Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

Но, вернувшись в свою спальню и снова оставшись один на один со своими мыслями, Антуан уже не видел повода для веселого настроения. «Гийоме мертв, – писал он во Францию. – И сегодня вечером у меня создалось впечатление, что у меня больше не осталось друзей. Я не испытываю к нему жалости: мне никогда не удавалось жалеть мертвых. Но к этой смерти, да, к этой смерти я стану привыкать слишком долго, и я уже сейчас чувствую тяжесть этой муки. Она продлится долгие месяцы… И мне так часто будет его недоставать. Неужели старость приходит так быстро? Я – единственный, кто еще жив из команды из Каса-Дакар тех прошлых дней, большой команды, летавшей тогда на «Бреге-14»: Колле, Рейн, Лассаль, Борегар, Мермоз, Этьенн, Симон, Лекривен, Билль, Верней, Ригель… Да, тот самый Ригель, прилетевший в своем первом полете на юг из Сиснерос, когда им пришлось сделать вынужденную посадку в дюнах около небольшого форта Нуакшот. Ригель тоже умер несколько лет назад, когда самолет, на котором он возвращался в Тулузу, ударился прямо в спрятанные за туманом Пиренеи. А теперь и Гийоме ушел, вместе со своим преданным радистом Ле Дуфом, девятнадцать раз вынужденно садившимся на волны Атлантики и не меньше дюжины раз наблюдавшим, как гидросамолеты исчезают в пучине… И Франке, механик Гийоме, четыреста раз перелетевший через Анды.

Теперь все они умерли, – продолжал Сент-Экзюпери, – и мне не с кем больше делиться рассказами. Вот он я, беззубый старик, сам с собой пережевывающий воспоминания… Я думал, такова участь только стариков: расставаться на своем пути с близкими. Со всеми. Если ты знаешь так мало моих друзей, это потому лишь, что они все умерли… Скажи, если мне нужно вернуться, и я сразу же вернусь».

Каким был ответ, Пьер Шеврие, цитирующий это письмо в биографии Сент-Экса, не сообщает нам, но предположительно, оно содержало слова поддержки.

Глава 20
Изгнание

В Техническом институте Лисабона чествовали в те дни еще одного именитого француза – Жана Ренуара, режиссера. Они с Сент-Экзюпери оказались в одной и той же каюте, когда «Сибони», принадлежащий «Американским экспортным линиям», наконец отбыл в Америку. Прежде они раза два встречались в Париже случайно, но понадобился именно этот долгий зимний океанский рейс на переполненном пароходе, чтобы окрепла и сцементировалась их дружба. С 343 пассажирами на борту, загнанными в переполненные каюты, которые служили скорее лишь спальными местами, все шансы на «осторожное приключение» исключались. Пароход был столь маленьким, как в шутку объяснял Сент-Экс после плавания, что напоминал спасательную шлюпку, и «нам крупно повезло, раз мы не встретили голодного кита: он бы проглотил нас, теплоход и все его содержимое». «Этой источавшей пар бадье требовалось три четверти часа, – продолжал он на той же самой веселой ноте, – чтобы подняться на гребень каждой высокой волны!» Уверен, это не более чем поэтическое сравнение, но если «Сибони» и потратил столько времени на пересечение Атлантики, то отчасти из-за бурных встречных ветров, а частично из-за британских военных кораблей, дважды задерживавших судно и подвергавших его досмотру на Бермудах. Когда они наконец втянулись в порт Нью-Йорка с опозданием больше чем на день согласно расписанию, пассажиры, так же как и шкипер, облегченно вздохнули. Коллективная жажда была столь высока, что на борту не осталось ни капли содовой воды, пива или кока-колы.

Пароход прибыл в Нью-Йорк 31 декабря 1940 года, в последний день того катастрофического года. Спускаясь по трапу, Сент-Экс понятия не имел, что принесет новый год, но на пирсе в толпе встречающих мелькнуло знакомое лицо Пьера Лазарева, кому он телеграфировал о своем прибытии. Его встречали также несколько журналистов, включая одного от «Нью-Йорк таймс», который пропустил Жана Ренуара, но успешно напал из засады на автора «Ветра, песка и звезд». На вопрос (через переводчика), как долго он планирует оставаться в Соединенных Штатах, Сент-Экзюпери машинально ответил: «От трех до четырех недель, – и добавил: – Сегодня невозможно планировать на три недели вперед». Что он думает о маршале Петене? Он отказался отвечать. Каково отношение французов к Англии? Вызвал ли исход битвы за Британию какое-нибудь официальное изменение политического курса? Нет, последовал ответ, он не слышал ничего ни в неоккупированной части Франции, ни на севере Африки, что могло бы свидетельствовать в пользу такого изменения. С другой стороны, Сент-Экс отметил и позитивные настроения – Франция никогда не объявит войну Англии. Политическая ситуация во Франции? Что ж, он все еще верит в демократию, но не в ту, которую страна знала до войны, приведшую к административной неразберихе и параличу власти в беспрецедентном масштабе. Лучше ли немецкие пилоты, чем французские? Трудно сказать, где найти грань, отличающую качество пилотов от качества самолетов, на которых они летают. Но Германия выиграла войну благодаря своей индустриальной мощи, а не из-за качеств людей или превосходства техники. А Англия? Действительно ли господин де Сент-Экзюпери думает, что немцы могут поставить Англию на колени посредством воздушных налетов? Нет, господин де Сент-Экзюпери так не думает. «Ночные бомбардировки малоэффективны. Они не убедительны, – пояснил он. – Дневные же, с другой стороны, слишком дорогостоящи по количеству потерь, чтобы их можно было поддерживать на высоком уровне в течение длительного периода времени, это не по силам даже немцам. Если бы немцы могли высадиться в Англии, с моторизованными частями и тяжелым вооружением, это дало бы неоспоримый успех, но я не вижу, как они могут это сделать».

В который раз Сент-Экс остановился в «Риц Карлтон», где его нью-йоркский агент Максимилиан Беккер и его издатели Куртис Хичкок и Эжен Рейналь зарезервировали для него номер. Несмотря на их радушие и заботу, Сент-Экзюпери чувствовал себя даже более потерянным и не в своей тарелке, чем после своей авиакатастрофы в Гватемале в 1938 году, хотя Нью-Йорк уже наводнила колония французских экспатриантов, все продолжавшая увеличиваться. Среди них были Андре Моруа, Жюль Ромен, Сент-Джон Перс, поэт (наконец-то осевший в Вашингтоне), Анри Бернштайн, драматург, конструктор самолетов Мишель Вибо, журналисты Робер де Сен-Жан, Женевьев Табуи, Андре Жеро (более известный как «Пертинакс»), Анри де Керилли, Элен и ее муж Пьер Лазарев, не говоря уже о беспорядочной когорте авторов-сюрреалистов и сюрреалистов-художников (хотя это, вероятно, слишком сильно сказано) под предводительством их культовой личности, их папы римского, его вероотступнической безобразности Андре Бретона Первого.

Пьер Лазарев, как было указано, оказался первым французом, с которым встретился Сент-Экзюпери, сойдя на берег, но, когда Пьер услышал, что жизнь свела Антуана с Жаном Ренуаром и что он предлагает позавтракать всем вместе в тот же самый день, Лазарева взорвало: «Что? С Ренуаром? Никогда». В Лисабоне, чтобы снискать расположение властей, не забывайте, это было, в конце концов, в салазаровской Португалии, блестящий директор «Ле гран илюзьон» исхитрился найти способ отречься от любого малейшего намека на радикальные убеждения своего прошлого. Далекий от проявления какой-либо симпатии к коммунистам, он все же задавался вопросом, а не стоило ли прийти к согласию с Адольфом Гитлером, оказавшим услугу Франции, по крайней мере в прекращении еврейского засилья, которое причиняло ему, Жану Ренуару, а также многим другим французам, бесконечные огорчения и неприятности. Лазарев не готов был простить ему этого поспешного и опрометчивого высказывания, подхваченного португальской прессой – хита рекламы режима! Сент-Экс, что для него достаточно типично, встал на защиту Ренуара: «Но, Пьер, он не говорил это всерьез!» – и не успокоился, пока не притащил за руку кающегося Ренуара принести запинающиеся извинения все еще хмурящемуся Лазареву.

Другим французским журналистом, с которым Сент-Экзюпери увиделся вскоре после своего прибытия, оказался Рауль де Росси де Саль, которого моментально уволили из «Пари суар» вскоре после учреждения режима Виши. В отличие от Лазарева, который не знал ни слова по-английски, Саль говорил и писал на этом языке совсем как по-французски, он обзавелся американской женой и жил в Соединенных Штатах начиная с 1929 года. Сент-Экс виделся с ним нечасто после того несчастного случая в Гватемале, и теперь он стремился услышать мнение Росси де Саля о сложившейся в Соединенных Штатах ситуации, тот же интересовался его впечатлениями о происходящем во Франции.

«Физически он в порядке, – отметил Росси де Саль в своем дневнике (позднее изданном под названием «Создавая вчера») после их первой встречи, – но сейчас он еще больше, чем когда-либо, походит на птицу, стремящуюся спрятать голову под крылом. Он, если можно так выразиться, потрепан войной. Трудно обобщить все сказанное им».

«Немцы упиваются своей полной победой. Они – как люди, нашедшие локомотив в своем саду…»

«В Париже ощущается непреодолимый барьер между немцами и французами. Немцы словно превратились в невидимок.

Никто не смотрит в их сторону, и это заставляет их чувствовать себя очень неудобно».

«Если бы правительства Виши не существовало, то его следовало бы придумать. Это – двусмысленность, под прикрытием которой кое-что чрезвычайно важное имеет возможность развиваться…»

«В нации пробудилось чувство национальной гордости. Его не существовало начиная с 1914 года. Всюду можно заметить признаки этого пробуждения».

«Все же, – продолжает де Саль, – сам Сент-Экзюпери пребывает в растерянности. Он не знает, что делать. Он не уверен, встанет ли Франция с колен, но из-за самой природы полного поражения восстановление возможно. Полупоражение, как он считает, продлило бы распад еще на несколько лет, и через десять лет уже ничего не осталось бы. Так как крах для страны наступил стремительно, без каких-либо промежуточных стадий, восстановление вероятно. В каком направлении и в какой форме? Он этого не знает. Сент-Экзюпери признает, что ключ к проблеме находится в Соединенных Штатах, но очевидно, что Виши занижает американские потенциальные возможности. Они думают масштабами производства: семь сотен американских самолетов в месяц в январе по сравнению с двумя или тремя тысячами немецких машин. Это смешно. Но Виши находится на опасном пути, когда основывает свои расчеты на недостаточной мощи США.

Говоря о войне, Сент-Экзюпери отметил: «Мы не продолжили бороться потому, что целая армия инстинктивно поняла бесполезность этой борьбы». Он говорит, что моральный дух армии мог бы быть восстановлен, но единственным результатом этого стала бы гибель двух миллионов людей, то есть исчезновение французской расы. Подобно всем французам он, очевидно, принимает безоговорочно тезис о превосходстве немецкой военной машины».

На следующий день после того, как Саль сделал эту запись в своем дневнике, а случилось это в воскресенье 5 января 1941 года, Сент-Экзюпери и Жан Ренуар оказались на странно тихом Манхэттене, не зная, чем бы им заняться.

– Есть идея, – предложил Сент-Экс. – Давайте нагрянем неожиданно к Бернару Ламоту, мы с ним вместе учились в Школе изящных искусств.

Ламот, не встречавшийся с Сент-Экзюпери начиная с ранних тридцатых, когда тот носился по Парижу на своем «бугатти» на скорости, которой не выдерживала его, Бернара, нервная система, поселился в художественной студии на Западной Пятьдесят третьей улице в старом нью-йоркском каретном дворе, позже служившем прачечной. Три верхних этажа принадлежали ему, включая террасу, которую он переделал в сад на крыше, огороженный кустами, посаженными в кадках.

Услышав звонок, Бернар подошел к слуховой трубке и спросил по-английски:

– Кто там?

В ответ раздалось по-французски:

– C'est moi[22]22
  Это я (фр.).


[Закрыть]. – И после паузы, словно желая добавить загадочности, голос уточнил: – Я здесь с Жаном.

– Кто? – крикнул в трубку Ламот.

– Это я… Сент-Экс.

– Что вы хотите этим сказать… Сент-Экс?

– Ну хватит, это же я, Антуан!

– О боже! Да поднимайся же, ради всего святого! – вскричал Ламот, нажимая кнопку замка.

Так он впервые узнал о приезде Сент-Экзюпери в Нью-Йорк. Но дальше последовал еще один сюрприз для него: за спиной его друга Туа-Туана стоял своего рода его дублер, второй «мастодонт», почти такой же крупный и дородный, как он сам, – Жан Ренуар.

– Вот это да, старина! Какое чудесное место! – заметил Сент-Экс, выходя в сад на крыше.

Он напомнил ему о квартире на плас Вобан, только здесь у Ламота все было более богемно, или, как выразился сам хозяин, больше напоминало этакий «кочевой», походный вариант. И действительно, своим торчащим в углу дымоходом с пятью трубами терраса могла бы напоминать палубу речной баржи, правда, корпус дома – капитанский мостик, откуда они только что вышли, – был сделан не из дерева, а из стекла.

– Мои друзья прозвали его чашей для золотой рыбки, – пояснил Ламот. – Жаль, что вы не предупредили меня заранее… Пойду гляну, чем могу вас угостить.

Он пошел смотреть в холодильнике, оставив Сент-Экса и Ренуара любоваться видом на окрестные дома из красного кирпича с их вентиляционными трубами.

Вернулся Ламот с «Биром», густым аперитивом, напоминавшим ликер «Дюбоне» или «Чинзано».

– Боюсь, это все, что у меня есть, – извинился Бернар. Он создавал рекламные плакаты для фирмы, стремившейся проникнуть на американский рынок, как «Дюбоне». Они и снабдили его своей продукцией, и теперь холодильник стоял битком набитый этими бутылками.

– О, да это прекрасно, – сказал Сент-Экзюпери, рассказывавший Бернару, как они с Ренуаром оказались на вынужденной диете на «Сибони» по части бисквитов и воды после того, как содовая и кока-кола на пароходе закончились.

Скоро первая бутылка была опустошена, и Ламот вынул вторую из холодильника. Ее постигла та же участь. Настало время подумать об обеде.

– Все, что есть у меня в холодильнике, – залежалый камамбер, – признался Ламот с вытянувшимся лицом. – А сегодня воскресенье, и все магазины закрыты… Но у меня появилась идея. Внизу есть ночной клуб. Позвольте мне попробовать исхитриться и уговорить владельца выручить нас.

Пока Сент-Экс и Ренуар сидели на террасе, получая наслаждение от «Вира», небоскребов и рассеянного солнечного света, Ламот направился к своему приятелю Тони, владельцу ночного клуба.

– У вас есть что-нибудь для обеда? Ко мне завалились посетители.

– Сколько вас там всего? – поинтересовался Тони.

– Два с половиной, – ответил Ламот. – Два больших парня и один маленький, то есть я.

– Как насчет вчерашнего теленка с грибами? – спросил Тони, открывая холодильник.

– Роскошно.

– И немного сардин на закуску?

– Не может быть ничего лучше.

– Запить чем, как я понимаю, у вас есть?

– Да, у нас есть «Вир», – ответил Ламот.

– «Вир»! – Его друг Тони почти пошатнулся. – Теленок с грибами под «Вир»! Бедняги!

Он был готов раздобыть какое-нибудь вино, но наверху ни Сент-Экс, ни Ренуар не хотели и слышать об этом. Они были совершенно счастливы со своим «Биром» и сказали об этом Ламоту, когда тот появился с двумя чугунными сотейниками, полными маринованной телятины. Их поставили на плиту, чтобы разогреть. Кусок хлеба появился на столе в сопровождении масла и сардин. Какой банкет! Это напомнило Ламоту об «обедах» у Жарраса, когда у них была поговорка: «Немного хлеба, чтобы было на что намазать вашу горчицу».

Опустошили уже вторую бутылку. Из холодильника выудили третью.

– Сардины с «Вир»! Телятина «маренго» с «Бир»! Вообразите выражение лица Боба, распорядителя барной стойки в «Куполе», если бы ему довелось увидеть нас сейчас! Или папаши Казеса, шеф-повара «Липп»!

– Но, месье, почему не «пот о фё Сен-Рафаэль» или «шук-рут альзасьенн о Сюз»?

Новый гастрономический опыт? Прекрасно! Но ни одна из жертв не казалась отчаянно плохой, и даже беспрецедентный «камамбер о «Бир» пошел на удивление хорошо. Они перешли к четвертой бутылке, но никому не стало пока нехорошо, отнюдь нет. Сент-Экс фонтанировал своими историями – о поездке на лодке, о войне, о старых днях в Школе искусств, в пору его бедности. Он был так беден тогда, а жизнь вокруг была так богата…

Обед в тот день закончился только к вечеру, когда солнце клонилось к закату. Время в их первое воскресенье в Нью-Йорке было успешно убито, и в разоренном холодильнике Ламота не осталось ни одной бутылки.

– Французы как сельди, – объяснил Жан Ренуар, готовясь прогромыхать вниз по лестнице. – Они путешествуют по мелководью.

* * *

Настроение у Сент-Экса поднималось, когда он вспоминал об этом убежище в Нью-Йорке, где в спорах с Ламотом, не растерявшим ни капли своего остроумия парижанина, он мог забыть свои нескончаемые проблемы на часок или два. Но такое бегство от трудностей было кратким, да и не могло оно излечить беспокойный недуг внутри его самого. Несколькими днями позже Сент-Экс снова появился в квартире Рауля де Росси де Саля мрачнее обычного.

«Сердитый и несчастный, он вошел ко мне, – отмечал Росси де Саль в своем дневнике на следующий день. – «Мне надоело разгуливать по улицам Марселя или Нью-Йорка. Я хочу сбрасывать бомбы. Какой красивый вид у самолета с восемью пулеметами… Но какой смысл бороться за мирный англо-германский договор? Чем это поможет Франции?» Антуан хотел видеть математические выкладки с тем, чтобы ставить на нечто реальное. Он хочет бороться, рисковать жизнью, но он хочет своего рода разумную гарантию, что все это будет не ради пустоты. И у меня нет права призывать других идти на жертвы, так как я сам ничем не пожертвовал. Я просто обращаю внимание на эту новую французскую причуду, состоящую в подсчете рисков и жертв. Так другие считают пенни. Петен, Вейган и другие математическим способом оценили, что война безвозвратно проиграна, и Англия не продержится больше пятнадцати дней после французской капитуляции. Они оказались не правы. Души всех французов (в том числе и Сент-Экзюпери) гложет тот факт, пусть они и не признаются в этом, что война – не простая арифметика. И если сегодня нас победили, нас завоевали, вина наша состоит в нашем отношении к войне с математической точки зрения. «Истинный реализм», а мы забыли об этом, включает в себя все, даже неблагоразумие».

«Военный летчик» («Полет на Аррас») с кристальной ясностью показал: Сент-Экзюпери, так же как Рауль де Росси де Саль, восставал против триумфа грубой силы фактов и чисел над верой, интеллекта над душой. Но он видел войну слишком близко и знал, что одной веры мало, если требуется остановить снаряд или пулю. Покажи ему Саль именно эту запись в своем дневнике, Сент-Экс мог бы привести в ответ его же собственный аргумент, который Саль использовал буквально несколько недель назад в комментарии по поводу книги Энн Морроу Линдберг «Волна будущего», которую все тогда обсуждали. «Энн Линдберг приглашает своих читателей отойти ко сну. Позвольте унести себя на волне будущего, и вы будете спасены. Поскольку она не дает четкого объяснения, какова эта волна будущего, мы можем надеяться на лучшее. Мысль, будто эта волна может оказаться восьмидесятитонным танком, похоже, не приходит на ум некоторым хорошим людям». Или высказывание швейцарского писателя Дени де Ружмона, нашедшего убежище в Новом Свете, написавшего в своем журнале: «Госпожа Линдберг с неброским мастерством и поразительной искренностью торопит своих соотечественников позволить перенести себя на «волне будущего», которая является, очевидно, тоталитарным обществом – фашистским, нацистским или советским. Я полагаю, она забывает, что волны никогда ничего не продвинули вперед, что они взмывают и падают на одном месте, и тот, кто отдается воле волн, приобретает только страшную морскую болезнь. И возможно, она забывает, как Англия, несмотря ни на что, правит волнами, таким образом спасая будущее человеческой расы». Вероятно, ни одна книга, изданная в течение зимы 1940/41 года не вызывала такого горячего обсуждения в Нью-Йорке, как книга Энн Морроу Линдберг. Для Сент-Экзюпери (он восхищался ее предыдущей работой «Слушайте ветер!» настолько, что даже написал предисловие к французскому изданию) эта книга стала болезненным открытием. В душе он ожидал вступления Соединенных Штатов в военный конфликт (это случилось в 1917 году), как единственную надежду для Франции. Но общественное мнение, с которым Антуан столкнулся по прибытии в Нью-Йорк, оказалось столь же неистово перепутано и разделено, как когда-то во Франции, в период Мюнхенского кризиса. Закон о государственном нейтралитете все еще оставался в силе, и, хотя Рузвельт мастерски справился с задачей на переговорах и добился обмена 100 американских эскадренных миноносцев на 99-летний арендный договор о сохранении военных баз в Карибском бассейне, доминирующее отношение к Европе в стране оставалось прежним: «Чума на оба ваши дома!» Вендель Уилки, хотя и ненавидел нацизм, обещал предыдущей осенью в своей вступительной речи, что Америка будет «бить Гитлера своим собственным способом», не уточняя, каким образом ей удастся свершить это чудо. Дороти Томпсон, так же неистово не переваривавшая Гитлера, объявила, будто Англия сможет нанести поражение Германии «через революцию», и это заставило ее друга Рауля де Росси де Саля отметить в дневнике: «Британии нужны самолеты и миноносцы; Дороти предлагает им революцию». Даже отличающийся ясным видением предмета обозреватель Уолтер Липман не мог устоять и не побаловаться, выдавая желаемое за действительное; в течение целых двух месяцев до появления Сент-Экса в Нью-Йорке он нахально уверял своих читателей в «Сегодня и завтра», что никогда Соединенным Штатам не придется посылать экспедиционные силы в Европу.

Сент-Экзюпери все это было до боли знакомо. «Им не удастся удержать завоеванное, у них нет нефти!» – говорили его соотечественники о немцах в начале войны. «Пути поставок железной руды перекрыты!» – чуть позже ликовал в своих рассуждениях (полностью мнимых) Поль Рено, посчитав, что без шведской руды немецкая военная машина остановится. «Вы слышали, Соединенные Штаты вступили в войну!.. Русские самолеты бомбили Берлин!..» Любая фантазия создавалась специально для измученных беженцев, которых он видел, передававших новость стремительно на север и юг по забитым дорогам в сотни раз быстрее, чем передвигался любой транспорт беженцев. Америка избежала подобного бедствия, но те же самые психологические механизмы приступили к работе в глубинах ее подсознания. В который раз для камуфляжа неприятных известий использовались фиговые листья, рукотворные чудеса были призваны противостоять устрашающему вызову грядущего дня. Все та же рождавшая веру атмосфера «фиктивной войны», перенесенная из Европы, совсем как некий континентальный замок для новой и искусственной жизни на земле Нового Света.

Перенеслись сюда, чтобы расцвести на новой почве, и ядовитые сорняки – междоусобные вздорные ссоры соотечественников, которые Сент-Экс в глубине души надеялся оставить позади, когда наполнял ветром паруса в Лисабоне. Просто катастрофа 1940 года, вместо создания видимого нового единства, заставляла его соотечественников вывозить с собой из родной страны вместе с нехитрыми пожитками и накопившуюся мелкую мстительность, привычки и обиды. В Вашингтоне новый французский посол Гастон Анри-Хей создал, как называл Рауль де Росси де Саль, «разновидность неофициального гестапо» в составе бывшего агента версальской полиции и человека по имени Гишар, однажды возглавлявшего Сюрте (французский аналог ФБР), чтобы информировать Виши о том, как ведут себя французы в Америке.

Как поведал Сент-Экзюпери Леон Ванселиус, он не присоединился к «Франции навеки» по той простой причине, что многие из французов, вступивших в эту организацию с самого начала, бежали из своей страны, не дожидаясь разгрома 1940 года. Один из них, не задумываясь проигнорировав приказ о всеобщей мобилизации, даже сумел приплыть из Голландии в самый день начала войны (3 сентября) и провел полный тихих радостей год, преподавая в «Хантер-колледже» до самого обращения Де Голля, прозвучавшего 18 июня и пробудившего его от дремоты, в которой он пребывал, не подвергая себя опасности. Для Сент-Экзюпери, как и для Ванселиуса, суперпатриотическая страстность, с которой подобные «дезертиры» снова били в барабаны за добрых три тысячи миль от ближайшего фронта, слишком ясно показывала, как движение Шарля Де Голля для некоторых становилось последним убежищем, созданным для негодяев. Кажется, что с того момента, как его нога ступила на землю Нового Света, Сент-Экс решает позволить другим бросать камни, поднимать шум и искать козла отпущения, но в изгнании Антуан собирался держать свои чувства относительно Петена и Виши при себе. Но еще до конца января 1941 года ему пришлось отступить от этого правила, чтобы защитить себя самого. До Нью-Йорка дошел слух о его назначении в Национальный совет (палату из приблизительно 150 «нотаблей», известных личностей, недавно созданную Петеном в Виши), и этого оказалось достаточно для возникновения массы сплетен. Чтобы рассеять это недоразумение, Сент-Экзюпери составил проект формального заявления, где говорилось: с ним никто не обсуждал это «назначение», а он со своей стороны этого поста не просил, не желал и от него отказывается. Рауль де Росси де Саль любезно перевел коммюнике с помощью Льюиса Галантьера, и оно было выпущено в прессу на неофициальной конференции, проведенной Сент-Эксом в своем номере «Ритц Карлтон».

В добавление к мучительной нестабильности международной ситуации и недостатку новостей из дома ему не удавалось избегать участия в каких-то несусветных мероприятиях, например присутствовать на неимоверно масштабном обеде, собравшем полторы тысячи гостей, устроенном в его честь в середине января в гостинице «Астория» Американской ассоциацией книготорговцев и «Нью-Йорк геральд трибюн». Элмер Дэвис из «Коламбия броадкастинг систем», председательствовавшая там, вручила ему Национальную книжную премию за самую популярную документальную повесть в этом разделе литературы за 1939 год, и Сент-Экзюпери в ответной речи вспомнил, как известие о получении им этой награды настигло его год назад в снегах Орконта.

После этого события интерес к нему со стороны любопытных репортеров возрос, и ему приходилось давать неизбежные интервью. Робер Ван Гелдер, бравший у него интервью в «Ритц Карлтон» для еженедельника «Книжное обозрение «Нью-Йорк таймс», был поражен его диковинно большой обувью. «У него такие огромные ботинки, – написал корреспондент в выпуске от 19 января, – размером с кинокамеру, но мне объяснили, что ему не шьют обувь на заказ, он пользуется фабричной. «Он входит в обувной магазин, – поведал мне его агент Максимилиан Беккер, – и клерк измеряет его ступню. «Вам нужен двенадцатый размер!» – говорит клерк. Он примеряет пару двенадцатого размера на ноги Сент-Экса, но тот жалуется: «Слишком малы». Клерк с удивлением приносит пару тринадцатого размера. «Слишком маленькие», – опять говорит Сент-Экс. Пораженный клерк приносит пару уже четырнадцатого размера. И опять они кажутся покупателю маленькими. Так продолжается до тех пор, пока несчастный клерк не предлагает ему самую большую пару, которую сумел отыскать в магазине. «Ах, – наконец произносит Сент-Экс, – это мне подходит. Мне нравится, когда мои ноги чувствуют себя удобно».

Ван Гелдера также поразил фасон прически Сент-Экзюпери, названный репортером «стрижка концентрационного лагеря», хотя, поспешил он уточнить в своей статье, писатель никогда не попадал в плен к немцам. Его метод письма? Самый трудоемкий, любезно пояснил Сент-Экс. Он напоминает труд скульптора, огранщика бриллиантов, пекаря. Сначала есть впечатление, которое он желал бы передать читателю, хотя он никогда не может заранее знать, действительно ли оно стоит таких усилий. Затем впечатление передается в первом, «содержащем инклюзии руды», проекте, в глубине которого хранилась суть или «жила» впечатления. Этот первый проект напоминает необработанную каменную глыбу или бесформенный ком теста. «Я работаю над этим тестом, меся его снова и снова, и так много раз, – продолжал он. – Мало-помалу материал начинает сопротивляться, и тогда у меня под руками появляется то, над чем можно и поработать». «Если, – добавил он, – речь идет о пустыне или полете, то только потому, что нужно опираться на конкретное, дабы постичь абстрактное».

На прощание Роберу Ван Гелдеру показали некоторые страницы рукописи, покрытые аккуратными строчками, многие из которых были кропотливо вычеркнуты. Там, где раньше имелась сотня слов, оставлялось одно, лишь одно предложение продолжало свое существование на руинах перечеркнутых строчек. Первый вариант? О, ни в коем случае: это уже третий или, возможно, даже четвертый. Работы много. Репортер мог в этом прекрасно убедиться. «Я работаю долго и глубоко концентрируюсь на работе, – пояснил Сент-Экс. – То есть когда вещь движется. Ведь, – прибавил он с обезоруживающей улыбкой, – самое трудное – это приступить к делу».

Это было действительно так. И в Москве в 1935 году, и в Каире в 1936-м, когда Сент-Экзюпери пришлось буквально запирать в комнате, чтобы заставить писать. Впрочем, скоро выяснилось, что и на этот раз таковым было твердое намерение его издателей. Сент-Экс, вероятно, предполагал пробыть в Штатах три или четыре недели, но его тамошние ангелы-хранители вынашивали совсем иные планы по данному поводу. Недаром они выслали ему приглашение по телеграфу, недаром они затем приняли меры, чтобы он получил визу и пересек океан: они желали получить от него книгу о войне, и вполне понятно (издатели всегда спешат и всегда торопят), они хотели получить книгу как можно скорее.

Чтобы он чувствовал себя комфортно, они подыскали ему великолепный пентхаус на двадцать третьем этаже здания по адресу 240, Центральный парк, Юг. Квартира размещалась даже выше, чем апартаменты Мориса Метерлинка на двадцать втором этаже, а «чаша для золотой рыбки» Бернара Ламота и в подметки не годилась широкому окну и террасе, откуда поверх деревьев парка открывался великолепный вид. В качестве дополнительной поддержки Сент-Эксу предоставили секретаршу, чтобы та перепечатывала страницы, исписанные долгими бессонными ночами. Но какой бы квалификацией во французском она ни обладала, ей приходилось с большим трудом расшифровывать его мелкий и все более и более неустойчивый почерк.

Решение этой специфической проблемы возникло благодаря чистой случайности. В Париже Сент-Экс имел обыкновение обращаться к друзьям в любое время суток. И в Нью-Йорке он без всяких сомнений звонил Бернару Ламоту в час, два или три ночи.