Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

– Тогда я возьму вас на борт! – вскричал Сент-Экзюпери. – Это будет ваше крещение в воздухе, и я буду вашим отцом, ваш крестным отцом, и вашим священником.

Она пришла в восторг. Почему нет? Она не аргентинка, и за ней не присматривала семейная дуэнья или ревнивый муж, и никто не помешает ей получить удовольствие.

Сент-Экс сдержал слово. Они отправились в Пачеко, где он поднял ее в воздух на своем «Лате-25», убедившись, что она крепко привязана на сиденье рядом с ним. На высоте в несколько тысяч футов он сказал ей с усмешкой:

– Теперь я покажу вам, на что способен этот самолет.

И с этими словами он провел самолет через ряд резких виражей и плавных скольжений, не теряя присутствия духа.

– Остановитесь! Остановитесь! – кричала она. – Пожалуйста, пожалуйста! – Но игра продолжалась, и с каждым пируэтом она все больше пугалась. – Пожалуйста… Пожалуйста…

– Отлично, – сказал Сент-Экзюпери. – Я остановлюсь, если вы обещаете мне стать моей…

Он уменьшил обороты мотора и навалился на рукоятку. Нос самолета опустился, и, к ужасу Консуэлы, земля начала наезжать на них, вырастая на глазах с каждой ужасающей секундой.

– Прекратите! – Она уже вопила. – Прекратите!

– Говорите «да»! – прокричал ей Сент-Экс, получая наслаждение от этой игры.

– Да, да, да! – крикнула она и закрыла глаза.

Антуан вернул рукоятку назад, и исчезнувшее было небо плавно возвратилось на место. Уф! Они спасены. Он подарил ей широкую, образовавшую ямочки на щеках улыбку, но Консуэла смогла улыбнуться снова только тогда, когда они приземлились.

С годами этот эпизод, который, правда, имел место и не являлся плодом ничьего воображения, также приобрел почтенный налет. Не так давно я слышал забавную версию: в самолете находились не только Сент-Экс и Консуэла, но также множество перепуганных пассажиров и среди них – какая удача! – священник, успокоивший пилота-сорвиголову, согласившись тут же, на месте, обвенчать их прямо в воздухе! Таков забавный пример телескопирования действительности. Полет в самолете действительно привел к браку. Хотя сначала казалось, что произошедшее вряд ли будет иметь какие-нибудь последствия: Сент-Экс не придал никакого значения этой шутке. Но тремя днями позже одна из тех революций, о которых говорила Консуэла, рассказывая о своем родном Сан-Сальвадоре, настигла родственную республику Аргентину. Радикальную партию, к которой принадлежал ее покойный муж, решительно сбросил с седла консервативный генерал по имени Хосе Эвариста Урибуру, и в течение ночи собственность Гомес Карильо оказалась конфискована новыми хозяевами страны. Его вдова внезапно оказалась фактически без гроша в чужой стране, далеко от дома. Почувствовав себя ответственным за ее судьбу (в конце концов, он сам попросил ее принадлежать ему), Сент-Экзюпери сжалился над тяжелым положением женщины, протянул ей руку и взял ее под свое крыло.

Несколькими месяцами позже Консуэла отплыла назад в Европу, в то время как Тонио оставался в Буэнос-Айресе встречать мать, отплывшую из Марселя в середине декабря. Беспокоясь и желая узнать, благополучно ли она поднялась на борт «Фландрии», Антуан заказал междугородный разговор из Буэнос-Айреса с городским домом в Марселе, принадлежавшим одному из его фонсколомбовских кузенов: трубку взяла его сестра Габриэлла в домике консьержки (где стоял телефон), и это вызвало настоящую сенсацию. Его мать провела Рождество в открытом море, и новый год тоже уже наступил, когда она, наконец, сбежала по трапу в порту Буэнос-Айреса. Январь – разгар лета в Аргентине. Чтобы удивить ее, Антуан полетел с ней в Асунсьон, 600 миль на север, но она с трудом перенесла выхлопные газы и запах масла, и ей едва хватило сил выбраться из самолета, при этом мать казалась «постаревшей и измученной». Ей потребовалось три дня на поправку, которые она провела в восхитительной гостинице, где пила охлажденный ананасовый сок (стояла жара) и нарисовала очаровательный пейзаж с зеленью пальм и красной землей.

Через шесть недель, проведенных в Аргентине, они вместе с Тонио отправились домой. Их сопровождала маленькая пума. Он настоял взять ее с собой в качестве «подарка» для его младшей сестры Габриэллы. Каждый день он выводил ее на крепкой привязи прогуляться по палубе. Ночью, вместо сна, он садился работать над романом, который писал почти весь предыдущий год. Часто в 3 или 4 часа утра он будил спящую мать, как когда-то маленький Тонио однажды разбудил протестующих сестер в Сен-Морис-де-Реманс. Мать каждый раз возражала, но всегда напрасно: ему надо было прочитать ей только что написанные страницы. В то время как она трогательно мигала на свет, он говорил: «Да, мама, именно при внезапном пробуждении мозг живее реагирует на все». Она, возможно, считала иначе, но потребность ее сына во внимании осталась по-прежнему тиранической. И как обычно, последнее слово оставалось за ним.

В Кадисе он сошел на берег, чтобы присоединиться к Консуэле, мать же осталась присматривать за пумой, которая вскоре таскала ее по всей палубе. Однажды пума высвободилась и укусила офицера за ногу. Капитан неодобрительно отнесся к подобному нападению, и взволнованная происшествием мать, в конце концов, уговорила Тонио отдать ошеломляюще дикую кошку селекционеру бурундуков, случайно оказавшемуся на борту их судна. Габриэлла, вероятно, на свое счастье, так никогда и не увидела «подарок», который ее брат решительным образом собирался повесить на ее шею.

Консуэла тем временем возвратилась в Париж, где в один прекрасный день позвонила по телефону Ксении Куприной и взволнованно умоляла молодую киноактрису как можно скорее приехать повидаться с ней… поскольку случилось нечто ужасное! Добравшись до ее квартиры на рю де Кастелан, Ксения нашла ее одетой во все черное. Свет потух в глазах Консуэлы, лицо покраснело от слез. В отчаянии она поведала своей юной подруге о случившемся в своем «телеграфном» стиле, как назвала эту манеру позже Ксения. В Южной Америке она встретила самого замечательного человека, спасшего ее от страха и отчаяния.

– Ты знаешь, я была одна, в горах… Потерянная… В опасности… Кругом темнота… И затем появился он, большой, и сильный, и красивый… Он забрал меня и спас меня…

Но революция вспыхнула, и – о, ужас! – его застрелили прямо на глазах Консуэлы!

– И его алая кровь текла по белым камням при ослепительном свете солнца…

Если верить Ксении Куприной, Консуэла в тот момент была готова расстаться с жизнью. Очевидно, ее юная подруга разобралась в этом позже, какое-то серьезное непонимание неожиданно возникло между Консуэлой и Антуаном, и это подтолкнуло ее к самоубийству. Ее уговорили поехать в небольшой домик на берегу озера Энгхен, к северу от Парижа, где Ксения провела три полных волнения дня, стараясь не дать Консуэле вскрыть себе вены или проглотить яд.

На третий день, однако, пришла телеграмма, и внезапно засиявшая Консуэла порхала в танце, как птичка.

– Что случилось? – спросила Ксения. – Что такое?

– Он приезжает! – кричала Консуэла, размахивая телеграммой.

– Кто приезжает?

– Он, человек, которого я люблю!

– Но ты рассказывала мне, как его расстреляли на твоих глазах!

– О, ты знаешь, – беспечно ответила Консуэла, – я не хотела любить его… И думала, будто он оставил меня и неверен мне. Вот я и представила его мертвым.

И она, и Тонио – оба оказались очень даже живы, когда встретились в Мадриде и сели на поезд до Парижа. Там ее представили его друзьям. Кое-кому из них, осведомленным о пристрастиях Тонио, с трудом верилось в серьезность его намерения вступать в брак с такой удивительно миниатюрной и смуглой особой. К тому же не француженкой, а латиноамериканкой! Его тетя Анаис, когда-то служившая камеристкой у герцогини Вандом, хотела напечатать свадебные объявления в Париже, но Тонио решил играть свадьбу в Провансе. Это придумала Консуэла, стремившаяся еще раз побывать на своей вилле в Ницце.

Проведя несколько дней в столице (Антуан успел показать рукопись нового романа Гастону Галлимару), они на поезде отправились на Ривьеру. В Агее, на Эстреле, его сестра Габриэлла и ее муж Пьер ожидали их приезда в старом, с квадратными стенами замке. Антуан очень любил это место. Первоначально построенный как форт по проекту Ваубана, он долго служил местом жительства губернаторов, в чьи обязанности входила охрана всего побережья от налетов варварских пиратов. Но окна, проделанные в XVIII веке в стенах розоватого оттенка, превратили замок в очаровательный провансальский особняк. В честь Консуэлы дали прекрасный обед, и Тонио, обычно такой богемный, настоял, чтобы все было организовано настолько изысканно, насколько возможно, только на отличном серебре и с хрусталем.

Оставшуюся часть марта провели в разъездах между Агеем и Симье, жилым пригородом Ниццы, где располагалась вилла с очаровательным маленьким садом, унаследованная Консуэлой после смерти Энрике Гомеса Карильо. В Агее устроили вечер в саду, куда пригласили всех, кто имел хоть какую-то значимость в деревне. Там и объявили об их помолвке уже официально. Им повезло, весна в тот год была очень красивая. Ивонна Лестранж, отдыхавшая на Ривьере с сыном, приехала повидаться с ними, так же как и ее друг Андре Жид, гостивший в Агее несколько дней. Она впервые повстречала Жида во время своего посещения Конго в 1926 году, в то время, когда работала бактериологом в Институте Пастера. Они даже путешествовали на речном пароходе вместе до самого Убанги. Там началась их дружба, которая часто приводила его в небольшую квартирку на набережной Малаке, где Антуан был представлен ему весной 1929 года, во время одного из его периодических бегств с Астрономических навигационных курсов в Бресте.

Тонио теперь привез рукопись нового романа, над которым он работал в Аргентине, и именно в гостинице «Ла-Бомет», где поселился Жид, он в несколько длинных приемов читал ему «Ночной полет». За обеденным столом в шато, куда Жида приглашали в гости, Антуан часами рассказывал ему о своем пребывании в Южной Америке. Жид пришел в такой восторг, что по возвращении в Марсель, спустя день или два, посвятил несколько страниц дневника красочному рассказу Тонио о приключениях Гийоме в Андах. Новый роман также произвел на него впечатление, он даже отметил в своем дневнике в обычном для него сухом стиле: «Большое удовольствие видеть Сент-Экзюпери снова в Агее, где я провел несколько дней с Р. Он во Франции только месяц. Из Аргентины он привез новую книгу и новую невесту. Читал роман, видел его. Тепло поздравил, но по случаю романа особенно. Надеюсь, невеста окажется столь же удачна».

Свадьба состоялась несколькими неделями позже (12 апреля) в часовне в Агее, куда добирались по пешеходному мосту. По настоянию Антуана его старый школьный учитель и наставник, аббат Сюдур из Боссюэ, приехал из Парижа, чтобы повенчать молодых, благословляя супружество Антуана так же, как пятью годами ранее помог ему начать новую карьеру с Латекоэром. Погода стояла безупречная, и солнце весело искрилось в воде. Жених выглядел счастливым в своем темном двубортном костюме, проявляя удивительную участливую заботу о двух своих крошечных племянницах (дочерях Диди), сжимавших свадебные букеты в своих небольших ручках. Вместо белой вуали, Консуэла надела мантилью, и розы в ее темных волосах сделали ее еще более ослепительной. Сад и терраса, где они позировали фотографу, благоухали ароматом цветов, в воздухе звенел смех, и за ужином, последовавшим в «Рош Руж», самом лучшем гастрономическом заведении Агея, где повар изготовил провансаль на наивысшем уровне по такому случаю, даже скептики притворились очарованными экзотическим видом невесты и ее речью.

Медовый месяц провели в Агее, с периодическими поездками в Симье и Болье (как раз рядом с Ниццей), где Консуэла представила своего нового мужа драматургу Морису Метерлинку, чья жена, актриса, дружила с ней и Гомесом Карильо. Некоторых говорливость Консуэлы сердила, других она очаровывала. На одном званом ужине, где Консуэла была необычайно оживлена (она даже встала и продемонстрировала несколько танцевальных па в самый разгар застолья), хозяин, долгое время погруженный в глубокую депрессию, под конец вечера смеялся буквально до слез, как и гости.

Только почему эта бойкая и живая птица с тропических островов захотела приютиться у Тонио, никто не мог понять. Воля случая? Удар судьбы? Кому ведомо это? Но она, во всяком случае, верила в предопределенность происшедшего. Еще в ее родном Сан-Сальвадоре предсказатель напророчил ей это, поведал всю ее жизнь, не взглянув на нее. Этот странный маленький человек предпочитал жить за околицей деревни под большим деревом. Тем, кто спрашивал его, почему он выбрал такое одиноко стоящее жилье, он отвечал «из-за молнии». Поскольку, если бы он куда-либо переехал, молния убила бы его. Люди качали головами и шли дальше, но однажды, во время бури, он вышел из-под своего дерева, и его тут же насмерть поразил удар молнии.

Сам Сент-Экзюпери, казалось, не совсем понимал, как ему поступать с Консуэлой. Была ли она огнем или же водой? Солнцем или луной? Она, похоже, сочетала в себе все стихии и все тональности. Переменчивая? Как морские приливы и отливы. Капризная? Как любая женщина. Непредсказуемая? Это часть ее обаяния. Очаровательная? Вне всякого сомнения. Ее звали Консуэла, «утешение» на испанском, но он часто называл ее «мой птенчик». Рядом с ним, при его огромных габаритах, она казалась такой крохотной, такой хрупкой. Как-то раз в игривом настроении он назвал ее маковым зернышком. Она в ответ назвала его папуасом, и это прозвище так понравилось детям Диди, что с тех пор он навсегда остался дядей Папуасом.

Но находились и другие прозвища, так как никто не испытывал недостатка воображения. Однажды, после таинственного трехдневного отсутствия Консуэлы, Тонио получил телеграмму без подписи из какой-то отдаленной деревни в Альпах: «Разве ты не слышишь звона колокольчика твоего маленького потерявшегося ягненка?» Их ждали на ужин у авиастроителя, но в результате Антуан появился там один. Он поднимал брови и беспомощно пожимал плечами. Консуэла? Он понятия не имел, где она. И добавил с обезоруживающей улыбкой: «Я потерял свою ведьмочку. Моя чаровница!» Как когда-то позже заметил его друг Анри Жансон, никто не знал, кто из этих двоих околдовал другого.

Глава 12
В ночи

11 марта 1931 года, спустя несколько дней после возвращения Сент-Экзюпери во Францию и за целый месяц до предстоящего брака, три из всех банков, избранных Буйю-Лафоном для финансирования «Аэропостали», были вынуждены закрыть перед ним свои двери, чтобы предотвратить падение рейтинга своей надежности. Коммюнике, выпущенное по итогам длительного заседания директоров банков, разъясняло, что их принудило к этому чрезвычайному шагу нежелание французского правительства индоссировать «соглашения», которые министерство воздушного транспорта подписало с «Компани женераль аэропосталь» и которые позволили бы этим трем банкам возместить большую часть из тех 70 миллионов франков, вложенных в авиалинию. В действительности мгновенная приостановка работы авиалинии и отказ банков продолжать кредитовать «Аэропосталь» означали объявление банкротства.

Новость сразила пилотов и наземные службы, подобно удару молнии, вызвав тревогу и испуг по всей линии, поскольку фактически никто – от Тулузы до Сантьяго – не предчувствовал грозившей опасности, с которой «Аэропосталь» теперь внезапно столкнулась.

В отличие от Пьера Латекоэра, у которого Марсель Буйю-Лафон выкупил компанию в 1927 году, он всегда участвовал в политической жизни, а количество предприятий, созданных им в Южной Америке, включая банки, порты, дороги и, прежде всего, железные дороги и, в дополнение к ним, авиация, – все это развивалось под прикрытием официальных подрядов, полученных от того или иного правительства. Годы усилий по освоению тропиков убедили его в правоте слов Роберта Уолпола, что «каждый человек имеет свою цену», и способствовали чрезмерной уверенности в чудодейственности веских аргументов. «Если вы хотите преуспеть в этой стране, – наставлял он виконта Шарля Мюрата, возглавлявшего первый полет Латекоэра в Южную Америку еще в 1924 году, потягивая спиртное в одной из гостиниц Рио-де-Жанейро, – вы должны иметь револьвер в одном кармане и газету – в другом». Револьвер – чтобы запугать врагов, а газету – чтобы предвидеть самые последние спекуляции на рынке ценных бумаг и, что не менее важно, знать, какие влиятельные руки придется смазывать завтра.

Ничто не вводит в заблуждение больше, чем успех, а несокрушимая череда побед в Южной Америке окончательно заставили Буйю-Лафона уверовать – если что-то сработало в Бразилии или Уругвае, это должно быть хорошо и для Франции. Чтобы преуспеть в бизнесе, человеку необходимо иметь политическую поддержку, и он считал, будто получил ее в 1928 году, когда его брата Мориса назначили вице-президентом палаты представителей Франции, а также председателем ее Комитета по делам военного ведомства.

Какими бы выгодными его латиноамериканские предприятия ни были, они не могли покрыть огромные затраты на развитие «Аэропостали», чья активность теперь охватывала три континента и один океан. Субсидии французского правительства составляли в среднем по грубым подсчетам 22 франка за каждый пройденный километр, и их не хватало на покрытие расходов по обустройству новых летных полей, закупку и эксплуатацию океанских судов (для Южной Атлантики), не говоря уже о «Лате-28», которые, в конечном счете, должны были прийти им на смену. Еще больше денег требовалось, если авиалиния продолжала бы расширяться, но решительно вставшие на защиту своих интересов банки больше не могли обеспечивать необходимый источник инвестиций. Требовались государственные инвестиции (и это само собой невольно означало некоторый аспект вмешательства в дела компании извне) или долгосрочные ссуды. Решивший остаться хозяином всего, что сам скупил и укрупнил, Марсель Буйю-Лафон отклонил ряд правительственных предложений, имевших целью сократить его собственную долю в «Аэропостали» в пользу Франции. Вместо этого он умудрился получить ссуды в общей сложности на 200 миллионов франков, которые, как подразумевалось (весьма странно, что это вообще могло произойти), выдавались с одобрения министерства воздушного транспорта и пользовались поддержкой государства.

Возраст частенько стимулирует укрепление характера, так же как и артерий, и в свои шестьдесят восемь Марсель Буйю-Лафон превратился в грубоватого седого старика. Всякий раз, когда он заглядывал в «Фуке», чванливый ресторан на Елисейских Полях, посетителями которого значились Бони де Кастелан, Филипп Ротшильд, напыщенный Эттор Бугатти, члены жокейского клуба, реальные и поддельные графини и все те, кто в этом возрасте уменьшающейся элегантности выглядели столь же безупречно в шляпе игрока в крикет, как и в перчатках и с веером. Там были официанты, по первому сигналу метрдотеля выравнивающиеся в линию, с белыми салфетками через руку, словно пони, готовые к встрече императора. Эта сцена олицетворяла надежность, но не из числа тех, что вселяют ощущение скромности, столь же чуждой властной природе Марселя Буйю-Лафона, как и его сына Андре, который, к сожалению для обоих, унаследовал в изобилии тщеславие своего отца, но очень немного от его таланта. Морис Буйю-Лафон стоял во главе Комитета по делам военного ведомства палаты представителей, а министром финансов в правительстве Пьера Лаваля, пришедшего к власти в январе 1931 года, стал Пьер-Этьен Фландин, в прошлом работавший юрисконсультом на одном из латиноамериканских предприятий Буйю-Лафона. С подобной поддержкой, считал Марсель, правда, весьма опрометчиво, как показало время, у него нет никакой необходимости изменить задуманные действия и правительство будет, в конце концов, вынуждено согласиться индоссировать ссуду, которую он так бесстыдно получил.

Это был катастрофический просчет. Франция того времени была все еще бережливой, экономящей на каждом пенни – Франция Раймона Пуанкаре. И хотя отважный Лоррейне только что пал, его вера в финансовую честность и осмотрительность все еще разделялась (хотя не всегда претворялась в жизнь) большинством господствующей буржуазии. Этой точки зрения придерживались в особенности Жак-Луи Дюмениль – министр воздушного транспорта, и его подающий надежды зам Эммануэль Шомье – директор департамента гражданской авиации, справедливо полагавший, и не без оснований, что если министерство собирается гарантировать действия «Аэропостали», то имеет право взглянуть на ее бухгалтерские книги. Что касается Буйю-Лафона, привыкшего к меньшему количеству придирок за границей, то он рассматривал это как невыносимое вторжение в вопросы частной жизни. Последовавшее затем неприятное «перетягивание каната» переросло в кризис, когда два инспектора Шомье, отправленные в Южную Америку для изучения ситуации вокруг «Аэропостали», возвратились в Париж с довольно критическими выводами, показавшими среди прочего, что капитальные инвестиции провинциального банка департамента Эйр-э-Луар использовались Буйю-Лафоном для приобретения земель и акций предприятий в Южной Америке. Когда бесхитростные провинциалы обнаружили выгоду от инвестиций за счет размещения своих сбережений, они надавили на банк, который был вынужден отказать в кредите. Сильно пострадавшие от кризиса 1929 года другие банки не желали брать на себя риск, и семья Буйю-Лафона оказалась с дефицитом наличных денег. Решение приостановить операции в трех из их парижских банков было в действительности отчаянной последней попыткой шантажировать французское правительство на предмет принятия риска. Но правительство не поддалось на шантаж, и джинна выпустили из кувшина.

Обрадованная тем, что нашлась дубина для правительства Лаваля, левая пресса ухватилась за скандал и стала требовать конфискации имущества владельцев и национализации самой «Аэропостали». В палате представителей Жак Дорио (коммунист) и Леон Блум (социалист) возопили в справедливом гневе о необходимости разобраться в «конфликте интересов» уличенного в связи с Буйю-Лафоном министра финансов. И хотя Фландин и Лаваль продемонстрировали достаточное пренебрежение к насмешкам кучки своих противников, их вполне заслуженная победа ничего не дала для облегчения тяжелого положения «Аэропостали», теперь оказавшейся в кольце полемики своих приверженцев.

Когда после двухмесячного отпуска, закончившегося в мае, Сент-Экзюпери снова приступил к работе, смятение и неразбериха внутри «Аэропостали» достигли беспрецедентных высот. Многие пилоты продолжали летать, хотя они неделями не получали зарплаты. Никто больше не знал, кто руководил компанией, и меньше всего Дора, поссорившийся, в свою очередь, с Буйю-Лафоном.

Как-то в Тулузе Шомье, директор управления гражданской авиации, позвонил Дора и попросил его немедленно приехать в Париж. В министерстве его отвели к Жак-Луи Дюменилю, министру. «Мы боимся, – объяснил ему Дюмениль, – как бы Буйю-Лафон не закрыл авиалинию и не приостановил всю ее работу. Этого нужно избежать любой ценой. Мы начнем предоставлять вам фонды, необходимые для работы, из месяца в месяц, но от вас мы хотим получить обязательство сохранить линию во что бы то ни стало».

Дора, вовсе не желавший увидеть, как двенадцать лет героических усилий просто уйдут в песок, немедленно дал слово: он продолжит работать в Тулузе, словно ничего не случилось.

Выйдя из кабинета министра, потрясенный состоявшейся беседой, он колебался, следует ли ему нанести визит Буйю-Лафону, своему вышестоящему начальнику, и сообщить ему обо всем. Говорить или нет? Наконец он решил не делать этого. Дюмениль и Шомье стали в высшей степени противны клану Буйю-Лафона, и, если бы там узнали о встрече Дора, разразился бы ужасный скандал. Поэтому Дора взял билет на поезд и уехал обратно в Тулузу.

Не успел он доехать до Тулузы, как в его конторе зазвонил телефон. На сей раз на том конце провода был Андре Буйю-Лафон. «Приезжайте в Париж, – сказал он. – Возникли проблемы, которые следует обсудить». Так Дора снова сел на поезд и снова направился в столицу. Когда его провели в просторную канцелярию президента на бульваре Османн, там уже ждали Марсель Буйю-Лафон и его сын Андре. Прием был леденящий.

– Вы общались с Дюменилем в министерстве! – прокричал Марсель, грозя пальцем и сердито тряся седыми волосами.

– Да, – признался Дора, соображая, кто мог предупредить старика. Шпионы Буйю-Лафона работали везде. – И меня просили не покидать моего поста и сохранить авиалинию в рабочем состоянии. Вот весь наш разговор. Я пообещал так поступить.

Но старик отказывался ему верить и не желал успокаиваться. Все это, гремел он, часть заговора, которому Дора тайно потворствовал. Дюмениль пытался умаслить его и использовать против Буйю-Лафона. Дюмениль состоял в сговоре с Пьером Латекоэром, и цель маневра – в избавлении от него, Марселя, и восстановлении Латекоэра (все еще владевшего 7 процентами акций «Аэропостали») на посту руководителя авиалинии. Едва веря своим ушам, Дора отвергал упреки в свой адрес и безуспешно пытался снять с себя обвинения.

– Когда Латекоэр продал мне авиалинию в 1927 году, – кричал Буйю-Лафон, – единственным ценным элементом из проданного им оказались вы. Сегодня в этом деле вы – мое самое большое разочарование.

Что мог ответить ему Дора? Для человека, возымевшего запоздалую страсть к авиации в шестьдесят два года и потратившего на это увлечение уйму времени и денег, подобное заявление казалось странным. Особенно для того, кто испытывал особенную нежность к Жану Мермозу, на чьем самолете он облетал всю Южную Америку: Жан Мермоз теперь отправлялся в мусорное ведро, как никому не нужная рухлядь!

Целых два дня продолжались дебаты в том же резком духе. Дора угощали и поили на широкую ногу в «Фуке», поскольку оба Буйю-Лафона старались надавить на него и Мермоза и заставить их подготовить радиопередачу на «Радио Парижа» (частная радиостанция) с нападками на Дюмениля. Дора отказался. Он никогда не принимал участия в интригах и не собирался начинать интриговать теперь. Он и Мермозу дал такой же совет, когда тот спросил его, как поступить в создавшейся ситуации. «Аэропосталь» не выигрывала ничего, только оказывалась вовлеченной в заговоры и вендетты. Мермоз, уважавший Дора почти так же, как Сент-Экзюпери, последовал совету и отказался участвовать в радиопередаче. Он возвратился к своим гидросамолетам, Дора же вернулся в Тулузу.

«Вы еще увидите, на что я способен!» – таковы были слова Марселя Буйю-Лафона, сказанные им на прощание. Дора не потребовалось много времени, дабы почувствовать на себе силу этой угрозы. Некий Эдуард Серр, радиоинженер, питал еле сдерживаемую ненависть к Дора с тех пор, как в 1928 году попал в плен к марокканцам. Эдуард не сомневался, что именно по вине Дора он протомился в плену у своих похитителей четыре месяца, прежде чем были предприняты хоть какие-нибудь серьезные усилия для его освобождения. Этот радиоинженер, назначенный главным по радиосвязи в «Аэропостали», во всем выходившим за рамки его конкретной профессии, проявлял определенную эксцентричность, если не сказать больше. Что касается срока плена, тут некого было винить, кроме самого себя: началось все с его писем «друзьям» (а надо сказать, он относился к числу ярых социалистов) – Винсену Ориолу и Леону Блуму. Письма принес мавританский эмиссар полковнику де ла Пенья в Кап-Джуби, а тот переслал их в Мадрид. Эти обращения к двум видным французским «красным», явно далекие от того, чтобы растопить лед, существовавший в отношениях с правительством консерваторов короля Альфонсо XIII, только поощрило Мадрид еще больше мутить воду. Предложение, переданное в ответ марокканцам, состояло в следующем – согласие на освобождение Серра и Рейна в обмен на двадцать мавританских заключенных, задержанных французами мехаристов в Атаре и Порт-Этьенне, или десять мавританцев за одного француза. Французам потребовалось три полных месяца переговоров на урегулирование хоть сколько-нибудь более разумных условий. Дора играл лишь незначительную роль в этих переговорах, в которые большей частью оказался задействован Беппо Массими в Мадриде, но Серр пришел к весьма абсурдному выводу, будто на всем лежала только вина Дора.

Ненависть Серра подпитывалась также уязвленным самолюбием. Надо принять во внимание: он был дипломированным инженером, выпускником престижной Эколь политекник в Париже, а все, чем мог похвастаться Дора, – дипломом Эколь д'орложери э де меканик (Школа часовщиков и механиков). И все же в «Аэропостали» именно Дора являлся боссом. И хотя служба радиосвязи Серра оставалась независимой от административного управления Дора, ограничивавшегося пилотами и механиками, именно Дора работал в компании с самого начала, и именно он пользовался самым большим авторитетом и почти всей полнотой власти. Напряженность в отношениях между двумя службами (службой радиосвязи, с одной стороны, и службой эксплуатации Дора – с другой) уже замечали. И предыдущим летом (1930 года) Серр попросил Роже Бокера, инженера, работавшего в главной конторе «Аэропостали» в Париже, поднять вопрос об этом перед своим другом, Андре Буйю-Лафоном, медленно забиравшим узды правления у своего отца. Бокер выполнил его просьбу, но только чтобы получить странный ответ: «Видишь ли, у меня нет времени интересоваться этими кухонными дрязгами. Повар хочет одного, шофер – другого. Я даже не собираюсь вникать в такие мелочи».

Это было до кризиса в марте 1931 года, и Марсель Буйю-Лафон обвинил Дора в предательстве. Серр, может, одно время и подумывал об увольнении, но ситуация кардинально изменилась. Воспользовавшись тем, что его соперник вышел из фавора, Серр стал настаивать на общем повышении заработной платы всему своему подразделению. Он был социалистом, Дора же относился к числу консерваторов, если не фашистов, и теперь, наконец, Серр мог попытаться доказать превосходство своих идеологических убеждений. Едва ли наступил подходящий момент для увеличения эксплуатационных расходов для «Аэропостали», но Андре Буйю-Лафон поддержал предложение Серра. Пришло время поощрить шофера, так как повар обманул его ожидания, и, как бы сильно он ни ненавидел «кухонную политику», вероятно, этот кусок, брошенный социалисту, состоявшему в хороших отношениях с Блумом и Ориолем, мог убедить последних отозвать их парламентских собак.

Если он на это рассчитывал, то он сам себя ввел в заблуждение. Повышение заработной платы Серру ввергло «Аэропосталь» в хаос: механики-ветераны рассердились, ведь их оплата осталась замороженной, в то время как радиотехники, прослужившие в компании даже меньшее количество лет, получили щедрые авансы. В одночасье то, что когда-то представляло собой единое целое, вдохновленное подлинной честью мундира, где царил дух самопожертвования, превратилось в осиное гнездо враждебности и взаимных обид, враждующий лагерь клик и кланов. Дидье Дора больше не являлся капитаном своего судна, теперь расщепленным надвое, где царили, как он описывал позже, «две политики, два лидерства, две позиции».