Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

Глава 5
Перевозчики почты из Тулузы

Прикрытое с флангов могучими платанами и деревянными телеграфными столбами железнодорожной ветки Тулуза – Нарбон, неухоженное, поросшее дикими сорняками летное поле Монтодран простиралось к западу от южных предместий города, в широкой долине, изрезанной Южным каналом. Слева подъездная ветка вела к группе железобетонных зданий, где делали железнодорожные вагоны, а в годы Первой мировой войны и бипланы «сальмсон», производство которых обеспечило начало благосостояния Пьера Латекоэра. За три года до приезда Сент-Экзюпери кузнечное и вагоностроительное производство было распродано, и началось формирование авиалинии, но оставшиеся цеха и конторы, рассеянные среди дюжины частных домов, сараев и переоборудованных конюшен, все еще придавали учреждению странный грубовато-неотесанный вид. Ушли в небытие, уступив место рядам бетонных ангаров с огромными раздвигающимися дверями, старые бессоно-тенты, под холщовыми крышами которых разворачивали крылья нашедшие там приют первые самолеты Латекоэра. Ряды бензиновых бочек, которые когда-то, словно маркеры, размечали край поля, сменил топливный насос, соединенный с резервуаром, глубоко закопанным в землю. Вместо грязной тропы, по которой раньше ветераны с трудом пробирались к своим «мельницам», теперь перед каждым ангаром залили бетонные площадки, на которые «ветряные мельницы» легко выкатывались, стоило просто поднять им хвост и подтолкнуть. Исчез также старый контейнер из-под «бреге» (используемый для упаковки демонтированного фюзеляжа и крыльев), где первые таможенники располагались биваком, как цыгане во временном трейлере, установленном на кирпичах, оборудованном печью и дрожащей трубой для полуденной стряпни, демонтированный в пользу базы, где к залу для пассажиров сейчас примыкал другой, предназначенный для пилотов. И только грязное поле, с редко торчащими пучками травы, почти не изменилось, оставаясь таким же пыльным, когда стояла жаркая сухая погода, и превращаясь в болото, стоило пойти дождю. Да, неизменными казались поле и главные конторы, расположенные в сельском доме, украшенном двойной витой лестницей и церемонно именуемом «шато». Все это упрямо отказывалось меняться, отдавая должное настойчивости, создавшей компанию «Латекоэр», у которой за спиной – семь лет работы, старейшую из постоянно действующих авиалиний в мире!

Кое-кто из старожилов все еще мог вспомнить незабываемое Рождество 1918 года, когда Пьер Латекоэр появился на поле в темном зимнем пальто, фетровой шляпе с широкой лентой. Пенсне твердо сидело на носу повыше темных усов. Словно так было всегда, и он, как в любой другой день, просто направлялся в свою контору. Перемирие подписали всего лишь шесть недель назад, но уже чувствовалось, как чаяния решительно настроенных промышленников стали обращаться в будущее. Взобравшись в ожидавший его «сальмсон», на глазах у толпы любопытных зевак, наблюдавших за его действиями с очевидным недоверием, он спокойно дал знак пилоту взлетать. Пункт назначения – Барселона. Это было слишком для двоих старых ветеранов авиации, и они заторопились хотя бы в последний момент попытаться предотвратить катастрофу.

– Не надо – вам не удастся это сделать! – кричали они. – У нас на счету достаточно полетов, совершенных в военное время, и мы знаем, что нельзя летать в любую погоду.

– Люди пишут каждый день, – ответил пристегнутый ремнями пассажир. – И почтовые самолеты окажутся бессмыслицей, пока не станут взлетать каждый день.

Биплан «сальмсон» загудел на краю поля и затрепетал, поднимаясь вверх и дальше, над деревьями. Несколько часов спустя он благополучно приземлился на ипподроме в Барселоне. Когда на следующий день Латекоэр вернулся в Монтодран, его приветствовали два «Фомы неверующих», теперь убедившиеся в его правоте.

– Если мы вам нужны… – сказали они чуть смущенно, – мы с вами.

Отважный тулузский промышленник приобрел своих первых добровольцев.

Любопытная деталь: эта экстраординарная вера в будущее авиации владела человеком, который сам никогда не был летчиком. Его отец сделал себе имя, создавая небольшие сталелитейные производства и кузницы в Банер-де-Бигор, в Пиренеях, сына же отослал учиться в «Эколь Сантраль» в Париж получать диплом инженера. Там Пьер Латекоэр подружился с Беппо де Массими, таким же одержимым библиофилом, проводившим все время в книжных магазинах на левом берегу. Общая любовь к Стендалю и Морису Барре сцементировала дружбу между горячим и самоуверенным пиренейцем и учтивым неаполитанцем с тщательно подстриженными усами. С началом войны 1914 года последний вызвался добровольцем летной службы под началом капитана Ватто, французского воздушного наблюдателя, который определил изменение движения соединений фон Клука и таким образом помог Жофре и Гальени выиграть первое сражение при Марне. Из-за слабого зрения Пьера Латекоэра, записавшегося добровольцем в артиллерию, тут же отослал в тыл фронтовой генерал, потрясенный новизной его идеи производить снаряды с большой взрывной мощностью. Оттуда оставался всего лишь шаг, хотя и значительный, к изготовлению «сальмсонов» – военных самолетов, которые Латекоэр запустил в производство в 1917 году. Воздухоплавательное «помешательство», которым заразился его друг Беппо Массими, теперь поселилось и под его собственной кожей. И вскоре облицованные панелями стены его конторы на бульваре Осман были завешены чертежами летательных аппаратов, прикрепленных рядом с причудливыми литографиями. И каждый раз, когда Массими возвращался в отпуск с фронта, они могли говорить только о будущих полетах.

К маю 1918 года тулузское производство уже выпустило 600 военных самолетов «сальмсон», и Пьер Латекоэр уже предвидел резкое сокращение заказов, неизбежное вместе с прекращением военных действий. Твердо настроенный продолжать выпускать самолеты и дальше, он разработал смелый план установления связи Франции с ее африканскими владениями. В те времена полетные условия, в открытых кабинах, делали пассажирские перевозки неудобным, опасным и сомнительным предприятием, чего нельзя было сказать о транспортировке почты. Она могла быть потеряна в пути, но ей не грозила «морская болезнь» и боязнь высоты. Письму, отправленному обычной почтой в Париже, предстояло пропутешествовать до Марселя по железной дороге, в Марселе перегрузиться на судно, направляющееся в Марокко, и несколько дней спустя оказаться в Касабланке и отправиться по железной дороге до Рабата. Летом этот путь занимал неделю, зимой – 11 дней. Но если пролететь вдоль Средиземноморского побережья до Гибралтара, то, как рассчитал Латекоэр, 1850 километров, отделяющих Тулузу от Касабланки, можно преодолеть за 13 часов фактического летного времени (существовавшие в его распоряжении самолеты в то время развивали среднюю скорость только в пределах 140 километров в час). Еще 9 часов требовалось, чтобы письма добрались до Тулузы поездом, и столько же необходимо добавить на дозаправку и ночную остановку по пути в Аликанте. Но если все это сложить, все равно письмо, отправленное в Париже, можно доставить в Рабат за 31 час летом и 48 часов зимой. На пять с половиной дней короче, чем обычная почта в первом случае, и на девять дней короче – во втором.

Но для дальновидного Пьера Латекоэра это означало лишь начало. 2850 километров, отделяющие Касабланку от Дакара, самолет преодолеет за полтора дня – на три дня быстрее, чем самое быстроходное грузовое судно. А за Дакаром лежала Южная Америка, которая обменивалась с Европой двумя тысячами тонн писем в год (почти в три раза больше, чем между Европой и Азией). Требовалось 17 дней пути, чтобы достигнуть Бразилии теплоходом, 23 дня, чтобы добраться до Аргентины. Выходит, отправитель письма из Парижа получит ответ из Буэнос-Айреса не раньше чем через 50 дней. Гидросамолет эти 800 километров, отделяющие Сен-Луи-дю-Сенегаль от островов Зеленого Мыса, пролетит за шесть с половиной часов; 2200 километров от островов Зеленого Мыса до Норонха за три дня небольшими быстроходными пароходами; 650 километров от Норонха до Ресифи еще за пять часов полета на гидросамолете; и заключительных два этапа – от Ресифи до Рио-де-Жанейро (1950 километров) и от Рио-де-Жанейро до Буэнос-Айреса (2100 километров) – немного больше, чем за один день. Итого, все расстояние в 12 400 километров реально преодолеть за семь с половиной дней – на целых две недели (и даже больше) быстрее самого быстроходного теплохода в любом направлении.

Хотя проект не предусматривал ничего сверхъестественного, кроме честолюбивых планов полетов на тысячу километров, его сразу же отвергли. «Полнейшая утопия!» – так прокомментировал этот план заместитель секретаря компании «Аэронавтик», которому он был представлен в сентябре 1918 года.

Выдумка сумасшедшего! Мечта, достойная Жюля Верна!

Пьер Латекоэр не относился к тем, кого могли остановить бюрократические отказы. Не успели остыть пушки на Западном фронте, как он уже основал свою авиалинию. На Рождество 1918 года он улетел в Барселону. Затем он послал Беппо де Массими исследовать возможные посадочные поля и договориться об их использовании в Барселоне, Аликанте и Малаге – этапы пути от 450 до 500 километров, необходимые для самолетов, имевших слишком ограниченную дальность полета. Массими вернулся в Тулузу в полной уверенности, что выполнил поручение. Но когда он и Латекоэр отправились в Марокко через пару месяцев на двух «сальмсонах», пилотируемых бывшими военными летчиками, их ждал неприятный сюрприз. Француз, взявший на себя обязательство устроить летное поле в Аликанте, перепутал метры с квадратными метрами и подготовил взлетную полосу на поле размером 50 ярдов на 50 ярдов, по размеру не превышавшую размеров теннисного корта. «Сальмсон» Массими врезался в каменную стену, повредил пропеллер. Голова Беппо прошла через лобовое стекло, и он выбрался из самолета разъяренным, кляня все вокруг, с кровоточащим носом. Другой пилот, потерявший свои защитные очки, приземлился с наветренной стороны в Таррагоне, перевернув свой «сальмсон» вверх тормашками и заставив Латекоэра какое-то время повисеть в воздухе.

Менее инициативный индивидуум счел бы дело законченным и отступился бы от своей затеи, но не Латекоэр. Он вернулся на поезде назад в Тулузу, отгрузил новый двигатель потерпевшему крушение самолету в Аликанте и прилетел туда же через несколько дней на другом «сальмсоне». Теннисный корт к тому времени увеличили, и им удалось приземлиться, ничего не повредив. В пять часов того же самого вечера Пьер Латекоэр уже вылезал из «сальмсона» на летном поле в Рабате и вручал маршалу Лиоте шляпную коробку размером с куклу, заполненную фиалками. Фиалки выбирали накануне вечером в Тулузе для мадам Лиоте, а полет, начатый на рассвете, продлился чуть больше 12 часов. Наступил рассвет новой эпохи. Это осознал проницательный маршал и приказал своему директору почтовой службы предоставить Латекоэру начальную субсидию в размере одного миллиона франков.

«Я сделал некоторые вычисления, – позже рассказал Латекоэр человеку, которому предстояло стать столпом авиалинии, – и они подтверждают мнение специалистов. Наша идея неосуществима. Нам остается только одно – осуществить ее».

Это была не шутка. Капитан Ватто, когда Беппо Массими показал ему вычисления, заметил: «В вашем проекте есть смысл». На бумаге смысл был, но полет никогда не оставался вопросом бумаги или даже карты. Для начала существовало понятие погодных условий, и это могло бросить проект в трясину в самом зародыше. Из трех маршрутов, предоставленных ему на рассмотрение, Латекоэр был вынужден наложить вето на путь, пролегавший через Балеары и Алжир, из-за отсутствия в те времена действительно надежных гидросамолетов, способных покрыть в полете 350 миль над водой без риска отказа двигателя. Ему пришлось отменить самый короткий маршрут – над Страной Басков на Мадрид, Севилью и Танжер из-за частых штормов и воздушных бурь над Кастильским нагорьем. Единственным маршрутом оставался путь вдоль Средиземноморского побережья Испании. Но осень 1919 года, когда открылась авиалиния (двенадцать пилотов и восемь самолетов), изобиловала штормами по всему восточному побережью Испании. Один из самолетов, собиравшийся приземлиться около Перпиньяна, просто-напросто опрокинулся на бок. Двигатели тонули в обильных ливнях, а деревянные пропеллеры буквально пожирались дождевыми потоками, с пугающей потерей скорости полета (после этого им приделали металлические грани). Родье, хотя и опытный пилот, прошедший войну, как и все первые летчики компании, чуть было не совершил вынужденную посадку прямо в море близ Валенсии после ужасного сражения со штормом, заставившего пассажиров, Латекоэра и Массими, обреченно привязаться к перекладинам фюзеляжа, чтобы предохранить ремни безопасности от разрыва. Другой ветеран войны, Дидье Дора, доставивший двоих энтузиастов в Аликанте во время жуткого наводнения, оборвавшего десять жизней, связал стулья и столы из столовой их гостиницы в плот и вызвал суеверное бормотание местных жителей: «Это – те дьявольские машины, которые портят погоду».

Полдюжины пилотов потерпели аварии в первые пятнадцать месяцев – начало скорбного списка несчастных случаев, унесших в общей сложности сто двадцать одну жизнь. Один из летчиков, поднявший «сальмсон» с Монтодрана в тренировочный полет, вошел в штопор над Тулузой и упал прямо на улицу в предместье города на глазах у оцепеневших жителей. Неприспособленные к нагрузкам, какие им приходилось выдерживать, «сальмсоны» военной поры уступили место «Бреге-14» (с двигателем марки «Рено» в 300 лошадиных сил). Но потребовались годы, прежде чем авиалиния смогла сконструировать самолет, полностью готовый к встрече с предназначенными ему тяжелыми испытаниями.

Отказы двигателей, повторяющиеся с регулярностью в среднем по одному на каждые 12 тысяч миль (по одному на каждые пять перелетов туда и обратно по маршруту Тулуза – Рабат), сопровождались всеми видами неприятностей на земле. Когда распространился слух, что пилоты занимались контрабандой марокканских наркотиков, представители префектуры в Тулузе настояли на демонтаже возвращающихся самолетов, чтобы только определить, где хранятся тайники с зельем. Несмотря на соглашение, подписанное с мадридским правительством в декабре 1920 года, испанские власти старались подрезать крылья авиалинии на каждом повороте. На летных полях в Барселоне, Аликанте и Малаге не позволялось держать запасные части (поэтому летящий следом за неисправным почтовый самолет вынужден был подвозить новый двигатель или пропеллер), а для связи с Тулузой первые четыре года приходилось содержать белых почтовых голубей! Полет над Картахеной запрещался из-за работавшей там фабрики боеприпасов. По той же самой причине французам не давали монтировать на летных полях радиоприемные и радиопередающие устройства, чтобы они не могли использоваться для шпионажа и подготовки воздушно-десантного вторжения. Один из пилотов Латекоэра, совершивший непредвиденную посадку из-за поломки недалеко от Альмериа, был арестован парой гражданских гвардейцев, а его почта конфискована местным губернатором. Другой, вынужденный приземлиться в Лорке, содержался под стражей в течение восьми дней, и его выпустили только благодаря Беппо Массими, которого послали в Мадрид умасливать испанские власти и который буквально из кожи вон вылез, чтобы добиться освобождения.

Коренные причины неприятностей гнездились в Мадриде, и особенно при дворе, где у всех, начиная с матери Альфонсо XIII, по происхождению австриячки, преобладали решительно пронемецкие настроения. Вражда между республиканской Францией и монархической Испанией являлась в действительности лишь современной версией старинного соперничества между Франциском I и Карлом V. Стоило только более либеральным политическим деятелям в Мадриде предпринять шаги, направленные на сглаживание обстановки и облегчение существования для Латекоэра, как их усилия тут же загонялись в угол навязчивой недоброжелательностью некоего всесильного бюрократа в министерстве иностранных дел или министерстве внутренних дел или полковников и генералов, так или иначе ливших воду на мельницу Дорнье и немцев, или тех, кто пустился во все тяжкие и связал свои интересы с «Хэвилэнд» и британцами. Чтобы справляться с этим слаженным оркестром интриганов, Беппо Массими, наконец, пришлось проводить большую часть времени в Мадриде, и его более позднее описание (в его книге «Vent Debout») хитростей, превосходивших венецианские, направленных на одурачивание его врагов, читается как истории из эпохи Ренессанса.

Наиболее благоприятный ветер подул с приходом к власти генерала Примо Риверы в сентябре 1923 года. Человек, которого немецкий философ Германн фон Кейсерлинг однажды описал как «Санчо Панса современной Испании», оказался достаточно практичным, чтобы понять, насколько его страна нуждалась в помощи Франции в ликвидации жестокого восстания Абд-эль-Крима в Рифе, а из своих посещений фронта в течение Первой мировой войны он вынес явное разочарование в Петене, Фоше и боевом порядке их poilus[2]2
  Солдаты-фронтовики (фр.).


[Закрыть]. Но даже он мог быть обойден, и время от времени его усилия сводились к нулю действиями других генералов его хунты, которые не делали никакой тайны из своей германофилии.

Это могло привести к задержкам и каверзам, и приводило, но упрямо и упорно авиалиния Латекоэра боролась и выживала. Один за другим все его ранние конкуренты свалились у обочины. Линия Париж – Лиль, начавшая работу в феврале 1919 года, угасла спустя три недели. Линия Париж – Бордо, как и линия Париж – Лондон, просуществовала всего три месяца (с середины марта до середины июня 1919-го), линия Париж – Страсбург промучилась в течение четырех месяцев, но ее мучения завершились крахом 17 июля 1919 года. К сентябрю 1920 года лишь линия Латекоэра продолжала действовать, гарантируя два почтовых рейса в неделю между Тулузой и Рабатом. Но все же и она находилась на грани провала.

Компания сумела выжить только благодаря выдержанности и упорству Пьера Латекоэра и неаполитанскому хитроумию Беппо де Массими, но, прежде всего, железной руке Дидье Дора, назначенного оперативным управляющим осенью 1920 года. Маленький и коренастый, с покатыми плечами и жилистый, как терьер, он обладал парой бескомпромиссных глаз и темным кустарником, перегораживавшим лицо под носом, подобно изгороди. От своего отца, шофера-механика, работающего на газовую компанию в Париже, он унаследовал немного житейской твердости характера земли Авернь. В пятнадцать лет отосланный в «Эколь д'орложери э де меканик» в Париже, он развил юношеский интерес к астрономии, а также к часовым механизмам, стереометрии, инженерной графике и сопротивлению материалов. Потом началась война с ее гнетущей похоронной чередой ужасов. Он пережил нечеловеческие мучения, преждевременно состарившие его. Он замерзал ночами в сарае, где страх смерти был написан на щетинистых лицах, освещенных мерцающими свечами. Зимние траншеи и ледяные блиндажи, выдолбленные позади парапетов, образовавшихся из замороженных трупов, сражения с врагом в штыковую в обугленных остатках лесов, бесконечные, повторяющиеся, оглушительные бомбардировки Вердуна, прогрызающие землю и превращающие все вокруг в лунный пейзаж, рябой от бесконечных кратеров, – он все это видел и пережил. Однажды на развалинах церкви он натолкнулся на одинокого генерала, приказавшего ему самостоятельно выдвигаться вперед и освободить его плененную бригаду. «Вперед, продолжайте продвигаться вперед, и вы найдете их!» – кричал он как лунатик.

Для Дора в этом эпизоде, казалось, воплотилась вся невменяемость войны.

Эвакуированный в Виши с кусочками шрапнели, застрявшими в голове и пятке, Дора сначала мутным взглядом poilu провожал обильно украшенных медалями авиаторов, чье появление в салонах сопровождалось рябью светящихся глаз и трепыханием женских сердец. Но любопытство взяло верх над предубеждением, и он предпринял следующий шаг, записавшись добровольцем на летную службу. На авиабазе Ла-Шепп, недалеко от Шалон-на-Марне, куда он был послан для выполнения аэрофотосъемки немецких линий обороны для французской тяжелой артиллерии, он встретился с Беппо де Массими, чей лоск и глянец латыни сочетался с необычайными запасами храбрости. Именно Дора заставил бывшего boulevardier[3]3
  Завсегдатая парижских Больших бульваров (фр.).


[Закрыть] работать, собирая и разбирая пулеметы и изучая элементарные навыки воздушного наблюдения. Хотя Массими был на добрых десять лет старше, он поддался воспитанию и сильно привязался к учителю. Война в воздухе, как вскоре обнаружил Дора, оказалась почти столь же смертельно опасной, как и война на земле. Однажды его атаковали пять «фоккерсов», но он привел свой пронизанный пулями самолет назад на базу, и только там, вылезая из кабины, обнаружил, что его наблюдатель убит. В биплане «Бреге-14А» он однажды пролетел над штабом кронпринца, расположенном в замке, и видел, как пятьдесят немецких стрелков повскакали с мест в тщетном усилии атаковать его, разрезающего воздух на высоте в 15 тысяч футов. Позже, во время ночного разведывательного полета, он засек краткую вспышку «Большой Берты» и помог определить местонахождение этого монстра, который уже начал обстреливать Париж. Посланный на бомбардировку немецких понтонных мостов в ходе второй битвы при Марне, он вернулся невредимым после четырех кошмарных дней и оказался единственным оставшимся в живых из шестидесяти четырех пилотов! Расстреляв немецкий самолет, он был атакован пятью вражескими истребителями, превратившими его крылья и фюзеляж в решето. Одна пуля задела его череп, другая раздробила три пальца правой руки. Ослабевший от потери крови, он сумел найти спасение за тучей, затем на ощупь искал путь домой. У него оставалось только сил поднять раненую руку и ухватиться за верх кабины, пытаясь таким образом остановить кровотечение.

Таков был человек, присоединившийся к Латекоэру и Массими в августе 1919-го, ставший спустя год оперативным директором авиалинии. Ему едва исполнилось двадцать девять, но он столько всего испытал за прошедшие шесть лет, что этого хватило бы с избытком на пару человеческих жизней. Этот опыт пригодился ему в ту мрачную осень, когда за три дня его настигли два сообщения: Родье, когда-то пилотировавший самолет с Латекоэром и Массими, исчез в море где-то в районе Перпиньяна, и Гентон, другой ветеран, сгорел заживо во время крушения своего самолета где-то в скалах между Валенсией и Аликанте. Состояние глубочайшего уныния охватило авиалинию. Казалось, что препятствия чересчур уж огромны, а удары – слишком убийственны. «Резонерство сменило храбрость, а скептицизм занял место интеллекта» – так сам Дора описывал обстановку того периода годы спустя в своей поразительно рассудительной автобиографии «В ветре пропеллеров». «Мне с сожалением пришлось уволить кое-кого из коллег, в ценности которых я не сомневался и с кем был связан подлинной дружбой. Но они становились опасными для предприятия. Потеряв свою лояльность и начав распространять разрушительный критический дух, они теперь использовали свой опыт с точностью до наоборот: разъедали энтузиазм других. Некоторые из них развили в себе привычку не появляться на летном поле, как только ветер начинал свистеть за жалюзи отеля «Дю гран балькон», который они превратили в свой штаб».

Арендовали старенький автобус «Форд» для перевозки летчиков после отдыха и в Монтодране. Всех, кто не появлялся вовремя, сразу же увольняли. Женам пилотов и их любовницам, взявшим за правило собираться и с восхищением глазеть на мастерство мужчин, проявлявшееся в акробатических трюках, или умолять не подниматься в воздух при порывах ветра или в дождь, впредь запрещалось даже приближаться к летному полю.

«Героев» и «асов», отказавшихся подчиняться новому режиму, спокойно отослали упаковывать вещи. Чтобы заменять уволенных, Дора пришлось нанять других пилотов военного времени (тогда иного выбора не существовало), которых сначала пропускали через мастерские, как когда-то Массими в Ла-Шепп. «Чтобы сломать панцирь гордыни и спеси, присущий большинству из них, я ввел испытательный период, который им следовало провести в мастерских. Для некоторых из них все это: отвинчивание болтов, чистка двигателей и подъем по команде – вызывало невыносимое раздражение. Они уехали очень быстро, упрощая мою проблему выбора».

Результаты этого сугубо делового отношения не заставили себя ждать. Вместо высокомерного и пренебрежительного отношения к механикам, до того расценивавшихся ими как «низшая» порода, у пилотов выработалось чувство товарищества с людьми, от мастерства которых зависела работа двигателей самолетов, с теми, кто нередко помогал в ремонте, когда механический отказ вызывал крушение на берегу или в степи. Облик компании начал изменяться. Она превращалась из группы авантюристов-сорвиголов, склонных испытывать судьбу, в серьезное, отвечающее за перевозку почты предприятие, считавшее для себя полет обязательным даже вопреки погоде. Полетные стандарты стали приравниваться к самым жестким условиям в торговле, а доступ к Латекоэру превратился в привилегию с золотым обрезом.

Ощутимо в компании стал нарождаться и крепнуть новый кастовый дух, своеобразная честь мундира, и это оказалось самым ценным, хотя и неосязаемым приобретением авиакомпании. Тень на это бросала лишь бурно расцветающая мифология, поскольку «ветераны» стали главными действующими лицами все возрастающего списка «историй». Примером может служить случай с Жаном Мермозом, которому предназначено было стать самым известным пилотом линии, но которого едва не отвергли, когда он появился в Монтодране двумя годами раньше Сент-Экзюпери. Препровожденный в офис Дора, эту скудно обставленную комнату, где был только стол и еще большая карта Испании, исчерканная, с многочисленными пометками цветными карандашами, Мермоз уверенно вытащил свою летную карточку и военные удостоверения. Дора мельком взглянул на бумаги, не вынимая торчащей из-под усов сигареты. Мускулы вокруг его челюсти не выдавали никаких эмоций, даже намека на них.

– Вижу, – заметил он наконец, не спуская холодного неприветливого взгляда темных глаз с молодого Мермоза, – что пока вам не удалось ничего добиться.

– Но я налетал шесть сотен часов! – пылко возразил Мермоз.

Французский генерал даже написал ему необычайно теплое письмо в качестве рекомендации.

– Это и есть ничего… Ничего вообще, – пробормотал Дора.

Он оглядел Мермоза сверху вниз, отмечая необычно широкие плечи, явно атлетическое телосложение, костюм, на чистку которого бедняга потратил несколько часов, и длинные волосы, аккуратно убранные за уши.

– У вас прекрасные волосы, не так ли? – спросил он не без тени сарказма. – Хотя это не стрижка для рабочего.

– Но я прибыл к вам, чтобы устроиться пилотом!

– Если вы хотите стать пилотом, то начинайте службу с мастерских. Вы пройдете обычную процедуру испытания, как любой другой. Я нанимаю вас в качестве механика. Идите отыщите мастера и попросите его подобрать вам пару комбинезонов.

– Хорошо, месье директор, – сказал Мермоз, судорожно сглотнув. – Но когда я смогу летать?..

– Здесь никто не задает вопросов… Вам сообщат заранее о предстоящем полете… Если, конечно, вы этого заслужите, – многозначительно добавил Дора.

И все три последующие недели Жан Мермоз вместе с шестью другими новичками сбивал руки, отдраивая цилиндры в калийном растворе. После этого вновь прибывших направили собирать и разбирать двигатели.

«Жизнь стала уже казаться мне ужасно монотонной, – позже вспоминал Мермоз, – когда однажды вечером месье Дора прорычал нам, проходя мимо: «Завтра утром будьте на поле в половине седьмого».

Окрыленный, радостный, Мермоз появился на поле на следующее утро, но нашел там лишь полдюжины старожилов компании, собравшихся, чтобы позабавиться зрелищем. Среди них был и эльзасец по имени Доэртлингер, ас, воевавший на стороне немцев в войну 1914 – 1918 годов и сбивший тринадцать французских самолетов.

Стажерам предстояло подняться в воздух на самолете «Бреге-14», биплане с квадратным носом и двигателем марки «Рено» в 300 лошадиных сил. Если когда-либо существовал самолет, напоминавший бы летающую раму или корзину, то именно такой была эта неуклюжая машина с большим прямоугольным радиатором и каким-то предметом, напоминавшим ботинок, увязший на самом верху, прямо позади пропеллера. Часто упоминаемая как «рог носорога», это была всего лишь выхлопная труба, приделанная впереди, чтобы удалять выхлоп над верхним крылом и головой пилота, сидевшим рядом в открытой кабине прямо под тыльным краем крыла.

Первых двух кандидатов, сделавших пару неуверенных взлетов и посадок, Дора уволил. Затем наступила очередь Мермоза. Все еще переживая оттого, как бесцеремонно босс отверг налетанные им целых шестьсот часов, посчитав их «ничем», Мермоз взлетел с твердым намерением показать тому пару «штучек». Работяга авиалинии, «Бреге-14» больше подходил на роль Першерона, нежели на роль чистокровного скакуна, и не предназначался для трюков в воздухе, которые однажды поразили в самое сердце капитана Рене Буска. Но кровь у Мермоза кипела, и совсем как Сент-Экзюпери в Касабланке, он собирался произвести впечатление на толпу тем, что этот «дровяной ящик» мог выполнить. Беспечно разогнав его до предела возможного по полю, он выждал до самого последнего момента, потянул рычаг и взмыл с этим неуклюжим громыхающим бипланом в захватывающем дух наборе высоты… Затем продемонстрировал серию петель, от которых замирало сердце, прежде чем приземлил этот агрегат в самый центр белого круга, начерченного мелом посередине грязной взлетно-посадочной полосы для испытаний на высокую точность.

Довольный, как Петрушка своим представлением, Мермоз уверенно выбрался из кабины «бреге», но обнаружил – Дора исчез. Старожилы еще не разошлись с поля и наблюдали за новичком сардонически, с сигаретами, повисшими на губах, пренебрежительно засунув руки в карманы кожаных курток. Похоже, их ничего не впечатлило.

– Вам не стоит и трудиться, пытаясь найти его, – наконец заговорил один из них с обезоруживающе протяжной интонацией марсельского жителя. – Вы можете идти паковать свой багаж.

– Вы довольны собой? – поинтересовался Дора, внезапно появившийся из ангара в своей мягкой фетровой шляпе и в плаще.

– Да, месье директор.

– Отлично, а я – нет. Мы не нанимаем акробатов. Если вы хотите стать циркачом, вам лучше идти хвастаться своими трюками в другом месте.

Срывая на ходу кожаный летный шлем, Мермоз помчался в раздевалку и начал засовывать свои немногочисленные вещи в мешок, решив навсегда отряхнуть пыль Монтодрана со своих ног. Но неожиданно позади него возник Дора и в странном молчании стал наблюдать за его сборами.