Текст книги "Бунин без глянца"

Рассказчик

Ирина Владимировна Одоевцева:

Он все видел как-то по-своему и находил для всего новые, неожиданные сравнения и определения [37, 231].

Марк Алданов:

Бунин всегда говорил превосходно. Искусство рассказчика у него дополнялось даром имитатора. Когда он бывал в ударе, просто нельзя было не заслушаться [4].

Николай Яковлевич Рощин:

Неуловимое изменение в чертах сухого красивого лица… Жест непередаваемый, но точный, незаметный излом походки, голоса – и перед вами сторож у шалаша караулки, сельский дьячок, армейский офицер, мещанин-прасол, пастух, декадентская поэтесса, мужик, гробовщик. Странно, непостижимо… [32, 438]

Нина Николаевна Берберова:

Как я любила его стиль в разговоре, напоминавший героя «Села Степанчикова», Фому Фомича Опискина: «называйте меня просто ваше превосходительство», и его крепкое рукопожатие, разговоры о «дворянских родинках» и «дворянских ушах» и вообще обо всем «дворянском» – я такого, конечно, не слыхала никогда даже от дедушки Караулова! Здесь было что-то древнее, феодальное, а ему вместе с тем всегда хотелось быть с молодыми, быть самому молодым. Как я любила его рассказы (взятые готовыми из старых повестей) о собаках – муругих, брудастых, которые опсовели, которые заложились, полвопегие, подуздые; о трактирах на главной орловской улице – поди, проверь их, вероятно, половина выдумана вот сейчас, на месте, а все вместе – чудо как хорошо! [10, 292]

Ирина Владимировна Одоевцева:

Он, как никто, умел заставлять слушающего переживать вместе с ним все его чувства и мысли, видеть его глазами, слышать его ушами. Он делился со слушателем своей радостью, своим горем, делал его участником своей жизни, до такой степени приобщая его к своим переживаниям, что тому часто казалось, что дело идет о нем самом, а не о Бунине. Граница, отделяющая Бунина от его слушателя, как бы исчезала.

– Это какая-то магия, гипноз, – рассказывал мне один очень нервный и впечатлительный поклонник Бунина. – Я просто боюсь его. Мы как-то ехали с ним в поезде, одни в купе. Бунин был очень взволнован, жаловался на свою судьбу. А я слушал и все с ним вместе переживал. И так же, как он, волновался. И вдруг он говорит – рука затекла, болит. И я чувствую, что и у меня болит рука – его рука у меня болит, понимаете? Я встал, вышел в коридор. Так всю дорогу и простоял. Мне страшно было. Я будто потерял себя… [37, 249]

Александр Васильевич Бахрах:

И еще: часто он говорил одному одно, а другому другое – о том же самом, смотря по настроению [8, 23].

Острослов

Иван Алексеевич Бунин:

Род наш значится в шестой книге. А гуляя как-то по Одессе, я наткнулся на вывеску «Пекарня Сруля Бунина». Каково! [8, 97]

Георгий Викторович Адамович:

Некий молодой писатель, из «принципиально передовых и левых», выпустил книгу рассказов, послал ее Бунину – и при встрече справился, прочел ли ее Иван Алексеевич и каково его о ней мнение.

– Да, да, прочел, как же!.. Кое-что совсем недурно. Только вот что мне не нравится: почему вы пишете слово «Бог» с маленькой буквы?

Ответ последовал гордый:

– Я пишу «Бог» с маленькой буквы, потому что «человек» пишется с маленькой буквы!

Бунин с притворной задумчивостью:

– Что же, это, пожалуй, верно… Вот ведь и «свинья» пишется с маленькой буквы! [3, 141]

Иван Алексеевич Бунин. В записи Г. В. Адамовича:

Странные вещи попадаются в Библии, ей-Богу! «Не пожелай жены ближнего твоего, ни вола его, ни осла его…» Ну, жену ближнего своего я иногда желал, скрывать не стану. И даже не раз желал. Но осла или вола… нет, этого со мной не бывало! [3, 153]

Зинаида Алексеевна Шаховская:

Бунин о Жиде: «Вот переписываются два нобелевских лауреата. Весь мир ждет не дождется, когда все это будет опубликовано. А письма вот о чем. Жид мне: „От астмы дали мне очень хорошее средство, удушье по ночам почти исчезло“, а Бунин ему: „От кашля очень помогают сюпозитуары из эвкалипта, что же касается геморроев, то их надо лечить так…“ Вот тебе и слава!» [57, 213]

Андрей Седых:

Парижские «молодые» поэты, далеко уже к этому времени и не молодые, считали бунинскую поэзию старомодной и «несозвучной». ‹…› Однажды на Монпарнасе ‹…› некий захудалый поэт сказал Бунину:

– Мы вас любим не за стихи.

– Я вас тоже люблю не за стихи, – ответил ему Бунин [43, 211].

Иван Алексеевич Бунин. Из письма М. Алданову. 30 марта 1950 г.:

До чего Москва лишена юмора ‹…› передо мной «советская» открытка, на обороте которой картинка: множество гусей на пруде – и подпись: «Гуси колхоза имени К. Либкнехта». Воображаю, что говорят мужики, стараясь выговорить это знаменитое имя [58, 142].

Николай Яковлевич Рощин:

Деревенскими ‹…› прибаутками, поговорками, присказками И. А. мог бы занять внимание слушателя на двое суток, нет слова в русском языке, на которое он не ответил бы острым, метким народным словом [32, 438].

Привычки, пристрастия, страхи

Татьяна Дмитриевна Муравьева-Логинова:

Курил он беспрерывно (окурками были наполнены и пепельница, и блюдечко) [32, 302].

Ирина Владимировна Одоевцева:

Обыкновенно он гулял один.

– Терпеть не могу, не переношу, – объяснял он свое пристрастие к одиночеству, – чтобы со мной рядом этакий ротозей порол всякую чепуху или, что еще хуже, восхищался идиотски: «Ах, какое фантастическое облако! А нарисовать – ведь не поверят!» А если шагает молча и смотрит, как корова на новые ворота, – тоже противно, тоже злит меня. Значит, брюхом всю эту красоту переживает. Сдерживаюсь, чтобы не послать его ко всем чертям в преисподнюю, где ему уже место заготовлено. И уж какое тут наслаждение возможно!.. [37, 252]

Вера Николаевна Муромцева-Бунина:

Он на редкость хорошо сидел в седле, любил охоту, его приводили в восторг трубный глас и гон в осенних лесах [35, 74].

Иван Алексеевич Бунин. В записи А. В. Бахраха:

А у вас есть нелюбимые буквы? Вот я терпеть не могу букву «ф». Мне даже выводить на бумаге это «ф» трудно, и в моих писаниях вы не найдете ни одного действующего лица, в имени которого попадалась бы эта громоздкая буква. А знаете, меня чуть-чуть не нарекли Филиппом. В последнюю минуту – священник уже стоял у купели – старая нянька сообразила и с воплем прибежала к моей матери: «Что делают… что за имя для барчука!» Наспех назвали меня Иваном, хоть это тоже не слишком изысканно, но, конечно, с Филиппом несравнимо. Именины мои приурочили ко дню празднования перенесения мощей Иоанна Крестителя из Гатчины в Петербург. Так, строго говоря, я и остался на всю жизнь без своего святого ‹…› А прости Господи, каким образом рука Иоанна Крестителя могла очутиться в Гатчине, я до сих пор не разгадал.

Но что все-таки могло произойти – «Филипп Бунин». Как это звучит гнусно! Вероятно, я бы и печататься не стал [8, 96].

Александр Васильевич Бахрах:

Бунин, как и многие русские писатели, боялся «дурного глаза», боялся пройти под раскрытой лестницей или – за отсутствием того зайца, который, перебежав дорогу, помешал Пушкину бежать из Михайловского, – содрогался, если его путь перебегала черная кошка. Он не сел бы за стол, если бы оказался тринадцатым. Впрочем, как мне кажется, все это было скорее «театром для себя», чем подлинным чувством. Во всяких суевериях он ощущал дань традициям. Зато с каким-то странным безразличием, даже с долей презрения относился к картам и картежникам. Мастей он совершенно не различал [8, 121].

Антонин Петрович Ладинский:

Он очень боялся болезней. Если простуженный подходил к нему слишком близко, Бунин махал на него руками: «Не заражайте меня вашими чиханьями…» [36, 222]

Александр Васильевич Бахрах:

Он был очень падок на всякие патентованные лекарства, едва увидев у кого-нибудь неведомую ему коробочку, старался и для себя заполучить такую же, затем тщательно изучал составные части данного фармацевтического препарата и уверял, что разбирается в лекарствах лучше любого доктора. Можно без преувеличения сказать, что его коллекция фармацевтических флаконов и коробочек могла стать предметом зависти любой аптеки, особенно в военное время. Этой своей «коллекцией» человек, враждебный любому виду коллекционирования, заполнил до краев несколько чемоданов [8, 120–121].

Никита Алексеевич Струве:

Страх (смерти. – Сост.) в последние годы принимал уродливые формы: гостям, пришедшим с мороза или мало-мальски простуженным, он не протягивал руки, боясь заразы [50, 251].

Серж Лифарь. Из письма А. К. Бабореко. 6 февраля 1974 г.:

Боялся он душевнобольных и протестовал о принятии в (Русский Дом для престарелых и обедневших, Juan-Les-Pins. – Сост.) Вацлава Нижинского, которого туда я рекомендовал [5, 140–141].

Нина Николаевна Берберова:

Бунин не хотел входить в лифт, на днях где-то лифт едва не раздавил его: он шагнул в пустую клетку, а лифт в это время спускался и кто-то вытащил его, и он теперь боялся лифтов [10, 292].

Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:

7. IX.1940. Уже давным-давно не могу видеть без отвращения бород и вообще волосатых людей [13, 450].

Александр Васильевич Бахрах:

Он панически боялся всего, что извивалось, что ползало по земле, не только змей, не только неприятных своим видом ужей, но даже безобидных маленьких ящериц, которые в солнечные дни ползали по нагретым камням на террасе бунинской виллы. Я смеялся над его страхами, потому что маленькие ящерицы были «симпатичны» и, казалось мне, чистоплотны.

– Вы их не знаете, – объяснял мне Бунин, – вы не думаете о том, что их предками были страшнейшие ящеры, какие-то там игуанодоны, картинки которых я с величайшим омерзением где-то недавно видел. Наверное, они сохранили инстинкт предков и только подрастут – черт знает что наделают! [8, 52]

Вера Николаевна Муромцева-Бунина:

У него мистический ужас перед змеями, но его всегда к ним тянет, и он долго не может оторваться от них, следя с какой-то мукой в глазах за их извилистыми движениями [35, 352].

Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:

Укус змеи нечто совсем особое, мистически странное, незапамятно древнее.

Летом 23 года мы с Моисеенко ехали в автомобиле из Грасса в Тулон. Моисеенко в какой-то долине остановил машину, чтобы что-то исправить в ней, я перескочил с шоссе через канаву, лег головой к ней в траву, хотел отдохнуть, покурить, как вдруг услыхал, как что-то змеей мелькнуло возле меня и в то же мгновение я, от моего постоянного патологического ужаса к змеям, так дико взбросил ноги в воздух, что дугой перелетел через канаву назад и стал на ноги на шоссе – сделал то, что мог бы сделать лишь какой-нибудь знаменитый акробат или мой древний пращур, тигр, барс. – Мы не подозреваем, какие изумительные силы и способности еще таятся в нас с пещерных времен [55, 94].

Александр Васильевич Бахрах:

Ни к чему не обязывающее «пристрастие» к членам различных династий было для него своего рода маленьким и безобидным развлечением, непривычность которого его и привлекала, да и то не дольше, чем в течение одного какого-нибудь дня. Редко можно было встретить человека, у которого, как у Бунина, не было ни малейших наклонностей к собиранию каких-либо «сувениров». Вот и нашлось что-то, что ему «раритеты» заменяло [8, 134].

Вера Николаевна Муромцева-Бунина:

С младенчества ‹…› любил небесные светила [35, 46].

Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:

Ночью с 28 на 29 авг‹уста› 23 г. Проснулся в 4 часа, вышел на балкон – такое божественное великолепие сини неба и крупных звезд, Ориона, Сириуса, что перекрестился на них [55, 97].

Галина Николаевна Кузнецова. Из дневника:

Он любит цветы издали, говоря, что на столе они ему мешают и что вообще цветы хорошо держать в доме тогда, когда комнат много и есть целый штат прислуги. Последнее – один из образчиков его стремления всегда все преувеличивать, что вполне вытекает из его страстной, резкой натуры.

Впрочем, пахнущие цветы он любит и как-то раз даже сам попросил нарвать ему букет гелиотропа и поставить к нему в кабинет [28, 19–20].

Иван Алексеевич Бунин. Из письма Карамзиной. 3 сентября 1938 г.:

Запах «табака» один из самых любимых моих, очень меня волнующий [31, 673].

Иван Алексеевич Бунин:

23. V.42. Опять думал нынче: прекраснее цветов и птиц в мире ничего нет. Еще – бабочек [55, 349].

Вера Николаевна Муромцева-Бунина. Из дневника:

Ян сказал, что черные дрозды его любимая птица. – «Как это говорит о весне» [55, 113].

Галина Николаевна Кузнецова. Из дневника:

Его деревенская натура не терпит никаких ухищрений над природой. Так не любит он фонтанов, парков, Булонского леса [28, 105].

София Юльевна Прегель:

К книгам Иван Алексеевич относился равнодушно и отнюдь не был коллекционером. Такое занятие казалось ему скучным, неувлекательным [32, 353].

Александр Васильевич Бахрах:

С книгами Бунин нередко обращался как вандал, вырывал из них отдельные страницы, уничтожал неугодные ему иллюстрации… [8, 60]

Никита Алексеевич Струве:

Дашь Бунину книгу на прочтение – и он вернет ее, всю расчерченную красным карандашом, считая не без основания, что такою вольностью придает ей цену. Властным почерком он разукрасил лист литературной энциклопедии на букву Б. Портрет во всю страницу Демьяна Бедного снабдил следующим решительным комментарием: «Этот мерзавец, этот скот называется в Москве поэтом» [50, 250].

Галина Николаевна Кузнецова. Из дневника:

Давно замечаю в И. А. такую черту: он просит дать что-нибудь почитать. Я выбираю ему какую-нибудь талантливую книгу и советую прочесть. Он берет ее и кладет к себе на стол у постели. Постепенно там нарастает горка таких книг. Он их не читает, а покупает себе где-нибудь на лотке какие-нибудь марсельские анекдоты, религиозные анекдоты XIX века, какое-нибудь плохо написанное путешествие. Вчера, застав его за перечитыванием купленного так «Дневника горничной» Мирбо, спросила, почему он предпочитает такое чтение. Он сначала шутил, потом ответил:

– Видишь ли, мне не нужны мудрые или талантливые книги. Когда я беру… что попало и начинаю читать, я роюсь себе впотьмах, и что-то смутно нужное мне ищу, пытаюсь вообразить какую-то французскую жизнь по какой-то одной черте… а когда мне дается уже готовая талантливая книга, где автор сует мне свою манеру видеть – это мне мешает… [28, 258]

Иван Алексеевич Бунин. В записи И. В. Одоевцевой:

Терпеть не могу библиотечных книг. ‹…› Предпочитаю читать собственные [37, 246].

Александр Васильевич Бахрах:

Он уверял, что газета, кем-либо до него прочитанная, вместе со своей свежестью теряет для него всякий интерес [8, 175].

Галина Николаевна Кузнецова. Из дневника:

Раз в неделю ходим в синема. Фильмы, правда, одна неудачней другой, но мы с И. А. не можем отлучиться от тяги к синема и, побранив одну, идем на другую. ‹…› Вчера была картина с ковбоями и скачкой, что особенно любит И. А. [28, 54]

Ирина Владимировна Одоевцева:

Бунин, несмотря на скудость средств, всегда путешествует в train bleu[5]5
  Соответствует русскому «синий вагон» (фр.).


[Закрыть], в первом классе [37, 240].

Вера Николаевна Муромцева-Бунина:

Ян всегда в новом городе прежде всего искал самое высокое место… [35, 429]

Марк Алданов:

С холодными, ледяными странами у Ивана Алексеевича всегда связывалось впечатление о страшном, о самом страшном. Много он путешествовал – и никогда в такие страны не ездил [4].

Галина Николаевна Кузнецова. Из дневника:

– Как странно, что, путешествуя, вы выбирали все места дикие, окраины мира, – сказала я.

– Да. Вот дикие! Заметь, что меня влекли все некрополи, кладбища мира! Это надо заметить и распутать! [28, 265]

Ирина Владимировна Одоевцева:

– Меня всегда, как ни странно, тянуло к кладбищам, – заявляет он… ‹…› Сколько я их на своем веку перевидал. И даже писал о них. ‹…›

И, сделав паузу:

– А страсть к кладбищам – русская, национальная черта. ‹…› В праздничные дни провинциальный город… ‹…› великодержавный Санкт-Петербург – как будто все в нем одном. На праздниках на кладбище фабричные всей семьей отправлялись – пикником – с самоваром, закусками, ну и, конечно, с водочкой. Помянуть дорогого покойничка, вместе с ним провести светлый праздник. Все начиналось чинно и степенно, ну, а потом, раз, как известно, веселие Руси есть пити, напивались, плясали, горланили песни. Иной раз и до драки и поножовщины доходили, до того даже, что кладбище неожиданно украшалось преждевременной могилой в результате такого праздничного визита к дорогому покойничку [37, 272].

Александр Васильевич Бахрах:

Он часто называет себя «последний из могикан». А когда бывает в дурном настроении, повторяет: «Я – нищий старик». Впрочем, страх материальной катастрофы преследует его с раннего детства и, кажется, никогда не покидал с того времени, как разорился его отец [8, 105–106].

Наталия Владимировна Кодрянская (1901–1983), писательница, мемуаристка:

Самым ненавистным днем в году был для него день рождения и никогда он его не праздновал. «Еще один год прибавился», – говорил он и старался куда-нибудь уехать [32, 346].

София Юльевна Прегель:

Иван Алексеевич любил сниматься. На одних фотографиях он похож на римского патриция, на других – на немощного старика. И то и другое соответствовало действительности. Некоторыми снимками Иван Алексеевич гордился, как гордился он красотой своей первой жены… [32, 356]

Андрей Седых:

Бунин был до болезненного требователен к своей наружности, и портреты, печатавшиеся в газетах, постоянно его раздражали. В конце концов он выбрал один, старый, 1923 года, и этот, по его настоянию, мы помещали постоянно [43, 185].

Александр Васильевич Бахрах:

«Злых людей на свете много» – была одна из любимых его присказок, которую он вставлял в разговор кстати и некстати [8, 33].

Донжуан

Серж Лифарь. Из письма А. К. Бабореко:

«Ухажор» И. А. был страстный. Любил нравиться, «соблазнять», «ловеласничал» [5, 141].

Александр Васильевич Бахрах:

Я никогда не замечал, чтобы он завидовал чужой славе (говорил, что некогда сам славой «объелся»), деньгам (были и они у него), физическим данным, но рассказы о чужих успехах у женщин неизменно его будоражили и как-то угнетали. Он хотел, чтобы его считали донжуаном, и иной раз любил пространно повествовать о своих былых похождениях. Впрочем, должен отметить, что в этой области полет его фантазии был довольно ограничен [8, 185].

Зинаида Алексеевна Шаховская:

Как и все большие русские писатели, Бунин был целомудрен, о половых извращениях как-то даже как будто и не подозревал. Не было в нем ни сладострастного сюсюканья плохих писателей, ни незадумчивой веселости французских галантных авторов, ни полнокровной жизнерадостности Рабле, ни извращенности современников [57, 214].

Александр Васильевич Бахрах:

Когда он начинает ругаться или говорить слишком откровенно о вещах, о которых принято молчать (а это он очень любит), Вера Николаевна с болью в сердце замечает:

– Ян, около тебя точно бес какой-то стоит. Не греши.

– Ну положим, что же в том, что я говорю, греховного? Ведь я говорю о самой прекрасной вещи в мире. Только ради нее и стоит родиться. Не могу же я всегда рассуждать на богословские темы или писать рассказы о молодых священниках, как тебе теперь нравится. В любви, любовном акте есть что-то божественное, таинственное и жуткое, а мы не ценим. Надо дожить до моих лет, чтобы до конца ощутить всю несказанную мистическую прелесть любви. Описать это словами невозможно. Это непередаваемо. Главное ведь всегда ускользает. Сколько я ни пробовал – не получается или получается около, где-то рядом, но сути словами не поймать, на крючок не нацепить. Да это не я один – этого еще никто не выразил и не выразит [8, 110].

Ирина Владимировна Одоевцева:

– Я почти с самого детства, как только стал сознательно читать и понимать, очень много думал о героях и героинях романов. О героинях больше, чем о героях, и это меня удивляло. Женщины были мне как-то ближе, понятнее, их образы для меня полнее воплощались. Они как будто жили перед моими глазами, и я не только сочувствовал их горестям и радостям, но и соучаствовал в их жизни. Я влюблялся в героинь романов. Они снились мне. Даже днем иногда я чувствовал их присутствие. Сижу, бывало, за столом у себя и зубрю немецкие вокабулы ‹…› и вдруг чувствую, что кто-то стоит за моей спиной, наклоняется надо мной, кладет мне руку на плечо и легкая душистая прядь волос касается моей щеки. Я оглядывался – никого. Комната пуста, и дверь плотно закрыта – меня охватывает такая тоска. Такое одиночество. Хоть о стенку головой.

Он вздыхает и, помолчав, продолжает:

– Да, все эти женщины и девушки из романов, в которых я поочередно был фантастически влюблен, играли большую роль в моем тогдашнем диком одиночестве. Я жалел, что мне никогда не придется встретиться с ними. Как я жалел, да еще и сейчас жалею, что никогда не встречался с Анночкой.

– С Анночкой? – удивленно переспрашиваю я. – С какой Анночкой?

– С Анной Карениной, конечно. Для меня не существует более пленительного женского образа. Я никогда не мог и теперь еще не могу без волнения вспоминать о ней. И о моей влюбленности в нее.

– А Наташа Ростова? Для меня Наташа…

Но он не дает мне договорить.

– Ну уж нет, простите. Никакого сравнения между ними быть не может. В начале Наташа, конечно, прелестна и обаятельна. Но ведь вся эта прелесть, все это обаяние превращается в родильную машину. В конце Наташа просто отвратительна. Неряшливая, простоволосая, в капоте, с засранной пеленкой в руках. И вечно или беременная, или кормящая грудью очередного новорожденного. Мне беременность и все, что с нею связано, всегда внушали отвращение. Не понимаю, как можно восхищаться женщиной, которая «ступает непроворно, неся сосуд нерукотворный, в который небо снизошло» – как выразился Брюсов. Страсть Толстого к детопроизводству – ведь у него самого было семнадцать детей – я никак, несмотря на все мое преклонение перед ним, понять не могу. Во мне она вызывает только брезгливость. Как, впрочем, я уверен, в большинстве мужчин. А вот женщины, те действительно часто одержимы ею [37, 281–282].

Александр Васильевич Бахрах:

– Иван Алексеевич, вы никогда не пробовали составить свой донжуанский список?

– Увы. Это уже дело далекого прошлого, но мысль отменная. Если найдется у меня свободное время, обязательно примусь за его составление. Только теперь уже многих имен не помню… Но ваш «бестактный» вопрос пробудил во мне целый рой воспоминаний… Какое золотое время – молодость! Сколько бывает тогда побед, сколько встречается на пути прекрасных и пленительных женщин. Жизнь быстро уходит, и мы вовремя не умеем ничего ценить как следует. Начинаем ценить, когда все уже позади, когда уже поздно. ‹…›

Нет, мне легче было бы составить не донжуанский список, а список утерянных возможностей. Он, вероятно, был бы много длиннее! [8, 90–91]

Зинаида Алексеевна Шаховская:

Репутацию свою Дон Жуана Бунин всячески поддерживал, и нет сомнения, что женщин он любил со всей страстностью своей натуры (но Дон Жуан женщин-то не любил). Мне почему-то в донжуанство его не верилось, и легкое его «притрепыванье», типично русское, принималось мною за некую игру, дань вежливости. Все это было скромно, несколько провинциально и даже юношески – так молодость пробует свои силы, а старость хочет показать, что в ней задержалась юность. Думаю, что всерьез принимали ухаживания Ивана Алексеевича только милые, доверчивые и не очень искушенные вниманием знаменитости (иностранных увлечений у него как будто не было) [57, 207].

Александр Васильевич Бахрах:

На Монпарнасе он старался ‹…› ухаживать за молодыми (и средних лет!) поэтессами, которые каждое его слово готовы были принять за чистую монету и уже мысленно скакать с ним в Венецию, в силу давней традиции безответственно упоминаемую им для того, чтобы возбудить к себе больше интереса. Благо Венеция в те годы из-за трудности путешествий и всяких виз была «за семью морями», а зато совсем поблизости была русская забегаловка, и туда за полночь он любил повести очередную Джульетту и опрокинуть в ее компании рюмку-другую водки с горячим пирожком [8, 22].

Василий Семенович Яновский:

Бунин интересовался сексуальной жизнью Монпарнаса; в этом смысле он был вполне западным человеком – без содроганий, проповедей и раскаяния. Впрочем, свободу женщин он считал уместным ограничить, что сердило почему-то поэта Ставрова [59, 314].

Александр Васильевич Бахрах:

Во время одной из наших вечерних прогулок Бунин, усевшись на свой «любимый» пень, стал повествовать о своих былых любовных победах, признаваясь, что в юношеские годы в отцовской усадьбе, несмотря на разорение, он все еще почитался «барчуком» и это открывало ему многие двери, но тогда по неопытности он инициативу проявлять не умел. А потом, когда его известность начала расти и, по его словам, женщины льнули к нему, он неизменно проявлял робость и страшился осложнений. Кстати, он утверждал, что в женщине его необычайно привлекают дефекты речи – картавость, неправильное произношение какой-нибудь буквы делают для него женщину неотразимой!

А однажды после долгого разговора о том о сем он довольно неожиданно, как бы ставя на них ударение, процитировал слова Байрона, сказавшего, что «часто бывает легче умереть за женщину, чем жить с ней». Было вполне очевидно, что эту фразу он где-то случайно прочитал, однако почему-то эти по-байроновски парадоксальные слова его, не терпевшего парадоксов, взволновали, и в его интонациях можно было ощутить подлинно трагический оттенок [8, 74].