Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

Тут до некоторой степени Сент-Экзюпери, наконец, согласился с Мермозом. Антуан не видел пользы в фашизме или идоле своего друга, этом полковнике с куриными мозгами, Ла Роке, но он понял его поиски истины, его жажду докопаться до причины, до вызова, придающего жизни энергию и смысл, без которого она становится вялой и косной. «Мермоз, – писал Антуан годом ранее в хвалебной статье для «Марианн», – является одним из тех редких людей, которые не путают деньги, этот символ богатства и обладания, с самим богатством и обладанием и которые, отказываясь от безвкусной сделки с торговцами, бывают искренне потрясены при виде их бедных отвергнутых сокровищ и снова отправляются в опасный полет ради удовольствия от истинных ценностей». Мермоз мог быть порывистым и время от времени впадать в заблуждение, но прямо в сети «Огненного креста» его привели те же самые пыл и страсть, заставлявшие пилота бросать вызов Андам и Южной Атлантике.

Но однажды в декабре 1936 года Мермоз отважился на рискованное предприятие, оказавшееся более чем сложным. Сент-Экзюпери узнал об этом в тот же вечер, на званом приеме. Он долго просидел молча, не произнося ни слова, и только к концу ужина, наконец, признался, о чем думает. Тем утром, после взлета из Дакара на четырехмоторной летающей лодке «латекоэр», пролетев уже около 500 миль над Атлантикой, тот радировал: «Оторвало правый задний двигатель». И затем последовала тишина, и только тишина. «Сент-Экс находился в таком состоянии, – вспоминает Александр Манзиарли, присутствовавший на том же ужине, – что уехал до окончания вечера».

О случившемся вряд ли когда-либо станет известно наверняка. Но правый толкающий пропеллер (который до этого проявлял опасную тенденцию смещаться с крепежа), вероятно, сорвался с креплений и, прежде чем оторваться от корпуса, перерубил горизонтальные рули хвостового оперения, разрушив тонкое равновесие самолета и погрузив его в океан.

Немедленно Сент-Экзюпери атаковали с заказами на некрологи. Он с негодованием отказывался «хоронить» друга, которого могли еще завтра обнаружить на спасательном плоту и спасти. Но прошло сорок восемь часов, никто не находил следов ни летающей лодки, ни летчиков. И он согласился написать краткую статью для «Энтранзижан». В ней он вспомнил, как переживал сам Мермоз подобное исчезновение в Атлантике Кольно (находчивого механика, дважды помогавшего его поврежденному «бреге» выбраться из Анд), случившееся несколько месяцев назад. «Он был старым товарищем, разделившим с Мермозом радости и поражения. Его смерть потрясла великого летчика, и это был единственный раз, когда я видел, как он потерял самообладание. Он не спускал глаз со своих рук, на сей раз бессильных спасти друга. И он сказал мне: «Кольно не следовало исчезать без меня. Судьба поступила несправедливо, расколов нашу команду».

Неделю спустя Сент-Экс передал «Марианн» другую статью, где выражал надежду, что некоторое чудо могло бы все еще вернуть Мермоза «вечером в одно из тех бистро, о мой несносный друг. И ты появишься внезапно, как всегда поздно и без оправданий… И мы тогда возобновим наши старые споры. Позволь нам доказать тебе твою неправоту еще раз… Позволь мне бросить тебе в лицо мои оскорбления еще раз. Я ругаюсь любя, и я так боюсь, что никогда снова не смогу досадить тебе».

Месяц спустя, когда всякая надежда умерла, Антуан отдал последнюю дань Мермозу, написав статью в «Энтранзижан», части которой были позже включены в «Планету людей» и «Ветер, песок и звезды». «Он относился к той великолепной породе, которой может гордиться мир. Он не берег своих усилий, не отступал ни перед каким противником. Он был весь отдан действию. Он был образцом мужественности. Жан Мермоз сражался с ветром, подобно дереву».

«Мермоз, Пишудо, Крувейе, Лавидали, Эзан (все пятеро оказались участниками того последнего полета) были профессионалами, и в этом источник их величия. Кому-то требуется инструмент, чтобы вступить в контакт с миром. Кому-то самолет или плуг. Крестьянин, обрабатывая пашню, раз за разом открывает для себя тайны земли. И эта правда универсальна. При помощи деревянной ручки своего инструмента он изучает больше, чем по страницам книги. И он становится мудрецом. Так и эти люди, при помощи своих приборов и рычагов управления, через волшебство рабочих инструментов приобретали своего рода крестьянскую мудрость. И они сталкивались с божественными, но такими простыми явлениями (ночь, день, гора, море и шторм), так же твердо стоя на ногах. Они следили за небесами совсем просто, как земляне привыкли следить за своими виноградными лозами. Это был источник их ясности и понятности».

* * *

Стремясь вернуть себе вкус этой ясности, которой он был лишен в раздираемой противоречиями и борьбой атмосфере Парижа, в январе 1937 года Сент-Экзюпери воспользовался возможностью, предоставленной ему «Эр-Франс», разработать новый маршрут через пустыню Сахара, связывающий Касабланку с Тимбукту и Бамаком. На средства, которые он сумел получить от страховой компании, присовокупив к этому новые авансы от Рене Деланжа и своего издателя Гастона Галлимара, он купил себе новый «симун», восполняя потерю первого. Снова в сопровождении своего преданного механика Андре Прево Сент-Экс покинул Париж в начале февраля и направился на юг. Первую остановку он сделал в Рабате, где обратился к генералу Рене Буска, командующему французскими воздушными силами в Марокко, который был несказанно удивлен встретить того самого «сумасшедшего», который однажды на его глазах выполнял «самоубийственные» петли над летным полем Касабланки.

С новым навигационным компасом и измерителем угла отклонения курса Сент-Экзюпери пролетел прямо через пустыню к Тимбукту, затем – в Бамак и Атар, где легендарный капитан Боннафу был теперь не больше чем память. Вместо него Антуана приветствовал вспыльчивый полковник, которого не предупредили в отношении этого гражданского вторжения в его военное царство. Но сердитый и негодующий взгляд уступил место очарованному удивлению, когда незваный гость, небрежно взяв в руки колоду карт со стола в кабинете полковника, сказал: «Выберите карту». Обаяние фокусника покорило еще одного монстра.

В Дакаре ему подарили маленького львенка. Как тогда в истории с аргентинской пумой, которую Антуан решил расквартировать у своей сестры Габриэллы, он опять не смог устоять перед соблазном отвезти львенка во Францию. Прикованный в тесной кабине самолета, прямо за пилотом, тот скоро стал проявлять свое отвращение к этим воздушным экскурсиям и начал яростно скрести лапой по спине Сент-Экса и испускать умопомрачительные грохочущие звуки, которые, казалось, сотрясали весь деревянный самолет и грозили рассыпать его на части. Все руки Прево, отважно боровшегося, пытаясь подчинить своей воле беспокойное животное, были жестоко расцарапаны. И его, вероятно, наполовину сжевал бы этот зверюга, если бы Сент-Экзюпери не догадался, что, яростно раскачивая «симун» из стороны в сторону, он сумеет оглушить своего страдающего морской болезнью «пассажира» до полуобморочного состояния. По приземлении в Алжире, где они едва не разбились из-за сильно погнутого закрылка руля высоты, Прево пришлось госпитализировать, его же вожделенно ревущего мучителя поручили заботам местного укротителя.

Насколько можно догадаться, Сент-Экс получил новый аванс от Рене Деланжа на покрытие расходов по этой поездке. Идея, очевидно, состояла в том, чтобы Антуан описал свои приключения для «Энтранзижан», как во время ливийской аварии. Но по возвращении в Париж он, кажется, решает, что воздушное сражение Прево со львенком могло представлять интерес для застольной беседы, но не больше. Деланж, однако, щедро заплатил заранее, и Антуан чувствовал себя обязанным возместить его тем или иным образом. Он, соответственно, предоставил рассказ о спасении Гийоме из плена Анд, который с литературной точки зрения мог выдерживать сравнение с написанным им о Ливийской пустыне. На описании того случая настаивал еще Андре Жид, когда Тонио впервые поведал ему эту историю в Агае. И вот она наконец появилась в печати 2 апреля 1937 года в номере «Энтранзижан» под названием «Рассказы о полетах над Южной Атлантикой и горными хребтами Анд». Шесть лет понадобилось, чтобы преодолеть сомнения автора, и даже теперь он чувствовал себя обязанным сопроводить свою статью примирительным письмом, где просил прощения у своего друга за то, что воспевал его отвагу и мужество!

Сент-Экзюпери тогда же пришлось отбиваться от клеветы по поводу его другой публикации, хотя он страшно ненавидел эту мышиную возню. В конце января, как раз тогда, когда он направлялся в свою одиссею по Сахаре, вульгарный еженедельник под названием «Вольтер» опубликовал статью, утверждавшую, будто приключение в Ливии – тщательно разработанная липа. Якобы самолет вовсе не потерпел крушение в центре Богом забытой пустыни (где Сент-Экзюпери и его механик чуть не умерли от жажды), а летчик (как декларировалось в статье) спокойно посадил машину недалеко от пригорода Каира, и, чтобы одурачить поисковые самолеты, отправленные на поиски, присыпал песком опознавательные знаки триколора на своих крыльях. Обвинения были глупые и пустые (хотя бы потому, что «симун» Сент-Экса, являющийся гражданским, а не военным самолетом, не имел никаких трехцветных опознавательных знаков на крыльях). Кроме того, даже тупица, минимально знакомый с арифметикой, мог вычислить, что Сент-Экзюпери извлек бы значительно большую для себя пользу, благополучно добравшись до Сайгона и выиграв приз в 150 тысяч франков, чем прибегая к подобной тщательно продуманной мистификации. Сумма, полученная от «Энтранзижан», вероятно, не составляла и пятой части объявленного приза, и, даже если Антуан и разыгрывал всех, три дня отсиживаясь в пригороде Каира, это доказывало лишь богатое воображение человека, написавшего «Тюрьму песка». Во всяком случае, судьи потратили не слишком много времени на принятие решения. Как только дело о клевете в конце концов попало в суд в октябре следующего года, Фернана Десиза, издателя, поместившего оскорбительную публикацию, обязали выплатить Сент-Экзюпери компенсацию в 15 тысяч франков за нанесение морального ущерба.

Гротескные обвинения, опубликованные в «Вольтер», были достаточно типичны для злобной и ядовитой атмосферы того времени. Коммунисты, которые начали поддерживать Народный фронт, проявляли все большую враждебность к Леону Блуму из-за его нейтралитета в отношении Испании, одновременно консерваторы могли кивать на ненормальную «охоту на ведьм», развязанную Сталиным против своих противников в России, и, таким образом, оправдывали свое неприятие и ненависть к большевизму и свое восхищение Франциско Франко. Попытка Блума изолировать Францию от событий в Испании в результате терпела двойное фиаско. Эта политика доказала свою несостоятельность в военном отношении, позволив врагам демократии (фашистской Италии и нацистской Германии) диктовать будущее Иберийского полуострова, и оказалась неудачной в психологическом плане, поскольку не смогла уберечь Францию от раскола между антикоммунистами и антифашистами. В консервативной «Эко де Пари» Пьера Кота, министра авиации, обвинили в продаже секретных разработок нового оружия для самолетов русским, с которыми Франция много раньше заключила пакт о ненападении. Роже Саленгро, министра внутренних дел в правительстве Блума, так допекли два еженедельника правого толка – «Гренгуар» и «Аксьон франсез», обвинявшие его в дезертирстве во время Первой мировой войны, что, даже и публично реабилитированный в парламентских дебатах, он пришел домой и в припадке депрессии застрелился. Когда Андре Жид, совершивший поездку к Россию предыдущим летом для участия в похоронах Максима Горького, опубликовал книгу, где посмел критиковать кое-что из виденного им в Советском Союзе, Ромен Роллан исключил его из Международной антифашистской лиги как «предателя» дела мира.

Изо всех сил стараясь изолировать себя от окружающего мира, Франция, в свою очередь, уступала преобладающему безумию. Страстность душила рассудок, так же как предубеждение отбрасывало реалии. Внезапно все начинали кричать, и каждый оставался глух. «В корне всего, – прокомментировал Сент-Экзюпери происходящее в своей записной книжке, – лежит потрясающее непонимание, плачевное неведение фактов. Ни один фашист не читал «Под шлагом нацистов»[15]15
  Игра слов: немецкое слово schlag означает «удар».


[Закрыть], ни один член Народного фронта не читал статьи в «Нувелист», касающиеся событий в Испании, которые не менее чудовищны… Невероятное отсутствие знания друг друга. «Огненный крест», Народный фронт. Они не борются ни за что, они сражаются за образ жизни, и, случается, все у них перепутано. Если я говорю им: позорно с вашей стороны чернить память Мермоза только из-за того, что он избрал такую политическую линию, а если вы попросите объяснить мою, мне нечего будет вам сказать. Здесь нет места рациональному».

Сент-Экзюпери имел в виду, что одной логикой невозможно найти решение этой дилеммы. Она могла служить отчетливой цели подвергнуть вивисекции противостоящие идеологии, но сама по себе не заполняла духовную пустоту, которую, как утверждали многие, они заполнили. А для Антуана духовное являлось окончательным критерием, в соответствии с которым следовало оценивать все эти социальные перевороты и революции. «Преимущество, приоритет массы над элитой? – писал он в своей записной книжке. – Никогда. Приоритет материи, уровня жизни над духовностью? Никогда. Приоритет логики над некоторой человеческой нелогичностью? Никогда. Присоединение к социалистической доктрине тех, кто жег церкви и бранил аристократию? Никогда. И какой просвещенный французский коммунист посмел бы защищать те точки зрения? Нравится вам это или нет, но Испания, сжигающая свои художественные ценности и опустошающая закрытый мир ее женских монастырей, допустила и одобрила (пусть даже только на какой-то один мимолетный момент) приоритет тупости над цивилизацией».

Посреди всей этой сумятицы французское правительство явно проваливалось. Проблема социализма Блума состояла не только в его сумбурности, но и в его мягкотелости и бесхребетности. Народный фронт ворвался, словно лев, но несколько месяцев неуверенного правления превратили его в овцу. Подсознательно он унаследовал комплекс «линии Мажино», своих радикальных социалистов и предшественников правого толка, и переходил к обороне. «Коммунистическая партия, – как Сент-Экс комментировал в записной книжке, – имеет, возможно, большее представление о величии, нежели Социалистическая партия, вот почему человек, нуждающийся в вере, тянется к ней». Блум в этом смысле типичен: социалист, больше уже не знающий, чего хочет. Он намеревался обеспечить новые рабочие места, но показал себя не менее привязанным к священной «защите франка». Предпринималась робкая попытка дефицитного финансирования (по Рузвельту, Шаштьяну или Кейнсу), и затем ее отставили в пользу «ортодоксального бюджета» и инфляции. Заработную плату заморозили во имя необходимой «паузы», и, почувствовав себя обманутыми и преданными, тысячи рабочих забастовали. В марте 1937 года демонстрация протеста, организованная коммунистами, превратилась в кровавый бунт.

Подобрав последние изодранные остатки своего первоначального престижа, все более и более непопулярный Народный фронт теперь добавлял еще одно, заключительное безумие к своему списку своих недостижений. В течение нескольких месяцев несколько акров вдоль берега Сены поблизости от Эйфелевой башни предназначались для Международной ярмарки, посвященной теме «Искусство и техника», открытие которой намечалось на 1 мая, традиционный День труда. В то время как работа над возведением иностранных павильонов продвигалась вперед, французские рабочие, увлекшись неоднократными сидячими забастовками (с требованиями повышения заработной платы) полностью срывали строительство французских павильонов. Когда 1 мая ярмарка открылась, все другие здания затмевали советские и немецкие павильоны, а французские остались в этаком полузавершенном виде. Пришлось прокатить официальных гостей, присутствовавших на торжественном открытии, вдоль по Сене на теплоходе, тем самым стараясь замаскировать неприглядный хаос позади торопливо установленных дощатых заборов. Посетителям, которых планировалось увлечь величием достижений Народного фронта, предлагалась наглядная иллюстрация поразительной слабости Франции в сравнении с динамизмом двух наиболее зловещих диктатур Европы. Не удалось хоть немного ослабить мрачное впечатление и захватывающей дух башней для прыжков с парашютом, которую установили, чтобы обеспечить иллюзорное развлечение. Подобные башни уже много лет использовались в Германии и России (не говоря уже об Италии) для подогревания общественного интереса к парашютному спорту, но во Франции, где она запоздало появилась только теперь, ее могли расценить лишь как престарелую новинку. Сент-Экса и его бывшего босса Дидье Дора, как пионеров французской авиации, попросили продемонстрировать публике полет с этой самой башни. Но Антуан никогда в жизни не пользовался парашютом и, добравшись до вершины башни, почувствовал неизбежное головокружение. Позже он признавался, что раньше не чувствовал себя таким испуганным и ни за что не собрался бы с духом для прыжка, если бы кто-то не подтолкнул его с платформы вниз. Парашюты были оборудованы страховочными тросами, дабы свести к минимуму опасность, но это еще больше возмутило Сент-Экса, считавшего выставку бессмысленной.

* * *

Буквально перед окончательным развалом Народного фронта, произошедшим в июне, Сент-Экзюпери согласился вернуться в Испанию, на сей раз для «Пари суар». Условия, предложенные ему Жаном Пруво, были невероятно щедрыми: 80 тысяч франков (3200 долларов США) за десять статей. Как и у конкурирующего «Энтранзижан», у «Пари суар» также был самолет, за штурвалом которого сидел ас времен Первой мировой войны майор Леметр. Но из-за отказа французских страховых компаний страховать полеты на «фронт» Сент-Экзюпери отправился на юг на другом самолете, совместной собственности «Пари суар» и лондонской «Дэйли экспресс».

Мадрид, которого он достиг во второй половине апреля, находился в осаде, и стрелки Франко, окопавшиеся на высотах Гарабитас, постоянно обстреливали город снарядами, убивавшими случайных прохожих на Гран-Виа и заполнявшими улицы осколками стекла и обломками кирпичей. В гостинице «Флорида», где Сент-Экс оказался расквартированным вместе с Эрнестом Хемингуэем, Джоном Дос Пассосом, Мартой Гелхорн, Гербертом Мэтью, Сефтоном Делмером и небольшой армией других журналистов, случайный кусок шрапнели застрял в стене, а шальные пули расщепляли оконные рамы и разбивали зеркала. Город начинал страдать от нехватки продовольствия, и, опасаясь самого плохого, Сент-Экзюпери решил запастись грейпфрутами, которые натаскал в большом количестве в свою комнату. Но его природное великодушие скоро взяло верх над скупостью, когда как-то ночью снаряд взорвал гостиничный бойлер с горячей водой. В коридорах началось столпотворение, поскольку постояльцы помчались из своих комнат, спасаясь от облаков пара, но Сент-Экс успел заполнить корзину плодами и с удовольствием оделял ими на лестнице представительниц слабого пола со словами: «Могу я вам предложить грейпфрут, мадам?»

Среди французских журналистов, с кем он столкнулся в Мадриде, был и Анри Жансон, направленный освещать дела на республиканском фронте для «Канар аншене». Обычно спокойный, Сент-Экс, к значительному удивлению его друга, теперь проявлял «экстраординарную экзальтацию. При упоминании имени Франко он взрывался. Не выносил этих генералов-мятежников… На станции Ирун я сказал ему, что вступил в спор с Андре Сальмоном и Эммануэлем Бурсье, корреспондентами, выбравшими другой лагерь. Сент-Экс обнял меня. Бомба взорвалась на расстоянии нескольких ярдов от нас. «Отныне, – вскричал он, – мы – братья!».

Согласно Жансону, Сент-Экзюпери был возмущен нищетой испанцев, ошеломлен их храбростью и опечален колоссальной сумятицей в стране. Он сказал Жансону, что хотел бы проехать по всему фронту. Жансон взял его на встречу с Дуррути, лидером Федерации анархистов Иберии, которого позже русские убили вместе с его соратниками. Дуррути немедленно выделил новый «роллс-ройс» в их распоряжение и весело пожелал им приятного пребывания в Испании.

«Шофер, у которого в баке сидел бык, – снова вернемся к Жансону, – мотал нас по изъеденным, покрытым воронками, каменистым и скалистым дорогам Испании, словно мы ехали по сверхсовременному шоссе с четырьмя полосами. Как мы не свернули шею под припекающим затылок солнцем? Чтобы развлечься, шоферы Народного фронта придумали типичную испанскую игру. Всякий раз, когда они видели другую машину своих соратников, мчащуюся навстречу, они нажимали на газ и старались не задеть и не оторвать крыло у встречного автомобиля, проносясь мимо со скоростью 150 километров в час. Игра, как можно предположить, требовала значительной ловкости. Сент-Экс, казалось, проявлял к ней острый интерес. Чувствуя себя не так спокойно и уверенно, как он, я лицемерно предлагал нашему шоферу поберечь его великолепный «роллс».

– А зачем? – Он пожал плечами. – Машина реквизирована!

Я не осмеливался добавить, что я больше волнуюсь за свой собственный «кузов».

– Мой друг даст вам пять сотен песет за каждое оторванное вами крыло, – великодушно пообещал Сент-Экс.

Шофер прибавил газу и спел очередной куплет «Интернационала». Я вытер пот со лба. Эта специфическая шутка обещала сделать меня беднее».

Добравшись до линии фронта, Жансон и здесь обнаружил, как трудно сдерживать невольную дрожь в компании «отчаянных» (название, которое они сами себе придумали), чьим любимым развлечением было вырывать чеку из гранаты за секунду или две перед броском. Однажды Сент-Экс оказался во внутреннем дворе здания, которое, как ему сказали, атаковали националисты с другой стороны стены. Анархистский «отчаянный», стоявший рядом с ним, только что бросил гранату на стену, где она и взорвалась. Но смельчак сердито покачал головой. «Слишком высоко!» – крикнул он Сент-Экзюпери с недовольной гримасой. Взяв другую гранату, он выдернул чеку, выдержал секундную паузу и затем подкинул ее. Граната перелетела через стену по более низкой траектории. «Нет… Опять плохо!» – кричал анархист, качая головой. Он кинул еще одну гранату, которая на сей раз проскользнула прямо по кромке стены, совсем как хороший удар на теннисном корте. Если бы он чуть-чуть ошибся, граната прыгнула бы назад и разорвала бы обоих на кусочки. «Ха!» – вскричал анархист, наконец довольный. Все это время он краем глаза наблюдал за своим спутником, чтобы увидеть, не испугается ли тот. Сент-Экс улыбнулся, считая испытание законченным. Но не тут-то было, храбрец снова взялся за гранату. Только чтобы доказать – последний бросок был результатом навыка, а не удачи!

В отличие от более ранних статей Антуана, написанных сразу в Москве, Каире и Барселоне, он отложил новый цикл для «Пари суар» до своего возвращения во Францию. Опасения, которые Жак Мейер в «Энтранзижан» ранее выражал во время ливийского приключения, были теперь драматично подтверждены, когда пришло время предоставить экземпляры редакторам и машинисткам. Поездка Сент-Экзюпери в Испанию началась в апреле и продолжалась до мая, но прошло еще несколько недель, прежде чем первая статья была готова, не говоря уже о других, которые, как предполагалось, должны были появляться в быстрой последовательности. Каждая статья бесконечно долго писалась и переписывалась, причем автор просил внести исправления еще десятки раз уже после того, как текст попадал к Пьеру Лазареву и Эрве Миллю. На заключительных стадиях Антуану приходилось даже прибегать к подкупу, чтобы получить допуск в типографию, где изумленного наборщика просили придержать набор, поскольку автор менял слово, добавлял запятую и в довершение всего заново набирался весь параграф. Постепенно статья становилась все длиннее, Антуан сопереживал героическим защитникам Мадрида и не находил слов, чтобы выразить всю боль, муку и восторг, связанные с увиденными событиями.

Наконец, 27 июня появилась первая статья. Светлая, почти противоестественно ясная, затопленная лунным светом ночь, и они с республиканским лейтенантом идут по траншее на линии фронта в северном пригороде Карабаншеля. Наверху, словно рой насекомых, зудят пули, но становится страшно, когда периодически раздаются хлопки, похожие на звук откупориваемой бутылки шампанского, слышно, как снаряд за снарядом пронизывают небо, словно «акулы, стремящиеся к своей добыче». Артиллеристы Франко, пишет автор, напоминая сумасшедших вандалов, неуклонно разрушали массу залитого лунным светом камня, там, в городе, заснувшем, как Спящая красавица, который Сент-Экс мог видеть через брешь в бруствере. Канониры Франко пытались «потопить Мадрид, как топят судно». Ради чего весь этот беспорядочный ужас? Он не мог понять. Как раз сегодня в полдень, когда он шел по Гран-Виа, один из этих снарядов разорвался, словно удар грома. «Достаточно погубить одну только жизнь, лишь одну. Прохожие все еще отчищали штукатурку с одежды, другие бежали куда-то, облако дыма начинало рассеиваться, но жених, чудом не получивший ни единой царапины, стоял, не спуская глаз с невесты, локоть которой в позолоченной ткани он сжимал минуту назад, и теперь она превратилась в пропитанную кровью губку, массу из плоти и полотна. Опускаясь на колени, но еще ничего не понимая, жених медленно качал головой и только пробормотал: «Как странно!» Он не мог признать свою подружку в этом распластанном куске. Отчаяние не спешило в сердце юноши. В течение еще одной томительной секунды, ошеломленный этим «похищением», он искал вокруг себя легкую знакомую фигурку, словно она могла существовать.

Но не осталось ничего, кроме комка грязи… Исчезло все, ничего не сохранилось от того хрупкого позолоченного существа! И пока из горла жениха не хлынул крик, какой-то странно растянутый и долгий, он успел понять, что любил не эти губы, а их недовольную гримасу, их улыбку. Не эти глаза, а их взгляд. Не эту грудь, а легкий запах моря, исходящий от нее. У него хватило времени обнаружить теперь, наконец, причину душевных страданий, которую любовь, возможно, принесла ему. Разве не преследовал он неосязаемое? Не это тело сводило его с ума, а румянец, пыл, невесомая душа, спрятанная в нем…»

«Закон», если таковым можно его назвать, «репрессалий»? Разорванное в клочья лицо за подбитый глаз, поврежденная челюсть за сломанный зуб? Отвратительный закон талиона столь же стар и столь же жесток, как история Каина и Авеля, и «первое из всех убийств потеряно в первобытной ночи времен». Но для Сент-Экзюпери в этом кратком, убийственном моменте имело значение то, что он видел, как молодую девушку, подобно матадору, лишают ее одежды света. «Что касается военной роли такой бомбардировки, я оказался не в силах определить ее. Я видел распотрошенных взрывами домохозяек, изуродованных детей, старуху – уличную разносчицу, вытиравшую кусочки разбросанных мозгов с ее скромных сокровищ. Я видел привратницу, выходящую из домика, чтобы смыть кровь с тротуара, и я все еще не в состоянии понять, какой смысл в войне имели те уличные трагедии».

За годы до того, как аналитики, статистики и патологоанатомы Второй мировой войны пришли к выводу, до которого геринги и бомбометатели гариссы не додумались, который Куртис Лемейс и ему подобные никогда не были способны понять, Сент-Экзюпери сумел раскрыть патетическую ошибку массовых бомбардировок. «Моральная роль? Но бомбардировка противоречива по своей сути. Она наносит удар по поставленной ею же цели. Каждый взрыв снаряда в Мадриде вызывает постепенное ожесточение. Там, где было шаткое безразличие, все напрягается. Мертвый ребенок приобретает значение, когда он ваш. Бомбардировка, как мне кажется, не раскидывает – она объединяет. Ужас стимулирует сжимание кулаков, смыкание шеренг в одном общем движении.

Мы с лейтенантом карабкаемся на заграждение. Словно судно, словно человеческое лицо, Мадрид – там, он принимает на себя удары в тишине. Так же и с людьми: трудности медленно укрепляют их достоинство».

«Шестидесятый», – заметил офицер, обращаясь к Сент-Экзюпери, когда еще один молот ударился о наковальню. Мадрид выковывался, подобно щиту в кузнице Вулкана.

От общего Сент-Экзюпери спускался к частному, чтобы осуществить задуманную третью статью для «Пари суар». Капитан, возглавляющий боевое подразделение, пригласил писателя разделить скромную трапезу на его командном пункте, расположенном в подвале, где собравшиеся отламывали хлеб и пускали его дальше по кругу, что поразило Сент-Экса сходством с притчей о Христе. Эта трапеза должна была стать последней перед тем, как капитану, сержанту и добровольцам-смертникам предстояло приступить на рассвете без всякой поддержки артиллерии к их смертельной миссии. Расположившись вокруг простого стола, главным украшением которого была бутылка испанского бренди, эти десять человек, казалось, смирились со своей судьбой. Они знали, что, даже если им удастся преодолеть те восемьдесят смертоносных ярдов «нейтральной полосы» сквозь шквал пулеметного и минометного огня и они пробьются к тем тридцати строениям, которые им приказано взять, их донкихотская вылазка не сумеет ничего изменить в окончательном исходе войны. Сержант, которому предстояло провести атаку вместе с капитаном, улегся на железный остов кровати и погрузился в сон столь глубокий, что его не смог прервать даже телефонный звонок. Предупреждали, что атака отменена по приказу более высокого штаба. Что? Отменена? Мигом воздух заполнился ворчанием. «За кого они нас принимают, за женщин? Мы воюем или нет?» Реакция военных пробудила сочувствующий отзвук в их госте: что, в конце концов, могло больше расстроить журналиста, чем наступление, которое не произойдет? «История», словно мыльный пузырь, неожиданно лопнула и превратилась в ничто. Но этот широкоплечий, неуклюжий француз, который, как и Хемингуэй, мог залпом залить в себя «огненную воду» не поморщившись, был не просто очередным «военным корреспондентом», и его темные, пытливо глядящие из-под тяжелых век глаза (такие отсутствующие и такие пронизывающие одновременно) наблюдали за поведением окружающих с вводящей людей в заблуждение настороженностью. Курцио Малапарте, вероятно, предпочел бы описывать тщеславную пустую суету генералов, но Сент-Экс, подобно Джорджу Оруэллу или Хемингуэю, ощущал себя своим в этом скромном сообществе людей, жертвенного пушечного мяса, которым кормятся все войны. Наступление отменили, им предоставили новый арендный договор с жизнью, но теперь, когда они уселись, упершись локтями в стол вокруг чашек их рассветного утреннего кофе, то внезапно обмякли, словно их лишили чего-то неосязаемого, но существенного. Они вошли в соседнюю комнату, где сержант спал на остове кровати при свете потрескивающей свечи, окликнули его, кто-то положил руку ему на плечо и попытался разбудить. Тело сопротивлялось, как остро Сент-Экзюпери это почувствовал! – отказываясь выбираться из восхитительных глубин сна, куда оно было погружено, и сержант перевернулся снова, подобно упрямому животному, поворачивающемуся спиной на скотобойне. Но когда, наконец, он сел на кровати и заморгал, его рука инстинктивно потянулась за винтовкой. «Ах да… Пора!» И ему объяснили, что вовсе нет, так как наступление отменили.