Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

– О, какой очаровательный букет!.. Святой Луи, день моего святого. О, какие прелестные заверения! Я отвечаю на них, я нахожу отклик в себе, я несу ответственность за свои ответные обещания. Нескладные, похожие, нескончаемые? Да, они – бесконечны.

Подобно всем обрученным, мы живем одновременно и в настоящем, и в будущем. Безусловно, мы строим планы, но часто все мысли Антуана сводятся к его полетам.

Он рассказывает мне о возвышенных или ужасающих моментах, проведенных им между небесами и землей, в то время как я размышляю о том, как обставить наш будущий дом, и прерываю его рассказ, чтобы поинтересоваться у него, нравится ли ему обивка с гвоздиками.

– Канапе перед камином, это всегда так здорово, не правда ли? Особенно зимой, и даже больше осенью, когда шипят сырые дрова.

– Да, да… Но пойдем же.

– Куда ты хочешь пойти?

– Прогуляться. Ты увидишь.

И мы ускользаем. За несколько су мы садимся на крошечный поезд. Я осторожно усаживаюсь, чтобы не смять юбку, снимаю свои белые хлопчатобумажные перчатки, и в то время, как он смотрит на птиц, облака и небесные потоки, я рассматриваю на шале аккуратно подвешенные занавески, небольшие садики и растения на набережной. Затем, не спуская друг с друга глаз, мы делимся нашими наблюдениями и достигаем блаженства. Погода серая, воды озера унылы, с черными отражениями, этот час полон мрачных предчувствий, и в тени деревьев холодно.

– Давай купим немного шоколада, чтобы согреться, покурим и зайдем посидеть внутри станции. Смотри, какие там симпатичные афиши, – предлагает он мне.

Люди, прощающиеся на перроне, целуются, не стесняясь. Свист локомотива – сигнал для возбужденных объятий, и в момент прощания возлюбленные судорожно цепляются друг за друга и не отпускают объятий. Мы знаем, что лукавим, и тоже обнимаемся.

Антуан уже начинает терять волосы. Это волнует его, да и меня тоже. Кажется, есть какие-то эликсиры для волос, которые творят чудеса и которые можно отыскать в превосходных аптеках Женевы. Приближается сентябрь. Увы, он уже наступил. До свидания, Бернес Юрский, до свидания, месье пастор. Мы возвращаемся в Париж поездом.

– Давайте сделаем крюк, – говорит Антуан.

– Крюк? Какое безумие! Почему крюк? – волнуется мадемуазель Петерманн, сопровождавшая нас и опекавшая меня.

Я отвечаю:

– Уф, уф… Лосьон для волос… Важно… Лысина… Бедствие…

И с этими словами мы отбываем в Женеву, где останавливаемся на ленч на берегу озера.

– Слушай, это военный оркестр? – спрашивает Антуан, вскакивая на ноги и потянув меня через улицу.

Военная музыка! Подобно всей молодежи, рожденной перед 1914 годом, мы – патриоты. Наши гувернантки имели обыкновение петь: «Sentinelles ne tirez pas, c'est un oiseau qui vient de France» («Часовые, не стреляйте, эта птица летит из Франции»). Мы знаем слова «Sambre et Meuse» и «Marche Lorraine». При звуках военных маршей слезы наворачиваются на наши глаза. Мы дрожим при мысли о французском флаге, границах Рейна и укутанной в креп статуе города Страсбурга на площади Согласия в Париже, этом жалобном напоминании о востоке. Музыка приближается, поглощает меня, переполняет все мое существо, и я кричу сквозь рыдания: «Да здравствует Франция!» – и тут только различаю флаг Швейцарии. О, позор мне, изменщице… То был Женевский полк, возвращавшийся с полевых маневров.

Блаженная, но короткая идиллия… Вместе с осенью ей пришел конец на меланхолической ноте, подобно звукам затихающего рожка охотника. В Париже ничего не изменилось, и вежливо-неодобрительная атмосфера по-прежнему встречала Антуана в Верьере. Между тем что-то перерождалось в самой Луизе. Будучи почти на два года моложе Антуана, она оставалась эмоционально еще не готова для замужества. Она все так же была прикована цепью к Верьеру, слишком предана духу семейства Вильморин, чтобы суметь взглянуть прямо в лицо разлуке с близкими. Когда-то, очень давно, мать необдуманно отдала любимую куклу Луизы дочери своей подруги, не понимая степень привязанности к этой игрушке своего ребенка. Эта потеря оставила в душе Лулу чувство безутешной, тяжелой утраты – сопоставимой с болью, которую испытывал Кейн из фильма Орсона Уэллса «Гражданин Кейн». Но теперь речь шла не о кукле – под угрозой потери был весь мир Верьера. И рю де ла Шез, где беседы настолько остроумны и обеды настолько живые, что официанты, как правило, поспешно убегали с подносами на кухню, боясь лопнуть со смеху в присутствии гостей. Ей предстояло покинуть мир этого дома с мужем, который не совсем вписывался в этот мир, не был членом ее клана и едва-едва мог содержать себя, не говоря уж о жене.

Разрыв напоминал бегство. Однажды, когда Антуан зашел на рю де ла Шез, Луизы там уже не оказалось. Она уехала, не сказав ему ни слова. Только позже он узнал, что девушка убежала от него в Биарриц. Жестокий удар… Антуану потребовались недели, чтобы оправиться, и, как мы увидим, потрясение оставило кровавые следы в его произведениях. Позже они помирились и снова стали друзьями. Бедняга даже написал ей множество писем, наполненных философскими размышлениями, проницательными и яркими, – о ней столько же, сколько о себе. «Ты столь нуждаешься в мире, где ни один жест не оставляет следа, ты испытываешь почти животный страх, когда оставляешь свой след на песке», – писал он ей. После чего добавлял, причем смена его метафор могла порадовать самого Ганса Христиана Андерсена: «Ты сотворена для жизни в океанских глубинах, где все неподвижно». В мире, столь отличном от его собственного, где все находилось в состоянии постоянного движения.

* * *

В том октябре его сестра Габриэлла вышла замуж в Сен-Морис-де-Реманс за молодого человека из Истрель по имени Пьер д'Агей. Приезд домой по случаю этого семейного торжества, на котором присутствовал и его друг Шарль Салль, – один из немногих ярких моментов в череде мрачных событий того года. Антуан был восхищен выбором своей сестры, но счастливое завершение помолвки сестры неизбежно усиливало его печаль от менее удачного развития его отношений с Лулу.

Единственным утешением для него стали его друзья – начиная с Ивонны де Лестранж, троюродной сестры его матери. Будучи на двенадцать лет старше его, она заменила ему старшую сестру, и он частенько находил убежище в ее прелестной квартире в квартале Малакуа, рядом с Французским институтом и роскошной библиотекой Мазарини. Еще его старинный приятель по Марокко, в квартире которого вблизи от Бют-де-Шамон он устраивал себе недолгий привал, и его друзья по Боссюэ, Анри де Сегонь и Бертран де Соссин. Прозвище последнего Би в квадрате, похоже, в тот период подходило ему, как никогда раньше: теперь он носил расклешенные брюки морского кадета, так как, в отличие от Сент-Экса и Сегоня, упорно потрудившись, добился, чтобы его приняли в Морскую академию в Бресте. Его появление в Париже сейчас ограничивалось периодическими увольнительными, предоставляемыми кадетам. Но в доме номер 16 на рю Сент-Гийом Антуана всегда ждал теплый прием, пусть даже только сестер Соссин. Чтобы доставить ему удовольствие, Рене доставала свою скрипку и играла его любимого Баха. Или они выходили за ворота и направлялись по улице направо, до пересечения с бульваром Сен-Жермен, где могли присесть и побаловать себя ромовой бабой в фешенебельной кондитерской «Дам Бланш» или опустошить кружку, а то и две, пива в небольшом баре-ресторанчике «Липп».

«Я вспоминаю одну его привычку, – писала Рене де Соссин об Антуане спустя годы, – возможно, самую знакомую мне: зажав сигарету между указательным и третьим пальцем, он держит коробок спичек той же левой рукой. Чиркает спички правой рукой, наконец, одна из них вспыхивает и освещает его снизу, затем мерцает и гаснет. Его атлетическая фигура и лицо, как у «Жиля» Ватто, возникали из темноты, затем снова в нее погружались. Времени хватало, чтобы начать фразу или сонет, отстоять свою позицию страстным, хотя и приглушенным голосом, но его оказывалось слишком мало, чтобы принять решение и прийти к выводу. К тому же он никогда не настаивал, поскольку у нас не складывалось одинакового мнения. И Антуан снова выступал на сцену. Пепельница вскоре до краев заполнялась спичками, образующими крошечную жаровню под его нетронутой сигаретой».

В своем отношении к Сент-Экзюпери семья разделилась.

– Какой замечательный мальчик! – считал отец.

Но мама Рене и обе ее старшие сестры (третья давно была замужем и не жила с ними) поражались нередкой для него молчаливости. Это был крепостной вал, который он возводил, как и многие юноши, пытаясь защитить свое внутреннее «я» от этого непостижимого мира. Но вал легко преодолевали те, кто действительно хотел узнать его лучше, да временами разводной мост опускался, и чувства потоком устремлялись наружу из-за вала, совсем как вода в половодье.

Образец такого прорыва – самое первое письмо, написанное им Рене Соссин, напечатанное с ее великодушного согласия вместе с целой кипой других его писем через несколько лет после его исчезновения. Поводом для письма послужила лекция, которую Анри провел в клубе «Альпин» для величественных пожилых дам, заполнивших зал. Для службы в армии Сегонь выбрал полк альпийских стрелков, и головокружение от высоты так и осталось с ним на всю жизнь. «Он держал переполненный зал в напряжении, – вспоминал позже Антуан, – рассказывая, как люди взбираются на вершины, подобные готическим церковным шпилям. Он выплескивал свой героизм с небрежностью, заставлявшей пожилых дам дрожать». Их аплодисменты, ради которых они не щадили рук, затянутых в перчатки, и их бархатистые восторженные приветствия еще звучали в ушах, когда лектор и его три друга, и среди них Сент-Экзюпери и Бертран Соссин, отправились отпраздновать триумфальное завершение несколько напряженного сеанса. Они посетили сначала одно, а затем другое из их любимых бистро близ Сен-Жермен-де-Пре. И скоро они уже не могли припомнить, сколько заведений они обошли… Когда пришло время прервать вечеринку, кое-кто из них все еще сумел бы проикать «Сент-Женевьева», название скромного пансиона, где Антуан тогда жил, но никто уже не мог вспомнить и, того хуже, произнести членораздельно «Понятовский», – это заковыристое название бульвара, где располагался тот пансион. Бесполезно было обращаться к Сент-Эксу, к тому времени уже витавшему где-то в ином месте… Сегонь, еще не потерявший полностью способности ориентироваться, вызвался оттащить друга в квартиру своей матери, где обмякшего приятеля уложили на ковер. Опасаясь, что того может стошнить, Анри поставил у головы Антуана тазик с водой, затем отправился на кухню поставить чай. Вернувшись, он увидел, что лицо друга погружено в воду, и оттуда раздаются странные звуки. «На помощь! На помощь! – булькал он. – Я тону!»

Вероятно, чтобы доказать, пусть только самому себе, что он был трезвее епископа весь тот праздничный вечер, Сент-Экзюпери позже написал письмо своей подруге Рене де Соссин, в действительности представлявшее собой образец литературной критики, вдохновленной, среди прочего, коротким рассказом об ее сестре Лауре, который он несколько дней по забывчивости носил в кармане. Антуан чувствовал, что семья Соссин вполне могла бы обойтись день, а то и два без его близорукого присутствия. Итак, он сел в кафе и начал писать, и уже не мог удержаться и не поддразнить своего друга Анри, посмеиваясь над его бьющей через край риторикой, все еще звеневшей в ушах, со всеми этими «величественными вершинами», к которым в эйфории от прикосновений розового рассвета он добавлял «приторные, как джем цвета, подобные каплям смолы. Остроконечные пики были розовыми, горизонты – молочными, камни все – медово-цветные и золотые в первых всполохах утра. Весь пейзаж казался съедобным. Слушая его, я думал о трезвости твоей истории. Нужно работать, Ренетта. Тебе очень хорошо удается выявлять особенность каждой вещи, заставляя ее жить своей собственной жизнью…». И он продолжал дальше, отстаивая кредо, под которым с удовольствием подписался бы Владимир Набоков: «Следует учиться видеть, а не учиться писать. Написанное – лишь следствие увиденного. Когда видение отсутствует, используемые эпитеты подобны слоям краски: они добавляют случайные украшения, но не показывают, не выявляют существенное… Нужно спросить себя: «Как я собираюсь передать свое впечатление?» И объекты оживают через ту реакцию, которую они вызывают в нас, они описаны до самых глубин. Только это больше не игра…» После он добавлял нечто совсем уж по Набокову: «Взгляни, как самый несвязный из монологов Достоевского дает нам впечатление необходимости, логики и связности. Связь внутренняя… Никому не дано создать живого литературного героя, лишь наделяя его теми или иными качествами, пусть положительными, пусть отрицательными, и на этом развивая сюжетную линию. Герой должен испытывать человеческие чувства. Даже простая эмоция, такая, как радость, слишком сложна, чтобы быть изобретенной, если вы не довольствуетесь только тем, что говорите о своем герое: «Он радовался», не содержит в себе ничего индивидуального. Одна радость не походит на другую. И именно это различие, своеобразную жизнь этой радости, нужно передать. Но нельзя педантично объяснять это торжество. Все должно быть выражено через его последствия, через реакции индивидуума. И тогда вам даже не придется говорить: «Он радовался». Это чувство возникнет само по себе, с его самобытностью, подобно некоей радости, которую вы ощущаете и к которой никакое слово точно не применяется».

Поэты (а поэзия, в сущности, высшая математика языка) больше других сознают ограниченные возможности словарного запаса, и здесь литературный критик уступил место поэту. Читая эти строки, Рене де Соссин, скорее всего, могла улыбнуться, вспомнив одно из своих первых литературных «занятий» с молодым Антуаном. Тогда он еще был пансионером в Боссюэ. И проводил свободное время, которого, вероятнее всего, у него было слишком мало, над сочинением той части драматической поэмы, где предводители разбойников, подобно Робин Гуду, бродили по легендарному королевству Метерлинка. Прядь темных волос, ослабленная пылом его декламации, упала на глаз, и эту картину дополнял нож для бумаги в его руке, чтобы придать достоверности образу благородного разбойника. Но с того времени прошло три, а то и четыре года… И время изменило его. Баллады и эпические поэмы были припрятаны и забыты, и теперь этот честолюбивый автор боролся с первыми фрагментами романа. Ему хотелось передать необыкновенные впечатления, которые он испытывал каждый раз, когда поднимался в воздух… И еще более странную нереальность, ожидавшую его на земле.

Ибо он все больше и больше чувствовал себя прикованным к цепи, совсем как сторожевая собака на привязи. Мизерной зарплаты за его лакейскую должность едва хватало, чтобы оплатить редкую поездку на поезде к матери в Сен-Морис. Он отчаянно начал метаться в поисках других вариантов.

Его соблазняла журналистика, но он весь сжимался от необходимости подбирать документальные заметки для раздела «Информация» в «Матен». Услышав, что в Китае (из всех-то мест на свете!) не хватает пилотов, он какое-то время носился с идеей переезда на Дальний Восток. «Возможно, открою школу пилотов, – с некоторым трепетом писал он матери и добавлял уже в качестве унылого постскриптума к его нынешнему безденежью: – Это была бы великолепная денежная работа».

Ничего из этой мечты не вышло, хотя Сент-Экзюпери все еще изредка удавалось подниматься в воздух по воскресным дням, когда он мог покинуть свой тесный офис и отправиться полетать в Орли, в те времена небольшое и относительно незначительное летное поле. «Я обожаю эту профессию, – написал он матери после одной из таких воскресных прогулок. – Вы не можете себе представить то спокойствие, то уединение, которое находишь на высоте двенадцати тысяч футов тет-а-тет с двигателем. И этот очаровательный дух товарищества там, внизу, на летном поле. Дремлешь урывками, лежа на траве, в ожидании своей очереди. Следишь за движениями друга, ожидая своей очереди подняться в воздух на том же самом самолете, и обмениваешься рассказами. Они изумительны. Это истории о том, как двигатель начал барахлить где-то посреди поля, недалеко от незнакомой крохотной деревушки, взволнованный и патриотически настроенный мэр которой приглашает авиаторов на обед… И далее следуют сказочные приключения. Большинство историй придумывается тут же на месте, но их слушают затаив дыхание, и, когда приходит твой черед лететь, ты полон энтузиазма и надежд. Но ничего не происходит… И, приземлившись, мы находим утешение в бокале портвейна или объяснениях: «Двигатель начал перегреваться, меня охватил озноб… Но он перегрелся несильно, бедный мой двигатель».

Однажды начальство Антуана решило использовать его аэронавигационный опыт для пользы дела, предложив ему сделать фотографии их фабрики с воздуха. Возликовавший молодой энтузиаст предложил продолжить эксперимент и создать полноценное предприятие, специализирующееся на воздушной картографии фабричных сооружений. Покуда предприниматели проявляли интерес к этому проекту, всерьез рассматривая возможность его осуществления, они отправили Сент-Экзюпери контролировать стенд компании на Парижской ярмарке, и он, таким образом, получил короткую передышку. Антуан сидел в павильоне, принимал сотни незнакомых посетителей и кое-кого из друзей, бродивших толпой по территории выставки, изумленно посматривая на его притворную степенность и глубокомысленное выражение лица. Но передышка оказалась краткой, и вскоре он вернулся в свою «клетку», где, как он писал Саллю, «нет друга, который сжалился бы надо мной… решительно жизнь – мрачна и уныла». Он продолжал покупать лотерейные билеты, пытаясь сделать жизнь чуточку менее предсказуемой. Но и здесь его надежды разбивались, и он ничего не выигрывал. «Это немного напоминает неразделенную любовь, ты все время чем-то занят, – философски замечал он и тут же добавлял уже с тревогой: – Мне бы так хотелось сменить занятие и контору. Я слишком долго занимался одним и тем же. Я – самый трусливый малый на свете». Антуан даже не мог рискнуть подремать, когда не был занят своими цифрами. Дело в том, что однажды его работодатель заглянул в закуток Сент-Экса, сопровождая кого-то из важных персон, и молодой сотрудник удивил их (впрочем, и самого себя), в этот момент проснувшись от собственного кошмара с криком: «Мама!» Брови поднялись, и важные господа торжественно вышли, посчитав, что бедный мальчик сошел с ума.

В ноябре 1924-го ему пришлось снова сменить квартиру – уже третий его переезд после пансиона Святой Женевьевы. На сей раз пристанищем стала мрачная комнатушка в небольшой дешевой гостинице на бульваре д'Орнано, за Монмартром. Он теперь лишился уголка, куда бы мог пригласить своих друзей, как это бывало раньше, когда Антуан жил в апартаментах Приу на Бют-де-Шамон, а дополнительное бремя, состоявшее в необходимости оплачивать комнату, почти совсем надломило его. Его роман, который он твердо считал уже наполовину законченным еще предыдущим летом, теперь свидетельствовал, что автор увяз в болоте из-за отсутствия вдохновения. Чтобы компенсировать чувство собственного несоответствия, он снизошел до поучений своего друга Марка Сабрана (который был с ним на Вилла-Сен-Жан и затем в лицее Боссюэ, везде годом младше), как следует писать, или, скорее, как не следует писать и думать. «Я заметил недавно, – сообщил он матери, – что, когда люди говорят или пишут, они сразу же совсем бросают думать и уходят в искусственные умозрительные рассуждения. Они используют слова подобно счетной машине, которая, как предполагается, изрыгает правду. Это идиотизм. Необходимо не учиться рассуждать, а прекратить рассуждать. Не нужно погрязать во множестве слов, чтобы понять что-нибудь, иначе слова все исказят».

Здесь больше чем намек на Бергсона, в этой апологии интуиции, но это не просто случайное представление, почерпнутое в школе, – в этих словах находило отклик нечто глубокое в нем самом. «Я не перевариваю тех людей, кто пишет ради развлечения, кто борется за эффекты, – писал он домой. – Необходимо иметь что сказать». Но в этом-то и состояла проблема. Запертый в своей «клетке», он чувствовал, что ему не о чем говорить. Он хотел писать, но он еще и не жил. Он становился все более и более нетерпимым к изящному лепету салонных бесед и переносил свое состояние на окружающих его девушек и юношей. «Я надеюсь встретить некую молодую девушку, симпатичную и интеллектуальную, полную обаяния и веселую, не слишком строгую и преданную, – писал он сестре Габриэлле, – но я не отыщу такой. И я продолжаю монотонно ухаживать за Кодеттами, Полеттами и всякими Сюзи, Дэйззи и Габи, этими образцами массовой продукции, и начинаю считать жизнь тоскливой уже через пару часов. Все они – гостиные комнаты, не более того». Когда мать Антуана попыталась побранить его за упрямство, он ответил: «Я больше не могу выносить, что не нахожу желанного ни в ком, и я всегда разочаровываюсь, как только выясняю, что ум, который я считал интересным, – всего лишь с легкостью демонтирующийся механизм. И я чувствую отвращение. И тогда я отказываюсь от этого человека. Я устранил много вещей и много людей из своей жизни – я ничего не могу с этим поделать».

От скуки и отчаяния он был спасен только поздней осенью 1924 года, сменив работу. Из мануфактуры по изготовлению плиток он перешел на производство грузовиков. Распрощался со своим крохотным закутком на рю дю Фобур-Сент-Оноре, и каждое утро на рассвете отправлялся на работу на «Сорер» (завод по изготовлению грузовиков в Сюрене). Предполагалось, что впоследствии он станет продавцом, но для начала требовалось пройти два месяца предварительного ученичества. Это означало подниматься в шесть, садиться на автобус, который вез его через весь Булонский лес, как раз когда бледное солнце начинало появляться на востоке. В десять часов устраивался перерыв для «кас-крут» – легкого завтрака, и он съедал свой завтрак, состоявший из бутерброда, вместе с другими рабочими. Работа продолжалась десять часов в день, плюс на дорогу туда и обратно у него уходило еще три часа. «Я в изнеможении добираюсь домой и засыпаю на ходу, – писал он Саллю. – Но, дружище, я ни в коей мере не считаю это невыносимой тоской. В великолепном синем комбинезоне я провожу дни напролет под грузовиками.

Грубоватый юмор мастерских забавлял его, и он нашел механиков и электриков «просто восхитительными. Они орут друг на друга с остроумием, которое восхищает меня. «Что ж, возможно, ты и сумел наделать грому, но у тебя никогда не получится высечь молнию». Время теперь летело, а не шаркало мимо, как в те дни, когда ему нечем было заняться и он тоскливо поглядывал на судорожно прихрамывающую секундную стрелку часов в конторе. Его заставляли вытаскивать каждую деталь мотора, который он разбирал, прежде чем он снова закреплял ее на месте. Это давало чувство творческой ответственности, и он оживленно писал Саллю: «Я уже в состоянии полностью разобрать твой «ситроен».

Так пролетели месяцы, столь же быстро, сколь и разорительно. Ибо, если портье в отеле не удавалось разбудить его вовремя, а для того, чтобы разбудить Сент-Экзюпери в шесть утра, требовалось вовсе не традиционно стучать в дверь, а прямо-таки сотрясать ее ударами, юноше приходилось мчаться вниз по лестнице с незавязанными шнурками и добираться до Сюрена на такси. Это серьезно осушило бы и более дорогой кошелек, но для старенького морщинистого бумажника Сент-Экзюпери подобные траты оказывались явной катастрофой. Добрая половина из 350 франков (приблизительно 35 долларов), которые он зарабатывал в месяц, шла на оплату квартиры, а если речь шла о приобретении одежды или даже оплате проезда в Сен-Морис, ему приходилось снова прибегать к великодушию бедствующей без средств матери.

Зима еще не кончилась, когда он приступил к исследованию местности, входившей в приписанную к нему территорию: трех департаментов – Аллье, Шер и Крез. Там ему предстояло работать в качестве передвижного продавца грузовиков «сорер». Деньги, обещанные ему матерью на небольшой собственный автомобиль, вовремя не подоспели, и ему пришлось добираться на поезде до Монлюсона, довольно скучного городка к северо-западу от Виши, которому предстояло стать его штаб-квартирой.

Он добрался туда к девяти часам вечера и нашел городок пустынным и погруженным в сон за закрытыми ставнями. В небольшом салоне отеля «Терминус», к вящему отвращению вновь прибывшего, надеявшегося хоть тут избежать банальных проповедей, которых он слишком много наслушался в Париже, самодовольный деревенский сквайр разглагольствовал с убежденностью, совсем усмирившей плененную им аудиторию.

Пару дней спустя его друг Шарль Салль добрался туда из Лиона на своем «ситроене» с мотором в 5 лошадиных сил, и, так как он прибыл в субботу вечером, друзья решили исследовать местный танцзал. Он сильно отличался от ожиданий искушенных молодых урбанистов. «Никакого бармена, никаких коктейлей, никакого джаза, – писал Антуан Рене де Соссин. – Бал в супрефектуре – просто танцующие пары под суровыми взглядами мамаш. «А ваша дама? – говорили они. – А ваши девушки, как они?» Дамы образовывали квадрат по периметру зала. Старый охранник над чем-то размышлял. В центре молодые девушки в розовом и небесно-голубом вращались в руках велосипедистов. Мамаши напоминали жюри. Велосипедисты облачились в жесткие новые смокинги, пахнущие нафталиновыми шариками. Они постоянно поглядывали на себя в зеркала. Вылезали из рукавов и шевелили шеями, когда жесткие воротники царапали их. Они были счастливы».

Таким был и Сент-Экзюпери в свободные часы, когда не пытался вырабатывать искусственный энтузиазм по поводу своего громыхающего товара. Аргентон-сюр-Крез, куда он добрался на поезде, оказалось очаровательным селением, где единственную суматоху вызывал шумный проход парового трамвая, каждые четыре часа скользящий, словно игрушечный, по миниатюрным рельсам. Ободренный синим небом, белоснежными облаками и богатым разнообразием запахов, доносящихся из парикмахерских и бакалейных лавок, Антуан уселся на старом каменном мосту. Молодого человека переполняло изумительное чувство свободы. Это же чувство разделяла его шляпа, которую он небрежно положил на парапет возле себя и которая, как он написал своей подруге Рене, «плыла теперь по направлению к Америке. Я видел, как она медленно поплыла прочь, ловко обогнула поток и исчезла. Я не был даже разъярен. Я погрузился в меланхолию».

Он отправился покупать другую шляпу и наткнулся на шляпника, оказавшегося одновременно модисткой – тихой, нежной, юной девушкой. Усевшись на столе, Антуан принялся заигрывать с нею. Она говорила с ним о своей тете и своем кузене, словно они были давно знакомы.

– А она старенькая, ваша тетушка? – поинтересовался лишенный шляпы визитер.

– Видите ли… – начала она.

«Я даже не предположил, что ее тетя могла быть молодой, – писал он в Париж. – Я не задавал больше вопросов, просто кивнул и сказал «да» с понимающим видом».

В другой деревне, Домпьер-сюр-Бесбр, куда его отвез Салль, местная молодежь устроила большое представление в мэрии, именно когда приятели подъехали на своем припорошенном снегом автомобиле. Но путешественников с белыми плечами жители приветствовали, будто старых друзей.

«Втиснутые между дородной бакалейщицей и фармацевтом, мы уже через пять минут знали имя главного певца-исполнителя, обо всех проказах и шалостях дочери помощника мэра и познакомились с местным акцентом. Какое доверие! Мы пульсировали в этой атмосфере с каждым патриотическим припевом. Стоило приехать сюда, чтобы обнаружить здесь запас старых сантиментов с их очаровательным, давно устаревшим словарем. «Тевтоны», «варварские воины», «мошенник император». Затем последовало посещение антикварного магазина, где мы с восхищением подивились драгоценным украшениям в стиле рококо наших бабушек.

И настоящий оркестр, Ренетта, прямо лес медных труб! Прыщавые школьники, дующие в них с таким усердием, что страшно становится за щеки музыкантов с каждым новым фортиссимо. И затем – обвал всей этой мощи – и появляются свечи, и слышится приглушенный смех, и актеры со сцены перекрикиваются с родителями, сидящими в зале… «О, это ты, Марсель! Да, моя борода падает! И приклеивается снова…»

Мы уезжали в полночь… счастливые, что прокрались в Домпьер, как лазутчики: нам не потребуется пройти через станцию, «Отель дю Лион» и улыбки эмигранта управляющего».

Продавцом Антуан де Сент-Экзюпери оказался неважным – он сумел продать всего один грузовик «сорер» за пятнадцать месяцев упорных попыток. Но его восхитительные зарисовки виньеток жизни страны уже доказали ту деликатную нежность видения, отмечавшую в будущем все его книги. «Монлюсон – очаровательный городок, – писал он Шарлю Саллю, сидя, как обычно, за столом в каком-нибудь людном месте, – но кафе «Риш» переполнено пожилыми господами, которые играют в вист и брюзжат друг на друга по углам». Он был очарован причудливым акцентом маленькой женщины, у которой спросил дорогу, но заморожен ее пустым, ничего не выражающим взглядом. Провинциализм местных владельцев магазинов, «отшагавших не больше двадцати ярдов за всю свою жизнь», развлекал его, но одновременно пробуждал ностальгию по оживленной компании друзей в Париже. Он читал Монсерлана, «Поминальную песню по погибшим Вердуна», восхищаясь классической серьезностью стиля, и урывками работал над своим романом. Предыдущим летом в Сен-Морис-де-Реманс его переполнял энтузиазм, и, когда его друг Шарль Салль выходил из омнибуса в Леймане, Антуан уже встречал его с пачкой только-только исписанных страниц и тут же, прямо на обочине, в нескольких ярдах от железнодорожного переезда, уговаривал друга послушать написанное им, прежде чем они отправлялись вместе к замку. «Прослушивание» продолжалось и после обеда в холле, под радостным теплом лампы и в добавление к внутреннему жару от прекрасного старого чая, присланного из Китая одним из родственников Антуана. Но стремительный порыв лета уступил место зимнему сомнению.

Даже его седану «сигма», «испано» для бедного человека» – так его иногда называли из-за заднего откидного сиденья, разоблачавшего величественный передний вид, – не удавалось сгладить тоску от его профессиональных обязанностей, хотя он и старался «подкреплять» свое приобретение, установив на него мощный двигатель. «Моя жизнь составлена из поворотов, которые я преодолеваю с такой скоростью, с какой могу, – писал он Рене де Соссин. – Гостиницы все на одно лицо, и небольшая площадь этого города, где деревья напоминают метлы… Я чувствую себя немного подавленно. Париж – так далеко, и я прохожу курс лечения тишиной».