Бамберг. Гитлер обратится к местным руководителям… План нашей кампании готов… Наша задача заставить людей возмутиться…»

Утром 12 февраля Геббельс прибыл в Бамберг. Генрих Гиммлер, вновь ставший активистом партии, встретил его на вокзале и отвез в гостиницу в большом черном лимузине. На Геббельса это произвело впечатление. Еще более его поразило то, что у входа в отель стояло несколько таких машин. Они принадлежали мюнхенским руководителям партии, баварским гауляйтерам и даже сошке помельче – крайсляйтерам.

Бросалось в глаза, что деятели партии из южных районов живут в несравненно лучших условиях, чем люди Штрассера. Казалось, они не испытывают финансовых затруднений: они занимали лучшие номера в отеле, сидели в холле и в баре с толстыми сигарами, выглядели упитанными и благополучными и вели себя в высшей степени непринужденно.

Вспомнив, что он писал о них, Геббельс приготовился к тому, что на него будут смотреть свысока. Но вопреки его ожиданиям Альфред Розенберг, Готфрид Федер, Макс Аманн и другие, чью честь он не щадил в статьях, пожимали ему руку, хлопали по плечу, словом, вели себя с ним на равных. И он вдруг осознал, что выглядит в их глазах значительной фигурой.

Встреча открылась речью Гитлера, в которой он долго разъяснял делегатам, почему нельзя голосовать за экспроприацию. Он использовал старый и избитый довод: национал-социалисты не должны играть на руку заговорщикам и коммунистам, а экспроприация не ограничится знатью.

«Гитлер произнес речь на два часа, – писал Геббельс в дневнике. – Я совершенно изнемог. Ай да Гитлер! Не реакционер ли он? Он путается и колеблется. По русскому вопросу он не прав от начала и до конца. Италия и Англия – наши естественные союзники! Бред! Наша задача – сокрушить большевизм! Большевизм – порождение евреев! Наш долг – уничтожить Россию!.. Компенсация дворянству. Справедливость должна остаться справедливостью. Более того, нельзя даже затрагивать вопрос о дворянских владениях. Ужасно! Гитлеровская программа полностью удовлетворяет мюнхенскую шайку. Федер кивает, Лей кивает, Штрайхер кивает, Эссер кивает. «Мне больно видеть вас в дурной компании» (Геббельс цитирует Гете). Потом короткое совещание. Говорит Штрассер. Он заикается, голос его дрожит.

Бедный честный Штрассер… Я не в силах вымолвить ни слова. Я словно потерял голову. Мы едем на вокзал. Штрассер растерян. Мы ссоримся и спорим. Все это очень тяжело. Прощаюсь со Штрассером. Послезавтра мы встретимся в Берлине»[16]16
  По свидетельству Конрада Хайдена, Рудольфа Олдена и других, писавших историю нацистского движения, Геббельс тут же сошелся во мнениях с Гитлером и переметнулся к нему, за что «левое крыло» обвинило его в предательстве. Однако маловероятно, чтобы он не отметил подобную метаморфозу в дневнике. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

23 февраля Геббельс записал: «Долго совещались (со Штрассером). Итог: мы не должны завидовать мюнхенцам из-за их пирровой победы. Необходимо работать и разворачивать борьбу за социализм».

Гитлер и сам наверняка понимал, что его победа – пиррова. Еще он наверняка почувствовал – а у него было тонкое чутье на людей, – что Геббельса надо переманить на свою сторону. Игра стоила свеч.

Борьба за душу Геббельса началась в конце марта. «Сегодняшним утром пришло письмо от Гитлера, – пишет Геббельс 29 марта. – Я произнесу речь в Мюнхене 8 апреля». Перспектива поездки в Мюнхен привела Геббельса в возбуждение.

7 апреля он уехал в Мюнхен. «Машина Гитлера ждала. Сразу в отель. Королевский прием! Еще час на поездку по городу… Повсюду огромные плакаты. Я буду говорить в историческом «Бюргербрау»[17]17
  В нем Гитлер начинал свой путч. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

«Четверг (8 апреля). Звонил Гитлер. Он хочет приветствовать нас и будет через четверть часа. Высокий, полный сил и здоровья. Я влюблен в него. Он удивительно добр после всего, что произошло в Бамберге, и нам стало стыдно. После обеда он предоставляет нам свою машину… В 2 часа едем в «Бюргербрау». Гитлер уже там. У меня сердце готово выскочить из груди. Вхожу в зал. Толпа приветственно ревет…»

Геббельс по достоинству оценил, что значит выступать с одной трибуны с Гитлером. Гитлер оказал ему честь. «А потом я говорил два с половиной часа. Я вложил в речь всю душу и сердце. Толпа бушевала. В конце Гитлер обнял меня. В его глазах стояли слезы.

Как бы там ни было, я счастлив. Мы прошли сквозь толпу к машине… Гитлер всегда будет на моей стороне».

Незадолго до этого Штрассер заметил, что подкупить Геббельса не составляло труда. Теперь и Гитлер сделал то же открытие. Он показал Геббельсу все преимущества успеха: скоростные автомобили, дорогие номера в первоклассных отелях, тысячные толпы, ревущие в исступлении. Но козырем Гитлера оставался он сам. «Он говорил со мной три часа, – пишет Геббельс в дневнике. – Потрясающе! Его дикий энтузиазм заразителен». Вскоре Геббельс был побежден. «Я преклоняюсь перед величием политического гения».

И все-таки он прежде всего преклонялся перед его пропагандистским гением. Именно он, как быстро понял Геббельс, в первую очередь обеспечил успех партии. В «Майн кампф» Гитлер наметил основные пропагандистские приемы. Геббельс прочел первое издание еще за полгода до этого времени, но теперь Гитлер показал ему гранки второго тома, где была глава о пропаганде и организации. Геббельс был в восторге. Многое из того, что писал Гитлер о пропаганде, о плакатах, о необходимости влиять на огромные массы людей, высказывалось и до него психологами, хорошо знающими эту область. Заслуга Гитлера в том, что он открыл принципы пропаганды для себя, интуитивно.

Особый интерес вызвал у Геббельса тезис о том, что работа руководителя пропаганды является одной из важнейших слагающих партийного строительства. До сих пор Гитлер сам направлял пропаганду, но в беседе он признался Геббельсу, что намеревается назначить на эту должность кого-нибудь другого, так как сам займется всеобщей партийной линией.

Гитлер и Геббельс много спорили о России, и фюрер недвусмысленно дал Геббельсу понять, что не стоит больше восхвалять «национального освободителя» Ленина и проводить параллели между большевиками и нацистами. 16 апреля Геббельс записал: «Его доводы убедительны, но, как мне думается, он еще не понял тонкости русской проблемы. Впрочем, я могу пересмотреть некоторые ее аспекты».

Он покинул Мюнхен 17 апреля. Гитлер взял над ним верх. Геббельс еще раз поверил в фюрера и в поздравительном письме тому ко дню рождения поклялся в вечной преданности.

«Дорогой и многоуважаемый Адольф Гитлер! Я столь многому научился у Вас! В свойственной Вам дружеской манере Вы открыли мне новые пути и пролили на меня свет… Может быть, наступит день, когда все рухнет, когда чернь возопит: «Распни его!» Тогда мы все станем твердо и неколебимо вокруг и возгласим: «Осанна!»

В тот же день, 20 апреля он пишет в дневнике: «Ему тридцать семь… Адольф Гитлер, я люблю Вас. Вы великий и простой. Это черты гения».

16 июня, когда Гитлер приехал в Кельн, Геббельс опять полон надежд и восторга. «Он вывел окончательную формулу германского социализма. Такой человек в силах весь мир перевернуть вверх дном».

В июле он поехал в Берхтесгаден. Он не стал гостить в доме Гитлера в Вахенфельсе, а остановился в «миленьком пансионе». Как и всегда, Гитлер говорил и говорил. «Мысли, всего лишь намеченные им в Мюнхене, теперь предстали в свежем и сильном виде с потрясающими примерами в качестве иллюстраций. Да, все должны работать на него. Он создатель Третьего рейха… Шеф обсуждает расовый вопрос. С ним никто не сравнится. Слушать его большая честь. Он гений».

Когда у Геббельса лирическое настроение, он становится невозможным. Вот беглые наброски: «Высоко в небесах стоит облако в виде свастики. Сверху льется мерцающий свет. Но это не звезды. Может быть, это знак судьбы?» И вечером 25 июля: «В эти дни я нашел направление и путь… Я чувствую умиротворение в душе. Исчезли последние сомнения. Германия будет жить. Хайль Гитлер!» Он впервые использовал в записях эту «здравицу», и теперь она пройдет красной нитью по всему дневнику.

Борьба за душу Геббельса закончилась. Гитлер выиграл спор. Вернее, Гитлер не убедил Геббельса, Геббельс убедил сам себя.

Он страстно хотел верить в Гитлера. И он в него действительно поверил.

После приветственной записи в дневнике Геббельс больше не колебался – настало время объявить всем и вся о своей новой позиции. Теперь следовало пересмотреть свое отношение к Штрассерам и ганноверским заговорщикам. Вот почему в статье в одном из августовских номеров «Фелькишер беобахтер» он открыто заявил, что не имеет больше ничего общего со своим бывшим кланом. По его словам выходило так, словно он никогда и не бывал в Ганновере. «Только теперь я понимаю, что вы революционеры на словах, а не на деле… Хватит без умолку болтать об идеалах и дурачить самих себя, будто эти идеалы вы сами изобрели и сами защищаете. Учитесь, надейтесь! Найдите в себе веру в победу ваших идеалов! То, что я говорил ранее, я готов повторить и сейчас: стоять перед фюрером вовсе не наказание. Мы не падаем ниц перед ним, как византийцы перед троном азиатского императора, но стоим с гордо поднятой головой, как мужественная дружина викингов перед своим германским владыкой. Мы чувствуем, что он более велик, чем все мы, чем вы и я. Он инструмент Божественного Провидения, которое творит историю с новым созидательным вдохновением».

С этих пор в дневнике сквозит все более и более холодное отношение к Штрассеру.

4 августа 1926 года: «Письмо от Штрассера и письмо к нему. Наши отношения дали трещину. Но мы их поправим».

20 сентября 1926 года: «Штрассер мне завидует. Иначе нельзя объяснить его неуклюжие выпады против меня. Но я буду хранить порядочность, даже если по его милости протяну ноги».

Плебисцит принес именно те результаты, которых ждали. В соответствии с Веймарской конституцией для утверждения решения требовались голоса половины легитимных избирателей. Если бы на избирательные участки пришло двадцать миллионов человек и большинство из них проголосовало за экспроприацию, аристократия проиграла бы. Но в итоге 20 июля в голосовании приняло участие только пятнадцать с половиной миллионов человек, и практически никто из них не голосовал против. Это не значит, что те, кто не принял участия в плебисците, хотели провалить законопроект. Не многие саботировали плебисцит сознательно, но среди них были нацисты.

Деловой мир вздохнул с облегчением и приветствовал такой исход. На Германию начали смотреть с доверием, в нее потекли иностранные капиталы. В то время как администрация президента Кулиджа отказалась облегчить бремя военных долгов Англии и Франции, Германия получила все запрошенные кредиты. Немецкие промышленники опасались, что в один прекрасный день социалисты и коммунисты повторят попытку экспроприации, и стали прислушиваться к Гитлеру. А прислушиваться – значило платить.

В середине октября 1926 года Геббельс пережил сильнейшее разочарование. На пост шефа пропаганды нацистской партии, куда метил Геббельс, Гитлер назначил Грегора Штрассера. Его изумил тот факт, что Гитлер выдвигает человека, который то и дело вставал в открытую оппозицию.

Он еще мало знал фюрера, чтобы понять: тот не может пока обойтись без талантов Грегора Штрассера. Более того, Гитлер охотно стравливал своих подручных. Чем больше недолюбливали они друг друга, тем меньше у них было шансов сплотиться против него.

Но несколько дней спустя выяснилось, что Гитлер не забыл о нем. 26 октября Геббельс получил теплое дружеское письмо, в котором также сообщалось, что он назначен гауляйтером Берлина. Геббельс получал необыкновенную власть: в Берлине даже отряды штурмовиков были у него в подчинении, он же отвечал только перед фюрером лично.

Гауляйтер Берлина! Молодой человек, хваставшийся своими «крестьянскими корнями», для которого даже захолустный Рейдт был большим городом, затворник по натуре и любитель вольной природы, должен был въехать в Берлин. Берлин, самый большой город на Европейском континенте, хотя, пожалуй, и один из самых уродливых. На первый взгляд Гитлер мог бы подобрать в своем окружении не менее достойную кандидатуру, и дневники Геббельса отражают некоторые опасения. Он называет Берлин «блудницей вавилонской» и «вместилищем порока». От одной мысли его охватывал страх. Но Гитлер знал его лучше, чем Геббельс сам себя. Гитлер знал, что молодой литератор и агитатор Йозеф Геббельс зачахнет от тоски на лоне дикой природы, если ему дать столь желанную свободу. Он знал, что в действительности мир Геббельса – шумные и запруженные толпой городские улицы, то есть Берлин.

Опасения Геббельса имели под собой действительные основания. Берлинские члены нацистской партии были разобщены и нечисты на руку. Некоторые высокопоставленные бонзы из штурмовиков использовали свое положение, чтобы запугивать своих же товарищей по партии и вымогать у них деньги. Худшим из этих головорезов казался Хайнц Хауэнштайн, бывший командир «Вольного корпуса» и друг Лео Шлагетера, которым некогда восхищался Геббельс. Предшественник Геббельса попытался приструнить его, но и Хауэнштайн и командир берлинских штурмовиков Курт Далюге просто отмахнулись от него. Такое положение было симптоматичным для всего берлинского округа. Но хуже всего было то, что в Берлине насчитывалось не так уж много нацистов, большинство здесь имели социал-демократы и коммунисты. Никто, находясь в здравом рассудке, не стал бы делать ставку на нацистов в «красном Берлине».

Геббельс отдавал себе в этом отчет. Сидя в купе третьего класса на пути к новому полю деятельности, он был погружен в раздумья. С собой он вез только маленький чемодан с несколькими рубашками, парой костюмов, книгами и рукописями. На нем был черный френч из альпаки и светло-коричневый плащ – одежда, которой он будет верен годами.

«Что ждет меня в Берлине? – спрашивал он себя. – Три года назад в Мюнхене грохотали пулеметы у Фельдгерренхалле, скашивая марширующие колонны молодых немцев. Означало ли это, что пришел конец? Хватит ли нашей силы и решимости, надежды и уверенности, чтобы Германия восстала из пепла вопреки всему и обрела новое политическое лицо, которое мы ей создадим?.. Серый ноябрьский вечер тяжело опускался на Берлин, когда экспресс приблизился к городу…»[18]18
  П.Й Геббельс. «Сражение за Берлин». (Примеч. авт.)


[Закрыть]

Он сошел с поезда и прошел через вокзал. Мимо торопливо сновали люди, по улицам неслись такси, их клаксоны гудели в темноте, звенели трамваи. По улицам двигались толпы берлинцев. Сияли сотни электрических реклам. И никто не обратил внимания на Йозефа Геббельса.

Таким был тогда Берлин.