Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

Ведь центральная тема, или доминирующая мысль, в «Военном летчике» вряд ли сильно отличалась от той, что читатель находил в «Планете людей»: единство людей по всему миру связывает их с этим самым миром – фермера с его землей и деревней, солдата с его армией, гражданина с его страной. «Человек – всего лишь узел отношений, – размышляет Сент-Экзюпери, паря над своей израненной родиной на высоте 30 тысяч футов, – а теперь мои связи почти бесполезны». Или, добавляет он немного дальше, «цивилизация – наследие веры, обычаев и знания, медленно приобретенного за многие столетия, иногда труднообъяснимое с точки зрения логики, но которое находит объяснение в себе, как тропинки, которые открывают внутреннее царство человеку». И снова наблюдая деревню, охваченную паникой, где крестьяне и лавочники сложили все, что могли, из своих пожитков на трактора, телеги и старые полуразвалившиеся автомобили, которыми многие даже не умеют управлять, автор испытывает «глухое беспокойство при мысли, что все эти скромные труженики с такими хорошо определенными функциями и обладавшие такими разными и ценными качествами к вечеру обратятся в унизительное для человека состояние бездельников и паразитов. Они расползутся по окрестностям и будут пожирать все вокруг… Вырванные из своей среды, лишенные работы, оторванные от своих обязанностей, они потеряли свою значимость». Подобно их кузенам и братьям, одетым в военную форму, – «нет больше армии. Есть только эти мужчины». Мужчины, которых катастрофа превратила в безработных или, скорее, инвалидов войны, которая смела их так безжалостно, как когда-то жестокий экономический поток поглотил целые железнодорожные составы ничего не понимающих шахтеров и повлек их назад, к бедности, на их польскую родину… «Эта Франция, которая рушится, – не больше чем поток, подхвативший безликие предметы», – подвел Сент-Экс итог драме на заключительных страницах. «Собор – больше чем сложенные вместе камни. Это – соединение геометрии и архитектуры». И если его страна разрушилась так стремительно в 1940 году, это произошло не только из-за подлости или неспособности ее политического и военного руководства. Подлость и неспособность – всего лишь симптомы более глубоко проникшей болезни.

Истина (а это Сент-Экзюпери знал) была сложна и противоречива, и он не предпринял никаких попыток умолчать о так называемых признаках пораженчества в размышлениях. «Гонку вооружений невозможно выиграть. Нас было сорок миллионов землепашцев, и нас противопоставили восьмидесяти миллионам рабочих, занятых в промышленном производстве! Против каждых трех человек из вражеского лагеря мы могли выставить лишь одного. Один самолет против десяти или даже двадцати; и после Дюнкерка один танк против сотни». Тактика выжженной земли могла сработать в России, обширной стране с населением вдвое большим, чем в Германии, но во Франции это не имело смысла. Это просто означало превратить в кучу мусора и пепла, оставшегося от войны, все, что создавалось кропотливым трудом столетия.

Таким образом, Франция, вступая в войну, обрекала себя на поражение. Но разве это означало, что войны следовало избежать любой ценой? Ответ Сент-Экса звучал определенно: столь же ясно и недвусмысленно, как у Жоржа Бернаноса, выбравшего для себя дорогу изгнания, или Анри Керилли, проголосовавшего против Мюнхенского сговора. «Судить о Франции, – писал Экзюпери, – следует по ее готовности принести себя в жертву. Франция принимала войну вопреки доводам логиков. Они сказали нам: «Немцев – восемьдесят миллионов. Мы не можем за один год произвести сорок миллионов недостающих французов. Мы не можем превратить наши пшеничные поля в шахты. Мы не можем надеяться на помощь Соединенных Штатов… Разве позорно иметь земли, на которых производится больше пшеницы, чем механизмов, разве позорно, что нас превосходят по численности другие народы? Почему бремя позора должно пасть на нас, а не на остальной мир?» И они были правы. Для нас война означает бедствие. Но следовало ли Франции спасать себя, избегая войны? Я так не думаю. Франция инстинктивно чувствовала то же самое. Так как подобные предупреждения не удержали ее от вступления в войну. Дух возобладал над разумными доводами».

«Жизнь, – продолжал Сент-Экзюпери, – всегда рушит старые формулы. Поражение, несмотря на все его отвратительные шрамы, может оказаться единственной дорогой к воскрешению. Я прекрасно знаю: ради рождения дерева семя обречено на гниение. Первый отпор, если он проявляется слишком поздно, всегда ведет к проигранному сражению. Но он пробуждает сопротивление».

Этот довод он представил на обсуждение Раулю де Росси де Салю во время их первой встречи в Нью-Йорке, и это несколько расстроило последнего. Конечно, он слишком преувеличивал, изображая Францию как страну «сорока миллионов пахарей», Германию как страну «восьмидесяти миллионов промышленных производителей»: довод, который мог означать оправдание французов и возможность избавить их от глубоко укоренившегося чувства вины за катастрофу, настигшую их. Но, тем не менее, истина состояла в том, что, как отмечал Сент-Экзюпери далее, если французы борются за демократию, то «мы соратники всем демократическим государствам. Так пусть же они борются вместе с нами! Но самое мощное демократическое государство, единственное, которое могло спасти нас, отказывалось сделать это вчера и все еще воздерживается сегодня».

Когда писались эти слова (осенью 1941 года), в них содержалась истинная правда, но они утратили силу, когда «Полет на Аррас» наконец опубликовали, приблизительно через десять недель после Пёрл-Харбора. Но не в этом дело. Сент-Экзюпери в конечном счете волновало не бесплодное посмертное вскрытие таких слов, как «поражение» или «победа». «Я не слишком много знаю о том, как использовать эти формулы, – есть победы, которые возвеличивают, есть и другие, которые унижают». Логически его довод, что Франция оказалась права, вступив в войну в 1939 году, превращал его в сторонника движения Шарля Де Голля, но (как это типично для него) этого не случилось. Просто потому, что, как он высказывался далее, «необходимость противоречива. Следует спасать духовное наследие Франции, без этого нация лишится своего духа. Нацию следует уберечь, без этого наследие будет потеряно. Логики, испытывая недостаток в обозначении того, что примирило бы эти две насущные потребности, поддадутся соблазну пожертвовать либо душой, либо телом».

При таком раскладе сторонники Петена, запросившие мира, предпочли спасти тело Франции, то есть ее население. Сторонники Де Голля боролись за спасение ее души. И те и другие до определенной степени оказывались правы, но как только они стремились представить свою частичную правду в целом, и те и другие переставали олицетворять истину. Ибо правда, жестокая и фундаментальная, оказывалась проста: «Мы все потерпели поражение. Я был побежден. Ошеде был побежден…» И именно по этой причине Сент-Экзюпери не мог, как он писал, «удовлетворяться полемическими истинами. Какой смысл обвинять личность?». И правда, какой? «Они – только пути и средства. Я больше не могу возлагать вину за замерзание пулеметов на небрежность бюрократов, а отсутствие на нашей стороне дружественных народов – на их эгоизм. Поражение, что и говорить, находит свое выражение через слабости и пороки личности. Но цивилизация формирует людей. И если той цивилизации, которой я принадлежу, угрожают слабости и пороки индивидуумов, я имею право спросить, почему она не сформировала их в нечто иного склада.

Цивилизация, подобно религии, – продолжал Антуан, – сама себе выносит приговор, если жалуется на безволие и слабость ее правоверных. Долг ее состоит в возвеличивании их. Так же, как ее долг не жаловаться на ненависть неверных, а обращать их в свою веру. И все же моя цивилизация, когда-то воспламенявшая апостолов, обуздавшая насилие и освободившая народы, жившие в рабстве, больше не знает, как возвеличить или обращать в свою веру. Если я желаю обнажить корни, в которых кроются причины моего поражения, если моим стремлением остается жизнь, я должен сначала заново обнаружить фермент, который я потерял».

Когда семь месяцев спустя «Полет на Аррас» издали в Англии, Филипп Тойнби жаловался в «Нью стейтсмен энд нейшн», что «в половодье слов, которым завершается книга, я сумел обнаружить только беспорядочный уитманизм, подтверждение ценности личности, слишком многословное, чтобы произвести впечатление». И хотя в целом критика была уместной, на самом деле заключительные страницы книги не имели ничего общего с философией Уитмена. Фермент, потерянный Сент-Экзюпери, он знавал еще в «Аэропостали»: это была вера, которая вдохновляла Пьера Латекоэра, когда он призывал Дидье Дора, вопреки «логикам»: «Мои вычисления подтверждают мнение специалистов – наша цель недостижима. Нам остается только одно – достичь ее». Эту веру он надеялся когда-то найти в Советской России, а затем еще раз, уже в Германии, но бесчеловечность тех режимов вызывала в нем протест. В каждой из этих стран тирания масс по отношению к личности приводила к тирании одного индивидуума над массами. Но простое отсутствие этой тирании, как показала Франция, не дало никакого ответа, поскольку результатом явилась совокупность лишенных воли индивидуальных самомнений, слишком разделенных их личным эгоцентризмом и паралитической бюрократической надстройкой, чтобы оказаться способными к целеустремленному коллективному действию. И если эта бюрократическая надстройка несла в себе столько опасности, то только потому, что намеревалась говорить о «правах коллектива. Мы видели скрытое начало характера коллектива, который пренебрегает человеком. Этот тайный характер весьма четко объясняет, почему индивидуум должен жертвовать собой ради общества. Этим больше нельзя объяснить, не прибегая к лингвистическим ухищрениям, почему общество обязано жертвовать собой ради одного-единственного человека. Почему справедливо, чтобы тысячи умирали ради спасения одного существа от тюрьмы несправедливости? Мы все еще вспоминаем об этом, но мало-помалу забываем. И все же именно здесь – первопричина нашего отличия от термитника, вот откуда наше величие.

Из-за отсутствия эффективного принципа мы отошли от Человечества – основанного на понятии Человека, – к этому термитнику, который покоится на простой совокупности индивидуумов. Что нам следовало противопоставить религии государства и массы? Что случилось с нашим великим образом Человека, рожденного Богом? Это едва различимо теперь из-за отсутствия у нас лексического запаса, лишенного его сущности… Во Франции мы подошли к умиранию интеллекта, лишенного сущности».

В мыслях, да и в тоне слышна явная экзальтированность, и они поразительно напоминали в некоторых отношениях «Укоренение», книгу, которую другой большой французский мистик, Симона Вейль, начала писать примерно в тот же период. Но экзальтированная фактура фразеологии Сент-Экзюпери (Человек с заглавной буквы контрастировал с обычным человеком со строчными литерами, если использовать фразеологию наборщиков) мешала ясности изложения мысли. Личные записи в его записных книжках дают нам более ясное представление о направлении его мыслей. Третья республика, насаждая систему лицеев, создала фетиш из приобретения знаний (по-французски «instruction») в ущерб той более высокой категории, известной как «образование», которое (на слишком уж личном языке Сент-Экса) «отливает, формирует человека». Подразумевал он под этим то, что древние греки называли paideia – не простое накопление знания, но в более глубоком смысле «подготовку к мужественности». «Разве стать человеком можно, освоив знание о сумме углов треугольника или долготы Рангуна?» – характерная запись в записной книжке Антуана. «Быть человеком – засеять себя плодородным сокровищем понятий (песни, майский луч, Вселенная…). Именно это определяет человеческие отношения, и это самое важное на Земле (так дружба для Мермоза берет верх над политической дружбой)… Именно это создает различие между пещерным человеком и британским джентльменом… Глупейшая современная система визуального образования, которое открывает все новые восхитительные трюки для легкого обучения, таким образом предоставляет ребенку, доведенному до роли складского помещения, депозитария, багаж знаний вместо выковывания стиля, а значит, и души». Или снова такая запись: «Единственная цель образования – стиль. Вовсе не багаж знаний (инструктаж), но инструмент способности понимать и вырабатывать мнение… Люди сегодня забывают эту фундаментальную проблему, свойственную моральным вопросам. Стиль – душа. И каждый создает эту душу в той степени, что каждый создает стиль. (Крестьянин имеет стиль.) Сегодня люди получают инструктаж, но они больше не образованы…»

Стиль предполагает модель, и в этом состоит вся трудность. Французы, в процессе выравнивания их необузданного республиканства, подорвали понятие имеющей силу модели, вокруг которой мог быть построен стиль. Необузданное стремление к равенству разъело самое понятие выдающегося совершенства и превосходства. Они разрушили собор, чтобы все его камни могли стать равными. «Те, кто принадлежит к народу, имеющему свою королеву, – отметил Сент-Экс в другом месте своей записной книжки, – обладает несколькими каплями королевской крови». Но его соотечественники повернулись спиной к королевским привилегиям, так же как они отвернулись от богословских понятий. Они хотели стать равными гражданами в государстве, которое не имело королей и где каждый являлся капитаном; и как результат образовалась толпа. Обычное множество, составленное из эгоистичных интересов.

«И если тогда они придут ко мне и потребуют, чтобы я умер за эти интересы, – писал он на заключительных страницах «Военного летчика», – я откажусь идти умирать. Интерес требует от индивидуума, чтобы тот прежде всего жил. Какой порыв любви возместил бы мою смерть? Кто-то умирает за свой дом, но не за вещи или стены. Кто-то умирает за собор, но не за груду камней. Кто-то умирает за людей, но не за толпу. Кто-то умирает из любви к Человеку, если тот – краеугольный камень Общества. Каждый умирает только за то, ради чего он жил».

Французы, не имея ничего, ради чего стоило бы жить, кроме своего индивидуализма и их мелких интересов, отказались бороться и в 1939-м, и в 1940-м. Не было Души, чтобы вдохнуть ее в глину, не было активизирующего фермента, чтобы оживить бесформенное тесто, – выходит, в итоге не было и людей. Личность принесли в жертву накоплению знания. Дух осушился резким ветром критиканствующего интеллекта. Лишенная всякого альтруизма, жизнь страны стала слабой и дряблой, ее внутреннее размышление превратилось в чахлого калеку.

Но то, что было истинно для Франции, было истинно из-за своего универсального значения. Когда дух умирает, человек обречен, он становится простой единичной субстанцией существования. Поскольку, если «Натуральный человек» Руссо – миф (а в этом Сент-Экзюпери оставался глубоко убежден), все равно в каждом индивидууме томится от бездействия жар-птица (образ, используемый в одной из его записных книжек) в ожидании, пока ее освободят из оков. Но птицу нельзя освободить, просто открыв некую волшебную створку окна. Стены темницы не разрушатся от некоего трубного гласа. Самый легкий путь на волю – через аркадскую идиллию «естественного совершенства человека» – не ведет к выходу, только в тупик. Марксисты, как и анархисты, всего лишь жертвы того же самого близорукого мифа об «отмирании государства», представляющего собой лишь усиленную форму коллективного и типично тевтонского антиобщественного предрассудка Руссо. Но жертвы его – тоже вечные оптимисты, продолжающие тучнеть подобно паразитам на риторических иллюзиях последних двух столетий. Истина в том, что современные политические деятели и экономисты стремятся так отчаянно игнорировать тот факт, что находящееся в бедственном состоянии материальное благополучие людей ближе им, чем любое искусственно созданное ощущение счастья. Райский сад может быть для нас недосягаемым мифом, но змей и яблоко, скорее всего, находятся среди нас, это реальнее, чем прежде. И никакое искушение не может стать более коварным, чем погоня за счастьем, которое современный мир стремится выставить как «самую главную цель» и «предел мечтаний» человеческого существования.

«Жить, – писал Сент-Экзюпери в «Военном летчике», – означает медленно рождаться. Было бы слишком легко заимствовать готовые души… Человек должен всегда сам сделать первый шаг. Он должен родиться и только потом существовать». И это рождение, подобно всем рождениям, – обязательно болезненно. Страдание, жертвы, бедственная ситуация – лишь они находят необходимые ключи к душе, пребывающей в плену у человеческого величия. «Я буду бороться за Человека, – его слова на заключительных страницах «Военного летчика». – Против моих врагов. Но также и против себя самого».

Глава 21
Одинокий маленький друг

После «Военного летчика», как это ни казалось странным, оставался всего один короткий шаг до следующей работы Сент-Экзюпери – «Маленького принца», которую он начал писать летом 1942 года. Ведь критика коллективистского мышления и западного материализма, проходящая на возвышенных тонах по последним страницам «Полета на Аррас», нашла простое и ясное выражение в его более поздней работе. Маленький принц из этой очаровательной аллегорической небылицы для взрослых – не просто воплощение ребенка, которому Сент-Экс хотел бы быть отцом (как он однажды написал матери еще в 1924 году: «Во мне столько припрятано отеческой любви. Мне хотелось бы иметь много маленьких Антуанов»). В своем одиночестве Маленький принц – символ современного человека, живущего на планете, где все меньше шансов найти «садовника для людей». «Важен, – как писал Сент-Экс в «Полете на Аррас», – не восторг. Нельзя надеяться найти восторг в поражении. Важно просто одеться, подняться на борт, взлететь. Что мы сами при этом думаем, не имеет никакого значения. Ребенок, восхищающийся уроками грамматики, покажется мне неестественным и притворным. Важно вести себя соответственно цели, невидимой сию минуту». Незримая, а не сиюминутная цель звала к себе К. из «Замка» Кафки, книги, которая произвела глубокое впечатление на Сент-Экзюпери. Как и у К., Вселенная Маленького принца полна тягостных загадок и ледяного одиночества, проистекающего из-за отсутствия чего-то, которое делает этого одинокого ребенка сиротой. Что означает это отсутствие, нигде четко не определено в «Маленьком принце», но оно повсюду подразумевается. Как Сент-Экс записал несколькими годами прежде в своей записной книжке об источнике веры в Бога аббата Сертиланжа: «Слишком рано отлученные от Бога в возрасте, когда каждый все еще ищет убежища при нем, мы должны бороться за жизнь, подобно небольшим одиноким тварям».

В течение многих лет, в бесчисленных письмах, написанных на меню ресторанов и случайных листках бумаги, этот «petit bonhomme solitaire»[24]24
  Одинокий малыш (фр.).


[Закрыть] являлся во всем своем многообразии: иногда сидящим на облаке с короной на голове, иногда на вершине горы, изображенной на почтовой открытке, как в юмористическом послании, однажды отправленном его другу-альпинисту Анри де Сегоню, в котором подстрочник рассказывал, как тот действительно вел происхождение от самого Адама! Редко бывал день в кафе «Арнольд», на Колумбус-Серкл, где они имели обыкновение встречаться за чашечкой кофе, чтобы Сент-Экс не стал развлекать своих друзей Элен и Пьера Лазаревых карандашными рисунками на бумажных салфетках из своего «Маленького принца».

Описывая жизнь писателя, часто почти невозможно точно указать, в какой момент и по какой причине хаос идей внезапно начинает формироваться в ядро будущей книги. Такого не было с «Маленьким принцем», история появления которого (еще минута – и вы об этом узнаете) может уходить корнями в одну из этих салфеточных серий. Справедливости ради следует, однако, добавить, что некоторым стимулом все же стало прибытие Консуэлы в Нью-Йорк, после ряда ее неслыханных приключений в Южной Франции, которые она позже описала в своей книге «Оппэд» (переведенной на английский язык как «Царство скал»). Действительно ли имели место эти приключения или стали просто безвкусным плодом ее дикого воображения сюрреалистки? Понять точно невозможно. Но даже в своей сверхъестественной невероятности или маловероятности ее рассказы наделены колдовским очарованием, совсем как пышные соцветия, наслаждающиеся несколькими днями мимолетной славы перед тем, как начнут терять свою экзотическую расцветку. Как заметил Дени де Ружмон о Консуэле, ее способность создавать истории проявлялась, по существу, стихийно. Любой эпизод воспринимался ярко и живописно при первом прочтении или слушании, но с каждым новым пересказом он терял мало-помалу свою ароматную позолоту и становился уже не столь ярким и живописным. У Сент-Экзюпери все происходило с точностью до наоборот: каждый раз он, повторяя одну и ту же историю, улучшал ее, как неустанный мастер, делал все новые и новые модели из одних и тех же заготовок, добиваясь все более совершенной формы.

Чтобы обеспечить себе минимум относительного покоя и предоставить Консуэле место, где она могла бы свободно развлекать своих друзей-сюрреалистов, Антуан арендовал квартиру с общим холлом на двадцать третьем этаже в доме номер 240, Центральный парк. В дополнение к Андре Бретону Нью-Йорк привлек множество сюрреалистов, таких, как Жоан Миро, Сальвадор Дали («Авида Долларс», как Бретон саркастически именовал его), Ив Танги, Макс Эрнст, Андре Массон, Марсель Дюшан, Рене ле Руа и Андре Рушо, которые были столь же поражены присущей Консуэле, как и всем латиноамериканцам, склонностью к роскоши. Ее же изумляла их анархическая богемность. Некоторых из них Сент-Экзюпери готов был терпеть, например Рене ле Руа, чья игра на флейте очаровывала его. Среди допущенных был и Марсель Дюшан, настоящий мастер (задолго до Раушенберга) того, что стало позднее известно как «поп-арт». Его Сент-Экс уважал как «приличного товарища» и стоящего противника по игре в шахматы. Поскольку Андре Рушо говорил по-английски, с ним он тоже оставался на дружеской ноге, и именно ему чаще, чем кому бы то ни было, судорожно звонил по телефону из какой-нибудь галантереи или магазина мужской одежды, где ему никак не удавалось объяснить продавцу (естественно, не знавшему никакого немецкого), какой галстук или рубашку он хотел купить. Но к Бретону, уже тогда мрачно предсказывавшему, что Соединенные Штаты после окончания войны превратятся в фашистское государство, Сент-Экзюпери не испытывал никакой симпатии. Жан-Поль Сартр отметит позже в эссе «Что такое литература?», что ужасы испанской гражданской войны и японской бомбардировки Шанхая разоблачили страсть сюрреалистов к разрушению как бесплатной и псевдореволюционной игре. Сент-Экс скептически относился к этим паразитирующим литераторам, тратящим время на сожаления о Европе и критикующим страну, предоставившую им убежище.

Безусловно, Бретон, как и Пьер Лазарев, Дени де Ружмон и другие, теперь вносил свою частицу труда в общее союзническое усилие во французской секции «Бюро информации о войне» Элмера Дэвиса (или «Джунглей», как они шутливо называли его), который находился под общим управлением Льюиса Галантьера. Но когда наконец появился «Военный летчик», этот вклад и труд Сент-Экзюпери Бретон и его последователи приняли ожесточенно. Французский философ Александр Койр нашел его «фашистским» по духу, в то время как его основная философия была отклонена как «патерналистская» и «реакционная» в «WV» – публикации сюрреалиста-экспатрианта Этьембля, нашедшего себе преподавательскую работу в университете Чикаго. Именно эти нападки больно ужалили Сент-Экса и подтолкнули его к проекту антисюрреалистического манифеста в форме «Открытого письма Андре Бретону», над которым он некоторое время работал, хотя ничего, похоже, из этой затеи так и не вышло.

Менее резки, чем сюрреалисты, оказались франкоговорящие канадцы. Значительная их часть уговаривала Сент-Экзюпери приехать к ним. В конце концов, он сдался, согласившись в конце апреля съездить в Монреаль на поезде и поучаствовать в паре встреч на французском языке с читателями на тему его боевого опыта. Антуан согласился на поездку неохотно, не имея никакого желания покидать Соединенные Штаты, и то только после того, как его литературный агент Максимилиан Беккер и его издатель Куртис Хичкок были торжественно заверены канадским консульством в Нью-Йорке и высокопоставленным бюрократом в Вашингтоне, что Сент-Экзюпери может предпринять двухдневную поездку без выправления специальных бумаг. Но, оказавшись в Канаде, он столкнулся с тем, что у него нет визы для обратного въезда в Соединенные Штаты. Последовали десять дней лихорадочных переговоров по телефону, пришлось написать не одно письмо. У Сент-Экса повторялись ночные печеночные колики из-за ставшего обыденным состояния нервотрепки. Консуэла примчалась из Нью-Йорка позаботиться о нем, но происшедшее оставило противный привкус желчи во рту и укрепило уверенность, что в Вашингтоне да и в Нью-Йорке имелись люди, стремившиеся доставить Антуану неприятности, то ли потому, что он был недостаточным сторонником Петена, то ли из-за его плохо скрываемого отвращения к тому, что он любил называть «фашизмом без доктрины» генерала Де Голля.

Хотя печень прошла по возвращении в Нью-Йорк, Сент-Экзюпери, кажется, страдал от возвращающихся приступов лихорадки последующие несколько месяцев. Чтобы избежать всепроникающей жары манхэттенского лета, они с Консуэлой арендовали простой дощатый дом в Вестпорте, штат Коннектикут, где могли охлаждаться в водах Лонг-Айленд-Саунд. Шахматную доску установили на деревянных ступенях, и здесь Сент-Экс провел много долгих часов, оттачивая гибкость ума в борьбе с гостями вроде Дени де Ружмона, приезжавшими провести недельку в обществе супругов. Чтобы замаскировать свою дьявольскую хитрость под видом беспечности, Тонио громко насвистывал, якобы легкомысленно предаваясь восторгу весенней поры, выводя из себя своего сердитого противника. Но наконец и Ружмон нашел противодействие: он начинал исполнять отнюдь не похожую на песнь дрозда какофонию, и этого было достаточно, чтобы полностью довести сокрушенного Тонио до невменяемого состояния.

Однажды Антуан возвратился из Нью-Йорка, неловко неся длинную черную коробку под мышкой. Когда крышку открыли, там оказался щенок бульдога, испуганный и дрожащий. Это был подарок Консуэле, потерявшей своего небольшого Юти, пекинеса королевских кровей (с родословной от собак китайского императора). Новое приобретение нарекли Ганнибалом, несомненно из-за некоторого присутствия в его жилах карфагенской крови, и Дени де Ружмону, назначенному гофмейстером управляющего двором короля, было дано деликатное поручение выгуливать его императорское высочество взад и вперед по пляжу.

Подарок не сумел смягчить недовольство Консуэлы этим дощатым бунгало, слишком маленьким для ее причудливого вкуса. Уже через несколько недель Дени де Ружмон обнаружил, что они водворились в Итон-Нек (около Нортпорта, Лонг-Айленд) в обширном поместье под названием Бевин-Хаус. Расположенное на «мысе, оперенном качающимися на ветру деревьями» (если цитировать дневник швейцарского писателя), поместье отличалось гордой уединенностью среди тростников и извилистых лагун, окружавших его с трех сторон, как «на острове среди тропических лесов».

«Я хотел хижину, а оказался в Версальском дворце!» – раздраженно воскликнул Сент-Экс в тот вечер, когда его с трудом заставили посетить это чудо, опоясанное лагуной. Но (как это удивительно похоже на него!) уже через несколько дней Сент-Экс наслаждался, как моллюск, в этом огромном особняке-раковине.

«Он снова вернулся к работе, пишет детскую сказку, – отмечал в своем дневнике Дени де Ружмон ближе к концу сентября, – которую сам и иллюстрирует акварельными красками. Лысеющий гигант, с круглыми глазами честолюбивой птицы и точными пальцами механика, он старается рисовать крошечными школьными кисточками и, высунув от напряжения кончик языка, пытается не «вылезти за линию». Я позирую для «Маленького принца» растянувшись на животе и вскинув ноги в воздух. Тонио смеется подобно дитяти: «Позже вы станете показывать всем этот рисунок и говорить: «Это же я!»

Идея создания детской сказки принадлежит вовсе не самому Сент-Экзюпери. Все началось в один прекрасный день, когда он расположился на обед в нью-йоркском ресторане. Заинтригованный набросками Сент-Экса на белой скатерти (официант при этом недовольно хмурился), Курт Хичкок поинтересовался у него, что же он там рисует.

«О, ничего особенного, – прозвучало в ответ. – Маленького друга, которого ношу в своем сердце».

Хичкок подверг маленького друга более тщательному осмотру, и его осенило. «Послушайте, а почему бы вам не подумать о книге о нем… об этом вашем маленьком товарище… книге для детей?»

Идея застала Сент-Экзюпери врасплох. Он никогда не мыслил себя профессиональным писателем, и еще меньше – автором детских книжек. Но стоило семени этого замысла попасть на плодородную почву, как оно начало прорастать, лелеемое мягким подталкиванием со стороны издателя. Детская книга… к Рождеству? Рождественские свечи… он так любил эту пору… и детей… Ему, видно, никогда не суждено иметь своих малышей, а он так тосковал по отцовству… Что ж, у него нет настоящего… так, может, появится придуманный… маленький Антуан?.. «Только подумай, – сказал он Леону Ванселиусу по прошествии нескольких дней, – теперь они просят меня написать книгу для детей!.. Сходишь со мной в магазин канцелярских принадлежностей, ладно? Я хочу купить цветные карандаши».

Карандаши куплены, и Сент-Экс взялся за работу над несколькими пробными рисунками, которым, вероятно, предстояло «обозначить» его все еще туманные идеи. Потом призвал на помощь своего старого однокашника по Школе изобразительных искусств, Бернара Ламота, чьи иллюстрации к «Полету на Аррас» ошеломили его своей «телепатической» точностью в деталях. Ламот откликнулся несколькими типовыми эскизами, не понравившимися Сент-Эксу: в них не хватало наивности, и они оказались слишком реалистичными для его замысла. Шли дни, и он все больше погружался в свою сказку. Постепенно Антуан стал приходить к выводу о необходимости самому иллюстрировать написанное. Он продолжал обращаться за советами к своему опытному другу, но его собственные идеи уже начали выкристаллизовываться, и однажды, после бессонной ночи, проведенной за рисованием баобаба, разрушающего крошечную планету, он отказался вносить в рисунок даже малейшее исправление.