Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

* * *

В отличие от Андре Мальро, чьи романы, в соответствии с его идеологией, оказывались столь же политизированы, Сент-Экзюпери никогда не питал особого интереса к политике. Он никогда активно не участвовал в работе политических партий, не состоял, как, например, его друг Жид, членом мирового антифашистского комитета, который Ромен Роллан и Мальро организовали в отчаянной попытке сразиться словом с делами. Но кровавые бунты февраля 1934 года, старания Мермоза привлечь его в «Огненный крест», возрастающая демонстрация силы со стороны тоталитарных режимов Италии и Германии постепенно пробудили в нем озабоченность тем, что происходило во Франции и Европе.

Единственная политическая группа, собрания которой часто и прилежно посещал Сент-Экс в то время, – кружок, образовавшийся вокруг Гастона Бержери, либерального представителя Манта, куда его привел друг – журналист Анри Жансон. Называть Жансона журналистом значит конечно же недооценивать достоинства этого кипучего иконоборца, чье живое перо оказывалось одинаково квалифицированным в стряпании резких критических статей, составлении сценариев к фильмам и сочинении пьес[10]10
  Он написал диалоги для двух довоенных классиков, «Пепе-ле-Моко» Жульена Дювивье и «Отель дю Нор» Марселя Карне, не говоря уже о таком комическом шедевре, как «Праздник у Анриетты», также поставленном Дювивье, появившемся позднее.


[Закрыть].

Восходящую звезду сатирической газеты «Канар аншене» Жансона одновременно боялись и почитали, когда Савонарола местного значения с неправдоподобно звучавшим именем аббат Вифлеем принялся публично рвать копии непристойных публикаций, вывешиваемых на газетных стендах на бульварах. Последовав его примеру, Жансон и его друг, поэт-сюрреалист Роберт Деснос, двигаясь от одного стенда до другого, уничтожали все копии «Пельрен» и подобных религиозных периодических изданий, попадавшихся им под руку. Подобный поступок подлил масла в огонь и разжег негодование. После февральских бунтов 1934 года Жансон присоединился к Бержери, Жоржу Изару, адвокату, и Полю Ланжевену, физику, в создании «Объединенного фронта», предназначенного сразиться с монархистскими и неофашистскими движениями правого крыла, которые угрожали Республике. Все они были настроены решительно антимилитаристски, относились к числу убежденных республиканцев, и их любимыми объектами высмеивания в еженедельном издании «Флеш» были международные бароны, производящие продукцию для армии (Франсуа Вандель, Шнайдер-Крезо, Крупп, Альберт Викерс, Василий Захаров) и напрягающие мускулы патриоты (все от генерала Вейганда до «Арсена Люпена де ла Рока… colonel de la Cambriole», то есть «Полковника – разрушителя собственного дома и пылающего креста»), чьи объединенные усилия, заявляли они, способствовали втягиванию континента в новые войны.

Их крайне острый пацифизм страдал некоторой наивностью, но их искренность не вызывала сомнений, и Сент-Экзюпери вскоре стал частым гостем в квартире Гастона Бержери на рю де Бургонь, в пяти минутах прогулочного шага от рю де Шаналей. Будучи, в сущности, свободным мыслителем, Бержери являлся политическим аутсайдером и не принадлежал ни к одной устойчивой группе или клану. Хотя он сам и не примкнул к марксистам, он совершенно явно симпатизировал левым и даже женился на дочери Леонида Красина, русского революционера. Его вторая жена, Беттин, была американкой, но и она была решительно настроена против свободного капитализма. В этом климате Сент-Экзюпери чувствовал себя в своей тарелке.

Вероятно, никакая страна в то время не становилась предметом такой ненависти и слабо подкрепленной информацией полемики, как Советский Союз. И тут Сент-Экзюпери питал симпатии, не слишком далекие от настроений его друга Жида, но, не имея возможности судить о коммунизме на основании собственных впечатлений, он предпочитал стараться сохранять непредвзятое мнение. Это отношение привлекало к нему Пьера Лазарева, часто посещавшего их общих знакомых и с которым Сент-Экс познакомился год назад с помощью Нелли де Вог. Также эта позиция вызывала расположение его коллеги-журналиста Эрве Милля. Еще относительно молодые (обоим было не больше тридцати), Лазарев и Милль уже относились к числу влиятельных редакторов «Пари суар», нового ежевечернего издания, которое текстильный магнат Жан Пруво превратил в самую динамичную газету Франции. «Графическая революция», как Дениел Бурстин называл это явление, уже охватила преобразованиями французскую прессу, и успешный расцвет «Пари суар» многим обязан новаторству в использовании роскошных фотографий. Его редакторы также ощутили, что публика вовсе не желает видеть в них очередную «газету мнения» (множество таких возникало и прекращало свое существование со времен Первой мировой войны), а издание, которое могло содержать яркую и оперативную информацию о событиях, происходящих в мире. «Пари суар» уже имел своего постоянного корреспондента в Москве, Андре Пьерра. Но суровая реальность сталинской России с ее жесткой цензурой и перлюстрацией всех посланий научила его осторожности, и многие из его сообщений того времени ограничивались «безопасными» темами, например самыми последними достижениями советских чемпионов по парашютному спорту или планов, объявленных профессором Молчановым, директором Аэрологического института в городе Слуцке, по подъему крылатой ракеты с человеком на борту (и это в апреле 1935 года!) для исследования стратосферы.

Поскольку большинство журналистских «властей» России являлись либо ярыми энтузиастами, не видевшими никаких недостатков в политике Сталина или разуверившимися «сторонниками» (такие, как троцкисты), превратившимися в ядовитых критиков, Лазарев предложил Пруво, чтобы «Пари суар» извлек пользу из командировки в Москву Сент-Экзюпери в качестве беспристрастного обозревателя, не державшего за пазухой отточенного топора, и к тому же автора, уже обладавшего именем. Идея показалась Пруво разумной. Гитлер как раз объявил, что Германия больше не считает себя связанной военными ограничениями Версальского договора, и политические реалисты, во главе с Пьером Лавалем, министром иностранных дел Франции, настаивали на восстановлении дипломатических отношений с Россией. Приближался праздник Первое мая, когда сотни самолетов должны были лететь над Москвой. Событие, о котором Сент-Экзюпери мог судить опытным глазом авиатора. Кроме того, будучи политически нейтральным, он сумел бы избежать ловушек предубеждения и представить красноречивое и одновременно беспристрастное описание всего увиденного и услышанного. Это лестное предложение вызвало у Сент-Экзюпери приступ растерянности.

Как бы ему ни нравилось заглядывать в «Кадран» на бульваре Капуцинов или лакомиться «жульенами» «Подвалов Мура», часто посещаемых Жансоном и другими авторами «Канар аншене», он не имел никакого отношения к журналистике и не испытывал никакого желания становиться на ее путь. Не нравился ему и такой вид литературного творчества, как записки путешественника, который Поль Моранд сделал столь модным. Но возможность посещения России, «родины социализма», казалась слишком соблазнительной, чтобы отказаться от нее. По сравнению с возрастающей воинственностью Италии при Муссолини, явно прикреплявшей шашку к поясу и намеревавшейся вторгнуться в Эфиопию, и звуками тяжелых шагов гитлеровской Германии, Россия выглядела вполне сносно.

Но даже в этом случае перспектива посещения страны, где говорили на совершенно незнакомом ему языке, о которой он знал слишком мало, тревожила Сент-Экзюпери. Однажды поздним вечером он сидел в ресторане «Липп», размышляя над возникшей проблемой, когда в двери появился Леон-Поль Фарг. Фарг тогда жил в сотне ярдов за бульваром Сен-Жермен в гостинице, называвшейся (с восхитительной несовместимостью) дворцом, хотя фактически это было относительно скромное заведение, которое гостеприимно принимало Бертольда Брехта и Уолдо Франка еще до того, как на нее обрушилось нашествие антифашистских интеллектуалов (Алексея Толстого, Бориса Пастернака, Тихонова и других), размещенных там их французскими наставниками – Жидом, Мальро и Арагоном. Завсегдатай «Дома друзей книги» Адриенны Монье и близкий друг Андре Беклера, Фарг знал Сент-Экзюпери еще начиная с конца 20-х. Они впервые встретились (или так, по крайней мере, он утверждал позже) в знаменитом на весь мир «музее сыра», управляемом Андруэ на рю д'Амстердам, где сверхчувствительный нос Сент-Экса начал дрожать при виде «большого круга Бри Мелун, источавшем соблазнительный дух и утыканного соломками, словно иголками, торчащими из японской прически, или, возможно, это был Ливарот в своем коричневом кожаном жакете». Стиль, типичный для человека, чья голова Нерона со спутанными темными волосами, кустарником торчащих поперек лишенных растительности римских бровей и губами черепахи, противоречила уму столь же игривому, как пони, и столь же грубому, как взбунтовавшийся монах. Стоило ему заговорить, остановить его было уже невозможно, поскольку запас историй Фарга и его многословная изобретательность казались фактически неистощимы. Подобно Джойсу (можно назвать его в некоторой степени ленивой гэльской версией Джойса), он считал, что правила создавались, чтобы их нарушать, а язык есть нечто, чем можно манипулировать, и, взбалтывая и мешая, превращать стандартные фразы в странные новые омлеты. Ни с кем не сравнимый мастер монологов, как Жан Гальтье-Буасьер (сам далеко не посредственный мастер плести небылицы), когда-то сказал о нем: Фарг был и радостью, и отчаянием для хозяек. Радость – поскольку обед с Фаргом неминуемо означал успех, отчаяние – из-за его неисправимой привычки появляться с опозданием на пару часов, когда жаркое уже съедали и пора было разносить кофе.

На свете не существовало двух таких разных людей, чем Сент-Экс, счастливый только в движении, и Фарг, домосед, которому требовалось сделать над собой усилие, чтобы сменить домашние шлепанцы на уличные ботинки. Единственное, что их объединяло: оба были ночные совы, члены того, что Фарг любил называть министерством ночи. Почти каждый вечер между десятью часами и полночью, Фарг появлялся в «Липп», садился на коричневый молескиновый стул подле стенной керамики, придуманной и обожженной его отцом для Оверната – владельца заведения. Затем он отправлялся блуждать без цели и определенного плана, заглядывая к «Дё маго» или к «Флор», потом около двух часов ночи появлялся в «Бёф сюр туа» (которому принес известность Кокто). Оттуда в районе четырех забредал во «Флоренцию», самый фешенебельный ночной клуб в Париже, где вечернее одеяние являлось обязательным для всех посетителей, кроме Фарга, обладавшего способностью обезоружить любого беззаботным рукопожатием и остроумными и тонкими замечаниями, проходившего туда в своем обычном пиджаке с мягким воротником и костюме, часто щедро усыпанном пеплом от сигареты, торчащей в углу его не закрывающегося рта.

Подобно Сент-Экзюпери, Фарг традиционно испытывал нехватку денег, и ходили бесчисленные истории об его изобретательности в поисках средств на жизнь. Он мог истратить последние деньги на великолепный букет цветов и отослать его какой-нибудь женщине, не видел ничего дурного в том, чтобы усесться в такси и попросить дворецкого заплатить таксисту. Его ужасно раздражала необходимость расплачиваться в такси. И в Париже, который он знал как свои пять пальцев, не существовало ни единого мало-мальски захудалого укромного уголка, переулка, прохода между домами, которые он бы не исследовал. Он частенько нанимал такси на всю вторую половину дня, разъезжал от одного дома до другого, а потом, наконец, ускользал от бедняги водителя, бросаясь в здание с дополнительным выходом на другую улицу. Когда дела шли совсем уж туго, он навещал своего издателя Гастона Галлимара, публиковавшего и книги Сент-Экса, и объяснял, в какую он впал нужду: оказался перед необходимостью продавать старый платяной шкаф его матери (занимавший внушительное место в квартире, которую он много лет занимал около вокзала Монпарнас). Просьбы, высказанной от имени этого «старинного семейного имущества», обычно хватало, чтобы выжать еще несколько капелек аванса или последних капель гонорара из осторожного издателя, недаром тот был нормандцем. Галлимар, не лишенный чувства юмора, не чувствовал ненужного огорчения, узнав через несколько дней, как Фарг испытывал тот же прием на нескольких других «жертвах». «Считать ли мне, что мы сразу подружились?» – позже Фарг написал Сент-Экзюпери. Ответ, очевидно, был «да», поскольку Сент-Экс умел «отражать вопросы и колкости, адресованные ему. Они были квалифицированы и прямы, хотя наполовину скрывались неощутимым экраном небрежности и воображения. Он был открыт и весел… но неожиданно становился сосредоточенным, каким становится человек в те моменты, когда внезапно перед мысленным взором проходит нечто, чего мы раньше не замечали».

Что именно Сент-Экзюпери сказал Фаргу той ночью в «Липп», мы не знаем, но, очевидно, его слова произвели значительное впечатление. Ибо день или два спустя Фарг, появившийся в полдень на «вторнике» в салоне графини Марты де Фейс, в фешенебельном шестнадцатом районе, заметил:

– Ах, этот бедняга Сент-Экс! Он поступил на службу. Его послали в Россию, чтобы делать репортаж, и он чувствует себя полностью потерянным. Как же нам помочь ему?

– О, я знаю, кто ему поможет, – сказала Марта де Фейс, сама писавшая для Галлимара и принимавшая в своем литературном салоне своих друзей, среди которых были Валери, Клодель и Сен-Джон Перс.

Взяв Фарга под руку, она подвела его к князю Александру Макинскому, расположившемуся подле буфета вблизи канапе. Белый русский эмигрант, обосновавшийся в Париже вместе с родителями, Макинский встречал Фарга, но не был знаком с Сент-Экзюпери, которого он с удовольствием согласился «просветить».

Фарг связался со своим другом Сент-Эксом, и они договорились встретиться втроем в «Липп» около одиннадцати пополудни через день или два. Сент-Экзюпери заглянул туда в назначенный час, так же как и Макинский, но (что, впрочем, достаточно типично) Фарг там и не появлялся. Наконец, после долгого, бесплодного ожидания, Сент-Экс, сидевший около входа и наблюдавший за тем, как посетители входят и выходят через вращающиеся двери, встал и подошел к незнакомцу, который казался странно неподвижен посреди этого человеческого отлива и прилива.

– Вы, случайно… не князь Макинский?

Больше всего в их беседе Макинского поразило почти полное невежество Сент-Экзюпери в отношении современной российской истории. Такие события, как убийство Кирова в Ленинграде (в предыдущем декабре) или ожесточенная борьба, происходившая внутри партии между Каменевым, Зиновьевым, Бухариным и их последователями, с одной стороны, и Сталиным и его приверженцами – с другой, как-то прошли мимо него или вообще не сумели заинтересовать этого человека. Запутанность советской политики, и это стало ясно, интриговала его гораздо меньше, чем затруднительное положение российских граждан, и как католика (а он таковым являлся по происхождению), его больше всего заботило, как ему вести себя с советскими людьми, встреченными на улице, и он явно тревожился по этому поводу

– Позвольте мне рассказать вам одну историю, – предложил Макинский, – которая сможет ободрить вас: все не так уж плохо, как кажется с первого взгляда. Эта история, если хотите, русская версия легенды о Фаусте… Не знаю, слышали ли вы ее?

Сент-Экзюпери отрицательно покачал головой.

– Итак, жил когда-то человек, мы назовем его Иван Иванович, в отчаянии решивший продать душу дьяволу. И вот он написал тому письмо и через несколько дней получил ответ. Дьявол ждал его в такой-то час такой-то ночи на Лысой горе. Как вы знаете, в русских сказках всегда где-то рядом существует Лысая гора. Так или иначе, Иван Иванович заторопился прямо к тому дикому месту, но не нашел там никаких следов дьявола. Он уже отчаялся, как заметил бородатого старца, молча примостившегося на бревне. Меньше всего он ожидал бы встретить этого святого человека такой дикой ночью и, наконец, набравшись храбрости, подошел к старцу и спросил:

– Отец, не видел ли ты здесь кого-нибудь?

– Нет, – ответил святой человек. – А разве ты кого-нибудь ждешь здесь?

– Да, жду.

– И кого же?

Иван Иванович смущенно молчал, не зная, как ответить старцу.

– Не дьявола ли, случайно? – поинтересовался почтенный старец.

– Ну да, – поразился Иван Иванович. – Но как ты догадался, отец?

– Поскольку я и есть дьявол, – спокойно объяснил старец.

Макинский сделал паузу, довольный любопытным блеском в темных глазах Сент-Экзюпери.

– Почему ты так удивился? – спросил старец у Ивана Ивановича.

– Видите ли… Потому что… Ну, если честно, я ожидал, что дьявол выглядит совсем по-другому.

– А разве ты не понимаешь, – воскликнул старец, – что меня всегда описывают мои враги?

Сент-Эксу, очевидно, очень понравилась эта странная притча, хотя она не слишком помогла ему. На Восточном вокзале его ждал спальный вагон, а роскошная изоляция, обеспеченная ему на всем протяжении его длинной дороги до Москвы, через всю Европу, только усилила его беспокойные размышления. Зачем он отправился в эту поездку? И что он надеялся там найти? «Что я собираюсь искать там, – позже он попытался объяснять, – я могу так никогда и не найти. Я не верю в красочный колорит. Думаю, я слишком много путешествовал, чтобы не знать, в какое заблуждение может впасть путешественник. До тех пор, пока зрелище развлекает и интригует нас, мы смотрим на все с точки зрения иностранца. Это потому, что мы не схватили суть. Ведь то, что является существенным в традициях, или обрядах, или в правилах игры, – это вкус, который они придают жизни, это – значение жизни, которую они создают. Но как только это разгадано, ничто больше не кажется живописным и колоритным, а только весьма естественным и простым». Не в силах заснуть, он поднялся в час ночи и отправился исследовать остальную часть поезда. Пустые спальные вагоны, как и все вагоны первого класса, напоминали Антуану те роскошные гостиницы на Ривьере, остававшиеся открытыми всю долгую зиму, чтобы угодить балованной прихоти единственного клиента, единственного живого представителя вымирающей породы. Но купе третьего класса оказались переполнены, как и проходы с дремлющими людьми, через которых ему приходилось переступать: то ехали польские шахтеры, чьи контракты истекли, и они теперь направлялись домой. Под жутким синим светом ночных ламп – кучи бесформенных тел, шевелящихся и вздрагивающих в прерывистой дремоте: за нее они отчаянно цеплялись, переворачиваясь с боку на бок. Даже «гостеприимства крепкого сна» были лишены эти выкорчеванные из родной почвы изгнанники, кого черствый экономический отлив депрессии вымывал назад к бедности, от которой они безуспешно стремились убежать.

По возвращении в пустой спальный вагон чувство уныния Антуана смешалось с нереальной роскошью, снова окутавшей его. Проводник раскачивался перед ним в покачивающемся проходе, интересуясь, когда разбудить господина. «Что может быть проще? И все же между этим ледяным индивидуумом и мной я чувствую пустоту, которая отделяет людей друг от друга. В городах человек забывает, кто он. Он превращен в свою функцию: почтальон, продавец, сосед, беспокоящий вас. Пустыня лучше всего обнаруживает, каков человек. Кто-то долго шел после аварии с самолетом к небольшому форту Нуакшоту. Он мечтал увидеть форт среди вздымающихся миражей, рожденных его жаждой. Но там его приветствует только старый сержант, месяцами затерянный среди этих песков и растроганный встречей до слез. И безбрежная ночь опускается, когда каждый вспоминает свою жизнь и дарит другому свои воспоминания, обнаруживающие общечеловеческое родство. Двое людей встретились и обмениваются своими подарками с достоинством послов».

Даже там, в вагоне, направляющемся на северо-восток, Сент-Экс не мог сбросить чары пустыни. Совсем иной мир расстилался вокруг, с лесистыми местностями и равнинами, все более и более однообразный и бесплодный, по мере приближения поезда к Берлину. Вместе с пейзажем изменился вагон-ресторан и стал теперь немецким. Официанты казались резче и проворнее, не такими небрежными и словно гордыми своей профессией. Сент-Экзюпери не смог не задуматься над вопросами: «Почему каждый раз, покидая Францию, чувствуешь, как все вокруг меняется? Почему во Франции царит некая чуть вульгарная атмосфера заискивания с избирателем? Почему люди так мало интересуются своими обязанностями и обществом в целом?..» Вполне символичны те провинциальные торжества при вступлении в должность, где некий министр, читая речь, которую он сам не удосужился написать, перед статуей некоего малоизвестного политикана, о котором он никогда и не слышал, изливает поток восхвалений. И при этом ни оратор, ни толпа не верит ни единому слову… Но, переехав границу Франции, мгновенно чувствуешь, что люди приступают к исполнению своих функциональных обязанностей. Стюард вагона-ресторана обслуживает тебя так же безупречно, как безупречно выглядит его одежда. Министр, при торжественном вступлении в должность, касается проблем, действительно интересующих его слушателей. Его слова находят отклик в сердцах из-за внутреннего огня, который они разделяют.

Да, но во Франции есть это чувство всеобщего родства. И таксист доверяет тебе, и делающие тебе одолжение официанты с рю Руайяль, знающие пол-Парижа и все его тайны, кто с радостью выполнит за тебя самые конфиденциальные звонки по телефону или даст взаймы сотню франков…

Во всем скрыто внутреннее противоречие. Трагическая дилемма заключается в необходимости выбрать или обнаружить, по какому пути движется жизнь. Так думаю я, слушая немца, сидящего напротив и внушающего мне: «Объединившись, Франция и Германия стали бы властелинами мира. Почему французы боятся Гитлера, ведь он – оплот против России? Все, что он делает, – восстанавливает ныне живущим людям исключительные права свободного народа… Он представляет собой порядок».

За соседним столиком какие-то испанцы, направляющиеся, как и Антуан, в Россию, чем-то явно взволнованы. Сент-Экс мог слышать, как они обсуждали Сталина и пятилетний план и еще какие-то новости оттуда. «Как изменился пейзаж! – думал он. – За границей Франции людей больше не интересует весна, но они, возможно, немного больше заняты судьбой человека».

Польша, с ее темными, пахнувшими смолой сосновыми лесами, напомнила ему о песчаных лесах Ланда, к югу от Бордо, где единственная искра, гораздо более быстрая, чем взмах топора, может заставить деревья «не гореть, а улетать». На советском пограничном посту в Негорелой Антуану пришлось упаковать свои мешки и покинуть вагон, поскольку начиналась другая, более широкая железнодорожная колея. Где же была революция? Он не смог побороть удивление, глядя на цыганский оркестр, играющий в огромном станционном буфете. Да и таможенный зал, с богато украшенными позолотой стенами, казался приготовленным для сельского бала. Единственный пролетарский штрих вносил флегматичный, как медведь, таможенный инспектор, шарящий в вещах Сент-Экса своей лапой с грязными мужицкими пальцами.

Составить мнение об этой необозримой terra incognita вновь прибывшему было нелегко, тем более он ни слова не говорил по-русски. Но стоило поезду пересечь равнину и приблизиться к Москве, как Антуан, уже не нуждаясь ни в каком переводчике, с восторгом рассматривал 71 самолет (он тщательно сосчитал их), задействованные в тренировочных полетах над городом. «И таким образом я получаю первый зрительный образ – этакий огромный улей, гудящий от кипучей деятельности пчел».

Эти впечатления, возникшие в поездке на поезде в Россию, записаны уже после того, как он добрался до Москвы. На платформе его приветствовал находившийся в Советском Союзе уже три месяца Жорж Кессель, брат Жозефа, пишущий статьи для парижского еженедельника «Мэрианн». Сент-Экс, написавший ему неделю или две назад с просьбой подыскать ему комнату, вздохнул с облегчением, увидев на перроне друга, к тому же говорившего по-русски. Первым делом тот позвал носильщика. На московском вокзале буфета с цыганским оркестром не наблюдалось, зато были носильщики и такси, совсем как на Северном вокзале или на вокзале Виктория в Лондоне. Выходило, революционеры на поверку оказывались не такими уж пролетариями, как думал весь капиталистический мир…

Такси привезло их в гостиницу «Савой», выбранную Жоржем Кесселем. Она была поменьше и расположена в более тихом месте, нежели «Метрополь» или «Интернационал», где толпилось большинство иностранцев. Полицейское наблюдение там было менее интенсивно. Хотя французам в этот период франко-советской гармонии сильно не досаждали избытком пристального контроля, Россия все же испытывала тогда патологическое безумие первой большой сталинской партийной чистки. Грядущая катастрофа уже угадывалась. И, несмотря на то что Кессель даже умудрялся приглашать дочь Каменева в театр, он реально ощущал близкое завершение «либеральной» интермедии.

Самому Сент-Эксу вскоре на себе пришлось почувствовать железную пяту властного давления государства. Хотя он прибыл в российскую столицу задолго до 1 мая, он слишком опоздал и не получил желанное место на Красной площади, чтобы оттуда наблюдать первомайский парад. Французское посольство, куда он обратился, ничем не могло ему помочь, и еще меньше Жорж Кессель, которому в тот момент предстояло отправиться в четырехдневную поездку в Ленинград. Эта небольшая деталь по-настоящему заставила Сент-Экзюпери задуматься и понять, какой увесистой стала непоколебимая бюрократия, выросшая вокруг хозяина Кремля, на чьи редкие появления перед публикой (нечто вроде «бога, покинувшего на время свой Олимп») зрители допускались лишь после придирчивой и тщательной проверки. Однако ничто не смогло помешать Антуану бродить по примыкающим к основному месту действия улицам накануне ожидаемого события. Было холодно, иногда даже внезапно начинал идти снег, но это не могло умерить пыл групп товарищей, занятых драпировкой фасадов зданий огромными красными лозунгами, вздымавшимися на ветру, словно паруса на регате.

На следующее утро Сент-Экс встал рано, твердо решив хоть что-нибудь увидеть, даже если ему не удастся пробраться на Красную площадь. Но он опоздал. Двери гостиницы блокировала охрана, монотонно повторяя, что двери будут открыты… в пять часов вечера! Подобно другим злополучным неудачникам, не доставшим официальный пропуск, Сент-Экзюпери оказался плененным в собственной гостинице.

Он расхаживал туда-сюда по вестибюлю, как зверь в клетке, когда внезапно услышал гул, напоминающий приближающуюся грозу, только более устойчивый, более неторопливый, равномерный и непрерывный. Тысяча самолетов приближалась к городу, над куполами его церквей и жилыми домами летела многочисленная гигантская стальная стая. Для Сент-Экса этот звучный зов означал слишком много.

Он еще не растратил мальчишеского озорства, и в нем еще теплилась искра школьника-проказника. Будь он проклят, если собирается оставаться взаперти, когда так много волнующего происходит за пределами гостиницы! В лицее Сен-Луи он пользовался туннелем и удобно расположенным люком, в Москве он использовал окно и, на его счастье, позабытую охраной террасу.

Еще миг – и Антуан оказался на улице, которая была странно пуста, если бы не несколько детей, продолжавших беззаботно играть. Подобно волне прибоя, растущей при приближении к берегу, все остальные уже неумолимо всасывались в манящую необъятность Красной площади. Несколько минут Сент-Экзюпери прижимался к стене, не спуская глаз с ровных металлических шеренг, буквой «V» гудевших над его головой, как неумолимый прокатный стан. Потом он двигался по множеству пустынных улиц и каждый раз, когда он пытался пробраться сквозь охрану, загораживающую подходы к Мавзолею Ленина, встречал отпор. Наконец Сент-Экс оказался на проспекте, где бесконечная колонна, поток человеческой лавы длиной не меньше мили, медленно двигалась к Кремлю. Колонна шла, доносились приглушенные звуки, и она напоминала похоронную процессию, несмотря на веселое хлопанье красных знамен. Внезапно раздалась музыка: устав от монотонного марша, музыкант в одном из оркестров вскинул аккордеон и заиграл. Его инициативу поддержали другие, и в мгновение ока мрачно одетая процессия рассыпалась на группы краснощеких танцовщиц, прогнавших прочь и закруживших в танце скуку морозного утра. Сент-Эксу это напомнило День взятия Бастилии в Париже. «Незнакомец приветствовал меня и протянул мне сигарету. Другой предложил огоньку. Толпа была счастлива… Тут внезапно трепет пробежал по колонне, музыканты вскинули свои трубы, знамена были подняты, ряды заново выстроены. Лидер группы легко хлопнул молодую девушку по голове своей палкой, чтобы заставить ее вернуться на свое место. Это был последний индивидуум, последний живой жест. Каждый снова стал серьезным, поскольку марш в сторону Красной площади был возобновлен. Колонна уже напряглась, она готовилась предстать перед Сталиным».

Спешно (особенно для него это означало спешку) написав свою первую статью, Сент-Экзюпери передал ее по телефону на следующий день, и она появилась в третьем майском номере «Пари суар» вместе с передовицей, извещавшей о предстоящем подписании франко-русского пакта о ненападении. В целом это было похвальное усилие, хотя некоторые читатели, возможно, поразились определенной дальновидности некоторых предположений автора. Упомянув о том, что бороды и наводящие ужас небритые подбородки в одночасье исчезли в России, запрещенные простым распоряжением хозяина Кремля, Сент-Экзюпери смог добавить: «Создается впечатление, будто в тот день, когда волшебная палочка Плана коснется одежды, это сразу украсит улицы Москвы, где головные уборы и одежда для работы все еще создают грустное серое впечатление. И едва ли парадоксально представить день, когда Сталин, из глубин Кремля, распорядится, что каждый уважающий себя пролетарий должен надеть вечерние наряды, и вся Россия этим же вечером будет обедать в вечерних нарядах».

Прошло целых десять дней, прежде чем Сент-Экзюпери снова вернулся к листу бумаги. Осознал ли он, до какой степени его первая статья получилась лучезарной? Возможно, хотя Жорж Кессель, вернувшийся из Ленинграда, склонен был расценивать поведение Антуана как тайную леность. Избавленный от домашних забот, отягощавших его в Париже, Сент-Экс, казалось, наслаждался несколькими днями прогулов. За столом он размазывал в дюйм толщиной куски масла на редиску, которую затем поглощал, и, когда Кессель вопросительно поднял бровь, его друг радостно сообщил, что доктор велел ему держаться подальше от хлеба по причине все расширяющейся талии наряду с отсутствием физических упражнений. Как заметил Кессель, Антуан в буквальном смысле повиновался предписанию врача: великолепный крестьянский черный хлеб оставался нетронутым, а Сент-Экс умерял свой аппетит при помощи полфунта масла. В Москве существовало еще одно «но», не способствующее вдохновению и прямо мешавшее писать, как он объяснил скептически настроенному Кесселю. Антуан страдал от бесконечного отсутствия сигарет. Как же можно писать без курева? Но когда он почувствовал, что такое специфическое оправдание переставало действовать, он уминал плитку шоколада, и этого было достаточно, чтобы вызвать головную боль, делавшую любую работу невозможной.