Текст книги "Бесы с Владимирской горки"

Словно в замедленной съемке, Маша увидела тонкое сверкающе тело, длинное, расходящееся книзу на три части, как куриная лапа. Она еще никогда не видела молнию так близко. И впечатление было ослепительно-ярким.

Огромная сверкающая лапа вонзилась в «ведьмин котел». Ступени парковой беседки вздрогнули, словно некто невидимый прошелся по ним, как по клавишам аккордеона. Маша с трудом удержалась на ногах…

А затем все исчезло. Киевица ослепла – не от удара, а от грязи, волнами разлетевшейся в стороны, оглохла от крика людей…

Молния (неужели действительно молния?) разворотила яму, разогнала рабочих, успевших отбежать аж до фуникулера.

В ставшей оглушающей смертельной тишине Маша услышала дальний топот людей, бегущих прочь из парка на Владимирской горке. Одна очкастая Дама, уже не в светлом, а в черном, «пуховом» от грязи пальто, стояла на месте как приснопамятный соляной столб – к счастью, столб живой и здоровый.

Маша неторопливо протерла глаза, огляделась…

Серая парковая беседка стала похожа на гриб, политый сверху густым шоколадным текущим соусом. Быстрая на реакцию Чуб успела отвернуться от грязевого взрыва, присесть и прикрыть голову руками. Ее лицо и волосы почти не испачкались, но со спины она напоминала мохнатого грязно-демона.

Ковалева осторожно стащила с себя ставшую немыслимо тяжелой куртку с капюшоном, не удержала ее в руках – облепленная грязью одежда упала на землю. Длинная юбка, как ни странно, особо не пострадала. Маша просто сняла ее, надетую еще для посещения храма прямо поверх джинсов, вывернула наизнанку и завернула в нее грязный ком куртки.

– Да не отстираешь ты это никогда! Выбрось на фиг, – Чуб последовала своему совету, сняла голубой пуховик, отшвырнула.

– Очищу. Легко. Нужен лишь чистотел купальский, – сказала Маша.

– Серьезно? – Даша посмотрела на отброшенную куртку с сожалением и жалостью. Подумала и, последовав примеру подруги, склонилась, принялась сворачивать одежду в комок. В своих белых лосинах с живописными грязными пятнами она до смешного напоминала сейчас внебрачное дитя жирафы и зебры. – Маша, я стесняюсь спросить, а че это было вообще?

– Молния. Мы снова что-то открыли, – высказала нерадостное предложение Маша. – И молния была ключом. Она даже была похожа на ключ.

– И что же мы тут такого открыли?

Чуб подошла к краю ямы. Бурлящий «ведьмин котел» успокоился, вода ушла. Грязь, еще влажная, но уже неопасная, покорно осела на дно застывшими волнами. Дождь так и не пошел.

И было совершенно неясно, какой такой секрет могла им открыть эта стандартная коммунальная яма?

– А кто сказал, что они ее зароют вообще? – неожиданно грозно и громко провозгласила Дама в очках, и восклицательный знак в конце предложения был подобен молнии. – Все, мое терпение закончилось! Если от этой ямы все равно не избавиться, я научусь жить с ней, – заявила она. – Я приватизирую эту яму! Я отсужу ее у КМДА! И сделаю ее безопасной… безопасной для детей и животный. А потом я организую ямный марафон по всем незарытым ямам Киева, с преодолением препятствий, и выбью под него зарубежное финансирование. А потом организую квест в яме «Поиск сокровищ!» А потом позову журналистов и расскажу, что в одной яме мы нашли клад Мазепы, а в другой – проход в библиотеку Ярослава Мудрого… Все! Теперь эта яма – моя! Все ближайшие ямы – мои! Как говорит мой психолог, если нельзя изменить ситуацию, нужно изменить отношение к ней… Знаете, какой я им устрою сюрприз? – обратилась она к двум Киевицам.

Но узнать, какой сюрприз задумала Дама, Даше и Маше в ту ночь не судилось, ибо в ту же минуту для них обрисовался сюрприз иного рода.

Машин телефон зазвонил, и голос Кати, с несвойственным Дображанской паническим отчаянием, прокричал:

– На Гору… Быстро на Гору… у нас катастрофа. Все-все небо в огнях!!! Скорее, Маша… Они все ВСЕ умирают!

Киев, 1870 г.

В 1710 году открылась великая смертная болезнь не только в Киеве, но и в окрестных городах и селах; началась она с марта и продолжалась вплоть до января. Одной только Михайловской Златоверхой обители, где почивают чудотворные мощи святой великомученицы Варвары, не коснулась губительная язва, и ни один из живущих в ней братьев не умер, невзирая на то, что святая обитель была отверста для всех, притекавших на поклонение святым мощам великомученицы. То же самое повторялось в 1770, 1830, 1848, 1853 и 1855 годах, когда свирепствовала губительная холера.

Николай Сементовский

Но покинуть надежную Златоверхую обитель Алексею все же довелось.

В ту ночь Алеша спал плохо. Приятель Федор так и не вернулся, не пришел ни на трапезу, ни на вечернее богослужение в храме. Что-то странное творилось с ним последние дни… или, может, недели? Алексей не мог припомнить, когда это началось. Но теперь, что ни день, бес подбивал Федора на новый вопрос, новую каверзу.

То он заявлял, что сбежит с заезжей труппой итальянских актеров.

То обещал похитить золотое облачение из кельи настоятеля, сделать себе фотопортрет в ателье Франца Мезера на Крещатике и отослать свое изображение с предложением выйти замуж за архиерея-расстригу юной вдове из Житомира, с которой Федор познакомился минувшей зимой во время очередной отлучки на Контрактовую ярмарку.

Или того хуже – вопрошал: отчего же Варвара, мощи которой монахи прятали со времен Батыя под спудом, разрешила хану взять и разрушить весь Киев?

И смиренное послушание Алеши, его благообразность и благостность, и особенно вера в святые чудеса – все чаще вызывали у Федора глухое раздражение.

И не раз уже, вытирая пыль с киота у иконы богоматери Новодворской, дарующей исцеление от гордыни, Алеша просил Богородицу помочь его другу.

Федор всегда был суелюбопытным и излишне дерзновенным послушником, многоглаголящим, склонным к смехотворству и прекословию, чревоугодию и многоспанию, всем сердцем мечтающим о греховных любовных страстях. Как и многие юнцы, в обитель он попал не по собственной воле. Алексей мало знал о его семье – лишь то, что отец Федора был важной персоной, но давно уже отошел к праотцам, да и Федор вроде не законный сын, а байстрюк, и дожидается в монастыре решения собственной участи.

«… я ведь знаю, из какого ты рода, изурочен твой род…»

«Из какого же рода Федор? – впервые замыслился Алексей. – И случайно ли старец Пафнутий помянул проклятый царский род?»

И все же не родовое древо и не нынешнее отсутствие Федора лишило Алексея покоя и сна.

Плохо спалось послушнику с приходом в Киев холеры.

В иные дни, сидя на монастырской стене, наблюдали они скорбное зрелище – как гробы шли чередой, караваном на Флоровский погост и на городское Щекавицкое кладбище по печально известной улице Погребальной.

В иные вечера даже из окон монастыря были видны огоньки лампадок, оставленных на свежих могилках. И как часто теперь Алексей просыпался в своей келье, слыша чей-то горестный плач, доносившийся из маленьких домишек под Михайловской горой – нестерпимый вой человека, обнаружившего, что под покровом ночи холера унесла в зубах новую жертву.

И он вскакивал со своей узкой койки и молился, молился, порой до утра, молился, пока плач не стихал – молился об усопших и плачущих над ними, надеясь, хоть так облегчить им нестерпимые муки. И испытывал мучительный стыд оттого, что ему ничего не грозит, что он в единственной во всем Киев-граде обители, куда не вправе вступить холерная Смерть.

И пытался понять, – хоть и не в его это было власти, конечно, – нельзя ли разместить под Варвариной обителью всех? Или сделать весь Киев Варвариной обителью?

Но иногда он слышал вовсе не плач, а смех… необъяснимый детский смех.

И тихий смех пугал его больше, чем плач. И непонятная дрожь шла по телу.

Вдруг именно так и смеется киевский бес?

В детстве мама Лиза рассказывала страшные истории о бесах болезней, они бродят по ночам и носят свою голову под мышкой, и заглядывают в дома честных людей, позабывших перекрестить окна на ночь, и поднимают свои отделенные главы повыше… Кого приметят, тот поутру и умрет.

Монахи же любили рассказывать, что именно тут, под их монастырской горой, и обитает главный киевский бес, проживающий в Чертовом беремище со времен поганых идолов – древних и свергнутых языческий богов.

Ведь Беремище – означает чрево. И в самые страшные лютые годы, во время пожаров и войн, засухи, голода, мора, Чертово чрево плодит и множит бесчисленных новых бесов, чертей. А главный бес нашел себе новую обитель под чугунным и черным пьедесталом ново-идола – князя Владимира.

Потому-то тут, над обрывом, над беремищем и поставлен был их монастырь архангела-воина Михаила – победителя дьяволов, бесов и чертей. Потому и почивает в нем пресвятая дева Варвара – гонительница ведьм, чертей, упырей, болезней и бесов.

И хорошо, что завтра крестный ход – все дурное отступит. И губительная язва наконец-то пойдет на убыль.

Варвара защитит не только свою малую обитель, но и обитель большую – свой Город Киев. И завтра Алексею предстоит важный день. Коли повезет, он будет помогать гробовому благолепно облачать святую Варвару в богатые парчи – одевать святую деву в нарядную царскую одежду, перекладывать среброкованную раку на украшенные лентами носилки…

Да только не повезло – не судилось.

* * *

Утром дядька, отец иеромонах Александр, неожиданно дал ему послушание.

– Знакомец мой, журналист Подлудкин, утром письмо мне прислал, вот ответ ему, – сказал он Алеше сурово. – Сходишь за Канаву[5]5
  Канава – русло реки Глыбочицы, протекавшей на месте нынешних киевских улиц Верхний вал, Нижний вал.


[Закрыть], отдашь мое послание. И попроси, чтобы с делом не медлил! А если задержишься, там и заночуешь, у няньки своей, Авдотьи. Помнишь еще, где обитает она?

– Мне сегодня за Канаву иди? – ужаснулся Алеша.

– А я что сказал… или ты холеры боишься? Или не веришь, что тебя охраняет сама святая Варвара?

– Верю конечно, всем сердцем… Но ведь я пропущу крестный ход?

– Другому я такое послание доверить никак не могу, – словно извиняясь, сказал ему дядька. – Дело особенной важности. Прошлой ночью в Лавре одному из монахов видение было, – голос дядьки стал сатирическим и раздраженным, – явилась к нему якобы Дама Холера и сообщила, что имеет намерения оставить наш Город. Каково?!

– Хорошо бы, – сказал Алексей, недоумевая, чем эта новость так задела дядюшку, в том же лице отца Александра, считавшегося правой, а заодно и левой рукой их благочинного и настоятеля. (Впрочем, последний еще в мае отбыл в Москву для обсуждения публикации своих многочисленных научных трудов о путешествиях по христианским святыням Востока, и ожидали его преосвященство не раньше Петровок). – Хорошо бы, холера оставила Киев.

– Оставит, конечно, – рассерчал дядька. – Мы мощи вокруг монастыря обнесем, и смерть холерную разом прогоним… Мы холеру прогоним, а лаврский монашек себе все заслуги возьмет? Видишь, из Лавры уже и новость рано утром в газетку отправили, – ноздри дядьки раздулись, казалось, каждый волос на взъерошенной его бороде стал подобным ядовитой змее, готовым ужалить в ответ. – Но я этого так не оставлю… неси письмо рабу божьему Подлудкину, да гляди, не потеряй по дороге, – судя по толщине конверта, который Алексей принял из дядькиных рук и осторожно положил в свою холщовую сумку, депеша была ценной в прямом смысле слова. – Он уж знает, как распорядиться моим посланием. Пусть газетчики про эту новость позабудут.

Все знали, что в Иерусалиме земли русской, святом граде Киеве Златоверхо-Михайловский монастырь по почитанию второй после Лавры.

Но быть вторым означало всегда быть не первым!

Сразу после посещения лаврских пещер, где почивали в раках отцы Печерские, преподобномученики, священномученики и святители, все паломники Киева – и гетманы, и князья, и цари, и крестьяне шли на поклон к святой Варваре, оттуда уже отправлялись в Софию к мощам митрополита Макария и иконе Николы Мокрого, затем в Десятинную и Андреевскую. От весны до поздней осени, на каждого жителя Киева приходилось по пять гостей града – паломников, путешественников, странников.

Но, конечно, не в этом холерном году…

Однако поток к святой Варваре лишь умножался! Когда в Киев-град входила Дама Холера, Злато-Михайловский становился Первым монастырем. Тут все искали спасения, тут все искали надежду! И теперь уже лаврские насельники поглядывали на Михайловский снизу вверх, не без суетной ревности.

Но все эти страсти были весьма далеки от Алексея, и душа его все никак не желала смириться с тем, что ему суждено пропустить долгожданный выезд святой Варвары.

– А кто же сегодня храм приберет? – спросил он, тоскливо переминаясь с ноги на ногу.

– И один Федор как-нибудь справится, пополам не переломится чай!

– Но… – Алексей прикусил язык, чуть не проговорившись, что Федор так и не явился в обитель, и убирать храм нынче попросту некому.

К счастью, дядька не заметил его недомолвки – их разговор заглушил очередной перебор[6]6
  Перебор – погребальный звон. Звонарь поочередно ударят в колокола разного размера, от большого до самого малого.


[Закрыть], неведомый звонарь ударил в большой колокол, затем в малый. Нижний Подол накрыл погребальный звон.

Алексей даже гордился этой удивительной киевской традицией.

Во всех других городах Империи, хоть в Петербурге, хоть в Москве, хоть в Одессе, церковные колокола звонили лишь в случае смерти епископа. Даже царей-императоров провожали в последний путь без колокольного звона.

И только в Святом Киеве каждый человек, приоткрывший полог жизни иной, мог стать выше земного царя – если его родные договорятся, что за небольшое вознаграждение в каждой (!) церкви, мимо которой проедет гроб в честь вновь преставившегося отзвонят и отслужат литию.

Потому и дороги на кладбища в Киеве выбирали подлинней, чтоб напоследок усопший посетил побольше киевских храмов – и Богоявленский, и Ильинскую и Николая…

Что могло быть торжественней такого пути на Небо? Отправляя свое тело поближе к небесам, на гору Щекавицкого кладбища или на Флоровскую, человек мог войти в двери рая под звон всех церквей Святого Града.

И сам Алексей мечтал отойти только так (хотя, став иноком, вряд ли мог рассчитывать на подобные проводы, его уделом было скромное кладбище братии на Феофании).

Но нынче, когда холерное чудище все шире открывало свою пасть и в день умирали десятки людей, даже на боголюбивого Алексея, верящего, что мир небесный во сто крат прекраснее мира земного, этот почти не прекращающийся теперь ежедневный погребальный перезвон навевал уныние и тревогу.

Холера уносила и богатых, и совсем молодых, и малых детей, и отцов семейства, сгоравших за несколько дней. Боль от утраты внезапной была еще сильней, боль от смерти незаслуженной и несвоевременной – еще нестерпимее, и, пытаясь унять эту боль, обеспеченные горожане не жалели денег, и звонари били в колокола изо всех сил, пытаясь донести их оглушительную боль до небес.

Отправившись выполнять послушание дядьки, Алексей, три месяца не выходивший за пределы златоверхой обители, словно попал в совсем иной Город – град, где живых стало меньше, чем мертвых.

У врат Михайловского монастыря, где на оживленной толкучке продавали крестики, колечки святой Варвары, плетеные реликварии, четки, семечки, деревянные гребни, которые так охотно разбирали многочисленные паломники Киева, – стояло сейчас лишь несколько продавцов самого непрезентабельного и унылого вида. Не было видно в Городе и обычных в это летнее время миловидных девиц-цветочниц с корзинами, и трудно было отыскать взглядом извозчика в приплюснутой шляпе.

Зато по дороге Алеша то и дело встречал тех, кто следовал в свой самый последний путь. Иногда по улице тянулась целая вереница гробов. Некоторые ехали в компании – по три гроба на одной телеге. И, судя по виду, иные люди из погребальной процессии могли бы прилечь рядом, чтоб дважды не ходить на погост.

С сердечным содроганием Алексей угадывал хорошо знакомые всем киевлянам приметы болезни: особый синеватый цвет лица, иссушенные, потрескавшиеся губы и рот, полный неутолимой жажды, заострившиеся черты и горячечный взор.

И каждый раз Алексей останавливался и шептал молитву, провожая усопшего, и просил святую Варвару, защитницу от наглой смерти, помиловать тех, кто еще жив, и испросить благословения для тех, кто ушел внезапно, сгорел, сгинул за день, без покаяния, причащения и соборования, без отходной молитвы на исход души, не успев подготовиться к своей встрече со Всевышним.

А останавливаться пришлось так часто, что до собственного дома господина Подлудкина за Канавой послушник дошел лишь во второй половине дня.

* * *

Окруженный яблонево-вишневым садом деревянный дом Подлудкина почти прилегал к горе Щекавице – главному городскому кладбищу Киева. Выходило, что жил господин журналист небогато. Немногие соглашались соседствовать с киевской горой мертвецов, и кабы не летнее время, за кронами садовых деревьев можно было бы увидеть могильные кресты и парящий над ними крест кладбищенской церкви Всех Святых.

Сам визит обещал быть недолгим. В ответ на почтительный стук, журналист вышел из дома уже в сюртуке, с цилиндром и перчатками, приняв послание дядюшки, уважительно взвесил его на руке, поместил во внутренний карман и пошел к выходу, отмахиваясь тростью от бродивших по двору гусей, бросив послушнику на ходу:

– Передай его преподобию, пусть будет покоен, все сделаем в наилучшем виде!

– Благодарствуем, – чинно склонил свою шапочку Алексей.

Но г-н Подлудкин внезапно остановился, задумался, с любопытством посмотрел на склоненного Алешу.

Спросил:

– А не у вас ли проживает послушник Федор? Вертлявый такой… чернобровый.

– У нас, – еще раз качнулась Алешина шапочка.

– А хорошо ли ты с ним знаком?

– У нас одно послушание – мы с ним храм что ни день убираем.

– Вот как? А что у вас в Златоверхом о нем говорят, и о его батюшке с матушкой?

– Так ведь он сирота.

– Ну, так сирота ведь, а не Адам сотворенный, родители чай имелись, – г-н Подлудкин подкрутил светлый ус, размышляя. – Скажи, ты о княгине Наталье Долгоруковой слышал?

– Как не слыхать…

– Лет шестьдесят назад ее «Своеручные записки» порядочно нашумели. Сам господин Пушкин их уважал, – борзописец говорил все это, не сводя глаз с Алексея, точно ожидая от него какой-то реакции. – Она ведь стала невестой первейшего при царе вельможи – Ивана Долгорукова. А царь возьми да помри. И вчерашний фаворит впал в немилость. Другая бы отказалась от такого женишка… а она вышла замуж за любимого, родила ему двух сыновей. А когда его страшной казнью казнили, поселилась тут, в Киеве, во Флоровском женском монастыре и стала монахиней Нектарией. И умерла тоже тут – во время последней чумы. А перед смертью записки оставила для своего старшего сына… но был у нее и младший сын. Не слышал разве о нем?

– Как не слыхать. Он иноком был. И вместе с матерью похоронен в Лавре святой.

– А отчего умер, ты знаешь?

– Разное говорят.

– А ты вот послушай, – внезапно изменив свои планы, г-н Подлудкин выдернул из кармана большой носовой платок, постелил его прямо на пенек во дворе, уселся, водрузил на голову видавший виды цилиндр, желая освободить руки, и не без гордости достал из внутреннего кармана десяток растрепанных и исписанных листочков.

– Она была представительницей достойнейшей фамилии – юной девицей – красавицей с богатым приданным,

– принялся читать он с выражением и разнообразными, соответствующими моменту гримасами.

– Он был наиблистательнейшим кавалером при дворе императора Петра II.

На их помолвке присутствовал сам царь, и вся Императорская фамилия, и все чужестранные министры, и все знатные господа из высшего света … Но к свадьбе все переменилось самым ужасающим образом. Батюшка – царь скоропостижно скончался.

Алексей хотел было сказать, что «батюшке»-царю Петру II было всего пятнадцать лет, но постеснялся перебивать г-на Подлудкина, решившего развлечь ничтожного послушника столь неожиданными образом.

Новая власть низвергла вчерашнего баловня Фортуны. Ее жених князь Иван Долгоруков был лишен титула, состояния, имений.

Как должна была поступить его юная невеста, богатая красавица – графиня Наталья Шереметева, руки которой добивались многие знатные вельможи?

Иная бы, выросшая в знатстве и богатстве, отвернулась от оклеветанного и опозоренного, послушала родню, умолявшую ее отказать угодившему в опалу жениху. Но она сказала:

«Когда он был велик, так я с радостью за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему? Я не имела такой привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра – другого».

И отправилась с ним под венец, оказавшийся ее терновым венцом. Все вкусить ей пришлось: гонение, странствия, нищету и разлуку с милым, все, что только способен снести человек. Семья отреклась от нее, она лишилась состояния и многих имений, и отправилась с любимым на каторгу, на позор и на смерть!

– «На смерть», как ни прискорбно, следует вычеркнуть, она же не померла там… а вот каторгу оставлю – так красивше. Понятно и зычно! – деловито сказал Подлудкин.

– Так не на каторгу их отправили? – догадался Алеша.

– В сибирскую ссылку. На поселение в Березов, куда сослали некогда Меньшикова, – прозаично пояснил борзописец. И без перехода прочитал нараспев:

Воспоем же верность этой девицы, способной послужить благодатным примером для подражания нынешним ветреницам.

Там, в далекой Сибири, она родила ему двух сыновей. Второго сына муж уже не увидел…

– Вот я, знаешь ли, добродетели госпожи Долгоруковой тут превозношу, – вновь прервал он сам себя. – А сам знаешь, что думаю? – вопросил он, и сам же ответил на заданный вопрос. – Что эта бедная пятнадцатилетняя девица знала о своем женихе? Что она, горемычная сирота, с милым личиком и богатым приданым знала о жизни – кроме головокружения от первой любви? Жених ее был красавец и первый при дворе ловелас, большой охотник до женского полу. Поначалу он сватался к будущей матушке-императрице Елизавете Петровне, которая в то время лишь мечтала о престоле. Но получил отказ. И это, пожалуй, единственный отказ, который получил молодой греховодник – дурное говорили о нем. Женщин знал он без меры, брал и обхождением, и златом, и любовными чарами, а коли нет – так и силой брал. Но что об этом могла знать младоумная девица пятнадцати лет?

Он помолчал, разглядывая лохматого пса, спящего на ступенях дома, разломанную телегу в дальнем углу двора, кур и гусей, свой запущенный сад. И кучу кирпичей у забора, явно свидетельствующую о честолюбивых мечтаниях г-на Подлудкина построить в будущем собственный каменный дом.

А сверху, с горы Щекавицы, с колокольни Всесвятской церкви к ним летел погребальный траурный звон, словно сам Город оплакивал вместе с Подлудкиным печальную долю наивной и юной графской дочери.

– Кто бы остановил ее!.. – на диво человечно вздохнул он. – Было бы на одну поучительную историю меньше. И меньше на одну загубленную жизнь. Золотые дворцы ей судьба обещала, царские милости, вихрь веселия, балы, охоты, гуляния. А потом все исчезло, развеялось, как маскарад поутру, – судя по велеречивым красивостям, в уме Подлудкин лелеял совсем иную статью, а, может, и готовил ее? – Все исчезло, одно девичье головокружение осталось. Ради него-то, головокружения этого, она на муку пошла. На страшную муку. Все лишенья снесла. И презрение родни, и унизительную бедность. И мужа, который остался далеким от благонравия гуленой, пропойцей и греховодником. Одно верно – смерть он свою с честью принял, тут против истины уже не пойдешь. Мало кому удалось во время казни ужасной столь достойно смерть величать, чтобы потомки тебе все грехи за это разом простили. Вот, слушай дальше:

Там, в далекой Сибири, она родила ему двух сыновей. Второго сына возлюбленный супруг ее уже не увидел. Арестованный он был увезен из семьи, вырван из объятий любящей, нежной и многострадальной подруги, во чреве которой билось сердце их второго дитяти. И вскорости Иван Долгоруков был подвергнут страшной казни – четвертованию.

Первоначально палач отрубил ему руки… Но не дрогнул он. Лишь читал вслух молитву.

Засим палач отсек ему ноги – и вновь не вздрогнул он, не издал даже вскрика, лишь продолжал читать вслух молитву святую.

И вслед за тем пала на землю его голова… покатилась его глава по земле. И последний вздох его был адресован несчастной супруге, и с уст его слетело ее светлое имя Наталья…

А спустя время случилась коронная перемена – вступила в самодержавство царица Елизавета Петровна. И княгиня Наталья Долгорукова была вызвана в Петербург с двумя сыновьями. Была она еще молода и хороша собой, и могла бы составить достойную партию, снова блистать при дворе Елизаветы II, имевшей к ней особое благоволение…

– Ох, пикантные были у них отношения, – вдруг скабрезно засмеялся Подлудкин. – Еще батюшка Натальи, генерал-фельдмаршал Шереметев имел особую связь с матушкой Елизаветы Петровны – Катериной I. В то время, когда матушка эта еще прачкой была и досталась генералу как военный трофей… Потом трофей перешел к царю Петру I и стал царицей. Но как написать такое при нашей цензуре?

А впрочем, была у княгини и киевская линия. Дед ее Петр Шереметев был киевским воеводой, тебе ли не знать – он у вас и в «Чудах Варвары» помянут. А отец ее в преклонных летах имел намерение уйти в нашу Лавру монахом, и в завещании просил похоронить его на лаврской земле… да царь Петр I запретил, велел жениться на старости лет и детей плодить. Так Наталья на свет и появилась. Выходит, она жизнью своей горемычной мечту батюшки осуществила – и монахиней киевской стала, и на земле Лавры покой обрела. Ладно, заканчиваю повествование…

Но прекрасная княгиня Наталья оставила двор. Оставила и суетный свет, и, едва ее старший сын встал на ноги, перебралась в наш Киев, в обитель Флоровскую под горой, и бросила в реку Днепр свое золотое обручальное кольцо, и приняла постриг, имя Нектария и Великую схиму.

Вот бесценный образчик для всех наших дам и девиц. Пример верной возлюбленной, достойной жены, матери и благочестивой вдовы, женщины познавшей лишь две любви – к семье, мужу и детям, и к нашему Владыке Небесному в богоспасаемом Киеве.

Писака опустил свои расхристанные бумаги на колени и с требовательным любопытством воззрился на Алексея, ожидая реакции.

Неискушенный в дворцовых страстях Алеша и впрямь пребывал под большим впечатлением. Много быличек и небывальщин рассказывали вечерами в монастыре монахи, послушники, захожие паломники, но подобного он еще не слыхивал.

– Да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя… – проговорил борзописец. – Эх, какое время было! Парики, мушки, узорные камзолы, золоченые шпаги, – он с несказанным презрением посмотрел на свой скучный сюртук, – какие интриги плели, как любили, как мстили… о тех временах не статейки – романы следует сочинять во французском стиле. Особенно о том, о чем говорить в нашем богоспасаемом Киеве как бы не принято. Ведь история Натальи Долгоруковой на том не закончилась.

– Не закончилась и после ее смерти? – не понял Алеша.

– Именно так. Старший ее сын, предводитель дворянства, достойно продолжил свой век. А вот младший – юный красавец князь Дмитрий Долгоруков, оставшийся сиротой еще в материнской утробе – родился для печали. Еще во чреве матери лишился отца, а потом и мать его надежды на счастье лишила. В юности возлюбил он девицу, и хоть она была не ровней ему, воспылал к ней такой пребезмерной страстью, что пожелал сочетаться законным браком. Но мать его, познавшая в юности все горести искренней и верной любви, как видно, разуверилась на старости лет в любви мирской и в головокружение больше не верила – она воспротивилась браку младшего сына. И стал он послушником Киево-Печерского монастыря. Но недолго прожил в святой обители… бесы обуяли его.

– Бесы? В Лавре? Как преподобного Исаакия Печерского?

– А что там с Исаакием приключилось? – журналист с профессиональной поспешностью извлек из кармана заточенный карандашик.

– Исаакий стал затворником, достиг большой святости, – невесть почему, Алексею очень не хотелось пересказывать житие преподобного затворника господину Подлудкину, но и отказывать дядькиному знакомцу он не видел причин. – И однажды в лаврскую пещеру его пришли два ангела… И он поклонился им, ибо посчитал, что достоин посещения ангелов. И тогда ангелы обернулись бесами и в наказание за гордыню заставили Исаакия до утра плясать под их гусли и сопели.

Алексей смотрел, как несимпатичный Подлудкин конспектирует сию назидательную историю, вряд ли пригодную для романа во французском стиле.

– Интересно, интересно весьма… Плясал ли князь Дмитрий под бесовкие гусли и сопели? – спросил сам себя журналист. – Не знаю, не знаю… Только, заполоненный бесами молодой князь Дмитрий вскорости сошел с ума, обеспамятовал и помер в монастыре. А перед смертью пытался покончить с собой. Порой источники слез лились из глаз его, а порой смеялся он страшным смехом. И хоть он принял монашеский постриг и был упокоен в Лаврской земле, говорят, до сих пор князь не знает покоя. С тех самых пор и ходит ночами по Киеву Черный Монах…

– Черный Монах?

– Злые языки говорят, что перед смертью князь Дмитрий проклял свою матушку за то, что она его счастья лишила. Мол, с его предсмертного проклятия и началась в Киеве самая страшная и губительная чума 1770-х годов, сгубившая вскоре и мать его, и десять тысяч невинных. Тогда-то и устроили тут, на Щекавице, чумное кладбище – первое городское кладбище Киева, ибо на церковных погостах уже не хватало земли, чтоб хоронить мертвецов. Кто знает, может и нынче гуляет по Киеву тот Черный Монах. Заглядывает в окна. Оттого и мрут снова люди.

«Вот какую статью готовит г-н Подлудкин, – догадался Алеша – о причинах ужасной моровицы. И не о Даме Холере, а о Черном Монахе, проклявшем родную мать».

Борзописец выхватил из своих растрепанных измаранных бумаг новый лист с черно-белой литографией и протянул Алексею портрет красивого мужчины с черными бровями-шнурочками.

– Погляди-ка, не узнаешь ли его?

– Кто это?… – искренне удивился Алеша. – Это же Федор… Наш Федор?

– Нет – это князь Долгоруков, – осклабился журналист.

– Умерший?

– Умерший-то умерший… А он, вишь, снова живой. Храм вместе с тобой каждый день убирает.