Текст книги "Принцесса Греза"

– И что это за дом?

– Прости меня, Катя, – стеснительно скуксилась Маша, – но я обещала ему, что не скажу никому.

– Значит, правильно он доверился только тебе, – усмехнулась Дображанская.

Мавританская комната провела их в почти стометровый белоснежный зал в стиле барокко. Тут реставрационные работы были закончены. Вдоль стен на мольбертах стояли работы малолетних художников. Но густая белая нарядная лепнина на стенах и потолке томилась, как красная девица, запертая строгими родителями в детской, и мечтала об ином – балах и приемах, раутах, танцах, торжествах, комплиментах…

– А Шоколадный домик каков по характеру? – в огромном зале голос Кати стал гулким.

– Знаешь, он хотел бы снова стать ЗАГСом. В то время в нем было так много счастья. Каждый день, каждый час. Он был заполнен радостью. Он помнит об этом… Помнит все пары, которые сочетались здесь.

– А он помнит моих родителей?

Маша помолчала, выслушивая ответ.

– Он говорит, что в 70-е годы у молодоженов существовало поверье. Чтоб брак был счастливым, нужно заглянуть вместе в зеркало в Белом зале. Взгляни туда…

Катя мгновенно повернулась к громадному, до потолка, трехметровому зеркалу с двумя пухлыми амурчиками по бокам, и онемела.

Они смотрели на нее, ее папа и мама. Папа был страшно серьезен и неприлично молод, лет на восемь младше своей дочери. Мама в очень простом, лишенном каких-либо украшений, белом платье и короткой фате, казалась испуганной и одновременно блаженно-сияющей. Приоткрыв рот, Катя, в 13 лет потерявшая их двоих навсегда, смотрела на юную пару – родители казались дочке детьми. Рука сама потянулась к стеклу, прикоснулась и… изображенье исчезло.

– Зачем?.. – вскликнула Катя. – Можно вернуть?

– Оно не пропало, – улыбнулась Маша. – Оно у тебя в руке. Это подарок. От Шоколадки. Теперь ты можешь поселить их в своем зеркале.

– Спасибо, – сказала Катя, отвернувшись, чтоб скрыть предваряющий слезы соленый прищур.

Но взгляд сам потянулся направо – туда, где в проеме дверей красовалась расписная комната в пряничном русском стиле. Ниши-кокошники, лепнина, разноцветные узоры – золотые, голубые и охровые, зеленые, коричневые, розово-красные – вызывали ассоциации со сказками о Садко и Салтане, теремами Марьи Моревны, царевны Несмеяны и Василисы Искусницы. Даже подоконники из темного дерева были покрыты тончайшей резьбой.

– Не ходи туда, – остановила напарницу Маша. – Дом не любит ее.

– Но она такая красивая…

– Там он держит свои самые темные воспоминания… У домов, как и у людей, есть комнаты и чердаки, где они прячут то, о чем не хотят вспоминать. Потому заколоченные чердаки иных домов так опасно открывать… Не знаю, о чем он хочет забыть, но догадаться несложно. До ЗАГСа в Шоколадном домике было НКВД. Говорят, Лазарь Каганович приказал закрасить здесь все стены одной черной краской. В 48 слоев! Мне кажется нам туда…

Маша Ковалева указала в противоположную сторону – слева, сквозь вторую открытую дверь, им строил глазки зелено-голубой будуар в стиле Модерн.

– Кстати, – сказала студентка, – как ни трудно поверить, до НКВД в Шоколадке были обычные частные квартиры. И в одной из них жил чудесный человек – профессор Николай Макаренко. Единственный ученый, который отказался подписать акт о сносе Михайловского монастыря. Представляешь? Даже Александр Довженко подписал его… а Макаренко нет. За это его арестовали.

– Как и Жоржа Архангельского, – заметила Катерина.

– Как и миллионы других, – печально приплюсовала Маша. – А до коммуналок, при Деникине, тут жил киевский губернатор, а позже…

– А дом помнит Жоржа? – перебила Катя.

– Чудесно…

– Отлично…

Последние восклицания адресовались отнюдь не Архангельскому. Успевшая познать реставрацию, новоявленная комната-модерн пленяла с первых секунд – высокими окнами с витражами, изображавшими букет лилово-синих декадансных ирисов; стенами с размашистыми и в то же время сдержанными пастельными росписями; потолком с изображенным на нем томным павлином и сияющей золотом лепниной, обрамляющей как драгоценная рама медальон на потолке…

– Хочешь сказать, что это нарисовал дирижер-истопник? – спросила после паузы Катя.

В медальоне сиял портрет Сары Бернар, скопированный с афиши Альфонса Мухá.

Голову великой актрисы украшал знакомый убор из белых лилий.

* * *

Попасть за кулисы не составило большого труда, несмотря на то, что дорогу туда преграждали два недружелюбного вида молодца и далеко не красавца.

– Я от Киевского Института Благородных Девиц, – сказала Даша, поднимая перед собою цветочную корзинку с оборкой. – С подарком для мадемуазель Сары Бернар. Специально обученная говорящая кошка.

– Чево-чево? – переспросил молодец справа. И отпрянул…

Из лилий и роз, как черт из табакерки, выскочила морда Изиды Пуфик и четко огласила:

– Bonjour!

– Ты слышал? – ткнул правый молодец локтем левого.

– Бонжур – это по-французски «Честь имеем приветствовать вас на нашей славной киевской земле», – сочла нужным пояснить Даша Чуб, – поскольку мадемуазель Бернар имеет счастье быть великой французской актрисой.

– А бандур… бандура эта, точно по-французски? – подозрительно переспросил молодец слева. – Может, она просто так паскудно мяукнула?

– Здравствуйте, товарищи, дамы, господа и месье, – решительно перечеркнула его сомнения Пуфик. – Что, и дальше, как два пуделя, таращиться будем или пропустим подарок за кулисы?

Не сводя осоловевших глаз с хамской кошки, молодцы дружно сделали два шага в разные стороны – и рыжий дар беспрепятственно проплыл в закулисье.

– Au revoir, – вежливо попрощалась Пуфик с охранниками.

Коридор за кулисами был узким и длинным. На стенах висели горящие масляные лампы. «Опасно вообще-то, – подозрительно покосилась Даша на сомнительное чудо технического прогресса – светильник Арганда с заключенным внутри живым огнем, – так и сгореть недолго». И поежилась, вспомнив, что здание первого Городского театра взаправду сгорело. Но вряд ли сегодня – вряд ли Маша забыла рассказать им про смерть Сары Бернар в Киевском оперном. Так что бояться явно не стоит…

Найти уборную примадонны тоже оказалось нетрудно – как ни странно, Киевицу завлек туда запах цветов. Ей показалось, что зрительный зал совсем рядом – слева шел неумолкающий гул, кто-то все еще аплодировал, выкрикивал «Браво!». Из-за левого шума Чуб и удалось подойти к двери незаметно для странного фигуранта – мальца лет девяти-десяти, прилипшего к замочной скважине гримерной Великой актрисы.

Приблизившись, Даша ловко схватила мальчишку за ухо:

– Ты что здесь делаешь? А?

– Пустите, тетенька… пустите меня… Будьте добренькой… – заизвивался он.

– Дудки, я – злая. Ты кто?

– Жоржик.

– Архангельский?

– А откель вам известно? – Глаза мальца стали как плошки.

Глаза Даши Чуб сделались и того круглее – меньше всего она намеревалась обнаружить прапрадедушку жены депутата в таком возрасте и такой позе.

«Вот тебе и мой прапрадед-дирижер трахнул Сару Бернар… – фыркнула Чуб. – Хоть, может, она его, правда, как-нибудь выделила. Например, конфетку дала…»

– Ты точно Жоржик Архангельский? – уточнила она на всякий случай. – Как твое отчество?

– Олимпыч… Пустите… Пустите меня, Христа ради…

– Ты тут работаешь?

– Помогаю… в оркестре… ... И-уй!

Взвизгнув и извернувшись, малец все же выкрутил ухо из Дашиных пальцев и припустил по коридору. Секунду она колебалась, но вместо того, чтоб последовать за ним, решила последовать его примеру. Нагнулась, заглянула в замочную скважину и поняла, что сегодня над ней властвует рок – ей опять довелось увидеть лишь самый последний акт драмы.

– Non! Non! – закричала рыжеволосая женщина, вырывая тонкие белые пальцы из рук коленопреклоненного мужчины во фраке.

– Нет, нет… – перевела Пуфик, хоть это было ясно и так.

Выпрыгнув из цветочной корзины, кошка с любопытством засунула рыжую мордочку под дверную щель.

Озвучив отказ, женщина отошла в дальний угол уборной и исчезла из виду. Мужчина остался стоять на коленях. Даша не видела лица – только темно-русые волосы, поникшую спину и горестно опустившиеся широкие плечи.

Женский голос, золотой, завораживающий, заговорил опять – теперь он гладил, обволакивал, желая уврачевать раны.

– Простите меня, – зачастила вслед Пуфик. – Я не была к вам добра, но была с вами честна. Там, в поезде, вы тронули мою душу. Но мое сердце занято другим, и оно мне не подвластно. Я люблю его. Или, быть может, не люблю, а лишь желаю… Быть может, мое желанье принесет мне только беду. Но я сделала выбор. И не изменю его. Потому что никогда не изменяю себе, даже если и сама я, и мои желанья недостойны подобной верности.

– А если однажды вы разлюбите его, Несмеяна? – густой голос мужчины был наполнен горечью, страстью и напрасной мольбой.

– Быть может, – повторила за невидимой женщиной Пуфик. – Быть может, однажды мои чувства угаснут, сердце остынет, в круговерти нелепых развлечений я получу от вас письмо и брошу все… Как видите, я снова честна с вами. Но в моей честности снова нет доброты. Лучше бы мне сразу сказать вам, что это вряд ли возможно, ответив бесповоротным отказом.

– Нет, я прошу вас… дайте хотя бы надежду.

Чуб обернулась. Судя по уверенному топоту ног, к уборной божественной Сары следовала целая процессия во главе с кем-то тяжким и важным.

– Пожалуйте сюда, господин генерал-губернатор, – подтвердил догадку угодливый бас. – Пожалуйста, прошу вас…

– Вы когда-нибудь видели подобное? 27 вызовов на бис! – спросил дрожаще-восторженный тенор.

– О чем говорить?!.. Великая! Величайшая! Божественная… – подпел бас.

Пуфик быстро скользнула обратно в корзинку. Чуб выпрямилась, прижалась к стене. Прошествовавшая мимо толпа слепила глаза драгоценностями на персях и перстах дам и мужчин, позументами и эполетами, благоухала одеколоном и воском, пудрой и духами «Кики», лошадиным потом и множеством цветов в сопровождавших кортеж нарядных корзинах.

Принявшие делегацию двери гримерной остались открытыми. Даша осторожно заглянула вовнутрь… И только теперь поняла, что уже не сможет узнать в разномастной толпе мужчину, секунду тому называвшего Сару своей Несмеяной.

* * *

– Понятно… А ты где? На банкете у Сары? И долго ты собираешься там пребывать? Хорошо. – Дображанская сбросила вызов.

– Я все слышала, – Маша по-прежнему глядела на расписной потолок, не в силах ни понять его, ни отвести взгляд от непонятной загадки. – Так и есть. Я читала… В 1881 году Сара Бернар, прозванная Казановой в юбке, повстречала роковую любовь своей жизни – Казанову в штанах. Своего первого и последнего мужа – Аристида Дамала. Ее любовь воистину была роковой… Он был красавцем-греком, заядлым игроком, морфинистом, кокаинистом и бабником с наклонностями Маркиза де Сада. В Париже его называли «Дипломат Аполлон с манерами джентльмена и мозгами шимпанзе». Бернар была старше его на 11 лет. Он неприкрыто изменял ей, унижал, обзывал «длинноносой еврейкой», транжирил ее деньги. Из-за него она и отправилась на гастроли в Российскую империю. Он поехал с дипломатической миссией в Санкт-Петербург. Она направилась за ним, чтобы… сделать ему предложение руки и сердца. И он согласился. Мне кажется, она просто хотела его побороть. И это желание тоже стало для нее вроде наркотика. К чести Сары нужно сказать, свое спорное чувство она сносила недолго. Через несколько месяцев после свадьбы они разошлись. В 1889 году он умер от наркотиков. Когда ее спросили, почему она вообще терпела его, она ответила, что просто должна была прожить это чувство… до конца. Во всяком случае, так говорит легенда. А она, как известно, «всегда берет верх над историей».

– А что с Лилией? Неужели она тоже только легенда?

Задумчиво хмурясь, Катерина поднесла к глазам экран телефона, отображавшего позаимствованную у жены депутата заставку – фото Сары Бернар в увенчанной стилизованной звездой короне из алмазных лилий. Точно такая же звездная корона сияла на женщине в потолочном медальоне – только рисованные цветы в ее волосах были не алмазными, а живыми.

– Не знаю. – Маша опустила затекшую шею. – Но, кажется, я знаю мужчину на коленях… Первым хозяином Шоколадного домика был Семен Семенович Могилевцев. Статский советник, купец, миллионер, меценат, один из самых богатых людей Киева. Наш Дом учителя, бывший Педагогический музей цесаревича Алексея, был построен исключительно на его средства, в подарок Городу. На его деньги впервые был иллюминирован электрическими лампочками крест князя Владимира на Владимирской горке. Он дарил ценные вещи музеям, содержал койки в больницах, выплачивал студентам стипендии. Когда Семен Могилевцев построил Шоколадный домик, все недоумевали, зачем такой большой особняк холостому мужчине и почему такой завидный жених никогда не был женат? Ходили слухи, что он всю жизнь был влюблен в замужнюю даму – графиню или герцогиню. Бытовала легенда, мол, он познакомился с ней в поезде, и потому одна из комнат Шоколадного домика, предназначенная для тайных встреч с ней, отделана как купе. Не знаю насчет комнаты, но…

– В поезде? – прервала Катя. – Даша так и сказала. Могилевцев познакомился в поезде с Сарой Бернар?!

– Бернар приехала в Киев после гастролей в Одессе. Кто знает, может, они разговорились, сошлись. Он – из семьи бывших крепостных, старообрядцев. Она – незаконнорожденная дочь содержанки-еврейки. У них обоих была непростая судьба. Оба были благотворителями. Он, как я говорила, содержал госпиталь. Она во время франко-прусской войны превратила в госпиталь собственный театр, став его руководителем и сестрой милосердия, а во время русско-японской – давала концерты, чтоб собрать помощь для русских солдат. С тех пор как она побывала в Российской империи, она обожала эту страну и говорила, что холод местных зим здесь компенсируется теплом человеческих душ… Быть может, в том поезде Семен Могилевцев затронул все лучшее в ней…

– Или просто рассмешил, – сказала Катя, – как Несмеяну. Потому и назвал ее так.

– Быть может, – продолжила Маша, – как часто бывает, она открыла душу случайному попутчику. Быть может, она страдала от ревности, страсти, обид, причиненных ее Аполлоном, а он утешил, унял ее боль. Быть может, она даже колебалась. И все же выбрала она не его, а демона, завладевшего сердцем.

Маша снова подняла глаза к потолку, помолчала, рассматривала женский образ в раме из золота:

– А в 1898-м Сара Бернар опять приехала на гастроли в Империю… А в 1899-м Могилевцев начал строить свой дом. Он пригласил главного архитектора Киева, своего друга – Владимира Николаева, и сделал ему самый прельстительный из всех возможных заказов. Построить лучший дом в Городе, воплотив все свои наилучшие, наипрекраснейшие фантазии и не думая о средствах.

– Он строил этот дом для нее? Ту, сказочно-русскую комнату он сделал для своей Несмеяны? Он верил, что теперь она вернется к нему? Возможно, во время новых гастролей они снова встретились и… Что она?

– Она не вернулась.

– Откуда ты знаешь? – Катя, кажется, правда расстроилась, – как всегда в таких случаях, лицо ее стало подчеркнуто бесстрастным.

– Шоколадный домик не знает ее, – сказала Маша. – Он никогда не видел здесь Сару Бернар. Семен Могилевцев умер один в своем огромном роскошном доме, в августе 1917 года.

– Какая грустная история… – Дображанская достала из сумочки золоченую пудреницу, открыла, намереваясь промокнуть непролитые слезы.

Но не успела – внезапно и резко Маша вырвала дорогую вещицу из ее рук:

– А вот Жоржа Архангельского дом точно знает. Взгляни-ка сюда…

Катерина заглянула через плечо Ковалевой и увидела в круглом зеркале пудреницы двух дерущихся мужчин.

* * *

Чуб быстро схватила себя за нос, собравшийся сдать хозяйку громким чихом. Привлекать к себе лишнее внимание точно не стоило. На «банкет у Бернар» она прошла зайцем. Затеряться среди такого количества людей и корзин девушке с корзинкой было нетрудно. Труднее – понять, что еще нужно узнать.

В растерянности Чуб почесала нечихнувший нос… В гримерной Бернар стоял еле заметный, но сильный, бередящий обоняние запах – тот самый, бродивший по театру и завлекший Киевицу сюда. Аромат множества подаренных Саре цветов, но подозрительно единый, обволакивающий и очаровывающий.

– Какие прелестные духи, – тихо перевела реплику Пуфик. Обронивший ее полноватый господин, в шелковом галстуке с крупным бриллиантом, склонился к Сариной руке, втянул аромат. – Chef-d’oeuvre![10]10
  Шедевр! (фр.).


[Закрыть] Они сводят меня с ума…

– Так и было задумано. Я изобрела их сама, – услышала Даша сопровожденный синхронным переводом Изиды чарующий голос Великой актрисы, не зря прозванный «золотым голосом сирены». – Еще когда маленькой девочкой я воспитывалась в монастыре, добрые монахини разрешили мне посадить там свой маленький садик и научили разбираться в цветах…

И Даша поняла, что пьянящий запах, наполнивший театр, исходит не от сотни букетов, а от одной-единственной Сары.

«Она первая выпустила духи, пудру, мыло имени себя…» – напомнила Маша.

«Модерн… начало эпохи новомодных ведьм, скрывающих приворотные эликсиры под модными запахами, носящих амулеты под видом изящных безделушек…» – примолвила Катя.

Дорогих безделушек – перстней, браслетов, длинных цепей – на Саре было так много, что и сейчас, стоя в двух шагах от нее, Чуб не могла поймать ее облик. Как бестелесная пери, Бернар словно бы вся состояла из блеска камней, беспокойно-терпкого запаха, сверкающего золотого голоса. Чуб хотелось проверить, правда ли та была совсем некрасивой, слишком худой. Но рассмотреть недостатки в обернутом зеленым шелком, ароматно-дурманном, золотоволосом, сияющем создании было так же трудно, как разглядеть столетье спустя реальную Сару под ворохом блестящих сплетен, беспокойно-терпких легенд и дразняще-эпатажных поступков.

«Она вся была «по-своему», она сама была Сара и все на ней, вокруг нее отдавало Сарой…» – всплыло чье-то высказывание.

«Велик тот артист, который заставляет зрителей забыть о деталях», – вспомнила Чуб очередной бернарнизм.

И вдруг стало грустно, оттого что она уже никогда не станет такой, как Бернар. Настоящей! И в одночасье – настоящим произведением искусства. Великой. Божественной. Там, на сцене, Сара и впрямь походила на божество, на краткий миг озарившее землю талантом. А Даша не способна ничего озарять – только греметь, звенеть, возмущать. Она не скрипка, не арфа, не оргáн, она – маракас. Громкая, но не стóящая…

Чуб прижала корзинку с рыжей подружкой к груди – захотелось заплакать, уйти. Все равно среди разноцветной толпы не найти…

Она не поняла прозвучавший вопрос. Но то, что это – вопрос, поняла и сразу поняла, кто задал его, – слишком четкой и чистой была интонация, слишком переливчатым голос. Чуб подняла глаза и увидела рядом Сару Бернар.

Великая актриса была меньше ее на полголовы, что почему-то ничуть не мешало ей смотреть на Дашу сверху вниз с понимающей полуулыбкой. Чуб успела поймать цепкий с прищуром взгляд, немного небрежно взбитый клок рыжих волос, немного излишних белил на бледном лице, излишне театральный жест правой руки и подкрашенные кармином подушечки пальцев, – прежде чем Сара взяла ее за подбородок и мир снова расплылся, распался.

В золотистом тумане из корзины вынырнула рыжая Пуфик и застрекотала по-французски в ответ на вопрос. Бернар нисколько не удивилась красноречию кошки – напротив, издала одобрительный звук, цокнула языком и прибавила что-то. Пуфик картаво заспорила. Даша захлопала глазами, не понимая уже вообще ничего, лишь ощущая теплоту пальцев Сары. Оторвавшись от подбородка, они ласково потрепали Чуб по щеке. Взгляд Бернар, точный и холодный, как шпага, попал в Дашу, и Землепотрясную бросило в жар. А глядевшее ей прямо в глаза рыжеволосое божество просияло монологом.

– …Je te le promets, – завершила она. Быстро сняла с пальца кольцо и протянула Чуб.

– Бери, – мяукнула кошка.

Даша приняла дар, выдавив едва ли не единственное знакомое ей французское слово:

– Merci.

И запоздало заметила, что внимание всего собравшегося в уборной киевского высшего общества приковано отныне исключительно к ней.

Едва Бернар отошла, к Чуб скакнул худой человек в сюртуке и зло прошипел:

– Кто вы, позвольте узнать, такая?

– Я от Института Благородных Девиц… С подарком для мадемуазель… Обученная говорящая кошка, – заученно отрапортовала Даша.

– А почему заведующая послала вас, отчего не Ольгу Васильевну? Не Анюту? – проявил обилие излишних знаний худой. – Сейчас я разберусь с вами, – злорадно пообещал он.

Чуб мигом спрятала за спину руку с кольцом.

– Бог с тобой, Петр Сергеевич, – вступился за Дашу какой-то толстяк. – Зачем устраивать сцену? Вы видели, мадемуазель Саре зверушка оказалась по нраву. Пусть барышня вручит подарочек, раз уж пришла…

– Отчего ж вы не отдали ее во время беседы? – уточнил вредный, но не лишенный логики худой в сюртуке.

– Испужалася… страх! – резко перешла на простую речь Даша, решив, что ее темнотой вредный враз объяснит себе все. – Шутка ли, сама Сара…

– Вот и ладушки, – пропел добродушного вида толстяк, увлекая за собой худого и вредного, – сейчас организуем все в лучшем виде. Мы ж после к Предводителю едем. Его супруге говорящая кошка тоже по сердцу придется, а коль придется супруге, и мы не в накладе… Помнишь нашу просьбочку…

С решительным видом оба просителя направились к мадемуазель Саре Бернар.

– Чего стоишь, беги! – взвизгнула Пуфик. – Или ты правда решила меня ей подарить?

Со всех ног Чуб бросилась прочь – из гримерной, из театра. И четыре минуты спустя оказалась в окружении спасительной реальности – вокруг Оперного театра им. Тараса Шевченко стояла неподвижная пробка, обозленно гудели машины. Чуб метнулась в крохотный сквер – десяток пустых скамеек у памятника Лысенко.

– Ну!? Что тебе Сара сказала? – вопросила она. – Что ты ей ответила?

– Что я… то есть ты – известная на весь Киев чревовещательница[11]11
  Чревовещание – известный сценический прием. Актер говорит, совершенно не шевеля губами, так что у зрителя создается впечатление, что его голос исходит от другого персонажа – куклы, которую артист держит в руках, или животного.


[Закрыть], – сказала кошка.

– Умно! А она?

– Восхитилась твоим талантом. Сказала, ты впрямь совершенно не шевелишь губами. А еще сказала, что заметила твой завистливый взгляд.

– Так и сказала?

– И надбавила: «Зависть – хорошее чувство. Завидовать – значит желать оказаться на чьем-то месте. Хуже, что ты больше не веришь, что способна на это. Вот такая зависть – беда, она порождает лишь зло, ненависть к другим и себе. Отчего ты не веришь в себя?»

– А ты? То есть я…

– Сказала, что ты в себя веришь. Иначе б тебя не было здесь. Храбрости тебе не занимать. И яркости тоже. Но достаточно ли быть просто наглой и яркой, не имея ничего за душой?

– А она?

– Улыбнулась: «Какие знакомые сомнения. Я верно узнала твой взгляд. Я тоже видела его в своем зеркале. Но однажды одна старая добрая актриса дала мне хороший совет. «Сара, бедняжка моя, – сказала она, – у тебя невероятная буйная, от природы кудрявая грива, ты изящна и вдобавок в твоей гортани спрятана подлинная арфа – все это… оскорбляет посредственность одним фактом твоего существования. Вот первый грех, связанный с твоим внешним обликом. Ты не умеешь скрывать свои мысли, не можешь гнуть спину, не приемлешь компромиссов, не подвластна лжи – и тем самым наносишь обществу оскорбление. Это второй грех, связанный с твоей моралью. И ты хочешь ухитриться с такими-то данными не возбуждать зависти, не задевать самолюбия, не вызывать злобы?.. Но если ты, моя дорогая, хочешь остаться собой, то не бойся взойти на пьедестал, который зиждется на сплетнях, небылицах, наветах, лести и подхалимаже, лжи и правде. Но смотри, когда окажешься наверху, держись хорошенько и укрепляй его талантом, трудом и добротой…» Я воспользовалась ее советом. Воспользуйся и ты, – сказала Сара. – И помни, моя дорогая, запечатанная бутылка – не значит пустая. Тому, что бродит внутри, нужно время. А выдержаный коньяк – намного ценней. Придет и твой черед. Обещаю. – А потом подарила тебе кольцо.

– А я что?

– Так обалдела, что едва не подарила ей меня, – Изида обиженно зашевелила усами.

– Ты че! Я б никогда! – зареклась Даша Чуб. – Просто… не знаю… На меня бабы вообще так не действуют. Я как обмерла… Она же Великая. Она такая, такая…

– Рыжая, – выдала свое объяснение кошка.

– Таких актрис, как она, наверное, сейчас во-още нет… Думаешь, она обо мне правду сказала?

– Если бы ты спросила меня, я могла б сказать то же самое, – бурчливо ответила Пуфик.

– Так в чем проблема, скажи. – Чуб посмотрела на подаренное ей узкое кольцо с разноцветной эмалью. – Я готова еще раз послушать. Еще лучше – говори это мне каждый день!

* * *

Катя и Маша вцепились взором в круг зеркала, отображавшего живую картинку.

Один из мужчин, вырываясь, лежал на полу, второй навис над ним, сжимая горло поверженного:

– Где Лилия? Где, говори… – То был, несомненно, Жоржик, хотя усы его и лишились лихих завитков, голова – рокового пробора, а имя – заграничного шика. Теперь это был истопник Георгий – растрепанный, огрубевший, с усами-щетками и пролетарской щетиной на пожелтевших щеках.

– Пойми, ее нельзя продавать… – с трудом прохрипел лежащий.

– Говори, контра! Я тебе как на духу… Про Мелисинду, про хозяина дома. А ты мне… Одно слово – недобитая буржуйская морда!

Недобитая буржуйская морда рванулась всем телом, решительно освобождаясь из-под гнета пролетариата-истопника. Тот завалился налево. Морда вскочила, явив двум зрителям из ХХI века резковатое лицо с суровыми бровями. Жоржик-Георгий скакнул на ноги. Но суровобровый с непримиримым взглядом уже добежал до стола и вытащил небольшой, но грозный на вид пистолет.

– Вот ты как, буржуй недобитый… – догоняя рванувшего за оружием мужчину, Катино зеркальце утратило Жоржа, но голос его был слышен отчетливо. – Человека убить готов ради цацы буржуйской!

– Георгий, пойми, ее место в музее. Она – историческая ценность…

– Думаешь, я это так просто оставлю? – не пожелал понимать его истопник. – И на тебя управа найдется! Тебя уже раз арестовывали. Будет тебе и второй… Мне есть, что им рассказать. Например, про Марию твою. Как ты ее любишь… Я сам слышал, как ты говорил: «Пусть я, я пропаду, не она. Только не она, не Мария. Отдать жизнь за нее – счастье». А Мария твоя – тоже контрреволюционная буржуйская морда!

Раздалось два громких звука – пролетарий явно открыл дверь ногой и ушел, хлопнув створкой. Непримиримый стоял, прислушиваясь к удаляющимся громким шагам, затем опустил пистолет и…

Катино зеркало погасло. Пару секунд Маша тупо смотрела в него, как в экран телевизора, в котором ни с того ни с сего исчезло изображенье, потом подняла глаза к потолку, постояла, то шевеля губами, то старательно вслушиваясь.

– Ничего не понимаю, – сказала она. – Дом замолчал. Не хочет говорить об этом. О свадьбах рассказывал, не затыкаясь… а тут. Он просто не отвечает на вопросы.

– Из чего следует, – вывела Катя, – что Шоколадный домик что-то скрывает. Быть может, нечто, что, по его мнению, может причинить ему вред.

– Но кто был тот человек с пистолетом? – развела руки Маша. – Кто такая морда Мария? Кто – Мелисинда? Как теперь прояснить это?

– Есть идея, – сказала Катерина.

* * *

– Мне кажется, это не очень хорошая идея, – нервозно произнесла Маша.

– Не скажу за идею, но ты, Маша, очень хороша! – вынесла вердикт Даша Чуб.

– Разве я похожа на Сару Бернар?

Маша тревожно смотрела в зеркало, но видела там не себя – картинно-красивое, искусственное создание.

– Не знаю, – почесала пухлый нос Чуб. – От тебя ща в глазах все плывет и искрится. Аж слепнешь… Вот этим вы точно похожи! Чего мы и добивались.

В чертах Маши и Сары было не много сходства. Единственное, что, пожалуй, роднило их, – сама неяркость, обычность их черт. Но, будучи великой, Бернар смогла доказать, что обычность – идеальное лицо для актрисы. На нем, как на чистом листе, можно нарисовать практически все: страх, радость, страдание, красоту, уродство, небесное совершенство… И, будучи красноречивой, Катя смогла убедить Ковалеву, что та способна повторить этот фокус.

Хоть, если честно, по-настоящему похожими в них были только три вещи – рыже-пушистые волосы, невысокий рост, худоба… и то, четвертое, что делало это отныне неважным.

Огненные кудри Маши рассыпались по плечам золотистыми волнами. Обнаженные руки увивали браслеты, похожие на обращенные в золото дикие виноградные лозы, – один начинался от пальцев и доходил до локтя, второй властно обвивал ей предплечье. Чело Киевицы венчала трехъярусная изумрудная диадема. Два крупных каплеобразных котла спускались на щеки. Двадцать шесть ожерелий из драгоценных камней переливались на шелковом платье цвета морской волны, перехваченном на бедрах широким золотым поясом с тремя рядами опалов и изумрудов.

– Я не узнаю себя! – почти проплакала Маша.

– И не надо. Нам нужно, чтоб он узнал тебя. – Чуб перевела взгляд на фото Великой актрисы в костюме Феодоры. Сара Бернар казалась закованной в непробиваемую броню из драгоценностей.

– Да, – присоединила свой взгляд Катерина. – Не удивительно, что пред ней не могли устоять. Она знала толк в украшениях. И в амулетах…

По дороге в Башню Катерина Михайловна заскочила домой, чтоб захватить свой кофр с драгоценностями. Полутораметровый кожаный шкаф-чемодан с трудом поднял наверх Катин шофер. Теперь его содержимое – ожерелья, колье, броши, браслеты, кольца и перстни, аграфы, фибулы, цепи – разбрелось по столам, диванам и креслам, вмиг сделав Башню Киевиц похожей на сказочную пещеру Али-Бабы.

– И ты не боишься, что тебя ограбят? – поинтересовалась Чуб.

– Боюсь, – призналась Катя. – За воров. Зачем мне лишние трупы? Круг Киевицы третьей степени, – подняла палец она. – Даже если Киев опять захватят татаро-монголы, мою квартиру они точно не тронут.

– Забираю свои слова обратно, – заявила Землепотрясная Даша. – Если имея все это, ты носишь постоянно лишь пять-десять колец, ты – суперскромная! И что, все-все-все эти цацки – магические? – Даша взглянула на свое эмалевое колечко от Сары Бернар, разрисованное крохотными водными лилиями.

– К сожалению, нет, – вздохнула Катя. – Потому это такая ценность – настоящий Модерн. Все это, – небрежно очертила она пальцами абрис Машиной изумрудной экипировки, – красивые и очень дорогие пустышки. Но пока не купишь, не выяснишь. Все зависит от мастерства ювелира. Модерн поставил цель до мельчайшей детали, до прожилки на листике скопировать природу. Но этого мало… Мало заварить чай из мяты, нужно извлечь из растения непобедимую силу. И Модерн похож на медицину. Как и при изготовлении лекарств, он отсекает все лишнее и извлекает из обычных природных вещей самую суть.

– Как и в театре.

– Что?

– То же самое в театре, – сказала Чуб. – Обычная история. Они любили друг друга, потом он ее бросил. А ты ревешь, как идиотка, потому что тебя ткнули носом в самую суть – как это больно. Так больно, что ты сам готов умереть. Ведь расставанье и есть смерть – большая ли, маленькая. Что-то рвется навечно. Наверное, в любом искусстве так. И не только в искусстве… Вот Маша, как думаешь, может, она ща такая красивая, потому что мы извлекли ее суть?