Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

С такими словами он мог бы обратиться к Дора, но слишком личное обращение не могло растопить лед в отношениях с новым руководством головного объединения, известного как «Эр-Франс». Кроме того, дата письма – 2 февраля 1934 года. Трудно было выбрать более неудачное время. Только двумя неделями ранее Эммануэль Шомье, директор отдела гражданской авиации министерства авиации, и Морис Ногес, назначенный управляющим «Аэропостали», погибли в авиационной катастрофе. Оба были друзьями Дора, а Шомье также стал другом Сент-Экзюпери.

Дело усложнялось тем, что кабинет, в котором Пьер Кот снова стал министром авиации, теперь оказался охваченным кризисом, раскачивающим республику до основания, в то время как на том берегу Рейна все более и более дерзкий рейх начинал напрягать мускулы. В марте 1933 года, после пожара рейхстага, Гитлеру предоставили высшие полномочия; в октябре Германия вышла из Лиги Наций и покинула конференцию по разоружению в Женеве; и в тщательно манипулируемых ноябрьских выборах 90 процентов избирателей бросает избирательные бюллетени за нацистов. Столь же пугающим, как все более и более механизированное единство тевтонского соседа, было ужасное отсутствие единства Франции. Париж в течение одной осени стал свидетелем краха двух правительств, в то время как правые и левые депутаты продолжали бесконечное перетягивание каната, дискутируя по безнадежно расчлененному бюджету; и это встревожившее зрелище парламентского бессилия было затемнено рядом скандалов, достигающих высшей точки в деле Стависки, в январе 1934 года, в которое оказалось вовлеченным правительство Камиллы Чаутемпс.

Сент-Экзюпери жил в Париже, когда кризис наконец вылился через край в начале февраля, и он должен был бы быть слеп и глух, чтобы не проявлять мучительного интереса к происходившему вокруг него. Так уж случилось, но его собственная судьба все более и более зависела от прихоти высокопоставленных бюрократов, в то время как его друг Жан Мермоз оказался к тому времени глубоко увязшим в политике. Тот тип динамизма, который проявлялся в Италии, не говоря уже о Германии, привлекал смелого пилота, являвшегося человеком действия («жилистый жесткий парень», указывал Каресс Кросби) в каждой своей клеточке. Приблизительно восемнадцатью месяцами ранее Мермоза пригласили в Рим посетить международную встречу, организованную Итало Бальбо, министром авиации Муссолини, для всех летчиков, кто, подобно ему, перелетел через Атлантику. Мермоз был в такой же степени увлечен кипучей энергией маршала, в какой сам произвел на него впечатление, и к моменту окончания празднования они стали хорошими друзьями. Министр авиации держал штат своих сотрудников в хорошей физической форме, настаивая, чтобы они поднимались в воздух, как и он сам, хотя бы несколько раз в год и занимались прыжками с парашютом. Мермоз посчитал, что именно такого министра авиации не помещало бы иметь все более и более теряющей волю Франции. Страна нуждалась во встряске и пробуждении, и подходящим человеком для подобной работы, так верилось Мермозу, мог стать живой и энергичный офицер, ладно скроенный, с обаятельной улыбкой, некий подполковник Ла Рок, когда-то служивший у маршала Фоша. Воинственный антикоммунист, Ла Рок был призван возглавить движение, называемое «Огненный крест», первоначально состоявшее из ветеранов Первой мировой войны, раненых и награжденных за героизм в боевых действиях. Впоследствии организация стала расширяться и принимать в свои ряды многих молодых приверженцев идеи, девушек, наравне с юношами, и имела местные отделения по всей Франции. Ее члены, слишком восторженно принимавшие все, что происходило в Италии, воспринимали «разумную» долю тоталитарной дисциплины в качестве единственного спасения от все более и более раздираемого противоречиями и коррумпированного режима.

В восстании 6 февраля 1934 года, самых кровавых бунтах в Париже в XX столетии (25 человек убито, 2000 раненых, включая полицию), «бойцы» полковника Ла Рока из «Огненного креста» фактически сыграли менее активную роль, чем «Патриотическая молодежь» Пьера Таиттингера и «Национальный союз старых бойцов» (организация ветеранов, сопоставимая с Американским легионом), многие из которых, кажется, надеялись, что, штурмом взяв палату представителей и целиком удалив оттуда «воров» и «убийц», окопавшихся там, они могли бы свалить коррумпированную республику и привести к власти одного из тех «чудесных спасителей», к которым французы периодически обращаются в момент бедствия. Такой спаситель оказался под рукой, по мнению этих суперпатриотов, им они сочли маршала Лиоте, завоевателя и усмирителя Марокко. Это была необдуманная и путаная идея, поскольку маршал на восьмидесятом году впал в старческое слабоумие и жить ему оставалось всего несколько месяцев. Но почтенность имеет странную привлекательность для французов, и это они не раз еще доказали, поворачиваясь в тот напряженный час к Гастону Думерку, бывшему президенту республики и достигшему семидесятилетнего возраста.

Чтобы умиротворять ветеранов, разнообразных монархистов, бонапартистов, неофашистов и группы крестьян, которые совсем близко подошли к свержению республики, Думерк выбрал другого престижного солдата, маршала Филиппа Петена, и передал ему критическое военное ведомство. В качестве дополнительной подачки правым силам другая военная фигура, генерал Денаин, был выбран для замены Пьера Кота на посту министра авиации. Это последнее назначение не просто умиротворило беспокойного Жана Мермоза – оно переполнило его восхищением; ведь под его началом он служил в Сирии, и именно Денаин написал рекомендацию, которую он вручил Дора, когда впервые просил работу у Латекоэра.

Действительно ли существовала причинно-следственная связь между назначением Денаина на пост министра авиации и тем, почему Сент-Экзюпери наконец-то приняли в «Эр-Франс», не ясно, хотя это кажется вероятным. В апреле 1934 года, во всяком случае, его проинформировали официальным письмом, что его принимают на работу в службу пропаганды «Эр-Франс», с ежемесячным жалованьем 3500 франков, к которым добавлялась премия, обычно предоставляемая пилотам всякий раз, когда они выезжали с лекциями за границу. Это составляло приблизительно одну седьмую часть его заработка как руководителя полетами в «Аэропостали Аргентина», хотя фактически разница была меньше, ввиду падения цен, которое имело место во Франции как объединенный результат депрессии и преднамеренной дефляционной политики; Сент-Экзюпери надеялся на совсем иную зарплату, и эта ставка являлась до некоторой степени эдаким утешительным призом, но к тому времени он уже дошел до отчаяния, чтобы отвергнуть это предложение.

Если он все еще лелеял хоть какие-нибудь иллюзии (а это маловероятно), им предстояло очень скоро рассеяться. Старый командный, если не сказать семейный, дух, который царил у Латекоэра и «Аэропостали», все еще присутствовал на аэродромах уцелевшего африканского маршрута и остатков южноамериканского, но он бесследно улетучился в административных коридорах Парижа. Сент-Эксу хотелось бы служить под началом человека, похожего на Дидье Дора, но в громоздкой новой организации «Эр-Франс» Дора перевели на запасной путь и превратили в выездного инспектора. Его новая работа, по крайней мере, позволяла ему испытывать жестокое удовлетворение, наблюдая, как с каждым месяцем лидерство, которого Франция когда-то добивалась в воздухе, уступалось из-за политики пассивного отступления. По возвращении из шестимесячной инспекционной поездки в Соединенные Штаты Дора содрогнулся, узнав, как директора «Эр-Франс», игнорируя его предыдущие протесты, просто взяли и отказались от всех дальнейших ночных рейсов на Берлин. В итоге они все достались «Люфтганзе», и она могла теперь предоставить своим пилотам исключительную привилегию пролетать над территорией, которую когда-нибудь им предстояло по приказу бомбардировать и завоевывать. Как ни невероятно это может звучать, но за последующие пять лет не было предпринято ни малейшего усилия, чтобы бросить вызов этой зловещей монополии, и немцы продолжали обладать ею, буквально вплоть до 1939 года, совершая все ночные полеты между Парижем и Берлином. Те же самые оборонительные настроения, вызвавшие появление «линии Мажино», теперь превалировали в рамках «Эр-Франс», и компания не проводила экспансию, но заключала контракты. И то, что с другой стороны Рейна вначале принималось только с восхищением, уже вызывало явное презрение.

Частью проблемы являлась самоубийственная финансовая политика, нацеленная на поддержание цены франка, и это в то время, когда другие валюты резко девальвировались и страны отказывались от золотого стандарта. Цена, которую Франции пришлось платить за эту политику престижа, – устойчивое снижение экспорта, отсутствие роста национального дохода, рост безработицы и растущий дефицит бюджета. Германия, между тем проводившая диаметрально противоположную политику, развивалась быстро и динамично. Сокращение стало не только лозунгом, но и своего рода идеалом, ради которого всем остальным следовало жертвовать; и так же, как французская армия, при Вейганде и Петене, не видела никакой потребности вкладывать капитал в новомодные изделия вроде танков. В конце концов, что такое танк, когда ему противопостоит «Френч-75», и директора «Эр-Франс» не видели никакой надобности поощрять инженеров типа Рене Кузине, на чьей «Радуге» Мермоз совершил свой рекордный перелет над Южной Атлантикой. Действительно, общий климат определяла «борьба за экономию», и требовался весь неистовый настрой Мермоза против бюрократов, поддержанный журналистскими широкими боками его друзей Жан-Жерара Флери и Жозефа Кесселя (романиста), чтобы удержать генерала Денена, министра авиации, от впадания в эту же крайность. Он оказался на волосок от этого, предоставив серьезные соображения по поводу соглашения с «Люфтганзой», которое в действительности позволило бы германцам устанавливать монополию на все дальнейшие воздушные перелеты через Южную Атлантику. Благодаря их общим усилиям идея объединения была похоронена in extremis[9]9
  В последний момент (лат.).


[Закрыть], и лучшими пилотами Мермоза удалось пополнить линию, включая Гийоме, их собрали в Дакаре, где тренировали для регулярных еженедельных почтовых полетов в и из Южной Америки.

Хотя Сент-Экзюпери принимал мало участия в этом эпическом сражении (в отличие от Мермоза, он терпеть не мог политических деятелей во фраках с петлицами и споры с министрами), он все же не был просто сторонним наблюдателем и много вечеров провел с Флери и Кесселем, обсуждая сомнительное будущее французской авиации. Но каждая одержанная Мермозом победа означала лишь кратковременный прорыв в общем отступлении; и Сент-Экс почти не получал удовлетворения от работы в компании, которая казалась настолько готовой предать забвению и уничтожить то, над чем он и его друзья столько трудились.

Одним из немногих действительно счастливых моментов в тот год, полный разочарований, стал июль 1934 года, когда «Эр-Франс» послала его в ознакомительную поездку на Дальний Восток. Он покинул Марсель 12-го, приземлился в Дамаске 14-го, затем над сушей перелетел в Багдад и над Персидским заливом в Индию и в конце концов достиг Сайгона 19-го числа. Встречать его в аэропорт Тхан-Сон-Нхута прибыл Пьер Годильер, один из армейских лейтенантов, учившийся с ним еще на воздушно-навигационных курсах в Бресте. Сент-Экс рассказал своему старому приятелю, что больше всего ему бы хотелось посетить руины Ангкора в Камбодже. Копия этого памятника, выполненная из папье-маше, демонстрировалась на Колониальной выставке, на шесть месяцев ставшей предметом восхищения и всех разговоров в Париже в 1931 году; но любопытство Сент-Экзюпери также подогревалось скандалом, вызванным похищением кхмерских произведений искусства Андре Мальро, и в который так много галлимаровских авторов (включая его друга Жида), сплотившихся на защиту Мальро, было косвенно вовлечено. Сент-Экс, прочитавший относительно немного романов, скорее всего, читал «Королевскую дорогу» – повествование, основанное на приключениях Мальро в камбоджийских джунглях, и он часто имел возможность встречаться с Мальро в кружке Галлимара, не говоря уже о Верьере, поскольку Мальро стал хорошим другом Луизы Вильморан и ее братьев, с которыми Антуан все еще иногда встречался.

Оказалось, что на морской авиабазе Кет-Лей месяцами под навесом стоял без всякого дела гидросамолет компании «Эр-Франс». И после обеда они вылетели под палящим солнцем в направлении Камбоджи, за штурвалом сидел Сент-Экс. Чтобы избежать опасности аварии в полете прямо через всю страну (а это означало над джунглями), Годильер рекомендовал своему другу следовать по водным просторам Нха-Бе и Вайко, направляясь к Меконгу и Пномпеню. И хорошо он сделал, поскольку через двадцать минут полета двигатель внезапно замер, и они вынуждены были совершить аварийное приводнение. Индокитайский механик, летевший с ними, быстро определил неисправность, и еще через несколько минут они опять поднялись в воздух, но только на те пять минут, пока двигатель снова не забарахлил. Они плюхнулись на том месте, где Вайко впадает в Сойрап, но на сей раз механик не сумел заставить двигатель заработать. Якорь, который они выбросили, чтобы избежать дрейфа вниз по течению, скользил по мягкому илистому дну, и скоро их понесло в Китайское море. Им наконец удалось прибиться к одному из берегов, недоступному клубку переплетенной между собой растительности, нависающему над кишащей крокодилами и змеями отмелью. Спокойно усевшись в гидросамолете, они наблюдали, как на закате солнце заползало в этот тропический клубок, превращая непрозрачные воды в реку из золота. Уверенные в том, что на следующее утро их спасет флотский катер, они упивались ужином, и им досаждали только комары, не перестававшие гудеть вокруг них. Вместо переживаний, Сент-Экс казался, наоборот, ободренным их неудачей, и, как вспоминал позднее Годильер, любопытное ощущение обнаружить себя изолированным среди темной воды оказалось чем-то новым для него, и это можно было добавить в его «уже и без того немалый альбом приключений». Над ними взошел Южный Крест, словно украшенный бриллиантами четырехугольный бумажный змей, а под собой они слышали, как мутный поток накатывал на полые деревянные плавники, направляя свои воды к морю.

Сент-Экзюпери вспоминал о плато в пустыне Сахара, где он однажды сел и на которое никогда прежде не ступала нога человека. Здесь тоже они оказались на своего рода девственном островке, слишком неприветливом, чтобы получить дружественный отпечаток ноги человека.

И тут внезапно он запел, и его голос странным эхом отзывался в темной, наполненной комарами ночи.

 
В сад моего отца
Лети, мое сердце, лети!
В саду моего отца
Мне яблоками свети —
Любимая моя яблонька,
Сладкая ты моя…
 

Старинная французская народная песня; но поскольку Сент-Экс только-только прочитал легенду о Рамаяне и уговорил Годильера рассказать ему о кхмерском искусстве и камбоджийских обычаях, в отеческом яблоневом саду поселились теперь три принцессы:

 
Три принцессы-чаровницы
На подушках возлежат.
 

Три обольстительницы в шелковых набедренных повязках, с золотыми диадемами, с руками, гибкими как виноградные лозы, и высокими стройными ногами. И Рама, если он выиграет сражение, получит мою любовь, обещает одна из принцесс. Таким образом, Восток был поэтически связан с Западом и бессмертной азиатский эпопеей, переданной в скромной французской народной песне; как «минеральное одиночество пустыни», как Годильер позже отмечал, был связан интересной опытной ассоциацией с «первобытными ползающими и пресмыкающимися дельты».

Наконец Сент-Экс затих, и эта тишина, как показалось Годильеру, длилась целый час. Он вспоминал, как однажды вечером в Бресте они с Джуби очень долго просидели, наблюдая, как огромный шар солнца за маяком Порцик и причалом погружался в окрашенное в красный цвет море. И внезапно он заметил: «Нужно каждый день иметь час, подобный этому. Я чувствую жалость к тем, кто не позволяет себе это удовольствие время от времени».

Посещение Индокитая продлилось у Сент-Экзюпери две недели. 12 августа он возвратился в Марсель. Он возвращался к своей жене и семье, но он также возвращался к работе, которая вызывала у него слишком мало энтузиазма. Это был замечательный «выезд на природу», немного напоминавший каникулы, но теперь он походил на школьника, возвращающегося на занятия.

В том же году он получил письмо от Руфино Луро Камбасереса, самое последнее в числе тех, на которые он не потрудился бы ответить, внезапно подвигнуло его на написание ответа. «Мой отъезд из вашей страны и прощание с «Аэропосталь Аргентина», – писал он, – оказались для меня намного тяжелее и причинили мне боль, гораздо большую, чем вы можете вообразить. В моей жизни я с трудом отыщу период, которому я отдам предпочтение перед теми годами, когда я жил среди вас. Никакое товарищество не казалось мне более здоровым, чем то, которое я испытал с вами. Какие воспоминания, какое множество воспоминаний о нашей совместной работе! Поездки на юг, наращивание авиалинии, ветры Комодоро, усталость, неприятности и радости, что я разделил с вами! В Аргентине я чувствовал себя как в своей собственной стране… Но впоследствии меня бесцеремонно вынудили оставить вас, и это причинило мне глубокую боль. Я посчитал себя обязанным возвратиться в компанию, которой подрезают крылья и запутали в интригах мрачной и несправедливой политики. Я прекрасно понимал, что я никогда не смогу найти мир, который потерял… Мало того, что я чувствовал, трудно ответить вам, но мне было все еще болезненно даже открывать конверт и возвращаться к воспоминаниям. Если человек безнадежно влюблен в красивую женщину, чтобы жить в мире с собой, он должен уничтожить все ее фотографии… И это – немногое, что я сумел сделать. Теперь, когда я мысленно возвращаюсь назад к этим вещам, то чувствую только добродушную меланхолию».

В этом чувствуется легкое преувеличение, также как элементарная любезность, маскирующая те чувства, которые он действительно испытывал к Аргентине в то время. Но затишье в его нынешней жизни теперь превращало те напряженные, полные жизни месяцы в такое же яркое воспоминание, как и год, проведенный им пустыне Сахара. Предчувствие, высказанное в письме, обращенном к Шарлю Саллю из Сиснероса, сбывалось; и счастье, которое выпадет отныне, он знал, всегда будет только случайным и неустойчивым.

Глава 14
Две аварии

Письмо к Луро Камбасересу было отправлено из дома номер 5 по рю де Шаналей. Поскольку Сент-Экзюпери поменял местожительство, вскоре после событий 6 февраля на плас де ля Конкорд он натолкнулся на Роджера Бокера на рю Руайяль, и они заглянули в кафе Вебера промочить горло. У Бокера было что рассказать относительно любопытного «динамического» менталитета «Патриотической молодежи» и других групп активистов, которые вызвали волну негодования. Он позвонил приятелю, окончившему Политехническую школу, и получил в ответ: «Мне много звонят в последнее время. Вы, случайно, не ищете протекции?» Словно ребята из тайной канцелярии уже по локоть ушли в работу, составляя черные списки подозреваемых, которые будут ликвидированы, когда настанет час. Сент-Экс, выслушав все с широко открытыми глазами, очевидно, понял только, как далеко распространилась фашистская гниль, и начал жаловаться на застой в творчестве, находя причины скучного существования в необходимости жить на правом берегу Сены, в шаге от бульвара Осман и универмагов «Прентан» и «Галери Лафайет». «Если бы мы только могли подыскать еще что-нибудь, – вздыхал он. – Я все отдал бы, чтобы перебраться на левый берег».

Вскоре после этого Бокер прослышал о квартире, которая должна была освободиться на рю де Шаналей, около Дома инвалидов. Сент-Экс немедленно приехал посмотреть на нее. Далеко не просторная, она имела всего четыре маленькие комнаты, расположенные на третьем этаже. Но внутренний двор, окруженный строгой стеной женского монастыря, был украшен раскидистым деревом, чьи дружелюбные ветви, казалось, хотели обменяться рукопожатием сквозь окна. Две комнаты со стороны улицы смотрели на постоялый двор и сарай для карет «Отель де Шаналей», очаровательный городской дом Людовика XV, первоначально построенный для герцога Майнского, а позже унаследованный Полем Баррасом (покровителем Жозефины Богарне) и известной мадам Талльен (ничего не говорящие имена для настоящего владельца и содержателя дома Ставроса Ниаркоса – грека и крупного судовладельца). Автомобили в середине 30-х годов продолжали оставаться роскошью для ограниченного круга счастливчиков, и рю де Шаналей, подобно ее фешенебельному соседу, рю Барбет де Жуи, с ее покрытыми листвой садами и изящными частными пансионами, создали успокаивающий приют для кого-то погруженного в коммерческую сумятицу рю де Кастелан. Консуэлу не пришлось долго убеждать, и в начале июля 1934 года она и Антуан перебрались по новому адресу в эту крошечную «клетку для мухи», с легкой руки Анри Жансона получившую такое название.

«Клетка для птицы» – более точная характеристика странного гнезда Тонио, которое он нашел для своей очаровательной «островной птицы», для этого «соблазнительного животного, чье пение шло по номиналу с его оперением» (снова определение Жансона). «Очень забавная, очень умненькая, очень подвижная, бесконечное щебетание, рисует, пишет и ваяет с удовольствием. Птица знания, редкая птица – из подвида Консуэлас, что соответствует ее имени. Я никогда не забуду, как Сент-Экс обыкновенно смотрел на нее. Она обезоруживала его, настолько хрупкая, настолько маленькая, настолько невыносимая, что время от времени ему приходилось ставить ее на место, что, я думаю, он и делал. Она удивляла, она очаровывала его, – короче, он обожал ее. Птица, которая отказывалась оставаться на месте. Она забиралась, всякий раз, когда воображение позволяло ей это, на своего большого шикарного медведя, и этим порхающим медведем был Сент-Экс. Они, казалось, спрыгнули из какого-то мультфильма Уолта Диснея. Сент-Экс, упакованный в двубортные костюмы, замятые на сгибах и часто с перекошенными пуговицами, был небрежен и далек от элегантности. При этом он не заботился и о роскоши квартир, где он разбивал свой бивуак: они были иногда слишком большими, иногда – слишком маленькими. Вещи, которыми он, случалось, пользовался, напоминали его костюмы».

Это было, определенно, незначительной составляющей, и ее незначительность подчеркивалась не только размерами Антуана, но также и экстраординарной активностью его жены. Жизнь с Консуэлой, возможно, время от времени доходила до истощения, но никогда не перерастала во взаимное раздражение. Поскольку Консуэла в значительной степени принадлежала к богемной среде, как и Антуан, все в их бытии перерастало в суматоху. В его комнате книги, галстуки, рубашки, пачки сигарет и зубных щеток валялись без разбора, сваленные, как книги и бумаги, которыми он когда-то переполнил свой школьный стол. Часто по вечерам приходили гости, часы били девять, могло даже подойти к десяти, когда внезапно Консуэла восклицала: «О, небо, я забыла об ужине!» И прежде чем гости сообразят, в чем дело, она подхватывала самого респектабельного из них и увлекала к двери: «Мы быстренько пробежимся по ресторанам и вернемся». И назад они возвращались через полчаса, нагруженные икрой, гусиной печенью, бутылками вина и сырами, которые, когда деньги у дамы заканчивались (что происходило нередко), оплачивались ее спутником. Если уж сам Сент-Экс порой оставался без гроша в кармане, с его женой это случалось значительно чаще, хотя, по-видимому, она не так сильно переживала повторение подобного бедствия. Без намека на деньги в сумочке, Консуэла, тем не менее, ловила такси и подъезжала к какому-нибудь кафе, например к Веберу на рю Руайяль, проворно выскакивала из машины, на ходу роняя швейцару: «Джозеф, не оплатите ли вы мое такси?», и с развевающимися шелками или мехами, как хозяйка, входила в кафе. Закуска неизменно была роскошной, даже немного чересчур для скромного вкуса Сент-Экзюпери: особенно когда появлялся швейцар, кепка в руке и заискивающе льстивая улыбка на лице, и Антуану приходилось долго рыться в кармане, чтобы возместить тому плату за такси и щедрые чаевые.

Сам Сент-Экс предпочитал иные средства передвижения, хотя ничуть не менее экстравагантные. Внезапное половодье гонораров за «Ночной полет» и премия «Фемина» 1932 года позволили ему приобрести жемчужно-серый прогулочный автомобиль «вуазан», на котором он катал Консуэлу и свою мать, когда помогал той переехать из Сен-Мориса в Канны. Следовало бы сменить машину на что-нибудь менее роскошное, когда наступила пора безденежья, но Антуан не мог сопротивляться искушению при виде эффектных автомобилей в витринах главного салона магазина «Бугатти» на авеню Монтейн. Оказавшись поблизости, он частенько останавливался для дружеской беседы с патроном, как звали Эттора Бугатти рабочие, друзья и даже семья, а когда его не было, с Фредериком Луазо, сумасбродным кавалеристом, которого босс нанял в качестве разъездного инспектора и вездесущего продавца на всем протяжении его сафари через всю Сахару.

Однажды, как вспоминает Луазо, Сент-Экс вошел в контору, как всегда «скромный и обаятельный», но на сей раз его широкое лицо с ямочками на щеках озарялось улыбкой. Обнаружив, что патрон отсутствует, он заговорил с его секретарем по поводу цены на модель с двигателем, литражем в 2,3 литра (с компрессором), чьими плавными линиями восхищался через витрину.

– Для друзей месье Бугатти, а я из их числа, ведь есть скидка, не правда ли? – спросил он.

– О, конечно, месье.

– И вы знаете какая?

– Думаю, это 10 процентов.

– 10 процентов – для друзей… А сколько для остальных?

– Такая же, – с пленительной улыбкой прозвучал ответ.

Результатом этого особого интереса стало приобретение «родстера» Бугатти, более скоростного, чем «вуазан». На нем Антуан (намного позже) едва не погиб, столкнувшись с крестьянской телегой, перегородившей шоссе. Но содержание этого колоритного транспортного средства отрицательно сказалось на шатких финансах его владельца. Время добавило зияющую дыру на заднем сиденье, которое никогда не фиксировалось, дверь приходилось привязывать веревкой, после того как ручка сломалась… Все это стало почтенным дополнением к декору машины, совсем как трещины в половицах и дыра под столом гостиной, полная гадюк, так очаровавших Сент-Экса в замке Сан-Карлос.

Автомобиль, на котором он катался по окрестностям в то время, когда ему не удавалось летать на самолете, стал почти психологической потребностью человека, который был не в состоянии находиться запертым в четырех стенах комнаты или конторы. Даже свои наброски он предпочитал писать в кафе, таких, как «Дё Маго» в Сен-Жермен-де-Пре, где гвалт стимулировал его мысль больше, чем безумие его ночной напряженной работы. И вовсе не так, как Жорж Бернаньос – другой большой любитель писать в кафе, – он нуждался в обволакивающих его всплесках приветливо общающихся между собой голосов. Однажды Жан Ихлер, когда-то живший с ним в пансионе в Вилла-Сен-Жан во Фрибурге, увидел, как Антуан прогуливается по платформе на станции Перраш в Лионе.

– Что ты тут делаешь? – удивился Жан.

– Ах, мой старичок, – неожиданно прозвучало в ответ. – Я нуждаюсь в этой мультипликации. Люблю смотреть, как прибывают и уходят поезда. Это дает мне вдохновение. Тогда я сажусь в буфете и начинаю писать.

В кафе, даже больше чем дома, Сент-Экс предпочитал встречаться с друзьями, часто читал им только что написанное, чтобы увидеть их реакцию. Он не доверял своему вдохновению. Стоило только остыть творческой лихорадке, он так же искренне искал ее, даже пускаясь во все тяжкие и выкуривая случайный косячок с марихуаной, подобно Колериджу. За каждым оставленным им параграфом, за каждой страницей стояли десятки, возможно, даже сотни вариантов, которые он разорвал и отверг. Но этот сизифов труд не сумел укротить его, и далеко за полночь, когда посетители уже покидали кафе, приходилось с шумом придвигать стулья к столам, лишь бы заставить его понять, что официанты закрывают заведение – надо же, в такую смехотворную рань, в два или три ночи! И Антуану приходилось собирать свои записи и уходить.

И у совершенства есть предел, и к началу 1935 года Сент-Экзюпери начинал чувствовать себя в неизбежных тисках. Жозеф Кессель, такая же сова, любил вытаскивать его с собой послушать игру цыганской скрипки в каком-нибудь русском ночном клубе, где он не только осушал, но буквально заглатывал бокалы шампанского, выставленные перед ним. Кессель был поражен страницами новой книги, которую Сент-Экс читал ему, настолько, что немного погодя отзывался о ней не иначе как об одной из «красивейших, самых насыщенных, самых новых и самых вдохновенных книг, когда-либо написанных человеком…» – щедрая похвала от собрата по перу, имевшего право на некоторую ревность (роману Кесселя «Экипаж» не удалось получить столько же похвал, как «Ночному полету»). Это суждение можно назвать скорее пророческим, поскольку тогда, когда были записаны эти слова (а произошло это в начале 1936 года), немногое из накопленного нового материала было издано, даже в авиационном еженедельнике «Аэро», проявлявшему такой же интерес к литературному творчеству по профессиональной тематике («Мой самый прекрасный полетный опыт»), как и к развитию воздухоплавания. Он согласился написать одно или два предисловия – для Мориса Бурде «Блеск и нищета авиации» и для «Судьбы Жозеф-Мари ле Бри» Жозе ле Бушера. Хотя соглашение с издателем давало Галлимару право на пять книг, Сент-Экс отказался поторопиться с предоставлением рукописи, которая, как он упрямо настаивал, оставалась «еще не готовой для публикации».

Тем временем им с Консуэлой надо было жить, и на нечто более существенное, чем надежда. Его работа в департаменте службы пропаганды «Эр-Франс» больше напоминала почетный добровольный труд за весьма мизерное вознаграждение. От него время от времени требовалось выступить с речью, не всегда он проявлял себя выдающимся оратором, но, по крайней мере, устанавливал контакты со многими влиятельными людьми, включая газетных редакторов, готовых сделать ему заманчивые предложения.

Начало первого опыта сотрудничества Сент-Экзюпери с газетой, на время вытащившей его из финансового болота, можно отнести к лекции, организованной им в «Аэроклубе Франции» в середине февраля 1935 года. Лекция сопровождалась документальным фильмом по авиационным достижениям в России, и среди почетных гостей присутствовал генерал Васильченко, советский военный атташе в Париже. Происходящее являлось частью кампании, связанной с восстановлением франко-советских отношений, вызванных все более и более резкой воинственностью новых властителей рейха, один из которых, майор фон Гольдер, приблизительно восемнадцать месяцев назад выпустил вызвавшую сенсацию трехсотстраничную книгу с прелестным названием «Как Париж будет разрушен в 1936 году!». Не желая отставать от немцев и итальянцев, постепенно и динамично выдвигавшихся в лидеры, русские предпринимали энергичные попытки создать современные военно-воздушные силы. Один из их ведущих инженеров, профессор А.Н. Туполев, даже разработал и произвел 42-тонный восьмимоторный монстр, который стал самым большим самолетом в мире. Его назвали «Максим Горький» в честь шестьдесят пятого дня рождения писателя, этот воздушный левиафан вызывал интерес у Сент-Экса. Он не отказался бы изучить эту громадину, что дало ему еще один повод для посещения той огромной неизведанной земли, этой terra incognita, так пылко восхваляемой одними и так резко и ожесточенно осуждаемой другими, под названием Советский Союз.