Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

Его жизнь, по обыкновению, оставалась непрогнозируемой, так как песчаные бури и неисправности двигателя все еще могли иногда вносить окна в график полета. Ноэль Гийоме вспоминает, как однажды Антуан заставил ее пойти в кино. Пока шла картина, он ни на минуту не оставался спокойным, вставал несколько раз и исчезал. Наконец он возвратился оживленный, с просветлевшим лицом и, откинувшись назад на кресло рядом с ней, наконец расслабился. Только после того, как фильм кончился, он сообщил ей, что он хотел отвлечь ее, поскольку ее мужа Анри настигла песчаная буря, вот почему он выскакивал из зала примерно каждые двадцать минут позвонить на аэродром. Но Анри благополучно прорвался и все уладилось.

В Порт-Этьенне, где его друг Жан Люка был теперь chef d'aeroplace, Сент-Эксу самому пришлось сражаться не с одной песчаной бурей. Позже, в «Планете людей», он описал, как капитан, командир заброшенной заставы, имел три ящика хорошей французской земли, привезенной из Бордо, чтобы он мог выращивать собственную морковку и редиску, и как, когда песок начинал подниматься над пустыней Сахара, его «парк», как он причудливо называл его, поспешно прятался в подвал. Именно там, одной залитой лунным светом ночью, когда ветер внезапно утих после того, как несколько недель настойчиво дул без перерыва и дюны за окном казались цвета розового шелка, Сент-Экс, который в это время брился, был поражен двумя стрекозами и маленькой зеленой бабочкой, летавшими вокруг лампочки, слегка касаясь ее крыльями. Хрупкие посыльные, убегающие от шторма, они упорхнули в своем отчаянном пути к заставе, опоясанной морем, за несколько минут перед тем, как движущаяся беда опустошила их пальмовый оазис и которая в любой момент теперь может охватить их всех в исступленном, шокирующем танце песка и гравия.

И все же, хотя риск был все еще там, за краем горизонта, былые чары пропали, и он не мог избавиться от ощущения, что навсегда. «Чтобы принять страну, нацию, обстановку, – писал он из Порт-Этьенна в середине сентября, – нужно признать все условности. Они – то, что дает нам корни. Слишком уныло жить без условностей, тогда ты страдаешь от своего рода отсутствия действительности. Первый раз, когда я жил здесь, я принимал их всех. Час завтрака, звон колокольчика молочника, культивируемый всеми ревматизм и даже вечерня создает эту действительность, под защитой которой можно жить. И все, что требуется, – единственная ветка зелени, сорванная на память где-нибудь в мире, которая полна значимости для владельца, и легкая человечная интрига, которую ты затеваешь с молоденькой девушкой на почте…»

За четыре года Сент-Экс изменился, и так же незаметно изменилась пустыня. Волшебство песков все еще присутствовало, но это больше была уже не та самая пустыня Сахара. Медленно, но непреклонно европеец осуществлял свое разложение. Не прирученные внутренние районы приручились, и дикая гордость воина уступала дорогу посредством невидимой эрозии, раболепной почтительности. Прежние острые ощущения почти совсем пропали, к тому же «Лате-26» оказывался намного более безопаснее неустойчивого старого «бреге», и то, что представляло собой приключение, превращалось в рутинную работу. «У Кап-Джуби, Сиснероса, Пуэрто-Кансадо, Саге-эль-Амра, Дора, Смарра, – размышлял он позже в «Планете людей», – отняли их тайну. Горизонты, к которым мы устремлялись, медленно гасли один за другим, подобно тем насекомым, которые теряют свои цвета, как только они попадают в теплые руки. Но он, кто следовал за ними, он-то вовсе не был игрушкой иллюзии. В преследовании этих открытий мы не ошибались. Больше чем султан из «Тысячи и одной ночи», искавший ответ на вопрос настолько тонкий, что на рассвете его прекрасные пленницы таяли в его руках, потеряв золото их крыльев, как только их касались рукой. Нас тянуло таинство песков, другие, возможно, пробурят нефтяные скважины и разбогатеют на своей торговле. Но они прибудут слишком поздно. Ведь запретные пальмовые рощи, где девственный порошок из ракушек стал самым драгоценным материалом, предоставившим лишь только час пылкой страсти, и мы оказались теми, кто его промотал».

* * *

На протяжении всего года всякий раз, когда им удавалось попасть в Париж, Мермоз, Гийоме, Дюбурдье и Сент-Экзюпери продолжали стучаться во все инстанции в совместном усилии восстановить Дора на прежнем месте в «Аэропостали». Судебный процесс, который ему пришлось вести против его хулителей (тех, кто обвинил его в пиромании), он в конечном счете выиграл, прибавив унижения и так униженному Буйю-Лафону. Но к тому времени, как вынесли приговор, в начале 1933 года, «Аэропосталь» оказалась с точки зрения управления в еще более худшем положении, нежели когда-либо, превратившись в приз для конкурирующих политических теорий и амбиций. Смещение Дора сопровождалось устранением многих из его прежних назначенцев, в то время как по крайней мере один пилот, которого он уволил за серьезную некомпетентность, воспользовался преимуществом хаоса, чтобы повторно поступить на работу.

Такая сложилась ситуация в феврале 1933 года, когда Сент-Экзюпери принялся писать длинное письмо Раулю Дотри, временному управляющему «Аэропостали», в котором он камня на камне не оставил от гротескной «софистики», направленной против его прежнего руководителя. «Независимо от важности причин, которые управление «Аэропостали» может признавать, отдавая предпочтение другому управляющему, а не Дора, нельзя уравнять его постоянную работу в течение двенадцати лет, с недоказанным обвинением со стороны телефониста и пилота, которое оказалось поводом для его смещения. Совет директоров всегда имеет право уволить управляющего, когда только пожелает, даже без причины, но никто не имеет права воспользоваться подобным предлогом. И еще меньше имеет права воспользоваться таким никчемным предлогом, дабы избежать выплаты компенсации человеку, которого прогоняет, человеку, которому, как получается, «Аэропосталь» обязана всем».

Это послание, при всем его красноречии, не возымело ни малейшего эффекта: и не столько по вине Рауля Дотри, сколько из-за непомерно раздутой ситуации, в которую он оказался погруженным. «Скандал с «Аэропосталью» давно нарушил границы административной логики и превратился в ожесточенное политическое дело. Два правительства пришло и ушло, начиная с кабинета Тардье начала 1932 года; убили президента Думера; а выборы мая того года принесли победу левым, ограниченным политикам, пришедшим к власти на волне пацифистской демагогии точно в тот момент, когда с другой стороны Рейна нацисты постепенно занимали Германию. Через несколько дней после того, как Гитлера объявили канцлером нового рейха (30 января 1933 года), Эдуард Даладье сформировал левоцентристское правительство, в котором министром авиации стал не Поль Пэнлеве, друг Дора и Мермоза, а Пьер Кот, радикал-социалист, депутат от департамента Савойя. Сент-Экзюпери был знаком с ним через общего друга и встречался с ним несколькими годами раньше, но, как мы увидим, он отказался воспользоваться преимуществом этой дружбы в своих интересах.

Кот, чей социализм оказался слишком радикальным и едва отличался от такового у коммунистов, решил, что настало подходящее время объединить в единое целое пять независимых воздушных компаний, существовавших тогда во Франции («СИДН», «Фарман», «Эр-Юнион», «Эр-Ориент» и «Аэропосталь»), под единым названием – «Эр-Франс». Слияния компаний почти неизменно болезненны и слишком уж часто создают хаос, и этот случай не стал исключением. Для начала слияние породило правление с не менее чем тридцатью шестью директорами, или, как определил бы сэр Норткот Паркинсон, совершенное предписание для паралича. Большинство акций в новой компании было предоставлено «Эр-Ориент», которая, хотя и управлялась добропорядочно, получала правительственную субсидию в размере 41 франка за каждый километр полета (сравним с 22 франками для «Аэропостали») и еще только собиралась вводить ночные полеты, рассматривая их как слишком опасные! Логически наиболее эффективной из пяти авиакомпаний следовало получить в новом консорциуме ряд преимуществ, но все произошло почти с точностью до наоборот. Поскольку «Аэропосталь» находилась в состоянии «судебной ликвидации», ее подавили, а доминирующей силой в новом консорциуме стала «Эр-Ориент», принадлежащая мощной «Компании Суэцкого канала», а доминирующим голосом стал голос Эрнеста Роума, отставного генерал-губернатора Индокитая, предположительно нового главы влиятельного «Банк д'Эндошин».

Политика еще раз взяла верх над логикой, и именно в тот момент, когда Жан Мермоз вел счет новым победам в небе. Пилотируя плавный трехмоторный самолет, разработанный блестящим молодым инженером по имени Рене Кузине, он вылетел из Истра (близ Марселя) и пролетел без остановок до Порт-Этьенна (2100 миль), пересек Южную Атлантику за четырнадцать с половиной часов, затем пролетел без остановок от Буэнос-Айреса до Рио-де-Жанейро (1500 миль) и, наконец, в мае 1933 года повторно пересек Южную Атлантику и благополучно сел в Дакаре, хотя один из его трех двигателей остановился. За этот перелет в 15 тысяч миль он установил четыре новых мировых рекорда, один из них – перелет через Южную Атлантику – оставался непревзойденным в течение следующих четырех лет! Это стало поразительной демонстрацией превосходства многомоторного, наземного базирования самолета над гидропланами и летающими лодками. Сикорский и Дуглас в Соединенных Штатах, Дорнье и Юнкерс в Германии пришли к тому же самому заключению; но хотя самолет Кузине разработал уже в 1929 году и опрежал их на три, а то и пять лет, «Эр-Франс», под ее новым управлением, не закажет ни единой машины!

В августе Дора был повторно нанят на службу, но ему предоставили вполне почетный пост разъездного инспектора. В октябре права приоритета, которые Португалия предоставила «Аэропостали» несколькими годами прежде, были без особой огласки отменены, после чего «Пан-Америкэн» и «Бритиш империал эйр-вэйс» предприняли шаги и заполнили эту нишу. В декабре венесуэльская авиалиния, продолжавшая работать после краха «Аэропостали», предложила себя «Эр-Франс», но безуспешно. От нее отказались, якобы она не давала прибыль! «Что! – приводит Жан-Жерар Флери восклицание директора «Эр-Франс». – Авиалиния, которая получает прибыль? Вообразите опустошение, которое подобный аргумент, выдвинутый делающими прибыль предприятиями, произведет на работу на принципах субсидий!» Что Пьер Кот, министр авиации, думал об этом, Флери не добавил (в его книге «Линия»), но как хороший социалист, он, вероятно, согласился, что делающее прибыль предприятие должно, по определению, быть неотъемлемо безнравственным и его следует избегать любой ценой.

Прежняя искра явно угасала, и даже героические усилия Мермоза горемычно напоминали искусственное дыхание. Никто не чувствовал это более остро, чем Сент-Экс, находившийся рядом с ним в тот незабываемый день в Тулузе, когда они безуспешно приводили доводы против смещения Дора. Он все больше и больше чувствовал себя несчастным во враждебной атмосфере, с которой он сталкивался в авиалинии, где некоторые его товарищи-пилоты теперь обращались с ним как со своего рода литературным самозванцем, вторгнувшимся в их среду, как если бы имелось нечто неприличное в пилоте, ставшем литератором. Находясь в постоянном движении, он чувствовал, что ему необходимо переменить место; и поскольку ни он, ни Консуэла не имели особого пристрастия к Касабланке, он информировал компанию, что берет отпуск. И с этим они перебрались назад в Париж, где ее прежний муж Гомес Карильо оставил ей квартиру в доме номер 10 по рю Кастеллан.

Написав снова Раулю Дотри, чтобы объяснить, почему он продлевает свой отпуск «до того, как уляжется пыль», как он выразился, Сент-Экзюпери решил просить работу в «Эр-Ориент». В ответе, который он получил от Луи Аллегре, зятя могущественного месье Руме, сообщалось, что заключительное решение относительно его заявления следует ждать до окончательного слияния пяти компаний в «Эр-Франс» (которое произошло в сентябре 1933 года). В действительности это был формальный отказ, вызванный неблагоприятным отзывом о Сент-Экзюпери, который новый директор «Эр-Франс» получил от инженера, одного из заклятых врагов Дора. Если бы он захотел, Сент-Экс мог легко обойти Аллегре, действуя через его голову, и напрямую обратиться к Пьеру Коту, министру авиации; но он предпочел этого не делать (характерный поступок для него) просто потому, что это могло означать «злоупотребление» личной дружбой.

Сент-Экзюпери теперь оказался не у дел и в одиночестве. Материально ситуация складывалась тревожно, поскольку ему приходилось содержать жену. Выплаты по роману «Ночной полет» и его иностранным изданиям также быстро тратились. По «Ночному полету» Кларенс Броун снял фильм в Голливуде, с Кларком Гейблом и Элен Хейес в главных ролях, фильм мог бы принести ему приличную сумму, но его интересы в Соединенных Штатах, похоже, отстаивались из рук вон плохо, и в результате он получил одни гроши.

Дидье Дора, не забывавший, какое письмо Сент-Экс отправил Дотри в его защиту, теперь пришел на помощь, и, дабы помочь другу выбраться из затруднительного положения, он дал ему работу летчика-испытателя у Латекоэра, все еще производившего самолеты, хотя по большей части и не для почтовой службы. Оставив Консуэлу в Париже, Антуан сел на поезд до Тулузы и сразу же поспешил на аэродром Монтодран (о, сколько связано с ним воспоминаний!), где его принял Жан Домбрейом, как и Дора, возглавлявший в годы Первой мировой войны эскадрилью и ставший одним из первых пилотов, нанятых Латекоэром. Там же был Виктор Реканье, главный инженер-испытатель, с ним Сент-Экзюпери никогда не встречался прежде. Этот период жизни Сент-Экса описан мало, и тому есть серьезное основание: он не был создан летчиком-испытателем, и его послужной список тех месяцев точно не блестящий. Но не менее типично для него, он и там оставался все тем же важным сеньором, который в Кап-Джуби платил местному вождю из своего кармана за все программы, предпринятые под его личную ответственность. Реканье никогда не слышал от него дурного слова в адрес любого из его коллег, и только с большим трудом мог заставить Сент-Экзюпери хоть иногда предоставлять ему список расходов для возмещения того, что он потратил из своего кармана на нужды компании.

За годы, прошедшие с того времени, когда он отказался от «Аэропостали», Пьер Латекоэр сосредоточился на производстве двух– и даже трехмоторных самолетов, некоторые из которых устанавливались на поплавки, чтобы превратиться в летающие лодки. Как-то раз Сент-Экзюпери попросили слетать на «Латекоэре-35» до Парижа, где этому самолету предстояло пройти осмотр инспекционным комитетом министерства авиации. Сент-Экс никогда раньше не пилотировал трехмоторный самолет, и это заставляло его быть предельно внимательным. Что именно произошло в пути, не ясно, но ему пришлось выполнить экстренную вынужденную посадку недалеко от Парижа. Посадку он выполнил без повреждений, и инцидент был тривиален, но он оказался предвестником более серьезных происшествий, последовавших за ним.

Андре Дюбурдье, трезвый, уравновешенный летчик, когда-то служивший «вторым в команде» Дора в Тулузе, теперь также работал у Латекоэра в отделе, проверяющем самолеты. По его воспоминаниям, однажды его друг Тонио так стремился подняться в воздух, что он отказался отложить полет из-за «покашливания» и треска левого двигателя на опытном двухмоторном образце из новой серии летающих лодок Латекоэра. «Само собой разумеется, потрескивание усилилось после взлета, и в двигателе продолжались обратные вспышки, он дымил. Выполнив вираж, самолет устремился к аэродрому, когда мы с ужасом увидели, как большой кусок металла, нечто вроде куска рифленой кровли, оторвался прочь от самолета и, вращаясь, медленно стал падать на землю. Но самолет продолжал свой полет, как если бы ничего не случилось, несколькими минутами позже он совершил совершенно нормальное приземление. Оказывается, мы наблюдали, как падает дверь, поскольку Сент-Экс, спешивший улететь, пренебрег задвинуть ее должным образом и она, внезапно открывшаяся в воздухе, была оторвана встречным воздушным потоком».

Среди самолетов, предоставленных для испытаний Сент-Экзюпери, были три новых «латекоэра» (на каждом устанавливался 650-сильный двигатель марки «Испано-Суиза»), предназначенные для «Венесуэлан эйрлайн» Поля Ваше. Ему предстояло взобраться на каждом на высоту в одну тысячу футов, гоняя двигатели на отрезке в 5 километров между Мюре и Сент-Клером, записывая любые замечания в блокноте, лежавшем у него на коленях. После завершения одного такого испытания Сент-Экс вылез из кабины и сказал Реканье, инженеру-испытателю, наблюдавшему из Мюре окончание полета:

– Боюсь, не столь хороша. Все отлично на крейсерской скорости, но всякий раз, когда я давал ей газ, она начинала наклоняться.

– В какую сторону? – поинтересовался Реканье.

– Гм-м… – произнес Сент-Экзюпери, – сейчас… – Он повернулся в ту сторону, в какую только что летел, заходящее солнце освещало его лицо, и добавил: – Да… Вот именно… Она наклонялась влево.

– Вы уверены, что не вправо? – уточнил Реканье. Они вместе с механиком заметили, как правое крыло самолета непрерывно кренилось.

Явно озадаченный, Сент-Экс продолжил стоять лицом к солнцу и поднимать и опускать руки, как если бы он был самолет.

– Нет, – сказал он, – все-таки налево.

– А ваш полетный журнал? – спросил Реканье. – Что вы там записали?

Появление журнала вызвало волну смеха. В нем отсуствовала любая техническая информация; вместо этого, неугомонный карандаш пилота забавлял себя, покрывая страницу женским силуэтом.

Как только самолеты прошли предварительные испытания двигателей в Тулузе, их отправили на летное поле в Сен-Лоран-де-ла-Саланк недалеко от Перпиньяна. Здесь у них демонтировали колеса, заменив на поплавки, и именно над водами солоноватого Саланка (своего рода небольшое внутреннее море) преобразованная машина совершила свой первый испытательный полет, уже как гидросамолет. Как ни старался Сент-Экс, ему не удавалось испытывать прилив большого энтузиазма по отношению к порученной ему рутинной работе, и еще меньше к наводненной комарами низине, где ему и Жильберу Верже, главному бортмеханику-испытателю, иногда приходилось останавливаться. Он с облегчением возвращался в «Отель де Франс» в Перпиньяне, где он мог расслабиться за бокалом портвейна, под музыку оркестра кафе и наблюдать, как девушки фланируют мимо. Глядя на их игру, ему пришло в голову определить ее «безобидной, как парад оловянных солдатиков». Но бывали дни, когда это провинциальное развлечение надоедало. Как писал он, обращаясь к другу: «Я только что возвратился с базы гидросамолетов, где я сделал несколько испытательных взлетов. В моей голове все еще пульсирует звук мотора, а мои руки измазаны маслом. Сижу один перед бокалом вина на террасе небольшого кафе по мере того, как наступает вечер, и нет никакого настроения ужинать… Я провожу дни у некоего водоема, который не является ни морем, ни озером, скорее безжизненным пространством, и мне оно не нравится. Море – это одно, но куски моря по некоторым причинам всегда грустны… Настоящее озеро кажется мне образом счастья, обрамленное опрятными домиками, взирающими друг на друга. Если кому-то нравится девушка в доме на другой стороне, она близко, но недоступна и возникает замечательное чувство приключения… Но в Сен-Лоран-де-ла-Саланке, где я провожу мои дни, нет ничего, кроме гниющих морских водорослей…

Вечер, подобный этому в Перпиньяне, – продолжал он, – тянется бесконечно. Я здесь никого не знаю и не хочу никого знать… Эти люди, кажется, спокойно варятся в своем соку, как в сотейнике, поставленном на медленный огонь, и так до конца своих дней. В чем смысл их жизни и где он? Двое знакомых пришли повидаться со мной сегодня: молодая, но уже остепенившаяся пара, счастливая, я предполагаю, но, как показалось мне, немного протухшая. Ты знаешь – некое оскорбительное высокомерие людей, которые чересчур уверены в себе и своем положении. Незначительные бессмысленные вспышки, которые не ведут ни к чему. Та необоснованная затаенная ожесточенность, которая прячется на дне счастья. После того как они уехали, я облегченно вздохнул, и все же я любил их, но существует мир, который я ненавижу. Ведь правда же есть люди, напоминающие морской ветер?»

В дополнение к комарам, пожиравшим их ежедневно, а еще больше по ночам, в Сен-Лоран-де-ла-Саланке имелись и другие несчастья. В небольшой деревне Ле-Баркаре они нашли ресторан с очаровательным названием «Поющий омар». Его владелец, человек с любопытным каталонским именем Гот, приобрел монополию на закупку омаров в области, опрометчиво согласившись покупать всех омаров, которые местные рыбаки смогут принести ему, независимо от размера улова. Сент-Экс и его сослуживцы, таким образом, оказались заложниками его меню, состоявшего из омаров по-американски, по-каталонски, по-провансальски, под майонезом, омаров больших и маленьких, жирных и тощих, любой формы и в самом разнообразном обрамлении, пока вид еще одного ракообразного не становился достаточным, чтобы заставить их животы вздрагивать.

Немного позже они нашли убежище от слишком пронзительного наступления комаров в почти пустой гостинице на берегу, под названием «Лидо» («Бассейн на открытом воздухе»), которую оптимистически настроенный колонист воздвиг посреди этой песчаной пустыни, поверив, что французские семьи, возвращающиеся из колоний, станут останавливаться здесь на несколько дней, чтобы постепенно «акклиматизироваться» в менее тропических условиях своей родины. Гостиница была блаженно пуста от клиентов; но самое главное – там полностью отсутствовали летающие существа, охотящиеся на них ночью. Кому-то пришла в голову блестящая идея установить позади гостиницы мощную лампу с вентилятором, который засасывал постоянный поток фруктовых мушек, комаров, ос, моли, бабочек, блох, стрекоз и конечно же комаров, привлеченных неотразимой колбой электрической лампы. Дань, собираемая этим светящимся пылесосом, была настолько велика, что на расстоянии нескольких сотен ярдов вокруг не осталось ни единого комара, и никто не беспокоил счастливых клиентов, имевших возможность спокойно спать всю ночь с открытыми окнами.

За несколько дней до Рождества Сент-Экзюпери получил распоряжение отогнать одномоторный гидросамолет «Лате-29» на военно-морскую базу Сент-Рафаэль, где ему предстояло провести несколько месяцев скрупулезных испытаний техниками французского флота. В восторге от перспективы сменить застойное болото Саланк на восхитительный залив Сент-Рафаэль (от которого рукой подать до дома его сестры Габриэллы в Агее), Антуан сообщил об этом Консуэле в Париж, и номер на двоих был зарезервирован для них в отеле «Континенталь».

21 декабря Сент-Экзюпери поднялся в воздух из Ла-Саланка с тремя пассажирами на борту. Военно-морской лейтенант по имени Батай разместился прямо перед ним, а техник по имени Мейер, присланный из Парижа, сел за его спиной. Четвертый член экипажа, Жильбер Верже, испытатель-бортмеханик, устроился еще дальше в люльке стрелка, проделанной в фюзеляже посередине между носом и хвостом. Полет проходил без приключений, и все шло гладко, пока они не начали снижаться, готовясь приводниться в заливе Сент-Рафаэль. Со своего места Верже мог видеть, что фюзеляж продолжает оставаться в горизонтальном положениии и хвост все задран, хотя они уже собирались опуститься на воду. Повторялась ошибка, хотя Верже и не знал этого, совершенная Джуби в Бресте вместе с его другом Лионелем Шассеном. Но тогда они пытались взлететь, и все, чем они рисковали, было окунуться в брызги вспенившейся волны, теперь же они приземлялись. Забыл ли Сент-Экс, по своей рассеянности, что он летел над морем на гидросамолете и что хвост следовало опустить? Никто в любом случае не имел времени задать себе этот вопрос, ибо, как только плавники коснулись поверхности моря, вода вспенилась над поплавками и резко затормозила движение. Нос погрузился вниз, хвост задрался вверх и по инерции описывал головокружительный полукруг прямо над головой пилота, пока гидросамолет, задрожав, не замер на брюхе. Лейтенант Батай, к счастью, не потрудился закрепить свой привязной ремень, выплыл прямо через открытую панель окна в верхней части полимерного покрытия крышки кабины. Мейер, сидевший сзади, ударился и оказался вверх тормашками, окруженный бульканьем прибывающей воды, в то время как Сент-Экзюпери, державший штурвал, был так ошеломлен, что потребовалось несколько секунд, прежде чем он осознал происшедшее. Верже, опасаясь самого худшего, сгруппировался перед ударом, а затем, ни секунды не колеблясь, пронырнул головой через отверстие для пулемета в плексигласовой башенке, через которую вода уже заливалась в фюзеляж.

Пока спасательный катер выходил из дока, Верже и Батай плавали вокруг гидросамолета, который медленно выравнивался. Добравшись до двери, Верже обнаружил, что она закрыта, причем уровень воды внутри стабильно повышался. Он с отчаянным усилием потянул ее и наконец сумел приоткрыть ее на дюйм или два; затем, втискивая ногу в образовавшуюся щель, он поднатужился изо всех сил и наконец открыл. Внутри Мейер, не умевший плавать, уже наглотался достаточно воды, но через мгновение его подхватили Верже и Батай.

Но где же в это время находился Сент-Экс? Произошедшее так поразило его, что вместо того, чтобы последовать примеру Батая и поднырнуть через открытую панель кабины, расположенную теперь под ним и через которую захлестывала темно-зеленая вода, он нащупал путь назад к хвосту, где и оказался наконец в своего рода воздушном кармане, и все еще мог дышать над поднимающейся водой, которой он также наглотался вдоволь. Ощущение, что он неожиданно оказался в своего рода подводном колоколе, придало ему такой приятной уверенности, этому любителю русалок и морской жизни, что он едва не поддался вероломному наваждению. Но тут он заметил едва заметную заплатку света дальше вдоль затопляемого фюзеляжа. Свет проникал из двери, которую Верже сумел открыть. Сент-Экс, подумавший на мгновение, будто его последний час пробил, глубоко вздохнул и, погрузившись обратно в воду, нащупал путь вдоль фюзеляжа до двери и выплыл через нее, всплыв, как пузырь, на поверхность. Его три компаньона, подобранные спасательным катером, уже собирались посчитать его безнадежно пропавшим, когда он внезапно всплыл на поверхность, судорожно дыша и молотя руками.

Позже, описывая свое неудачное приводнение, Сент-Экзюпери смог написать: «И ледяная вода казалась теплой. Или более точно, мое сознание не различало температуры воды. Оно было поглощено и озабочено другим». Еще раз, как в Ле-Бурже десятью годами ранее, он оказался на волосок от смерти, и он пришел к выводу, что в таких критических моментах ни у кого не остается времени на страх. И дрожь и испуг приходят позже, как случилось и с ним, когда в отеле «Континенталь» его уложила в кровать заботливая Консуэла.

Когда его кузина Ивонна де Лестранж, всегда ждавшая звонков Тонио, какое-то время не получала от него известий, позвонила ему тем вечером, он спросил:

– Так ты слышала обо всем?

– Слышала о чем?

– Об аварии.

– Нет. Какая авария?

– Я чуть не утонул.

И он предоставил ей яркое описание того ощущения покоя и умиротворенности, которое неожиданно окутывает человека после того, как тот наглотается воды. Подобно Гийоме, он преодолел свой момент искушения, когда казалось намного легче только позволить себе уйти. Но смутная светящаяся заплатка в другом конце фюзеляжа прорвалась к нему подобно звонку, и, выплюнув воду, он вздохнул так глубоко, насколько смог, и нырнул к своему спасению.

Его сестра Габриэлла приехала из Агея, и они подолгу виделись в следующие несколько дней. Но исключительно веселое Рождество, ожидавшее Антуана, теперь неизбежно омрачилось. Все их планы сорвались из-за аварии, и это повлияло даже на сочельник, который они с Консуэлой предполагали провести с Морисом Метерлинком и его женой в Болье. Вместо этого, Тонио и Консуэла неожиданно появились в Агее в вечерних нарядах около десяти вечера и очень неловко смотрелись во время полуночной мессы в деревенской часовне.

На сей раз авария оказалась слишком серьезной, чтобы остаться без последствий, и работа Сент-Экса в качестве летчика-испытателя резко прервалась. Вопрос о первоначально запланированном пребывании в Сент-Рафаэле на пару месяцев уже не стоял, и печальным Антуану и Консуэле пришлось возвращаться в Париж. Он снова остался без работы, и на сей раз с черной меткой в своей летной книжке.

Больше года прошло с тех пор, как Сент-Экзюпери ушел в продленный отпуск из «Аэропостали», и к тому времени (январь 1934 года) слившейся компании «Эр-Франс» было уже четыре месяца. Каждый раз, когда он возвращался в Париж, Жан Мермоз хлопотал за своего друга, но в ответ бюрократы, управляющие новым консорциумом, оставались безрезультатно пассивны. Сначала Сент-Эксу говорили, будто его обращение рассмотрят по завершении слияния компаний; теперь его проинформировали, что он мог бы быть принят, обратись он к ним вовремя, когда шло слияние. Бессмысленные, крайне нелогичные ответы, новые надуманные отговорки противоречили более ранним объяснениям, и Сент-Экзюпери понимал всю тщетность этого бега по замкнутому кругу, совсем как у К. в «Замке» Кафки (когда он позже прочел эту вещь, она нашла в его душе исключительный отзыв). Он сетовал на противоречивость отписок в письме, адресованном директору по эксплуатации «Эр-Франс» (когда-то в «Аэропостали» эту должность занимал Дора), в котором он указал, что своими статьями, книгами и лекциями он сделал больше, чем любой из его товарищей-пилотов, для популяризации их достижений и прославления их самих, но за это он получил единственную награду – его низвели до роли просителя, роли кандидата на право быть принятым в компанию, хотя авиалиния могла бы стать для него семьей.

«Пожалуйста, извините за озлобленный тон этого письма. И пожалуйста, простите мне мысль, что это вовсе не одно из тех отношений между служащим и работодателем, которое может регулировать обычный контракт; но часто на юге мои коллеги и я брали на себя риски, которые никакой контракт не мог предусмотреть и никакая оплата, на мой взгляд очевидно, не в состоянии возместить. И если никто не удивлялся, когда ему приходилось рисковать жизнью, независимо от контракта, лишь бы наша авиалиния могла выжить, то только потому, что авиалиния воспринималась нами немного нашим творением и до определенной степени нашей собственной…» И т. д.