Текст книги "Малый Не Промах"

3

Смотровой глазок моей матери открылся в Мидлэнд-Сити в 1901 году. Она была на девять лет моложе отца. Как и он, мама была единственным ребенком в семье. Она была дочерью Ричарда Ветцеля – основателя и главного акционера мидлэндского отделения Национального банка. Ее звали Эмма.

Родилась она в роскошном особняке, где было множество слуг, рядом с домом, где вырос мой отец, но четыре года тому назад, в 1978 году, когда мы с ней жили в тесной конурке-«нужничке» в предместье Мидлэнд-Сити под названием Эвондейл, она умерла в полной нищете.

* * *

Она помнила, как горел родной дом моего отца, – ей тогда было девять лет, а мой отец ехал учиться в Вену. Но гораздо более сильное впечатление, чем этот пожар, на нее произвел мой отец, когда он, вернувшись из Вены, осматривал каретный сарай, обдумывая, как перестроить его под мастерскую.

Впервые она увидела его сквозь живую изгородь, проходившую между их участками. Она была длинноногой, большеротой тринадцатилетней девчонкой и никогда в жизни не видала на мужчинах ничего, кроме рабочих комбинезонов и будничных пиджаков. Ее родители говорили про моего отца с восхищением – он был из прекрасной и к тому же богатой семьи. Они в шутку сказали девочке, что хорошо бы ей, когда она вырастет, выйти за него замуж.

И когда она поглядела на него в просвет, у нее бешено забилось сердце. Господи боже! Он был в алом, шитом серебром мундире, с плеча спускалась шкура барса, а на голове красовался соболий кивер с пурпурным султаном.

Эту форму он привез домой вместе с другими сувенирами из Вены, это был парадный мундир майора венгерской лейб-гвардии, в которую ему так хотелось вступить.

Но лейб-гвардейские полки Австро-Венгрии, вероятно, в те дни уже переоделись в серую походную форму.

Приятель отца, Адольф Гитлер, австриец по происхождению, как-то ухитрился попасть не в австрийскую, а в германскую армию, потому что он всегда восхищался немцами и Германией. Он тогда уже носил серую походную форму.

В то время мой отец жил с родителями под Шепердстауном, но все свои сувениры хранил в старом каретном сарае. И в тот день, когда моя мама увидела его в форме, он раскрывал все чемоданы и сундуки вместе со своим прежним наставником Августом Гюнтером. Он нарядился в парадную форму, чтобы позабавить этого Гюнтера.

Они вынесли стол из сарая. Им захотелось позавтракать в тени старого каштана. Они принесли с собой пиво, хлеб и колбасу, сыр и жареную курицу – все это было местного производства. Кстати, этот сорт сыра назывался «Лидеркранц», и все думают, что это импортный сыр, из Европы. На самом деле такой сыр стали впервые делать в Мидлэнд-Сити, штат Огайо, примерно в 1865 году.

И вот отец, усаживаясь со старым Гюнтером за стол и предвкушая хороший завтрак, вдруг заметил, что сквозь живую изгородь на них с любопытством смотрит маленькая девочка, и он стал громко подшучивать над ней. Он сказал Гюнтеру, что давно не был дома и забыл, как называются американские птички. Вон там в кустах какая-то птичка, сказал он, потом стал описывать маму, как будто она была птичкой, и спросил у старика Гюнтера, как такие пташки называются.

Потом он направился к «пташке» с кусочком хлеба и спросил: едят ли такие маленькие птички хлеб? Но мама сразу сбежала домой.

Она сама мне об этом рассказывала. И отец рассказывал.

Но вскоре она снова прибежала в сад и нашла другое место, откуда было удобно подсматривать за ними так, чтобы они ее не заметили. На этот завтрак пожаловали еще два очень странных человека. Это были невысокие смуглые юноши, очевидно, только что перешедшие вброд реку. Они были босиком, и штаны у них намокли выше колен. Мама никогда ничего подобного не видела, и вот почему: это были родные братья итальянцы, а раньше в Мидлэнд-Сити итальянцев не видывали.

Это были восемнадцатилетний Джино Маритимо и его брат, двадцатилетний Марко Маритимо. С ними стряслась ужасная беда. Их не только никто не приглашал на завтрак – их и в Соединенные Штаты никто не звал. Еще тридцать шесть часов назад они были кочегарами на итальянском грузовом пароходе, стоявшем под погрузкой в Ньюпорт-Ньюсе, в штате Виргиния. Они удрали с корабля, чтобы не угодить на военную службу у себя на родине, ну и потому, что в Америке улицы вымощены золотом. По-английски они не знали ни слова.

В Ньюпорт-Ньюсе другие итальянцы забросили их, вместе с их картонными чемоданишками, в пустой товарный вагон поезда, отправлявшегося в неизвестном направлении. Поезд тронулся сразу. Солнце закатилось. Ночь стояла безлунная, беззвездная. Америка была сплошной тьмой и перестуком колес.

Откуда я узнал? Джино и Марко Маритимо на старости лет сами рассказали мне об этом.

Где-то – может, в Западной Виргинии – из этой беспросветной тьмы возникли четверо американских бродяг, ворвались в вагон к Марко и Джино и, пригрозив ножами, отобрали у них чемоданчики, пальто, шляпы и башмаки.

Братьям еще повезло – им запросто могли перерезать глотки, просто так, для забавы. Кому какое дело?

Как им хотелось тогда, чтобы их смотровые глазки захлопнулись! А кошмар длился и длился. Поезд останавливался не раз, но вокруг было так гнусно, что Джино и Марко не могли заставить себя выйти из вагона и остаться жить в таких мерзких местах. Но вскоре два железнодорожных сыщика с длинными дубинками вышвырнули их на одной из станций, и, хочешь не хочешь, им пришлось высадиться в пригороде Мидлэнд-Сити, по ту сторону Сахарной речки.

Их мучила жажда, они совсем изголодались. Им оставалось либо ждать смерти, либо что-то придумать. И они придумали. На другом берегу речки они увидели шатровую крышу, крытую шифером, и пошли туда. Чтобы заставить себя переставлять ноги и куда-то идти, они внушили себе, что им во что бы то ни стало надо добраться именно до этого дома.

Они перешли Сахарную речку вброд, боясь идти по мосту, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза. Будь Сахарная речка поглубже, они бросились бы вплавь.

Тут-то они и удивились, не меньше, чем моя матушка, когда перед ними вдруг оказался молодой человек в алом, шитом серебром мундире и в собольем кивере.

Когда отец взглянул на них – он сидел на скамье, под деревом, – Джино, младший из братьев, всегда верховодивший, сказал по-итальянски, что они изголодались и согласны на любую работу, если их накормят.

Отец ответил им по-итальянски. Он хорошо знал еще несколько языков, свободно говорил по-французски, по-немецки и даже по-испански. Он предложил братьям присесть на скамью и поесть вволю, если они и вправду так проголодались. Он добавил, что нельзя допускать, чтобы люди голодали.

Им показалось, что перед ними какое-то божество. А ему ничего не стоило стать для них божеством.

Когда они наелись, он провел их на чердак над галереей, в наш будущий арсенал. Там стояли две старые койки. В окошечки в куполе лился свет, веял свежий ветерок. Стремянка, крепко привинченная к полу посередине чердака, вела наверх, в купол. Отец сказал братьям, что они могут пожить тут, пока не найдут чего-нибудь получше.

Он добавил, что внизу, в сундуках, лежат старые башмаки, свитера и всякая другая одежда: может, им что-нибудь пригодится.

На следующий день он дал им работу – рушить перегородки между денниками и стенку комнаты для упряжи.

И хотя братья Маритимо впоследствии стали богатыми и весьма влиятельными людьми, а мой отец обнищал и впал в полное ничтожество, для братьев он как был, так и остался божеством.

4

И вот тогда-то, еще до того, как Америка вступила в Первую мировую войну против Германской империи, и Австро-Венгерской империи, и Оттоманской империи, смотровые глазки отцовских родителей навек закрылись от угара – что-то испортилось в отопительной системе на их ферме, под Шепердстауном.

И мой отец стал главным акционером их семейной фармацевтической фирмы «Вальц и братья», носам ничего в нее не вложил – разве что насмешку и презрение.

Отец являлся на собрания акционеров в берете, в заляпанном красками халате и сандалиях, приводил туда старика Августа Гюнтера, называя его своим адвокатом, и утверждал, что оба дяди и все их сынки, фактически управлявшие делами фирмы, – люди невыносимо провинциальные, лишенные всякого чувства юмора, одержимые только жаждой наживы и так далее.

Он спрашивал их, когда же они перестанут отравлять своих сограждан – и так далее. В то время его дядюшки со своими сыновьями открыли первые аптеки-закусочные по всему штату: они особенно гордились своими прохладительными напитками и не жалели затрат, чтобы их мороженое было на уровне мировых стандартов. А мой отец в насмешку всегда спрашивал их, почему в аптеке «Вальц и братья» мороженое на вкус точь-в-точь крахмальный клейстер – и так далее.

Понимаете, он был художником, и его интересовали куда более великие дела, чем какое-то там аптекарское дело.

Кстати, теперь, пожалуй, пора сказать, какую профессию выбрал я сам. Угадайте-ка! Я, Руди Вальц, сын великого художника Отто Вальца, стал дипломированным фармацевтом.

Тогда-то конец тяжелой дубовой балки и упал на левую ногу отца. Вышло это по пьяному делу. Во время шумной пирушки в студии, где валялось много всяких инструментов и строительных материалов, отцу вдруг пришла в голову блестящая мысль, которую надо было безотлагательно осуществить. Во что бы то ни стало надо было заставить подвыпившую компанию взяться за работу под руководством моего папаши, и тут молодой владелец молочной фермы, по имени Джон Форчун, выпустил из рук конец балки. Балка упала отцу на ногу, раздробив кости стопы. Два пальца захватил некроз, их пришлось ампутировать.

Так что, когда Америка вступила в Первую мировую войну, отца признали непригодным к военной службе.

Однажды отец, уже стариком, после того как он отсидел два года в тюрьме и они с матерью совсем разорились – у них отсудили все деньги и все собрание картин и других произведений искусства, – сказал мне, что для него самым большим разочарованием в жизни было то, что он никогда не служил в армии. Это была едва ли не последняя из его иллюзий: он считал, что рожден для великих подвигов на поле брани, и кто знает – может, так оно и было.

До конца жизни он, разумеется, завидовал Джону Форчуну. Человек, раздробивший ему стопу, стал героем в траншеях Первой мировой войны, и отца огорчало, что он не сражался плечом к плечу с ним, чтобы, как он, вернуться домой с медалями на груди. Единственной наградой, имевшей хотя бы отдаленное касательство к военным почестям, была похвальная грамота от губернатора штата Огайо за организацию сбора утиля в округе Мидлэнд во время Второй мировой войны. Торжественной церемонии не было. Грамота просто пришла по почте – и все.

Когда эту награду прислали, отец сидел в тюрьме, в Шепердстауне. Мы с мамой привезли ему эту грамоту на очередное свидание. Мне было тогда тринадцать лет. Лучше бы мы ее сожгли и развеяли пепел по Сахарной речке. Для отца грамота была самым злым издевательством.

– Наконец-то я причислен к сонму бессмертных, – сказал отец. – Теперь мне осталось мечтать только о двух отличиях. Первое, – сказал он, – стать зарегистрированной собакой, а второе – получить место в нотариальной конторе.

Тут отец попросил у нас эту бумажку, чтобы при первой возможности употребить ее вместо туалетной бумаги, что он и не преминул сделать.

В тот день, вместо того чтобы сказать нам «До свидания!», он произнес, торжественно подняв палец:

– Зов природы!

И тогда же, осенью 1916 года, старый мошенник Август Гюнтер погиб при чрезвычайно загадочных обстоятельствах. Поднялся он спозаранку, часа за два до рассвета, приготовил себе сытный завтрак, скушал его с аппетитом, пока жена и дочь еще крепко спали. Он вышел из дому с охотничьей двустволкой, подаренной моим отцом, собираясь встретиться с ним, с Джоном Форчуном и еще кое с кем из местной молодежи у засидок на краю луга на ферме отца Джона Форчуна. Они хотели пострелять диких гусей, заночевавших на тихих заводях Сахарной речки и на Хрустальном озере. На лугу была заранее рассыпана привада – дробленая кукуруза.

До места встречи он не дошел – во всяком случае, так говорят.

Значит, он погиб где-то по дороге; ему надо было пройти пять миль до места встречи да еще перейти по мосту Сахарную речку. А через месяц его тело без головы нашли в устье Сахарной речки, чуть западнее Цинциннати, – оно едва не уплыло вниз по Миссисипи, и дальше, в Мексиканский залив, и еще дальше, в океан.

Далековато от Мидлэнд-Сити!

Когда я был еще малышом, загадочная история обезглавленного Августа Гюнтера, погибшего давным-давно, за шестнадцать лет до моего рождения, все еще была самым легендарным из нераскрытых преступлений в моем родном городе. И у меня зародилась жуткая мечта. Я вообразил, что прославлюсь, стану героем моего родного города, если отыщу пропавшую голову Августа Гюнтера. После этого преступник, конечно, волей-неволей сознается, и его постигнет заслуженная кара и так далее, а мэр нашего города нацепит мне на грудь медаль.

Я и не подозревал в те далекие времена, что меня самого, Руди Вальца, на весь свет ославят убийцей и наградят прозвищем Малый не промах.

Мои родители поженились в 1922 году, через четыре года после Первой мировой войны. Отцу было тридцать, матери – двадцать один. Мама окончила колледж в Оберлине, штат Огайо, и получила степень бакалавра гуманитарных наук. Отец всегда старался дать понять людям, будто он учился в одном из прославленных университетов Европы, а на самом деле окончил только среднюю школу. Однако он вполне мог бы часами читать лекции и по истории, и по расовому вопросу, и по биологии, даже по искусству и политике, хотя сам редко брал книгу в руки. Все свои мнения и знания он натаскал по клочкам из того запаса информации и дезинформации, который имелся у его дружков и собутыльников в Вене, еще до Первой мировой войны.

И, само собой, одним из этих дружков был Гитлер.

Свадьбу сыграли и прием устроили в особняке Ветцелей, рядом со студией отца. И Ветцели, и Вальцы гордились своим свободомыслием, так что брак был гражданским и его зарегистрировал судья. Шафером у отца был Джон Форчун, герой войны и владелец молочной фермы. Подружками мамы были ее соученицы по колледжу.

Ближайшие родственники отца, его дядья и двоюродные братья, которые зарабатывали для него деньги, пришли на свадьбу со своими женами, пробыли на торжественном приеме несколько минут, вели себя вполне корректно, но весьма холодно и все сразу ушли. Отец сам был виноват, что они его так ненавидели.

Как вспоминала мама, отец сказал оставшимся гостям, что родственничкам пора обратно в лавку. Он расхохотался им вслед.

Что с него возьмешь – богема!

Они с мамой уехали в Европу и провели там свой медовый месяц, длившийся полгода. Пока они путешествовали, фирма «Вальц и братья» переехала в Чикаго – там у них уже была фабрика косметических товаров и три аптеки.

Когда мама с отцом вернулись домой, в городе, кроме них, никого из Вальцев уже не осталось.

* * *

Именно во время этого медового месяца отец и приобрел свою знаменитую коллекцию огнестрельного оружия или ее львиную долю – он закупил ее оптом. Они с мамой побывали в гостях у родственников одного из старых друзей отца, Рудольфа фон Фюрстенберга. Его родные жили около австрийского города Зальцбурга. Рудольф был убит на войне, так же как его отец и два брата, и меня назвали Рудольфом в его честь. В живых остались его мать и младший брат, но они были вконец разорены. Все их имение пошло с молотка.

И мой отец купил у них коллекцию оружия – больше трехсот единиц; там было собрано все огнестрельное оружие, от самых первых образцов примерно по 1914 год. Там было и американское оружие, в том числе револьвер «кольт» калибра 11,43 и винтовка «спрингфилд» калибра 7,62, особенно мощная; отец научил меня стрелять, смягчать сильную отдачу, чистить, разбирать и собирать их с завязанными глазами – а было мне тогда только десять лет.

Спасибо ему большое…

Мать с отцом еще накупили у фон Фюрстенбергов кучу мебели, постельное белье, хрусталь и всякие старинные алебарды, мечи, кольчуги, шлемы и щиты.

Мы с братом были зачаты на фамильном ложе фон Фюрстенбергов, с гербом в изголовье, под висевшей на стене акварелью «Миноритская церковь в Вене» кисти Адольфа Гитлера.

* * *

Во время медового месяца мои родители разыскивали Гитлера, но он в то время сидел в тюрьме.

На войне Гитлер получил чин ефрейтора и Железный крест за доставку донесений под огнем в штаб. Вышло так, что у отца оказались друзья – герои войны и по ту, и по другую сторону фронта.

Мои родители приобрели еще и флюгер с привратной башни у въезда в поместье фон Фюрстенбергов и водрузили его на купол своего жилища, так что он стал виден отовсюду – выше были только окружной суд, несколько силосных башен, амбар на молочной ферме Форчунов и здание мидлэндского отделения Национального банка.

Этот флюгер стал сразу самым знаменитым произведением искусства в Мидлэнд-Сити. Соперничать с ним могла только статуя американского солдата у входа в парк Фэйрчайлда. Стрела флюгера была длиной больше трех метров, и по этому сногсшибательному древку один пустотелый всадник гнался за другим. Это был австриец с пикой. А впереди скакал, спасаясь от смерти, турок с ятаганом.

Этот флюгер, показывавший то в сторону Детройта, то в сторону Луисвилла и так далее, был создан в память снятия турецкой осады Вены в 1683 году.

Когда я был маленьким, я попросил своего брата Феликса – он был старше меня на семь лет и всегда врал мне напропалую – рассказать мне и моему приятелю, что этот флюгер означает. Тогда брат был уже старшеклассником. У него уже появился прекрасный бархатный бас, благодаря которому он потом стал знаменитым диктором телевидения и радио.

– Если бы австрийцы не победили, – рокочущим басом объяснял он, – мама до сих пор была бы в гареме. А наш отец служил бы банщиком в турецких банях – подавал бы там полотенца, а тебя, и меня, и твоего дружка, наверное, выхолостили бы.

Тогда я верил каждому его слову.

5

Адольф Гитлер стал канцлером Германии в 1933 году, когда мне исполнился год. Отец, не видавший его с 1914 года, послал ему сердечные поздравления и акварель кисти самого Гитлера – «Миноритская церковь в Вене» – в подарок.

Гитлер пришел в восторг. Он написал, что с любовью вспоминает отца, пригласил его к себе лично в гости, в Германию, и обещал показать ему «новый порядок», который он строил, надеясь, что этот порядок продержится лет тысячу, а то и дольше.

Мама, папа и Феликс, которому исполнилось девять лет, в 1934 году уехали на полгода в Германию, оставив меня на попечение наших слуг-негров. Зачем им было брать меня с собой? Мне было всего два года. Наверное, тогда я и решил, что наши слуги – моя самая близкая родня. Я мечтал научиться всему, что они так прекрасно умели делать: варить, печь пироги, мыть посуду и стелить постели, стирать и гладить, вскапывать землю в саду и так далее.

Я и сейчас совершенно счастлив, когда мне удается приготовить вкусный обед и когда дом у нас блестит как стеклышко, а прибирал его я сам.

Я абсолютно не помню, как выглядели мои родичи, когда вернулись из Германии. Может быть, какой-нибудь гипнотизер пробудит у меня хоть одно воспоминание. Но я видел много фотографий отца с матерью в старых газетах, выходивших тогда в Мидлэнде, и в мамином альбоме, где она хранила их как память о счастливых днях. На маме – пестрое платье с широкой юбкой, в талию. На отце – короткие кожаные штаны по колено и гольфы. А на Феликсе, хотя он формально и не имел права на это, потому что никогда не принадлежал к фашистской организации, – форма с широким кожаным поясом-патронташем, повязкой со свастикой и кинжалом за поясом, форма гитлерюгенда. Если бы Феликс даже был немецким мальчиком, он все равно был еще слишком мал, чтобы носить эту форму, но отец специально заказал ее детскому портному в Берлине.

А почему бы и нет?

Сразу же по возвращении моих родственников домой, как писали об этом в нашей газете, отец водрузил драгоценный подарок Гитлера на стреле нашего флюгера. Это был нацистский флаг, огромный, как простыня.

Напомню: шел только 1934 год и до Второй мировой войны было еще далеко. Если считать пять лет большим сроком. Так что в то время поднять фашистский флаг в Мидлэнд-Сити можно было так же безнаказанно, как греческий, или ирландский, или конфедератский – словом, любой флаг. Это была игра, широкий жест, и мать уверяла, что весь город гордился и завидовал отцу, и ей, и Феликсу. В Мидлэнд-Сити ни у кого, кроме них, не было друга, управлявшего целым государством.

Я сам тоже попал в газету. На фотографии запечатлена вся наша семья – все стоят на улице, перед домом, глядя вверх, на фашистский флаг. Меня держит на руках наша повариха, Мэри Гублер. Это она со временем научит меня жарить, варить и печь.

Кукурузные лепешки по рецепту Мэри Гублер. Смешать в миске полчашки муки, полторы чашки желтой кукурузной муки, чайную ложку соли, чайную ложку сахару и три чайные ложки соды. Добавить три взбитых яйца, чашку молока, полчашки сливок и полчашки растопленного масла. Выложить на хорошо смазанную маслом сковородку и выпекать 15 минут при 400°.

Нарезать квадратиками и подавать на стол горячими, завернув в салфетку.

Когда нас снимали для газеты, отцу было сорок два года. По словам мамы, он пережил в Германии глубокое духовное преображение. Он обрел новую цель и смысл жизни. Теперь ему было мало стать художником. Он хотел стать учителем, политическим деятелем. Он хотел сражаться в Америке за новый, родившийся в Германии социальный строй, который со временем станет спасением для всего человечества.

Он глубоко заблуждался.

Как приготовить соус к жаркому по рецепту Мэри Гублер: чашку мелко нарубленного лука и три мелко нарубленные головки чеснока потомить в кастрюльке до мягкости в четверти фунта сливочного масла. Добавить полчашки кетчупа, четверть чашки коричневого сахару, чайную ложку соли, две чайные ложки свежемолотого перца, щепотку «Табаско», столовую ложку лимонного сока, чайную ложку базилика и столовую ложку молотого красного перца.

Довести до кипения и подержать пять минут на малом огне.

Итак, два с лишним года отец читал лекции, показывал фильмы и слайды о новой Германии по всему Среднему Западу. Он рассказывал трогательные истории про своего друга Гитлера и разъяснял, что теории этого Гитлера насчет разных высших и низших рас основаны на простых химических формулах. Например, чистокровный еврей – одна формула. Чистокровный германец – другая. Скрестите поляка с негром – и получите интересный экземпляр рабочей особи.

Как подумаю про это, просто жуть берет.

Я помню, как нацистский флаг висел в нашей гостиной, – а может быть, мне только кажется, что я его видел. Слышал я об этом наверняка. Флаг сразу, уже с порога, бросался в глаза нашим гостям. Флаг был такой яркий. Все вокруг тускнело по сравнению с ним – балки и каменные стены, большие столы, сделанные из створок ворот каретного сарая, силуэт грубого отцовского мольберта, похожий на гильотину, на фоне северного окна, средневековое оружие и доспехи, ржавеющие по углам.

Закрыв глаза, пытаюсь мысленно представить себе тот флаг. И не могу. Но при одном воспоминании меня бьет дрожь – в нашем доме везде, кроме кухни, зимой стоял жуткий холод.

Этот проклятый дом невозможно было натопить. Отцу нравились голые каменные стены, голые балки, на которые опиралась крыша над хранилищем оружия.

Даже в конце жизни, когда за отопление платил мой брат Феликс, отец и слышать не хотел ни о каком утеплении.

– Умру – тогда и утепляйтесь, – говорил он.

Ни мама, ни отец, ни Феликс никогда на холод не жаловались. Дома они очень тепло одевались и говорили, что во всех американских домах слишком жарко и что от этой жары замедляется кровообращение, люди становятся вялыми, тупыми и так далее.

Видимо, все это тоже входило в нацистский кодекс чести.

Меня заставляли выходить из моей кухоньки на сквозняки, гулявшие по всему нижнему этажу, – по-видимому, чтобы я стал закаленным и сильным. Но я снова пробирался на кухню, где было так тепло, так вкусно пахло. Там было очень весело – ведь это было единственное место в доме, где что-то делали, работали, хотя там было тесно, как в корабельном камбузе. А тем, кого обслуживали, тем, кто бездельничал, было предоставлено все огромное пространство в доме.

И в холодные дни, и даже в не очень большие холода почти вся негритянская прислуга, и дворник, и горничные набивались в тесную кухню, к поварихе и ко мне. Они любили сидеть в тесноте. В детстве, как они мне рассказывали, они спали на широченных кроватях все вместе, целая куча братишек и сестренок. Мне казалось, что это было ужасно весело. Я и до сих пор считаю, что это ужасно весело.

Там, в этой тесной кухне, все болтали наперебой, говорили, говорили без конца и хохотали, хохотали до слез. И я тоже хохотал и болтал вместе со всеми. Они меня приняли в свою компанию. Я был славным мальчишкой. Все меня любили.

– Что скажете про эти дела, мастер Руди? – спрашивал меня кто-нибудь из слуг, и я что-то говорил, иногда невпопад, но все делали вид, будто я изрек что-то очень важное или удачно сострил.

Если бы я умер в детстве, то, наверное, умер бы в полной уверенности, что жизнь – это наша маленькая кухня. Я отдал бы и теперь все на свете, чтобы вновь попасть в эту кухню – в самый холодный зимний день.

«О, дай мне вернуться в родную Виргинию…»

* * *

Потом нацистский флаг у нас спустили. Отец перестал разъезжать. По словам моего брата Феликса – он тогда был в восьмом классе, – отец даже перестал выходить из дому и отвечать на телефонные звонки и месяца три не читал писем. Он впал в такую глубокую депрессию, что все боялись, как бы он не покончил с собой, так что мама потихоньку вынула ключ от оружейной комнаты из его связки ключей. Но он этого даже не заметил. У него совсем пропала охота возиться со своим ненаглядным оружием.

Феликс говорит, что отец мог бы впасть в депрессию и без того, что творилось вокруг. Но письма, которые он получал, и телефонные звонки становились все более угрожающими, к нему зачастили агенты ФБР – все требовали, чтобы он зарегистрировался в соответствии с законами нашей страны как агент иностранной державы. Человек, который был шафером у него на свадьбе, тот самый Джон Форчун, перестал с ним разговаривать и рассказывал всем и каждому, что отец – человек бесхарактерный, но опасный.

Так оно и было.

Сам Форчун был по происхождению чистокровный немец. Его фамилия – точный перевод на английский язык слова «глюк», что по-немецки значит «удача, счастье».

Этот Форчун так и не дал отцу возможности помириться с ним, потому что в 1938 году он вдруг отправился в Гималаи на поиски истинного счастья и высшей мудрости – словом, того, чего он не мог обрести в Мидлэнд-Сити, штат Огайо. Его жена умерла от рака. Детей у него не было. Очевидно, кто-то из них – он сам или его жена – страдал бесплодием. Молочная ферма, которой эта семья долго владела, обанкротилась, и ее отобрало мидлэндское отделение Национального банка.

А Джона Форчуна похоронили в рабочем комбинезоне – в столице Непала, городе Катманду.