Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

Сент-Экзюпери сиял. «Как замечательно!» Снова и снова повторял он: «Как отлично, что я соединил вместе моих трех лучших друзей» (он имел в виду Верта, Салля и Сегоня).

Четвертый отсутствовал: Гийоме, кому он посвятил «Планету людей». Еще до смерти Мермоза Гийоме стал рекордсменом «Эр-Франс» по числу полетов, совершенных им через Южную Атлантику. Уже прошло больше полутора лет, как они с женой обосновались в Бискароссе, на плоской равнине, покрытой соснами, к югу от Бордо, где большая внутренняя лагуна обеспечивала прекрасные условия для проверки систем гидросамолета при взлете и приводнении. Именно там, в невзрачной сельской гостинице «Отель дю лак и де пэн», Сент-Экс присоединился к ним 29 мая (на сей раз как должным образом приглашенный гость), чтобы отпраздновать тридцать седьмой день рождения Анри. То праздничное событие отмечали и их друг со времен Порт-Этьенна, Жан Люка, и Жак Нэри, радист, с которым Сент-Экс однажды заблудился в «межпланетном пространстве», и жена Нэри, женщина такого «уравновешенного» нрава, что ее прозвали Шквал.

Восемнадцать месяцев подряд Гийоме испытывал «Латекоэр-521» и хорошо понимал, насколько устарела эта громоздкая шестимоторная летающая лодка по сравнению с новыми быстроходными клиперами, производимыми Гленном Мартином в Соединенных Штатах, причем устарела уже давно. Но Лейтенант Парижского Корабля, как его прозвали, – единственное, чем располагал «Эр-Франс» для полета через Северную Атлантику. Первый полет наметили на начало июля, и Сент-Экс, не поднимавшийся в воздух с момента крушения в Гватемале, твердо намеревался отправиться в полет вместе с другом. Для этого следовало затребовать специальное разрешение от «Эр-Франс». Луи Кастекс, которому он позвонил по этому поводу сразу по возвращении в Париж, не сомневался в отказе. Но если Сент-Экзюпери что-нибудь задумал, его не так-то легко оказывалось остановить. Вытащив Кастекса в министерство авиации, он штурмовал один кабинет за другим и в результате дошел до святая святых, где утомленный министр был ошеломлен натиском его страстных доводов, сдался под шквальным огнем красноречия и неохотно предоставил разрешение на полет.

7 июля два друга покинули Бискаросс с тремя механиками, двумя радистами и штурманом и, сделав в пути остановку на Азорах, уже 10 июля достигли Нью-Йорка. Опасаясь пропустить по любой случайности обратный полет, намеченный спустя четыре дня, Сент-Экс ни разу не расстался с членами экипажа и отказался от любых звонков и встреч со своими знакомыми в Нью-Йорке. Но он не мог не подивиться приятно внушительным стопкам книги «Ветер, песок и звезды», которые рекламировались в витринах книжных магазинов. Изданный всего за какие-то десять дней до его приезда, перевод Льюиса Галантьера уже стал бестселлером.

На рассвете 14 июля, национального праздника Франции, Лейтенант Парижского Корабля снова поднялся в воздух и, подгоняемый преобладающим юго-западным ветром, возвратился в Бискаросс через Ньюфаундленд и Финистер за один круговой перелет. Сент-Экзюпери, как отмечал Луи Кастекс позже, принес своему другу Гийоме удачу, поскольку, хотя один двигатель и вышел из строя в пути, полет, выполненный за двадцать восемь с половиной часов, установил новую планку для трансатлантического перелета.

Вскоре после завершения полета Сент-Экс распрощался со своими друзьями Ноэль и Анри Гийоме, однако настоял, чтобы они присоединились к нему в тот же вечер в замке его кузины Ивонны де Лестранж в Шитре близ Ангулема. Из-за неожиданно навалившегося на него большого количества бюрократических проволочек Гийоме с женой пришлось задержаться в Бискароссе и выехать на несколько часов позже запланированного. Когда они тем вечером приблизились к Шитре, то увидели, как крайне взволнованный Сент-Экс сидит на изгороди у ворот. Испугавшись, как бы его друг, только-только триумфально завершивший перелет через океан, не оказался жертвой автомобильной катастрофы, Антуан провел последние пару часов между телефоном и обочиной дороги. «Он напоминал несчастного маленького мальчика, – вспоминала Ноэль Гийоме, – и его широкая улыбка вернулась только тогда, когда он схватил нас в дружеские объятия (словно своими длиннющими руками хотел защитить нас от всего), и понял, что мы – это действительно мы и действительно приехали. Ведь, как всегда, он вообразил нечто ужасное».

Даже для Сент-Экзюпери то лето оказалось необычайно беспокойным. Все началось несколькими месяцами раньше с типично нелепой буффонады, связанной с приобретением недвижимости. «Я хочу взять отпуск и на время отказаться от роли мужа» – так он объяснил своей жене, когда переезжал в небольшую «холостяцкую квартирку» на рю Мишель-Анж. И хотя он по-прежнему жил там, все равно продолжал заботиться о благосостоянии Консуэлы. Ни один из супругов не мог сопротивляться искушениям, которые достаток давал каждому из них, и, хотя Антуан не обладал душой собственника, этого нельзя было сказать о его жене.

Но Тонио всегда мечтал иметь пристанище за городом. Однажды во время загородной прогулки они оказались близ Фореде-Сенар, к юго-востоку от Парижа, и попали на небольшую площадь у маленькой церкви деревни Ла-Варенн-Жарси. На той стороне дороги они увидели ворота с объявлением: «Продается или сдается дом с обстановкой». Кроме обстановки, при этом доме, выставленном на продажу или внаем, имелась детская площадка, парк, полный чудесных деревьев, и сад с водоемом, в котором вскоре (впрочем, они могли и не заметить этого в первое свое посещение) уже плескалась одинокая утка.

– Не арендуйте тот дом, – предостерег их кто-то, когда они начали наводить справки. – Он приносит несчастье.

Видимо, так казалось и хозяйке дома, очень бедной вдове, влачившей жалкое существование, но Антуан не захотел отступать: деревья, окружавшие дом, слишком уж манили его. В тот же день они осмотрели дом в сопровождении владельца кафе, выступавшего в роли местного агента по недвижимости. Он провел их через черный ход, от которого имел свой ключ, и первое, что поразило их (на кухне, вот уж подходящее место!), – огромная люстра, «достаточно большая даже для оперы» (по словам Консуэлы), хрусталики которой мелодично позванивали, как колокольчики. Сент-Эксу уже едва ли нужно было осматривать что-нибудь еще: вид этой «музыкальной люстры» восхитил его так же, как и название усадьбы – «Зелень» («Ла Фейре»).

– Этот дом – твой, – сказал он Консуэле, добавив немного задумчиво: – Не знаю, право, как я его оплачу.

«Планета людей» разрешила эту конкретную дилемму, поскольку полученные гонорары вскоре сделали возможным заменить арендную плату на внесение взносов в уплату за усадьбу, приобретаемую в собственность. Спустя несколько месяцев Консуэла уже поселилась там вместе с горничной, растущим выводком кур и кроликов и псом по имени Греко, унаследованным Тонио от владельца кафе «Кав мура», утверждавшего, будто того забыл в его винном погребе какой-то не в меру безалаберный пьяница янки. Всякий раз, когда он бывал в настроении, Антуан мчался повидаться с ней (он всегда врывался как ветер), иногда на своем «бугатти», иногда на мотоцикле. Завидев несколько автомобилей у дома, он тут же разворачивался и ехал обратно в Париж. Предпочтения Консуэлы при выборе друзей не всегда совпадали с его собственными, и в таких случаях единственным свидетельством его приезда оказывалась записка, написанная в придорожном постоялом дворе, гласившая: «Я не приеду сегодня вечером, у тебя и так целая толпа гостей».

Обставить это незапланированное приобретение оказалось, к счастью, менее хлопотной задачей, нежели когда речь шла о просторной «пустоте» апартаментов на плас Вобан, хотя новое жилье и не уступало им по качеству. Сент-Экзюпери не хватало времени, которое он мог бы посвятить хозяйственным заботам. Едва он возвратился в Париж после своего трансатлантического перелета с Гийоме, как его буквально атаковали телеграммы от американских издателей, уговаривавших его приехать в Нью-Йорк, чтобы помочь им в продвижении книги «Ветер, песок и звезды». Отис Фергюсон, пишущий для «Новой республики», нашел «новую книгу Сент-Экзюпери, посвященную полетам… более напыщенной, путаной и беспорядочной, более амбициозной и несовершенной во всем, что касается воздействия на читателя», если сравнивать ее с «Ночным полетом». Критика должна была бы по справедливости относиться больше к Льюису Галантьеру, переводчику, включившему в издание материал, который автор собирался исключить. Но Брюс Гулд в «Субботнем литературном обозрении», не смущаясь, называл Сент-Экзюпери «авиатором, который ярко и четко выражает свои мысли» и поместил его рядом с Энн Морроу Линдберг. Такого же мнения придерживались редакторы клуба «Книга месяца», в июне избравшие «Ветер, песок и звезды» в категории документальных произведений.

Момент был выбран неподходящий. В воздухе ощущалась гроза, и не следовало бы покидать Францию, но Сент-Экс понимал, что ему надо приноравливаться к мнению переводчика и издателей, слишком много хорошего сделавших для него. Прибыв в Нью-Йорк на пароходе, он снова остановился в «Ритц Карлтон» и несколько дней был занят тем, что подписывал подарочные экземпляры книг, давал интервью (которые терпеть не мог) и позировал фотографам. Максимилиан Беккер, его литературный агент, иногда брал его на экскурсию по Гарлему. Сент-Экс с удовольствием отправлялся с ним, чтобы отвлечься, но полуденная жара Манхэттена угнетала, и Антуан не скрывал радости, когда Андре Мориз, тогда возглавлявший Французскую летнюю школу, пригласил его провести пару дней в Миддлбурге, штат Вермонт. Он отправился туда со своей приятельницей Ивонной Мишель (французская журналистка, с которой он познакомился у Жана Пруво) и Пьером Лануксом и по дороге туда поразил их рассказом о фантастическом количестве энергии, таящемся внутри атома. Он поведал им, что уже создан механизм разложения атома, и это вполне могло бы привести к уничтожению планеты. Его спутники впервые тогда услышали о ядерной энергии.

В Миддлбурге в честь Антуана давали званый обед, и, поскольку погода стояла достаточно теплая, он уселся под большим деревом и развлекал слушателей (приблизительно человек сорок), разместившихся кружком вокруг него, достоверными рассказами о своих приключениях. Эдварда Харви, тогда учащегося летней школы, особенно поразил (впрочем, как и всех остальных) эпизод со львенком: рассказчик передавал свои эмоциональные впечатления о битве со зверенышем внутри кабины «симуна». «Сент-Экс удивил меня своим ростом, слишком высоким для француза, хотя я знавал много высоких людей. У него были темные волосы, но он заметно лысел. Полноватый, с круглым лицом, он напоминал мне добросердечного монаха с выбритой на голове тонзурой. Взгляд темных глаз был очень внимательный. Он говорил смешно шепелявя, и его шепелявость как-то особенно абсурдно не гармонировала с его комплекцией».

Сразу по приезде в Нью-Йорк Сент-Экс позвонил друзьям в Париж, чтобы узнать их реакцию на создавшуюся международную обстановку. С каждым днем заголовки в газетах становились все крупнее и все мрачнее, росла и снедавшая его тревога за судьбу семьи и страны. Не в силах дольше выдерживать подобное напряжение, 20 августа он сел на борт «Иль де Франс» и шестью днями позже сошел на берег в Гавре. Риббентроп находился в Москве, внося последние штрихи в неправдоподобный нацистско-советский договор, подписание которого уже спустя три дня произвело эффект разорвавшейся бомбы. Судьба Польши была скреплена печатью, и в течение недели Европа оказалась ввергнутой в войну.

Глава 18
Военный летчик

4 сентября Сент-Экзюпери вызвали на военный аэродром Тулуза-Франказаль (как резервиста военно-воздушных сил призыва 1923 года), где он получил приказ приступить к своим обязанностям. Жан Жираду, драматург, в чьей парижской квартире частенько можно было увидеть Сент-Экса в предвоенные годы, попытался привлечь друга в информационную службу, только-только созданную правительством Даладье, но Сент-Эксу это не показалось интересным. Он никогда не чувствовал себя уютно в конторе и не мог представить себя в роли составителя поверхностных официальных сообщений и бойких увещеваний для мальчиков, воюющих на фронте. Он не собирался становиться одним из тех избалованных интеллектуалов, кто, как он позже написал в «Военном летчике», «держит себя в резерве, подобно банкам с вареньем на полках Пропаганды, чтобы быть съеденными после войны».

6 сентября он отправился на своем восьмицилиндровом «бугатти» на базу в Тулузе, и провожал его Луи Кастекс, тот самый, что помог ему получить разрешение на полет через Атлантику с Гийоме. Ему присвоили временное звание капитана и назначили в авиационное подразделение, которому предстояло пройти обучение бомбардировке дальнего действия. Назначение вызвало у Сент-Экса почти столько же недовольства, сколько предложение Жираду, поскольку учебный курс обещал продолжиться несколько месяцев. Да и в любом случае он не имел никакого желания принимать участие в беспорядочном бомбометании, свидетелем которого сам стал в Испании и видел на киноэкране, как японцы практикуют подобное в Китае. Полковник, командующий на базе Франказаль, похоже, проявит понимание, сначала позволив Сент-Экзюпери «набить руку», в ежедневных «вылазках» на «симуне», а затем активно поощряя его получить перевод в истребительную эскадрилью.

Антуан продолжал вести эту странную жизнь, такую же ненормально спокойную, какой была эта «притворная война», бушевавшая между линиями Мажино и Зигфрида, где несколько блуждающих пуль и случайных снарядов пролетали над бельевыми веревками, натянутыми между створками орудий и колючей проволокой. Пока Польша разрывалась на куски немецким орлом и русским медведем, Сент-Экзюпери и Кастекс развлекались полетами по краю Пиренейского предгорья и исследованием прекрасных зеленых долин, по которым когда-то прошагал отступающий Карл Великий и его войско, а затем летели над восхитительными искрящимися башенками и каменными валами Каркасона. Но по окончании ежедневных «вылазок» Сент-Экс мчался в «Гранд-отель», его обиталище в Тулузе, где обзванивал друзей в Париже, умоляя их пустить в ход все свои связи, нажать на все рычаги, лишь бы он получил назначение в боевое подразделение.

«Я задыхаюсь все больше. Атмосфера этого места непригодна для дыхания, – написал он другу в письме, приведенном его биографом Пьером Шеврие. – Мне многое хочется сказать по поводу этих событий. Но как бойцу, не как туристу». «Это мой единственный шанс подать голос. Ты же знаешь… Спаси меня! – умолял он, добавляя: – Не обращайся к Дора, пока все другие возможности попасть в подразделение истребителей не будут исчерпаны».

С началом военных действий «Эр-Блю» Дора поглотила «Эр-Франс», а его самого прикомандировали к Генеральному штабу возглавлять группу летчиков для перевозки старших штабных офицеров во время их высоких миссий. Дора с огромным удовольствием сделал бы все, лишь бы его друг вошел в состав его подразделения, но Сент-Эксу не слишком хотелось переправлять генералов и другое начальство от одной части фронта к другой, а то и в Лондон, Брюссель или Северную Африку. И пока он волновался за свою судьбу в Тулузе, все дождливые дни проводя перед школьной доской, где даже дипломированные офицеры, окончившие Эколь политекник (Политехническую школу), приходили в изумление от того, с какой легкостью он справлялся с запутанными математическими задачами, его друзья в Париже вели долгие и нудные переговоры с влиятельными должностными лицами, пытаясь обеспечить его перевод.

Все десять недель ушли на прорыв сквозь заграждение из официальных запретов. Доктора военной авиации, обследовавшие Антуана на предмет возможности призыва на действительную службу, не скрывали своего мнения. Тридцатидевятилетний пилот с частично парализованным плечом вполне определенно и без всяких вопросов должен быть отстранен от полетов и переведен на работу с личным составом. Потребовалось вмешательство генерала Даве, отвечавшего за программу подготовки бомбардировщиков и, к счастью, друга Сент-Экзюпери, чтобы снять это начальное вето. Но на том дело не кончилось. Сент-Эксу предстояло выдержать сражение и пробиться через все приемные министра авиации к Ги Ла Шамбре, где было, наконец, согласовано, что, хотя и слишком старый и непригодный для службы летчиком-истребителем, он все еще может летать в качестве авиационного разведчика. Соответственно его направили в группу 2/33 стратегической разведки. Антуан отпраздновал радостную новость в кафе «Дё маго», которое он превратил в свой неофициальный штаб для заключительных стадий своего блицкрига против бюрократии, заказав официанту принести ему колоду карт, чтобы он мог ослепить друга Жан-Поля Сартра Пьера Боста демонстрацией загадочного искусства фокусника.

Авиагруппа 2/33 стратегической разведки (или 2-я авиагруппа 33-й разведывательной эскадрильи) тогда размещалась в двух деревнях, расположенных к югу от канала Марна и Витри-лё-Франсуа, на шоссе Сент-Дизье, в 150 милях к востоку от Парижа. На летном поле, граничащем с сельской дорогой и березовым вперемешку с омелой лесом, занятом группой с середины сентября, ангаров не было. Часть грузовиков и передвижного оборудования располагалась в близлежащих сараях, другие были спрятаны в лесу, но пятнадцать «Поте-63», хотя и закамуфлированных, приходилось держать на открытом пространстве. Человек двенадцать офицеров расположились на постой в деревне Орконт, на север от аэродрома, наземная служба и резервисты ютились в сельских домах, усадьбах и фермах Отвиль, к югу. Удобно расположенная заброшенная ферма, приблизительно в 800 ярдах от аэродрома, была реквизирована отделением обработки фотопленки, офицерскую столовую расположили в задней гостиной единственной гостиницы Орконта, а штаб группы обосновался в здании фермы рядом с полем. Но менее привилегированным эскадрильям приходилось создавать свои собственные импровизированные «командные пункты» и штабы (по существу, бары и комнаты отдыха) исходя из доступных ресурсов.

Командовал группой в то время эльзасец, капитан Шунк. Группа состояла из двух эскадрилий: 3-й, называвшейся «Аш» («Топор»), и 4-й, окрещенной «Муэтт» («Чайка»). «Аш», в которую попал Сент-Экзюпери, была обязана своим прозвищем удалому капитану по имени Бордаж. Его изобретательность во время Первой мировой войны в совершении набегов на склады, гаражи и даже фабрики для снабжения эскадрильи «эксплуатационным оборудованием» (всем – от самолетов и оружия до грузовиков и модных автомобилей) и вдохновила появление эмблемы эскадрильи – с двойным лезвием пиратского топорика и абордажного топора, получившего большую известность как топор Бордажа. Верная флибустьерскому гению его основателя, эскадрилья не церемонилась и обеспечила себя большим количеством распиленных березовых бревен и других пиломатериалов, груду которых местный крестьянин неосторожно сложил на обочине, и эта куча (к его беспомощному унынию) в одночасье уменьшилась до карликовых размеров. Комнаты отдыха приподняли на фут или два над землей на сваях, чтобы изолировать пол от вползающей сырости с полей и из леса, и именно туда, в эту лачугу Робинзона Крузо, покрытую рифленым железом, с окнами из слюды и дымоходом в виде отверстия для дыма, который сам находил себе выход из-под карниза, однажды в ноябрьский вечер пришел лейтенант Франсуа Ло и принес своим товарищам офицерам (Израелю, Гавуалю и Ошеде) известие: в их и без того тесное обиталище вселяется новичок – капитан де Сент-Экзюпери.

Новость приняли со смешанными чувствами. В дополнение к четырем пилотам крошечная лачуга вынуждена была приютить еще двоих регулярных армейских офицеров (капитана Эдгара Моро и лейтенанта Жана Дютортра), назначенных в эскадрилью воздушными наблюдателями, не говоря уже о стрелках и механиках, постоянно вызываемых для консультации в «комнату для штабных карт». А тут еще и проблема соблюдения субординации, и проблема возрастного несоответствия. Сент-Экзюпери был значительно старше всех остальных, но мало того, он был также на чин выше лейтенанта Ло, командира эскадрильи, и тому едва ли доставляла удовольствие необходимость муштровать почти сорокалетнего подчиненного. Но буквально с самой первой минуты, едва Сент-Экзюпери вышел из автомобиля капитана Шунка в своей несколько поношенной форменной одежде и высоких, по колено, ботинках, мрачные опасения обитателей лачуги уступили место любопытству и удивлению. На приветствие лейтенанта Ло: «Лейтенант Ло, командир эскадрильи» – Сент-Экс спокойно ответил: «Сент-Экзюпери, пилот». Лед был сломан, и никому не приходилось больше опасаться, что всемирно известный автор «Планеты людей» собирается подавить их своим высокомерием или «напирать на свое воинское звание».

Ну а обширный запас историй Сент-Экса и его талант к карточным фокусам довершили дело. И правда, когда генерал Вийемен, командующий французской авиацией, посетил группу как раз через три дня после приезда Антуана (6 декабря) и был приглашен на обед с офицерами в офицерской столовой в гостинице Орконта, Сент-Экзюпери поразил его блестящей демонстрацией своего виртуозного искусства карточных фокусов.

Как и другие пилоты, Сент-Экзюпери получил ордер на постой в Орконте. Опасаясь, что простая комната на одной из деревенских ферм не подойдет столь знатной персоне, командир группы планировал выселить одного из своих офицеров из местного «шато» и разместить там Экзюпери. Но Сент-Экс, к большому огорчению владелицы замка, отказался и, вместо этого, направился к сельскому дому, расположенному через дорогу от церкви на деревенской площади, где имелась пустая комната на первом этаже. Мадам Черчель, жена фермера, показывавшая ему комнату, не могла скрыть своего удивления тем, что господин капитан захотел жить в столь скромных условиях, когда роскошные палаты ждали его в местном особняке, но Сент-Экзюпери с лучезарной улыбкой заверил ее, что он охотно остановится у них.

«Я живу на маленькой ферме, где нет никакой необходимости иметь холодильник, – написал он своему нью-йоркскому литературному агенту Максимилиану Беккеру почти сразу же после расквартирования. – Утром, перед умыванием, я раскалываю лед в кувшине с водой! Все мы носим высокие ботинки и, когда вокруг не подморожено, плещемся в грязи до самых колен». И все же эта простая деревенская жизнь с ее элементарными бытовыми трудностями понравилась ему так сильно, что позже, в «Военном летчике», Антуан создал идиллическую картинку своей «монашеской кельи», куда каждое утро с громким стуком в дверь суетливо входит жена фермера с охапкой дров, чтобы зажечь веселое пламя в печурке, единственном источнике тепла в этой холодной спальне. Медленно воображаемый мир грез его полусонного бытия наполняет мягкий аромат дыма от поленьев, веселое потрескивание искр и шипение упрямых бревен проникает через его ватное одеяло, и когда, наконец, он поднимает одно тяжелое веко, в печке начинается яркий и веселый праздник, бросающий светящиеся отблески на потолок и подмигивающий ему, совсем как его старый «друг», небольшая мурлыкающая печь Сен-Мориса.

* * *

Плохие погодные условия затрудняли первые тренировочные полеты Сент-Экзюпери на «Поте-63», поскольку несколько дней непрекращающегося дождя превратили проселочные дороги в непролазные болота. Вахтенный журнал (журнал дежурного по части) авиагруппы показывает, что за целый месяц (до 21 декабря) пилоты вылетали лишь на одно военное задание – задание, окончившееся трагически, когда «поте» лейтенанта Саго был случайно сбит двумя британскими «харрикейнами», возвращавшимися назад из Германии. Пулеметчика и наблюдателя убили почти сразу. Страшно обожженному Саго удалось спуститься на землю на парашюте, и посещение его в больнице Сент-Экзюпери впоследствии описал в «Военном летчике» («Полет на Аррас»).

Письмо, написанное спустя два дня после той беды, дает нам яркое представление о чувствах Сент-Экса. Он только что приземлился после своего первого подъема на высоту 30 тысяч футов, оглохший на одно ухо, с блокированной барабанной полостью, хотя (благодарение Небу!) обошлось без этого ужасного гула в голове, который так беспокоил его после аварии в Гватемале. «Я не обнаружил того, чего хотел, – писал он. – Я выяснил то, что неизбежно должен был понять – я такой, как все. Как все, я мерзну, как все, я боюсь. И, как многие, страдаю от ревматизма… Вот оно как. Я только что возвратился с высоты в 10 тысяч метров. Очередная иллюзия, оставшаяся другим. Десять тысяч метров, эта непригодная для жизни область, населенная невиданными тварями, откуда Земля кажется черной и вогнутой и где телодвижения становятся такими же неуклюжими, как у пловца, попавшего в тягучий сироп. Где уменьшенное воздушное давление (1/100 от нормального) угрожает выпарить из тебя жизнь и где вдыхаешь лед, ведь от дыхания при 51 градусе ниже нуля на внутренней поверхности маски появляются крошечные сосульки, и где тебе грозят 25 различных поломок, например выходит из строя респиратор, и это скажется на тебе при посадке, или нагреватель, и тогда ты можешь превратиться в кусок льда… Время от времени приходится просто нащупывать небольшую резиновую трубку, ведущую к маске, чтобы удостовериться, заполнена ли она должным образом, есть ли молоко в соске. И ты сосешь из бутылочки…»

К его изумлению, тепло удивительным образом распространялось по всему летному костюму, и провода во внутренней стеганой подкладке не жгли кожу. «Вот если бы, – думал Антуан, – у эскимосов был такой!» Какое чудо техники это теплое облачение, совсем как в теплой ванне, вот только рукам в перчатках холодно, особенно когда он держал палец на спусковом механизме пулемета.

– Ну и как там? – спрашивали его после приземления. – Какая температура?

– Пятьдесят один градус ниже нуля, – ответил он.

– Не то чтобы тепло… Вы не замерзли?

– Замерз, но не очень. Вы сказали мне, будто горячий кислород жжет нос, и все же мой нос чувствовал себя прекрасно. Что касается летных ботинок…

– Ничего, ваши ботинки не сгорят, – смеялись вокруг. – Вы забыли повернуть выключатель.

Перед новым крещением высотой Сент-Экса несколько часов мучила мысль о «медленной борьбе против подступающей слабости. Тот ужасный пот над бровями и на ладонях рук. То приятное, сладкое ощущение, своего рода искажение чувств…». Но нет, 30 тысяч футов оказались совсем не сложнее, чем 18 тысяч без кислорода. «И внезапно весь мой восторг растворяется, – писал Антуан, – как исчезает легкий бестелесный призрак, и все вокруг становится обычной работой, подобно любой другой. Полет на высоте в 10 тысяч метров или обивка стула… Ведь призрак уже мертв. Так происходило со мной каждый раз. Лечу ночью с почтой. Тону в море. Умираю от жажды. И Дора… Дора не учил мужчин храбрости: он вынуждал их убивать призраков. Я уже говорил об этом в «Ночном полете».

За исключением того трагического несчастного случая, виной которому были два «харрикейна», декабрь был для эскадрильи скорее радостным, чем трагическим. Они посетили «Театр дез арме» в Сен-Дизье, и тоскливые вечера оживил великолепный фонограф с набором пластинок, присланные офицерам в подарок от Сьюзи Солидор. Комик Фернандель приехал к ним 16-го с его неподражаемым сияющим лицом и лошадиной усмешкой, расплывшийся от радости от встречи под фанфары карабинеров 3-й эскадрильи (механиков наземной команды), с пыхтением выдувавших звуки на немыслимом ассортименте рожков и дудочек, изготовленных в ремонтных мастерских из медных и металлических труб. К тому моменту, как Жозеф Кессель появился на сцене в форме военного корреспондента, первые рождественские снега разложили свою мягкую белую мантию по замерзшим грязевым бороздам. Новый год стал свидетелем обычного аморального поведения, во всяком случае со стороны оживленных карабинеров, напугавших до смерти бедную мадам Ренар, владелицу кафе в Отвиле, внезапно появившись в цилиндрах и котелках, вооруженные фонарями, абордажными саблями и пистолетами, необходимыми, как они объяснили, прорываясь внутрь помещения, чтобы иметь дело с «бандитами», скрывавшимися внутри, под кухонными столами и в шкафах кладовой.

Такие бесшабашные и грубоватые развлечения Антуан позволял себе в юности, и это только подчеркнуло разницу в возрасте, отделявшую Сент-Экса от его более молодых сослуживцев. Он жаловался на это в письме другу в Париж, в котором отмечал, что для него становится трудной проблемой угнаться за его новыми товарищами, явно предпочитающими танго Баху. «Приходится воевать рядом с теми, кто скрывается от хорошей музыки всякий раз, когда ты усаживаешься около громкоговорителя. И все же ты находишь в них замечательные качества. Те, кто воюет лучше всех, единственные, кто действительно воюет. Таким образом, и не воюют они по тем же самым причинам, что и я. Они не воюют за спасение цивилизации, или же следует пересмотреть понятие цивилизации и всего того, что входит в это понятие».

В одном он не сомневался: и этого не было в патетическом образе, в который перевоплощался эстрадный певец в «Театр дез арме», возмутивший его своими пресными песнями. Только однажды в течение того длинного, потраченного впустую вечера Антуан ощутил небольшой прилив слабых эмоций во время исполнения стихов:

 
Ах, девушки! Когда в леса бежите, в горы —
Кюре доволен: знать, крестины скоро!
 

Эти строчки заставили его задуматься о тех деревнях, где, как в Средневековье, ощущалась продолжительность потока времен. Где сеяли пшеницу, и она вырастала в положенное ей время. Где, если девушки уходили в лес на праздник, викарий радовался в ожидании крестин, которые такие лесные прогулки предвещали. Где человек являлся частью поколений, частью вечного, где мертвые продолжали жить благодаря церкви. Мертвые как элемент вечности. «Но наши мертвые – пустые ящики, – написал Антуан. – И наше лето не имеет никакого отношения к осени. Времена года накладываются одно на другое. Человек сегодня разобран на части. И Жираду, думающий, что он может спасти человека с помощью интеллекта. Но интеллект, разбирающий и снова сочетающий части, не шутя путающий стройный порядок, дабы добиться живописности, теряет из виду существенное. Когда кто-то исследует состояния, он ничего не осознает в человеке. Я не стар и не молод. Я – тот, кто переходит от молодости к старости. Я – нечто в процессе формирования. Я сам – процесс старения. Цветок розы – это не то, что зарождается, раскрывается и исчезает. Это – описание из учебника ботаники, анализ, который убивает розу. Цветок розы – вовсе не ряд последовательных состояний, роза – это немного грустный меланхоличный праздник… Я грустен из-за этой странной планеты, на которой живу. Потому что я не в состоянии понять…»