Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

Естественно, Сент-Экзюпери не был предоставлен сам себе все это время. Русские, стараясь произвести впечатление на своего гостя, пригласили обоих друзей посмотреть на шоу по прыжкам с парашютом с обязательным щедрым обедом.

– Надеюсь, вы понимаете, – повернулся к Антуану Кессель, как только банкет начался, – что вам придется сказать речь.

– Речь? – испугался Сент-Экс.

Если он чего-то действительно терпеть не мог, так это произносить речи.

Но Кессель настаивал. В конце концов, Антуан – известный писатель, не так ли? Теперь Сент-Экзюпери не мог спокойно есть. Едва поковыряв икру и не притронувшись почти ни к одному блюду, он провел почти весь следующий час, лихорадочно набрасывая заметки на обрывках бумаги, в то время как Кессель сохранял на лице поразительно непроницаемое выражение. Трапеза, сопровождаемая тостами и питьем водки и занявшая достаточно времени, закончилась, но никто и не думал просить Сент-Экзюпери разглагольствовать по-французски.

Сент-Экс весело и легко отнесся к этой шутке, чего нельзя сказать о его голодном желудке, не так радостно воспринявшим подобное издевательство над собой.

Но через день или два Антуану искусно удалось взять реванш. Кессель сумел накопить внушительный запас английских сигарет, которые Сент-Экзюпери иногда курил, отчаявшись найти американские, которые он явно предпочитал. Однажды вечером он предложил Кесселю:

– Давайте сыграем партию в шахматы.

Они расположились за доской, и минут через десять Кессель блестяще обыграл своего противника. Сент-Экс помрачнел.

– Ладно, – сказал он, – давайте еще раз.

И вторая партия, как и первая, скоро закончилась поражением Антуана.

– Сыграем еще разок, – мрачно предложил Сент-Экс. – Но на сей раз давайте прибавим игре интереса.

– В каком смысле? – поинтересовался Кессель.

– Ну, если вы выиграете, мне придется отдать вам пачку английских сигарет. А если побеждаю я, с вас – пачка американских.

– Отличная сделка, – согласился Кессель, довольный перспективой пополнить свои запасы.

Но на удивление слабый его противник теперь внезапно загорелся. Он выиграл третью партию, затем четвертую, потом последовала и пятая. К концу турнира Кессель уже задолжал Сент-Эксу больше дюжины пачек американских сигарет, и это в городе, где они ценились почти как бриллианты. Наступила очередь Сент-Экса от души посмеяться. «Слабый игрок» оказался ловкачом, и, чтобы вернуть долг, беспокойный Кессель вынужден был заполнять карманы сигаретами «Кэмел» и «Честерфилд», тайком таская их из серебряных кубков и чаш на приеме в американском посольстве.

Его бровь удивленно взлетела еще раз: наслаждаясь дымом от вирджинского табака, Сент-Экс смог наконец приступить к работе над своей второй статьей. Она посвящалась его поездке через Германию и Польшу. По невероятному совпадению его описание терзаний польских шахтеров, забившихся, как скот, в вагоны третьего класса, появилось в том же самом номере «Пари суар», где сообщалось о смерти маршала Пилсудского. На сей раз лиризм оказался откровенно пессимистическим в явном контрасте со статьей, описывающей празднование Первомая в Москве, но, возможно, именно из-за минорных тонов второй статьи она получилась несравненно лучше. Начинавшаяся как газетная публикация, она постепенно превратилась в своеобразную элегию, например, как в описании одного из польских шахтеров, расположившегося на деревянной полке в убогом купе третьего класса: «Его лысый череп напоминал тяжелый камень. Тело свернулось в неудобном сне, заключенное в тюрьму рабочего комбинезона, состоящего из горбов и пустот. Он был подобен глиняной глыбе, напоминал те бесформенные фигуры, которые можно видеть ночью, примостившихся на скамьях подземки. И я подумал: «Суть проблемы – не в этой бедности, этой грязи, этом уродстве. Этот же самый мужчина и эта же самая женщина однажды встретились. И мужчина, очевидно, улыбался женщине. И несомненно, он приносил ей цветы после работы. Робкий и несмелый, он, возможно, дрожал при мысли об отказе. Но женщина, наделенная природным кокетством, уверенная в своей привлекательности, с удовольствием продлевала его тревожное ожидание. И мужчина, сегодня не больше чем механизм для рытья или бурения, тогда чувствовал в своем сердце восхитительное волнение. И остается тайной, как же он мог превратиться в эту бесформенную глыбу. Через какие ужасные жернова он прошел, какой страшный пресс оставил на нем след? Олень, газель, любое стареющее животное сохраняет свое изящество. Но почему же прекрасная человеческая глина должна быть так изуродована?»

И чуть дальше:

«Я сел напротив одной пары. Ребенку каким-то образом удалось устроить себе дупло между женой и мужем, и он спал. Во сне он повернулся ко мне, и я увидел его лицо в тусклом свете ночной лампы. Ах, какое восхитительное лицо! У этой пары родился золотой плод. Из этих тяжелых, поношенных одеяний возникло торжество обаяния и изящества! Я склонился над этим гладким лбом, мягкими складками губ и подумал: «Вот лицо музыканта, совсем как у маленького Моцарта, вот оно – прекрасное обещание жизни». Маленькие принцы из сказок ничем не отличались от него. Кем бы он мог стать, если дать ему кров, окружить лаской и заботой, развивать? Когда по какой-то прихоти природы в садах появляется новый сорт розы, все садовники волнуются. Розу отсаживают, ее растят, лелеют… Но для людей нет садовника. И этот маленький Моцарт попадет под тот же пресс и получит ту же отметину, как и остальные. Моцарт будет трепетать при звуках дрянной музыки, исполняющейся в душном кафе. Моцарт осужден…»

Первая статья для «Пари суар» уже готовилась к печати, в то время как Сент-Экзюпери все еще диктовал свою статью из Москвы по телефону, поэтому машинистка торопилась на другом конце провода, в Париже. Но когда, после необычно долгой паузы, Эрве Милль зашел выяснить, в чем причина задержки следующей страницы, он нашел бедную женщину в слезах.

– В чем дело? – спросил он.

– Я не могу продолжать, – пролепетала она, – не могу… Это слишком красиво, слишком…

Сент-Экс на другом конце линии с трудом понимал, что происходит; но его первый читатель, в этом случае слушательница, смогла закончить работу, только прижимая носовой платок к глазам.

Третья статья, описывающая первые впечатления Антуана о России и названная «Москва! Но где – революция?», была передана по телефону спустя еще два дня и опубликована рядом с репортажем, посвященным официальному визиту Пьера Лаваля в Москву. Но именно в четвертой, озаглавленной «СССР, 1935 год – преступление и наказание в глазах советского правосудия», недоумение Сент-Экзюпери перед страной Ленина обнаружилось самым замысловатым образом. Он договорился о встрече с советским судьей, который взялся объяснить ему (естественно, через переводчика), что фундаментальный принцип советского правосудия состоял не в «наказании, но исправлении… Если нужно привить страх, поскольку преступления, классифицируемые по обычному праву, растут, а эпидемии нужно приостановить, мы наказываем более строго. Когда армия гибнет, несколько человек идут под расстрел, чтобы другим было неповадно. Тот же самый человек, который две недели назад получил бы три года исправительных работ, теперь должен поплатиться жизнью даже за меньшее преступление. Но мы остановили эпидемию и спасли наших людей».

Комментарий, добавленный к этому объяснению Сент-Экзюпери, опять оказался слишком личным: «Этот судья не позволяет себе высказывать свое суждение. Он словно доктор, которого ничто не может привести в шок. Он лечит, если может, но так как он прежде всего служит обществу, то если он не в состоянии вылечить, он казнит. Ни волнение осужденного, ни его дрожащие губы, ни ревматизм не принесут ни малейшего облегчения участи приговоренного. Во всем этом я вижу большой недостаток уважения к отдельному человеку, но большое уважение к человеку определенного вида, который увековечивает себя в отдельных личностях и чье величие должно быть подделано».

После «Ночного полета» мысли и даже подбор слов едва ли изменились, и хотя, скорее всего, он ухватил истинную суть высказывания, Сент-Экзюпери подсознательно на все налагал фигуру Ривьера, который формировал людей. Для него они казались куском глины или воска, и ему предстояло вылепить из бесформенного куска существо высшего сорта. Но даже при этом Сент-Экс был слишком привязан ко всему личному и к человечному, чтобы не поднять мгновенный протест: «Я предоставляю вам, господин судья, разбираться в основах правосудия. Но бесконечное преследование, надзор, паспорт, необходимый любому, кто перемещается по стране, всеобщее подчинение коллективному – это уже невыносимо для нас. И все же, я думаю, мне многое понятно… Основавшие общество теперь требуют не только, чтобы люди уважали его законы, но чтобы также жили в нем. Они требуют социальной организованности людей не только внешне, но также и в их сердцах. Тогда и только тогда дисциплина ослабеет…»

«Ибо, – продолжал Сент-Экзюпери, – часть русских людей имеет души кочевников, и их часто одолевает древнее азиатское желание отправиться в дорогу, в караванах, под звездами. И вот, чтобы соблазнить караванщиков, строятся здания. Квартиры не сдаются в аренду, они продаются. Выпущены путевые разрешения для всех видов передвижения по стране. И те, кто поднимают свои глаза слишком высоко к опасным знакам на небе, отсылаются в Сибирь, где их помещают в центрифугу зим с шестьюдесятью градусами мороза. И таким образом создается, возможно, новый тип человека, устойчивый и так же любящий свой завод и свой коллектив, как французский садовник свой сад».

Такова была идиллическая картинка не только советского правосудия, но и советского общества. Слово «возможно» в заключительном предложении, похоже, указывает, что даже Сент-Экзюпери немного сомневался в разумности своей апологетики. Поскольку люди, посланные в рабочие лагеря, были не просто любители-кочевники, не «воры, сутенеры и убийцы», высланные на Север, чтобы перекопать горы земли и связать Балтийское и Белое моря каналом. Случилось так, что все они и каждый из них в отдельности так или иначе потеряли благосклонность власть имущих, и их отправили в Богом забытые концентрационные лагеря в соответствии с произвольным приказом некоего жестокого комиссара или политического интригана. И не существовало особых оснований рассчитывать, и было откровенной наивностью предполагать (хотя многие интеллектуалы в 30-е годы отличались именно наивностью), что такие зверские и огульные методы с помощью волшебной алхимии догматической страстности могли создать новый, лучший, чистейший тип человека.

Сент-Экзюпери опирался на более верную почву, когда он оставил зловонные палаты советского правосудия и вдохнул свежего воздуха. Хотя самый большой в мире самолет «Максим Горький» уже летал около года, ни одному иностранцу еще ни разу не позволили подняться на нем в небо. Сент-Экс обратился с просьбой сделать для него исключение, но прошло уже несколько недель, и он почти отказался от надежды, когда совершенно неожиданно однажды после обеда ему выдали такое разрешение. «Я уселся в кресло, расположенное в носу самолета, – так описывал он тот полет немного погодя, – и наблюдал взлет. Машина задрожала и мощно подалась вперед, я почувствовал, как эта сорокадвухтонная монументальная махина оторвалась от земли, и удивлен той легкостью, с которой она взлетела».

Еще больше его поразила «прогулка» по салону самолета, разделенному на одиннадцать различных купе, некоторые из которых были оборудованы спальными местами. В одном купе он натолкнулся на секретаря, спокойно печатающего на машинке. Механик провел его в инспекционный тур по левому крылу, настолько огромному, что к двигателям можно было пройти через двери, открывающиеся в небольшие каморки, напоминающие миниатюрные машинные отделения. Инженер показал ему силовую установку, присоединенную к огромному громкоговорителю, достаточно сильному, чтобы вещать по радио на землю, перекрывая рев всех восьми двигателей. Сент-Эксу показалось, будто он изучает внутренности истребителя, но там, в салоне, создавалось впечатление, словно он рассматривает достопримечательности Москвы с балкона роскошной гостиницы.

На следующий день с «Максимом Горьким» случилась катастрофа. Он только что поднялся с земли на аэродроме, имея на борту 11 человек команды и 37 тщательно отобранных членов Аэродинамического института, которым предстояло пролететь до Ленинграда и обратно, когда пилот истребителя, мастер фигур высшего пилотажа, желая произвести впечатление на толпу зевак, стоящих внизу, попытался выполнить несколько смелых петель вокруг гиганта. Когда он заходил на вторую петлю, его пропеллер ударил одно из крыльев «Максима Горького». Раненый монстр задрожал, его левое крыло медленно отделилось от фюзеляжа, двигатели начали взрываться, и через несколько секунд самый большой самолет в мире упал на землю. Пылающие обломки разлетелись больше чем на сотни ярдов, а одно крыло свалилось прямо на маленький деревянный дом, сгоревший дотла вместе с его двумя обитателями. 51 человек, включая пилота-трюкача, погибли; и статья Сент-Экзюпери, с наскоро измененным содержанием и новым названием «Трагический конец самолета «Максим Горький», приобрела мрачную актуальность. Если бы разрешение на полет ему выдали одним днем позже, он также оказался бы среди жертв авиакатастрофы.

Совершенно иной тональности стала последняя статья, которую Сент-Экзюпери передал в «Пари суар» накануне своего отъезда из Советского Союза. Кто-то сказал ему, будто в Москве все еще продолжают жить три сотни состарившихся французских учительниц. Когда-то нанятые в гувернантки для детей аристократов в царские времена, эти «маленькие серые мышки» пережили шторм 1917 года, предложив свои педагогические услуги сыновьям и дочерям российской революции. Типичным седовласым экземпляром оказалась мадемуазель Ксавье, приютившаяся в жилом доме в предместье, где явившийся без предупреждения Сент-Экс откопал ее с большим трудом и не без приключений… Посетитель из Франции? Невероятно! «Только подумайте, вы – первый за тридцать лет!» И при свете мерцающих стареющих глаз старой девы кабинет был открыт, набор стаканов шумно выставлен на стол. Двери распахнуты, ей хотелось, чтобы весь дом знал об удаче, выпавшей на ее долю, – и большой, как медведь, гость, с появившимися на щеках довольными ямочками, приглашается на редкий банкет из пирогов и мадеры. Экспромтом нанесенный визит Сент-Экса стал поводом для праздника, поскольку десять остальных «маленьких серых мышек» стекались в недавно отремонтированную квартиру одной из подружек мадемуазель Ксавье, чтобы поприветствовать это невероятное явление с их родины, не забывшее им щедрый подарок из портвейна и ликеров. Скоро все они уже чуть-чуть опьянели, пели песни и целовали своего «сказочного принца».

Но тут – «входит господин с бесконечно серьезным выражением лица. Конкурент. Каждый вечер он приходит выпить глоточек чая, поговорить по-французски и полакомиться пирогами. Но тем вечером он сидит за крошечным столом суровый и язвительный».

– Он русский, – «маленькая серая мышка» сообщает Сент-Эксу, – и вы знаете, что он сделал?

Сент-Экс понятия не имеет.

– Расскажите нашему французу, что вы делали в 1906 году! – закричали они, переведя внимание на вновь прибывшего, который теперь принимал благопристойный вид.

Рассеянно поправив цепочку для часов, намеренно затягивал паузу. Наконец, уступая просьбам, он повернулся к гостю и небрежно заметил, при этом, правда, тщательно выделяя каждый слог:

– В 1906 году я играл в рулетку в Монако.

Маленькие пожилые дамы ликующе захлопали в ладоши. «К часу ночи мне уже пора идти домой. Меня провожают с большой помпой. На каждой руке у меня по старой леди, две маленькие пожилые дамы, продолжающие семенить ножками. Сегодня я их дуэнья.

Медемуазель Ксавье шепчет мне на ухо: «В следующем году я также получу квартиру, и мы соберемся у меня. Вот увидите, как там все будет хорошо. Я уже вышиваю занавески».

Мадемуазель Ксавье наклоняется еще ближе к моему уху. «Вы зайдете ко мне, прежде чем пойдете к остальным. Я буду первой, не так ли?»

В следующем году мадемуазель Ксавье исполнится только семьдесят три года. Она получит свою квартиру. Она сможет, наконец, начать новую жизнь».

* * *

Тон этих статей был настолько нов, настолько оригинален, настолько искрящийся, что они вызвали нечто вроде сенсации среди газетных читателей. Вопросы, которых Сент-Экзюпери коснулся в своих публикациях, были фундаментальны, даже если ответы на них звучали не всегда удовлетворительно, и мадам Лароса (таково ее имя) не впадала в заблуждение, прерывая свою работу над остановившейся пишущей машинкой. Но строки о ребенке, напоминавшем маленького Моцарта, обладали таким неувядающим совершенством, что их можно было бы использовать и четыре года спустя как финал для «Планеты людей». Все остались довольны: Пруво, издатель «Пари суар», тем, что «аннексировал» выдающегося человека из писателей, Пьер Лазарев и Эрве Милль тем, что отыскали победителя, и не меньше всех остальных сам Сент-Экс, получивший возможность расплатиться с долгом по арендной плате и пару месяцев пожить в достатке.

Передышка, очевидно, оказалась краткой, хотя его теперь осаждали со всех сторон журналистскими предложениями. В июле он наконец позволил уговорить себя предоставить либеральному еженедельнику «Мэрианн» (который помог найти его друг Гастон Галлимар) статью о Жане Мермозе. Но это, скорее, разрешило восхвалить пилота авиалинии, возглавившего сражение за спасение «Аэропостали», чем заполнить собственные карманы за счет расходов его друга. Статья заканчивалась на типично антикорыстолюбивом примечании, которое все и разъясняло. «Ночной полет и сотню тысяч звезд, эту безмятежность, эту свободу на несколько часов нельзя приобрести ни за какие деньги. Это обновление мира после тяжелого витка; эти деревья, эти цветы, эти женщины, окрашенные свежестью жизни, которую только что подарил тебе рассвет, этот концерт маленьких вещей, которые возращаются к тебе, – это только твоя награда, которую не купишь за деньги…»

Попытался вести с ним переговоры и «Энтранзижан», главный конкурент «Пари суар» в живой и энергичной журналистике. Хотя и не столь занимательное издание, как «Пари суар» (его владельцы, в отличие от Пруво, не готовы были вкладывать большие суммы в свою газету), «Энтранзижан» предпринимал отчаянные усилия, чтобы соперничать с практикой своего конкурента нанимать знаменитых авторов для написания ряда статей. Его новый главный редактор, Рене Деланж, также приятельствовал с Сент-Экзюпери, и больше всего ему хотелось привлечь талант Антуана. Но для чего? Той осенью, поскольку шторм пронесся над Эфиопией, шел разговор о командировке Антуана в Восточную Африку, чтобы соперничать с публикациями удалого авантюриста, Анри Монтфрайда, которыми тот обеспечивал «Пари суар». Но идея оказаться втянутым в своего рода журналистский поединок не воодушевила Сент-Экса, и в конце концов освещать тягостную «войну против варварства», ведущуюся Муссолини, послали постоянного репортера «Энтранзижан» Эммануэля Бурсье.

Между тем Сент-Экзюпери теперь был поглощен другим проектом, обещавшим принести очаровательные плоды. Для этого неутомимого бумагомарателя, никогда не испытывавшего большего удовлетворения, чем когда он машинально рисовал цветными карандашами (его карикатуры, хотя часто беспорядочные, отличались большим комизмом), кино казалось слишком богатой средой самовыражения, чтобы не вызвать в нем зачарованный интерес. Интерес этот проявлялся еще в ранние 20-е тем страстным усердием, с которым он пересмотрел все картины Чаплина. То, что его товарищ, пилот Анри Делоне, позже принимал за безразличие (он каждый раз наблюдал, как Антуан выходил из кинотеатра в Аликанте после пятнадцати беспокойных минут), на самом деле оказалось реакцией на дешевые, плохо задуманные, грязно составленные, лишенные ярких образов, едва отрежиссированные фильмы, которые постоянно попадались ему тогда. Ибо на каждого Чаплина или Эйзенштейна, на каждого Рене Клера или Жана Ренуара находилась сотня посредственностей, но именно они – увы! – заполонили рынок. Одна из самых бурных реакций Сент-Экса, запечатленная в небольшой записной книжечке в кожаном переплете, которую он стал носить повсюду в своем внутреннем кармане и в которую любил записывать то, что с ним случалось, гласит: «Таким образом, в фильме из самой лучшей глины на свете (так он называл человеческую плоть) рождена бездарная и плачевно глупая звезда. Такое пустое животное, я не понимаю, как его вообще выносят…»

За год, проведенный в Аргентине, Антуан проявил особенный интерес к созданию сценария для фильма под названием «Анна-Мария». Он, очевидно, почти не возвращался к нему по приезде во Францию. Возможно, на него повлиял кризис в «Аэропостали», и у него не было никакого настроения разменивать на мелочи фантазию пилота, по сути, веселую и беззаботную. Но к 1935 году он уже не чувствовал, будто ему подрезали крылья своего рода запретом. Ему повезло, и он встретил режиссера, Раймона Бернара, с которым у него сразу установилось хорошее взаимопонимание. Прославленный отец режиссера, драматург Тристан Бернар (ему Антуана также представили), слыл одним из самых больших остряков того времени. Его сын, возможно, и не унаследовал отцовский удивительный дар играть словами, но получил его умение слышать. И был очарован забавной историей «Анны-Марии».

Надо надеяться, что текст сценария когда-нибудь включат в собрание сочинений Сент-Экзюпери. Хотя он и подвергался существенным переделкам со стороны автора и режиссера, первоначальный вариант сценария полон теми странными вспышками прихоти, которые уже украшали многое выходившее из-под пера Сент-Экзюпери за двадцать лет до того, как он написал «Маленького принца». В «Трех мушкетерах» Дюма было четыре, ну а в «Анне-Марии» – пять неразлучных компаньонов. Все они – летчики, и настолько близки, что каждый раз, когда кто-нибудь врывается в комнату отдыха пилотов, его первый вопрос неизменно: «Где остальные?» – словно больше никого там не могло появиться. Самый импозантный из них – Детектив (так он назван в тексте сценария), специализируется на карточных трюках и распутывании всяких загадок по методу Холмса. Второй – Крестьянин, он прозван так за свою страсть к разведению уток (в своем небольшом домике в деревне), хотя в воздухе он проявляет храбрость льва (нам совсем нетрудно узнать в нем Гийоме). Третий – Герой-любовник, этакий Арамис XX века, постоянно впутывающийся в любовные истории, из которых его друзьям приходится частенько его спасать. Затем – Мыслитель, молчаливый и тихий, все время что-то лепит из большого куска глины, которую он постоянно носит при себе в кармане. И наконец, Боксер, маленький, жилистый, «с талией юной девушки со стальными мускулами».

Фильм начинается с появления Боксера, едва сумевшего избежать удара во время приземления на аэродроме, где эти пятеро служат летчиками-испытателями и летными инструкторами. Один из рычагов управления заело. Ошибка – не механика; скорее просчет проектировщиков. Пятеро неразлучных друзей торжественно направляются в рабочее помещение, где сотня чертежников и инженеров гнут спины над чертежными досками. Переходя от одного к другому, они угрожающе наклоняются над бородатым техником, но обнаруживают (мир полон неожиданностей!), что злоумышленник не он, а его сосед, вернее, соседка – милая молодая девушка. Их гнев уступает место сначала испепеляющему презрению, но тут Крестьянин, отодвинув чертежную доску, за которой девушка полностью скрыта, видит ее всю в слезах. Немедленно строгие судьи становятся чуткими утешителями. Терпеливо они объясняют ей, что логарифмы – это одно, а пилотирование в воздухе – совсем другое. Наука может многое, но, чтобы удержать самолет и пилота от катастрофы, требуется скромный ремесленник в дополнение к геометру. Так почему бы не научиться и тому и другому, научиться самой летать? Анна-Мария, так зовут девушку, в восторге, и пять неразлучных друзей берут ее на поруки.

Детектив дает ей первый теоретический урок, но занятие прерывается отчаянным SOS от Героя-любовника, влипшего в очередное романтическое приключение. Вскочив в автомобиль, набитый до отказа оборудованием, четыре пилота и Анна-Мария мчатся к месту происшествия. С хладнокровием, рожденным многократным опытом, они спасают осажденного Дон Жуана, затаскивая его с балкона четвертого этажа на балкон, расположенный выше, в то время как разъяренный муж продолжает безуспешно колотить запертую дверь спальни своей жены. Приключение цементирует их новую дружбу с Анной-Марией, но только частично: она красивая женщина, а потому становится объектом внимания со стороны. Друзья неодобрительно поглядывают на хищников, явно сбивающих с толку «их» Анну-Марию, и несколько уловок, придуманных Детективом, позволяют им вычислить самого развязного среди прочих и выставить его в смешном свете в ее глазах. Несколько других «нарушителей» устранены тем же самым находчивым способом.

Анна-Мария становится самостоятельной и получает лицензию на право управления самолетом, к радости ее старого отца, морского капитана с пронзительным взглядом. Но ее сердцу снова грозит опасность, на сей раз в лице героя, прозванного Изобретателем, который (совсем как Сент-Экс) проводит безумное количество времени, придумывая, как бы усовершенствовать то, что уже изобретено. Но он играет Баха, обладает чувством юмора и чаще всего, когда консьержка стучит в дверь с почтой, лежит, растянувшись на кровати. «Когда чистильщик зачищает, – объясняет герой, – он работает. Когда изобретатель изобретает, он работает. Я – изобретатель». И его взгляд снова упирается в потолок. Но в проектном бюро, куда он забредает, чтобы выяснить, каково мнение экспертов о его самом последнем изобретении, ему на глаза случайно попадается Анна-Мария. Изобретатель! Обворожительно! Она восхищена, он очарован, и вскоре новый претендент представлен ее защитникам-пилотам, смыкающим ряды обороны против этого чужака, не умеющего летать. Не смущаясь колючих вопросов, он ставит в тупик Детектива, который попросил его определить карту. Изобретатель оказался фокусником не хуже Детектива и, вытянув у него из рукава карту, сорвал фокус.

Он – также человек чести. Когда Детектив в отчаянном откровенном разговоре просит Изобретателя прекратить смущать Анну-Марию своими визитами и букетами цветов (мир, в конце концов, полон очаровательных девушек, но где можно еще отыскать такую дружную компанию, как у них?), Изобретатель меланхолично улыбается, но все же соглашается пойти на требуемую от него жертву.

Но Анна-Мария – сентиментальная девушка, и нужно что-нибудь предпринять, дабы заполнить образовавшуюся пустоту в ее жизни. Сгрудившись вокруг стола, пятеро неразлучных друзей решают написать ей общее любовное письмо. Мыслитель составляет первый вариант, в который остальные вносят усовершенствования. Анна-Мария явно в восторге от любовных записок неизвестного поклонника, которые она находит теперь каждый день в своем почтовом ящике. Письма с каждым днем все длиннее, и скоро становится очевидно, что Мыслитель плутует. Он прибавляет к совместно одобренным посланиям собственные страницы. Бедный Мыслитель! И он, в свою очередь, сражен. Отлично, пусть они поженятся, восклицает Детектив. Но прежде, чем Анна-Мария успевает открыть заключительное письмо, где Мыслитель раскрывает свое имя, он погибает во время испытания нового самолета.

Дни проходят, и нет больше писем. Последнее официальное письмо Мыслителя хранится запечатанным в маленькой памятной нише в комнате Детектива вместе с куском глины, с которым тот никогда не расставался. Теперь уже опытный пилот, Анна-Мария твердо решила установить новый рекорд беспосадочного полета. Но незадолго до взлета она случайно натыкается на письмо Мыслителя и заливается слезами. Да, ей нравился Мыслитель, сквозь рыдания, признается она Детективу, но те письма!.. Она не сомневалась, что они приходили от Изобретателя. Ее признание приводит Детектива в уныние, он и сам был наполовину влюблен в девушку, но как только она взлетает, он отправляется к Изобретателю и приводит его на аэродром. В разговоре со своими тремя оставшимися друзьями Детектив объясняет, что они сделали кое-что для Анны-Марии (в конце концов, она даже добивается нового мирового рекорда), но этого мало. Совместными усилиями они стремились заменить в ее жизни музыку, звезды и розы, но потерпели неудачу. Изобретателю стоит только попросить – и он спасет девушку.

Анна-Мария тем временем попала в беду. Ее самолет настиг шторм, и радиоантенна сбита ударом молнии. В отчаянии кружась над близлежащим городом, огни которого еще видны, она больше не знает, где ей приземлиться. Четыре неразлучных друга мчатся за аварийными аэродромными сигнальными ракетами, но расположенные на восемь миль дальше на север, они слишком слабы, чтобы их легко разглядеть сквозь слепящий ливень. Изобретатель спасает положение, ворвавшись на местную электростанцию, он поочередно прекращает, затем возобновляет подачу тока, Боксер в это время усмиряет возмущенных техников. С воздуха Анна-Мария видит, как странно мигают городские огни, и понимает, что это азбука Морзе, обращенная к ней. Она расшифровывает послание, направляется на север и благополучно приземляется на залитую ливнем взлетно-посадочную полосу. Детектив рванулся к ней, как только она, вся мокрая, вылезает из кабины. Он обнимает ее за плечи и поворачивает к Изобретателю. «Поцелуй его, – просит он. – Он доказал, что он – настоящий мужчина».

* * *

Фильм Раймона Бернара, сделанный по сценарию «Анна-Мария», оказался столь же восхитительным, как и сценарий. Пьер-Ришар Вильм, катавшийся на мотоцикле с розами на руле, воплотил в жизнь образ притягательного Изобретателя, а Анабелла сыграла очаровательную Анну-Марию. На премьере в Марселе, которую посетила сестра Сент-Экса Габриэлла, драматический финал фильма даже сопровождался взрывом искренних аплодисментов.

Но какой бы приятной эта кинематографическая интерлюдия ни оказалась, этот опыт не мог восполнить тягу Антуана к полетам, которая никогда не оставляла его. И, как бы он ни любил свой «бугатти» (этот «чистокровный рысак» дороги, как обожавший лошадей машиностроитель любил называть эту модель), это была слишком уж земная машина, чтобы конкурировать с привязанностью Сент-Экзюпери, к тем «чистокровным рысакам», которых его старый начальник, Дидье Дора, помог запустить в производство. Сытый по горло безволием и инертностью компании, отменившей ночные полеты, посчитав их слишком опасными, Дора оставил «Эр-Франс» и объединился с Беппо Массими и Луи Рено (автомобильный промышленник) с целью организовать новую авиалинию. Назвав ее «Эр-Блю», они решили создать во Франции внутреннюю почтовую сеть, сопоставимую с той, которую «Люфтганза» так успешно обслуживала в Германии. Для этого Дора предполагал использовать обтекаемую модернизированную модель, известную как «симун» (в честь горячего ветра Аравийской пустыни). Построенный Кодроном и оснащенный одним двигателем марки «Рено», мощностью в 240 лошадиных сил, оснащенный пропеллером с переменным шагом, он мог развивать от 250 до 300 километров в час, или на целых 50 километров в час быстрее, чем самые быстрые коммерческие самолеты того периода. Сент-Экс, чей интерес к аэродинамике не ослабевал все это время, не смог не поддаться искушению при виде быстроходного силуэта «симуна», и, отбросив предосторожности, истратил все свои ресурсы (от московской поездки и продажи прав на фильм «Анна-Мария») на покупку этого самолета.