Текст книги "О счастье, я к тебе взываю!"

VI

 
Нет никого, Меценат, между лидян, в Этрурии живших,
кровью тебя благородней: вождем легионов великих
некогда был у тебя по отцу и по матери предок.
Но, как обычай у многих, ты с гордостью носу не вздернешь,
5 встретив людей, по рожденью ничтожных, каким пред тобою
я, например, сын раба, отпущенного только на волю.
Ты разбирать не захочешь, какого кто роду, лишь был бы
всяк благороден по сердцу – и в этом ты прав, потому что
прежде уж Туллия, сына рабыни, венчанного царством,
10 жило немало людей хоть и вовсе незнатных, но честных,
доброю славой достигнувших почестей важных при жизни.
Левин, напротив, потомок Валериев, рода, что с трона
свергнул Тарквиния Гордого, даже и асса не стоит.
Та к оценил и народ, который, как знаешь, без смысла
15 часто дает недостойным почет, перед именем громким
в прах изгибаться готов и немеет в тупом удивленьи
от родословных картинок и титулов. Что же нам делать,
так далеко и во всем от толпы отдаленным? Пускай бы
вздумал народ отличить и возвысить Левина больше,
20 чем благородного Деция, если б он снова явился;
пусть цензор Аппий меня из сената изгонит за то, что
не был отец мой свободнорожденным. И дело! Зачем бы
в шкуре природной своей не сидеть мне спокойно? Но слава,
слава, увы, приковавши к своей колеснице блестящей,
25 всех за собою влечет, и не знатных, и знатных по роду.
Что помогло тебе, Тиллий, когда ты оставленный клавус
снова надел и трибуном назвался? Умножилась зависть;
будь же безвестным и частным лицом, ты ее бы избегнул.
Так уж ведется: едва кто, безумный, покроет колена
30 черною кожей и клавус широкий на грудь свою спустит,
он отовсюду уж слышит: «Кто это? Кто его предки?»
Точно как если бы кто одержим был болезнию Барра,
то есть желал бы красавцем прослыть и расхаживал всюду,
чтобы девицы подробно узнали, каким он собою,
35 ноги, икры у ног хороши ли, и зубы, и волос, –
также и тот, кто принявши высокую должность, клянется
печься о граде, о храмах богов, об Италии целой,
всем своим ближним приносит заботу расспрашивать: «Кто он?
Кто был отец его? Может, по матери низкого рода?»
40 Сын Дионисия, Сиры и Дамы? Бросать ты дерзаешь
граждан с Тарпейской скалы или Кадму на суд посылать их?
«Что же, товарищ мой, Новий, так целой ступенью спустился:
был уж отец мой в том званье, которого ныне достиг он».
Так! А поэтому ты и забрал себе в голову, будто
45 Павел уж ты иль Мессала! Зато ведь, как съедутся разом,
три похоронных процессии, двести повозок на площадь,
так загорланит твой Новий, что труб и рогов не услышишь.
Это ведь тоже не шутка! Теперь я к себе обращаюсь.
Сын я раба, получившего волю, и все меня колют,
50 сыном раба называя; теперь, потому что я близкий
твой, Меценат, собеседник, а прежде – что, бывши трибуном,
римским владел легионом, хоть то и другое различно.
Прав, может быть, кто завидует в почести мне, но неправо
дружбе с тобою завидовать: чуждый заразы тщеславья,
55 ты лишь достойных себе избираешь, и то осторожно.
Я не могу себе в счастье вменить, что по случаю только
стал тебе другом: судьба не была тут нисколько подмогой.
Кто я таков, уже прежде сказал несравненный Виргилий,
после и Варий тебе. Задыхаясь от робости, помню
60 я пред тобою предстал, молчаливый; еще не давала
мне языка развязать застенчивость детская. Скромно
все я по правде тебе рассказал; я не выдумал, будто
был очень славным отец мой и сам на коне сатурейском
села свои объезжаю. Ты, по обычаю, кратко
65 мне отвечал. Я ушел, и потом через месяцев девять
снова ты призвал меня и в число друзей твоих принял.
Да, я хвалюсь, что пришелся тебе по душе; различаешь
ты благородных от низких не знатностью предков, а чистым
сердцем и самою жизнью. Скажу же я: если быть может,
70 кроме немногих простительных слабостей нашей природы
(так и в прекраснейшем теле найдутся родимые пятна),
прямо иду в остальном и никто справедливо не может
в скупости гнусной иль в грязном разврате мне сделать упрека,
если душой непорочен (пускай уж себя выхваляю),
75 если друзьям еще дорог – всему мой отец был причиной.
Малым достатком владея, не думал он сына отправить
к Флавию в школу, куда величавые юноши ходят,
сотников важных потомки, с доскою и сумкой под мышкой,
чтобы высчитывать, сколько придется процентов на месяц.
80 В Рим он решился везти меня, чтобы наукам, которым
учат детей своих всадник, сенатор, и я научился.
Если б одежду мою и меня провожавшую свиту
кто из народа увидел тогда, то сказал бы, что это
я расточаю наследство богатое предков.
85 Сам он, помимо всех воспитателей, бдительным стражем
был для меня, и чего же еще? Сохранить в моем сердце
стыд он успел, красоту добродетели, стыд перед всяким
мало поступком худым, но даже попреком в поступке;
он не боялся, что могут его осудить, если после
90 буду простым я глашатаем или, как он, при таможне
малым слугою, и я не пожалуюсь верно за это.
Вся, напротив, ему похвала и признательность сердца.
Нет! Я не буду краснеть за такого отца, если только
каплю рассудка имею; подобно другим, не скажу я,
95 что не моя уж вина, отчего благородных и славных
нет у меня между предками; так защищаться не стану.
Все мои мысли и речи на это совсем не похожи.
Если бы даже природа велела, в известные сроки
снова начавши оконченный век, выбирать по желанью
100 новых для большего блеска родителей, пусть кому надо
новых желает себе; но, моими довольный, я все же
не взял бы предков, высоких по сану, по знакам отличья.
Глупый во мненьи толпы, может, буду в твоем я разумным,
что непривычной мне ноши поднять не желаю на плечи.
105 Нужно мне было бы жить на открытую ногу, и много
разных знакомств заводить, и таскать непомерную свиту,
чтоб одному уж не ехать ни странствовать, ни на прогулку.
Нужно бы множество слуг содержать, лошадей, колесницы.
Ныне же смело могу я поехать на маленьком муле,
110 только сам-друг с чемоданом дорожным, пожалуй, к Таренту,
этого мне в преступленье никто не поставит, как, может,
Тиллий, тебе, когда, на возвратном пути из Тибура,
пять только слуг за тобою, за претором, следуют скромно.
С винным сосудом и судном в руках, и, конечно, большая
115 выгода в этом моя пред тобой, знаменитый сенатор,
как и в сравненьи с другими. Куда меня страсть ни потянет,
я отправляюсь один; разузнаю подробно на рынке
цену муки и капусты; бываю и в парке, приюте
разных плутяг; вечерком и по площади часто гуляю,
120 слушаю враки гадальщиц, а после домой возвращаюсь.
Вот и пырей, и горох уж готовы, и блюдо с блинками.
Трое рабов уж хлопочут об ужине; вместе с циатом
два лишь бокала стоят на столе из белого камня.
Тут же сосуд полоскательный, старый кувшинчик да чашка –
125 все посуда кампанская… После в постель я ложуся,
вовсе о том не заботясь, что завтра чуть свет уж с поклоном
к Марзию должно идти, и как сам ободранный Марзий
жалко при взгляде на Новия-младшего корчит гримасу.
Сплю до девятого; после опять где попало шатаюсь
130 или читаю, пишу, что по сердцу; мажуся маслом,
только у ламп не краду его, грязному Натте подобно.
После, как солнце пригреет сильней, утомленный игрою
в мячик, с Поля иду я купаться. Обедаю скромно:
ем сколько нужно, чтоб на день себя обеспечить, не больше;
135 Дома потом забавляюсь. Вот жизнь беззаботная смертных
тех, что не знаю тяжелых, мучительных грез честолюбья!
Думаю, так проживу я гораздо приятней, чем если б
квесторы были отец мой, и дед мой, и дядя.
 

Водовозов В. И., 1859

VII

 
Как изгнаннику Рексу Рупилию Персий-ублюдок
Отплатил за злобную пену и яд, я считаю,
Всем глазами больным известно и всем брадобреям.
Этот Персий богатый ворочал большою торговлей
5 В Клазоменах и с Рексом завел несносную тяжбу;
Был человек он упрямый, в злобе сильнее и Рекса,
Самодовольный, надутый и едкий словами настолько,
Что и Сисеннов и Барров на белых конях перегнал бы.
К Рексу вернусь я. Когда добиться согласия оба
10 Не могли, ведь все враждебные вправе сражаться
Как герои, которых сводит война; так и между
Гектором Приамидом и мужества полным Ахиллом
Гнев до того был могуч, что смерть их одна разлучила,
И по причине лишь той, что в обоих доблесть таилась
15 Высшая; если ж вражда нерешительных станет тревожить
Или неравным война предстоит, вот как Диомеду
С Главком Ликийцем, то вялый уходит и даже подарки
Шлет еще. Перед претором Брутом что правил богатой
Азией, схватились Рупилий и Персий, такая
20 Пара, что лучшей представить не может и с Бифом сам Вакхий.
Яро врываются в суд, чудесное зрелище оба.
Персий свой иск доложил; собой насмешил все собранье,
Начал Брута хвалить, хвалить и совет его тоже,
Солнцем Азии Брута назвал, и благими звездами
25 Назвал советчиков, за исключением Рекса: его же
Назвал созвездьем Собаки, оратаям гнусной. Ревел он,
Словно зимою ручей в местах, недоступных секирам.
Тут Пренестинец на шумный поток язвительной брани
Дубоватым ответил ругательством, как виноградарь,
30 Неподатливо-грубый, от коего часто прохожий
Прочь убегает, хоть крикнул ему громогласно: кукушка!
Грек же, Персий, облит Италийским уксусом, крикнул:
«Брут, во имя богов, умоляю тебя, ведь привычен
Ты царей убивать, чего ж ты теперь не зарежешь
35 Этого Рекса? Поверь мне, что это вполне твое дело».
 

Фет А. А., 1883

VIII

 
Был когда-то обрубком я фиговым, пнем бесполезным,
Как в нерешимости плотник, скамью ли тесать иль Приапа,
Богом мне быть указал. Поэтому бог ныне грозный
Всем ворам я и птицам; воров я пугаю рукою
5 Да и ярко-красным нахально приподнятым колом;
А неотвязчивых птиц пугает тростник, что привязан
На голове у меня, в новый сад им мешая садиться.
Прежде сюда, как выбросят труп из темной каморки,
Раб-сотоварищ его отправлял на бедных носилках:
10 Общее здесь находилось для бедного люда кладбище,
Для Пантолаба шута и для Номентана мотыги.
Спереди в тысячу футов, а в поле на триста вещает
Столб: «Не может никто унаследовать места кладбища».
Ныне на Эскивлине жить можно безвредно, гуляя
15 По озаренной солнцем насыпи, где лишь видали
С грустью, как безобразили белые кости все поле;
Мне же ни воры, ни звери, привычные часто слоняться
В этих местах, не так досаждают заботой как бабы,
Что песнопениями да ядами все извращают
20 Души людей; вот их ни известь каких-либо родом,
Ни прогнать не могу, а только луна свой покажет
Лик прекрасный, костей оне ищут и трав вредоносных.
Видел сам я, как, подобравши черное платье,
Шла босая Канидия, простоволосая, с воем,
25 С ней и Сагана, постарше летами, и бледные обе
Страшны были на вид. Тут начали землю ногтями
Обе рыть и черного рвать зубами ягненка,
Кровь из него сливая в ямку, оттуда желая
Выманить ман, чтобы души отшедших давали ответы.
30 Тут и кукла из волны, побольше, чтоб строго карала меньшую;
Восковая стояла покорно и с видом рабыни,
Зная, что ей погибать. Одна взывает к Гекате,
А к Тизифоне жестокой другая. Тут увидал бы
Ты и змей, и адских бродящих собак, и от сраму
35 В краске луну, что ушла за памятник скрыться могильный.
Ежели в чем я солгал, то пусть извержением белым
Вороны голову мне загрязнят и меня обмарают
Юлий и дрянь Педиатия вместе с Вораном-пройдохой.
Что исчислять понемногу? Когда раздалися взаимной
40 Речи теней и Саганы печально-пискливые звуки,
Как таинственно в землю запрятали волчий подбрюдок
С зубом змеи полосатой и стал уже от куклы из воску
Злей разгораться огонь, чтоб не быть мне свидетелем праздным
Страх внушающих воплей двух фурий и всех их проделок,
45 Словно надутый пузырь разорвавшийся – громко, – я рыкнул,
Задом растреснувшим пень: оне же помчались в город.
Как полетели тут зубы Канидии, чепчик Саганы,
Всякие сборные травы, а тут с локтей их и петли
Все заговорные то ж было видеть смешно и забавно.
 

Фет А. А., 1883

IX

 
Шел по священной дороге я как-то, по старой привычке
И не помню, о вздоре каком погруженный в раздумье.
Вдруг подбежал ко мне некто, по имени мне лишь известный
И говорит, взяв за руку: «Как поживаешь, дражайший?»
5 Да пока, говорю, хорошо, да и ты тоже здравствуй.
Как пристал он. «Иль нужно что?» – я говорю. Он на это:
«Должен бы знать ты меня, ведь я из ученых». – «Тем больше
Дорог ты мне», – говорю. Напасти избегнуть желая,
То я шагу прибавлю, то стану на месте, то в ухо,
10 Сам не ведаю что, слуге шепчу, а меня уж
Пот обливает до пят. О, Балан, ты грубостью счастлив!
Я говорю про себя; а тот обо всем-то болтает:
Улицы хвалит и город. А как ему ничего я
Не отвечаю, «Уйти, – восклицает он, – вижу я, больно
15 Ты желаешь, но это напрасно; тебя не пущу я.
Я пойду за тобой, куда тебе путь». – «Что ж кружиться
Станешь? Хочу навестить я тебе незнакомого вовсе.
Он далеко за Тибром лежит, под цезарским садом». –
«Делать мне нечего; я не ленив, и пойду за тобою».
20 Ушки я опустил, как ослик, смутившийся духом
Под неподъемною ношей спине. А тот восклицает:
«Если я знаю себя, то ни Виск тебе другом, ни Варий
Лучшим не будет, чем я; кто ж может скорее и больше
Против меня стихов написать? Кто плясать так приятно
25 Может? И сам Гермоген моим позавидует песням».
Место тут было мне вставить словцо: «Есть мать и родные
Люди, которым ты дорог вполне?» – «У меня никого нет.
Всех схоронил». Счастливцы, подумал я, я лишь остался.
Та к кончай уж; знать мне предстоит тот жребий плачевный,
30 Что у Сабельской старухи мне мальчику выпал из урны:
«Этого не изведет ни вражеский меч, ни отрава,
Ни воспаленье в боку, ни кашель, ни даже подагра,
А болтун зато изведет его; должен речистых,
Если будет умен, избегать, как станет он взрослым».
35 Та к подошли ко храму мы Весты. Четвертая часть уж
Дня миновала; и должен на суд он явиться был тотчас,
Если ж не сделает этого, то он свой иск потеряет.
Нахал: «Если ты любишь меня, войди на минутку». Гораций: «Пропасть мне,
Если способен стоять я, иль в исках я что понимаю,
40 И ухожу, куда знаешь». – «Теперь, – говорит, – я в раздумье:
Бросить тебя или дело?» Гораций: «Меня, дорогой». – «Ни за что же», –
Тот сказал и пустился вперед. С победителем спорить
Трудно, – я следом за ним. «Каков Меценат-то с тобою?» –
Начал он вновь. Гораций: «Он не многим доступен, и с здравым сужденьем».
45 Нахал: «Ведь искусней никто не правил счастьем. Большой бы
Был у тебя помощник, на роли вторые способный, –
Только введи ты меня к нему. Пропади я на месте,
Если ты всех не свернешь». Гораций: «Не на эту все стать там живем мы,
Как полагаешь ты. Чище нет дома и дальше от всяких
50 Козней подобных; меня не тревожит нимало: найдется ль
Кто там богаче меня иль ученей, у каждого есть там
Место свое». Нахал: «Чудесен рассказ твой, едва вероятно!»
Гораций: «А меж тем это так». Нахал: «Разжигаешь во мне ты желанье
Сблизиться с ним». Гораций: «Постарайся только; своим ты искусством
55 Препобедишь; он может податься, хоть первый и труден
Доступ к всему». Нахал: «За себя уже постою: подкуплю я
Слуг всех подарками; если сегодня не буду я принят,
Все ж не отстану никак; а выберу время, встречаться
Стану на перекрестках, пойду провожать. Ведь же смертным
60 Жизнь без великих трудов ничего не дает». В этой речи
Вижу идет дорогой мой Фуск Аристий, который
Знает отлично его. Мы стали. «Откуда идешь ты?» –
«Ты куда?» – вопрошает он и отвечает. Я дергать
Стал его, жму неупрямые руки, киваю, вращаю.
65 Всюду глаза, чтоб меня он спас. Но, шутник не у места,
Тот притворно смеется; вся желчь во мне закипала.
Ты, говорю, хотел не знаю о чем-то сказать мне
Наедине. Аристий: «Я помню. Но в боле удобное время
Это скажу; тридцатая ныне суббота, иль хочешь
70 Гадить куцым ты Иудеям!» – «Я чужд предрассудков», –
Я ответил. Аристий: «Но я слабей, один я из многих.
«Извини; передам в другой раз я тебе». Что за день мне
Выдался черный! Предатель ушел, и меня он оставил
Под ножом. На счастье, противник того нам навстречу.
75 «Ты куда, негодяй? – во весь свой голос кричит он. –
Не угодно ль в свидетели стать?» Я с радостью ухо
Подставляю. В суд тащит его он; крик справа и слева,
Отовсюду сбежались. Так был я спасен Аполлоном.
 

Фет А. А., 1883

X

 
[Сколько, Луцилий, в тебе недостатков, готов доказать я,
Даже Катона в свидетели взяв, ведь Катон, твой поклонник,
Сам принужден у тебя исправлять неудачные строки;
Тонко работает он – понятно, что вкус его лучше,
5 Чем у иного, в которого смолоду палкой и плеткой
Вбили готовность прийти во всеоружье науки,
Чтобы престиж поддержать писателей древних, на коих
Мы, молодые, глядим свысока. Итак, повторяю]:
Да! Я, конечно, сказал, что стихи у Луцилия грубы,
10 Что без порядка бегут они. Кто же, бессмысленный, будет
В этом его защищать? Однако на той же странице
Я же его и хвалил: за едкую соль его шуток.
Эта заслуга – за ним, но другие признать не могу я –
Если бы так, мне пришлось бы хвалить и Лаберия-мима!
15 Это неплохо – суметь у читателя рот разулыбить,
Но, чтобы слыть настоящим писателем, этого мало.
Краткость нужна, чтобы речь стремилась легко и свободно,
Чтобы в словах не путалась мысль и ушей не терзала.
Нужно, чтоб слог был то важен, то кстати шутлив, чтобы слышен
20 Был бы в нем голос не только оратора или поэта,
Но человека со вкусом, который щадит свои силы,
Зная, что легкою шуткой решается важное дело
Лучше подчас и верней, чем речью суровой и резкой.
Это знали отлично поэты комедии древней.
25 Нам бы не худо последовать им, а их не читают
Ни прекрасный, собой Гермоген, ни та обезьяна,
Чье все искусство в одном: подпевать Катуллу да Кальву!
«Так, но Луцилий хорош и тем, что в латинские строки
Много он греческих слов примешал». – Отсталый ты критик!
30 Это ведь было под силу и Пифолеонту Родосцу! –
«Что же столь дивного тут?» – «Да просто приятна для слуха
Смесь языков, как для вкуса смесь вин, смесь фалерна с хиосским».
Право? И только в стихах? А может быть, даже и в прозе –
Вот, например, когда суд разбирает Петиллия дело
35 И выступают Валерий Корвин да Публикола Педий,
Ты бы хотел, чтоб они, позабыв об отцах и отчизне,
В поте лица мешали слова родные с чужими
И лопотали бы так, как в Канузии люд двуязычный? –
Я ведь и сам, хоть не грек, сочинял по-гречески прежде;
40 Но однажды средь ночи, когда сновиденья правдивы,
Вдруг мне явился Квирин и с угрозой сказал мне: «Безумец!
В Греции много поэтов. Толпу их умножить собою –
То же, что в рощу дров наносить, – ничуть не умнее!»
Пусть же надутый Альпин сколько хочет терзает Мемнона
45 Или же грязью уродует Рейн; мои же безделки
В храме, где Тарпа судьей, никогда состязаться не будут,
Да и не будут по нескольку раз появляться на сцене.
Ты лишь один среди нас, Фунданий, умеешь заставить
Хитрых прелестниц острить, а Дава – дурачить Хремета;
50 У Поллиона цари выступают в стихах шестистопных;
Пламенный Варий ведет величавый рассказ в эпопее,
Равных не зная себе; а добрые сельские музы
Нежное, тонкое чувство Вергилию в дар ниспослали.
Я же сатиры пишу, и удачней, чем писывал раньше
55 Добрый Варрон Атацин, а с ним и другие поэты,
Хоть и слабее, чем тот, кто стяжал себе вечную славу,
Риму сатиру открыв: с него я венца не срываю!
Ну, а Луцилий? О нем я сказал: он – мутный источник,
Больше ненужного в нем, чем того, что пригодно. Но вспомни:
60 Разве нет недостатков в самом великом Гомере?
Разве скромный Луцилий не делал поправок – и в ком же?
В трагике Акции! Разве над Эннием он не смеялся?
Разве, других порицая, себя он не выше их ставит?
Что же мешает и нам, читая Луцилия, тоже
65 Вслух разбирать, натура ль его иль натура предмета
В гладких стихах отказала ему, но он пишет, как будто
Думает только о том, чтоб шесть стоп в стихе уместились,
Да чтобы двести стихов натощак, да столько же после
Ужина! Что ж, говорят, ведь писал же так Кассий Этрусский,
70 Словно река, он стихами кипел и по смерти сожжен был
С кипой стихов: их одних на костер погребальный достало!
Я повторяю: Луцилий, конечно, изящен и тонок,
Строчки отделывал он, конечно, искусней, чем грубый
Наш поэт, изобретший стихи, неизвестные грекам,
75 Или толпа остальных стихотворцев поры стародавней;
Но ведь когда бы, по воле судьбы, он в наше жил время,
Много бы вычеркнул сам из своих он писаний, стараясь
В них совершенства достичь; и, стих за стихом сочиняя,
Долго в затылке бы скреб и ногти бы грыз он до мяса.
80 Если ты хочешь достойное что написать, чтоб читатель
Несколько раз прочитал, ты стиль оборачивай чаще
И не желай удивленья толпы, а пиши для немногих.
Разве ты пишешь для тех, кто по школам азы изучает?
Нет, мне довольно того, что всадники мне рукоплещут,
85 Как говорила Арбускула, низкой освистана чернью.
Пусть же Пантилий меня беспокоит, как клоп, пусть заочно
Будет царапать меня и Деметрий, пусть сумасшедший
Ранний поносит при всех, за столом у Тигеллия сидя!
Только бы Плотий, и Варий, и мой Меценат, и Вергилий,
90 Муж благородный Октавий, и Валгий и Виски – два брата –
Вместе с Аристием Фуском меня за стихи похвалили!
Дальше, оставивши лесть, я могу справедливо причислить
К ним и тебя, Поллион, и Мессалу с достойнейшим братом,
Бибула, Сервия к ним и тебя, благороднейший Фурний;
95 Многих других просвещенных друзей обхожу я молчаньем.
Вот чья хвала для меня дорога; мне было бы грустно,
Если б надежда на их одобренье меня обманула.
Ты же, Деметрий, и ты, Тигеллий, ступайте отсюда
И голосите с девицами вволю на школьных скамейках!
100 Мальчик! Поди, припиши к моей книжке и эту сатиру.
 

Дмитриев М. А., 1858