Текст книги "Воронка бесконечности"

Много лет назад. Она…

…Радость от того, что он так невозможно близок…

Счастье еще большего сближения. Доверия. Соединения. Слияния.

Дрожь в голосе. До боли в горле, до хрипоты. У него, у нее. Рвется к нему душа, растворяется в нем вся. Все больше хочется самой последней близости. И он тоже сдерживается из последних сил.

Так было всегда, как только им удавалось остаться одним. Но он держался осторожно, боялся настаивать, а она каждый раз находила силы совладать с ним – и с собой.

– Люблю тебя по-страшному. Моя хорошая… Цветочек мой…

Не хватает нужных слов. Конечно. Словами это не выразишь.

– Ну почему ты боишься своих чувств? – недоумевает он.

– Подожди еще… не надо… не сейчас… Ну, подожди еще немного… пожалуйста… я боюсь… – последние слова она шепчет тихо-тихо.

Еще бы не бояться последствий!

– Никак не пойму, что ты чувствуешь, как относишься ко мне, никогда не знаю, чего ты хочешь. Ты ведь все молчишь… не говоришь ничего… Ну, пожалуйста, не закрывайся от меня… – молит он, пробуя каждое слово на вкус, внезапно пересохшим голосом, словно и голос тоже его боится, тоже не хочет ему принадлежать. Но и в такие минуты чувство такта не изменяло ему..

А что, если?..

– Нет, ты не бойся, не надо… Ты же знаешь, если только ты не захочешь, я ничего такого себе не позволю. Ну не могу я так… против твоей воли… Сколько раз я клятву себе давал не трогать тебя! Только… ты сама скоро захочешь этого, правда ведь?.. Если честно, ну скажи – да?..

Он зарылся лицом в ее волосы. Его голос стал вкрадчивым, обволакивал, затем очень сузился.

Даже находясь в невероятной, тревожной, опасной близости от него, она скорее угадывала, чем слышала то, что он прошептал.

– Да… – тихим-тихим эхом отозвалась она.

Вот! Нельзя было отвечать сейчас это – еле слышное – да! Последнее решение остается за женщиной. «Да» было ее согласием. Голова закружилась от его поцелуев, а они становились все более решительными, глубокими – мужскими. А его глаза просто затягивали ее в себя, как два огромных горячих темных омута, обволакивали, завораживали, проникали внутрь, растапливали… А сердце билось у самого горла, готовое выскочить. И непонятно было, чье это сердце так бьется – его ли? Ее ли?

Не было больше сил сдерживаться. Больше не было сил сдерживать его.

Полутемная комната осветилась вдруг голубовато-зеленым аквамариновым сиянием. Оно тоже ласкало, завораживало, обволакивало… Откуда было ей знать, что страсть бывает и такой?..

Не хватило сил сопротивляться.

И упал барьер.

Не думая больше ни о чем, очертя голову, они в каком-то безудержном восторге бросились с обрыва в пропасть, упали, нырнули в бурлящий, болезненно-сладкий бездонный омут, втянувший их в опасную горячую, темную Воронку Когда он оказался в ней, она, кажется, не почувствовала ни боли, ни стыда, ни страха – вся растворилась в нем, точнее, они растворились друг в друге. Да… да… вот так… наконец-то! Да! Тела заскользили вместе, слаженно, в такт. Как в сладострастном ритуальном танце. Какой он сильный! Еще нырок, еще! Какое глубокое погружение! Какой он нежный…

А потом, вынырнув, то быстро, то медленно они вместе поплыли в потоке, словно в ином, нереальном измерении, всей душой, всем телом отдаваясь ритму, музыке, хрустальному звону течения, снова и снова искренне, без остатка, не помня себя, одаривали друг друга полными пригоршнями счастья. Не видя… не слыша… не ощущая ничего вокруг… забыв обо всем… Слившись в одно существо так, что в мире больше не осталось никого и ничего! Они то тонули, то, задыхаясь от изнеможения, выплывали на поверхность, когда не хватало уже воздуха.

 
Человек явился в мир таким.
Обнажен, незащищен, уязвим.
Змея Искушение – на нем.
Яблоко Греха… давай сорвем?
 
 
Женщина рождается в любви.
Чистота слепит, влечет, манит.
Лилия чиста, бела внутри…
Нет! Таких нет больше – посмотри!
 

Сердца бились в такт.

Моя… любимая… родной мой… да, так… Еще, еще! Лапа моя, ты, ты, ты… да!

Серебряное звучание той божественной, ликующей музыки замирало, падало, становилось неразличимым, неслышимым…

А затем голос музыки нарастал, гремел, грохотал, устремлялся вверх, ввысь на какой-то невообразимой ноте, в сумасшедшем, упоительном, счастливом crescendo. Да, да, да-а-а!..

И звенели, ликовали души, и вибрировали, и пели от счастья тела в унисон Вселенной, в высочайшем акте любви и самопожертвования.

Наше время. Она и я…

– …Ну и зачем нам говорить в таком тоне? Какой в этом смысл – сейчас? – произнесла я примирительно, осторожно подбирая каждое слово.

– Вот ты опять! Смысл! Это неразумно! Нерационально! – моментально вышла из берегов, взорвалась она, очень похоже передразнивая меня. Ту, из тех, старых, дней, или эту, дня сегодняшнего? Было трудно это понять.

Эмоциональная реакция после стольких лет – ничего не скажешь! Как-то не очень на нее похоже, или я просто забыла?

– Ну, надо иногда и голову включать, как же иначе? – парировала я. – Что, так теперь и плыть по течению? Здорово! Только к чему это приведет?

– Вот ты опять оправдываешься! Как тогда, – она снова загоняла меня в угол.

– Хорошо! Ну, а что мне еще оставалось делать, вот скажи? У меня же не было выбора! Нельзя загонять человека в угол! Никто же не захотел понять, услышать нас… меня! Ни он… никто не оставил мне никакого шанса! – заорала я вне себя. Ожила старая обида на нее. Досада, озлобление, неприязнь – волны этих чувств снова захлестнули меня, накрыли с головой.

– А вот психовать не надо! Что ты заводишься с пол-оборота?! Держи себя в руках! Неужели за столько-то лет не научилась? Это мне надо кричать. Ты-то как раз вышла сухой из воды!

От обиды я даже задохнулась, на секунду потеряв дар речи. Но только на секунду.

– Что ты сказала? – рявкнула я. – И ты это что, серьезно, да? А ну повтори! Это я вышла сухой из воды?! Я? – Тут мне пришлось замолчать – и перевести дух.

Я старалась совладать с собой, говорить спокойно и вложила в свои слова максимум сарказма, на который была способна. Но ядовитый тон, похоже, совсем не действовал на нее. Ехидная усмешка стерлась с ее лица, и на нем попеременно начали проступать… досада… обида… горечь… страх!

Но меня уже ничто не могло остановить.

– А он… он, вообще… Что, думал, склеил понравившуюся девочку – и все! Здорово, да? – я уже почти кричала.

– Может быть… Об этом я ничего не знаю. Но может быть, так и было в самом начале… А потом, когда у вас уже все закрутилось?.. Как ты можешь так говорить: ведь он у тебя был первый… А он… Да он же не мог думать больше ни о ком, вообще дышал, или, как это говорят – не дышал на тебя…

– А, ну да, ну да! Слыхали! Как там: пожар чувств! вулкан страстей!! Неистовый Роланд! – злобно, как разбуженная некстати гадюка, зашипела я на нее. – Вертеровские или, черт его знает, какие там еще… африканские страсти, так, что ли?! Да уж, высокие отношения, ничего не скажешь! Ага… Только ты забыла почему-то одну ма-аленькую деталь, так, пустячок: собственную дурь, горе – что? Он заливал потом водкой! Отличное решение! Просто замечательное! Ну, конечно, ведь это же проще всего! Гегемон проклятый, каторжник чертов – а туда же! Ах, люблю, ах, люблю! Да он… он просто… он же у меня годы жизни украл! – Я окончательно вышла из себя. – А обо мне он хоть когда-нибудь думал? А, да ладно! Ни он… никто… нет, правда, никто не хотел принять меня всерьез! Ну, не было у меня шансов! Ты что, уже забыла, что мне пришлось пережить? Я и сегодня не могу об этом спокойно говорить, это до сих пор моя боль! Это все так и не прошло до конца, наверное! А ты еще смеешь мне что-то говорить! И вообще, не лезь ты мне в душу и заткнись, поняла? Что я, по-твоему, могла поступить иначе? Ты не имеешь права меня осуждать!

Она не перебивала, слушала внимательно, а когда я закончила, посмотрела на меня исподлобья, помолчала, потом тихо произнесла:

– Чужие слова повторяешь… А право я имею. Я-то ведь смогла…

Припомнилось вдруг что-то:

 
Нет больше Страха! Мы летим, и Змей…
 

Господи! Ну, вот не помню я, как там было дальше – не помню, и все тут! Будто кто-то начисто стер из памяти… Как там дальше?!

– Ты что, не слышишь меня, а? Я ведь смогла, – повторила она уже громче и увереннее.

– Да о чем ты говоришь, я что-то никак не пойму?

– Ах, ты не понимаешь? Так я сейчас тебе объясню. Помнишь, что случилось, когда…

Снова временная дыра? Кто-то из нас – я или снова она, совершенно непонятно кто – уже привычно пронеслась по хронологическому коридору и с разбегу влетела… Куда?

Много лет назад. Она…

Помнишь, что случилось, когда?..

– Ох, Майка, Майка! Что ж ты делаешь со своей жизнью? Ну, разве так можно? – вразумлял ее отец.

Вот уже больше двух недель, как она поссорилась с Олежкой и совершенно не находила себе места.

Перестала ходить в университет, почти не выходила из дома. Только иногда прибегала к Аленке или подруга являлась к ней, и тогда она могла душу отвести – поговорить о нем.

Они сидели с отцом в большой комнате, уютно устроившись на диване. Смеркалось, шторы были задвинуты не очень плотно, и было видно, как за окном быстро сгущались мартовские матово синие сумерки.

– Ты пойми, Майк, такое прощать нельзя. Ты должна покончить с этой историей. Ну, как ты только можешь терпеть его выходки? И до каких пор, а? Ведь это какая-то достоевщина! Уж ты мне поверь: если он позволяет себе являться к тебе пьяным чуть ли не среди ночи уже сейчас, пока вы ничем не связаны, то подумай, на что он может быть способен, если ты вдруг возьмешь да и выскочишь за него замуж! А сколько раз ты уже просила, чтобы он этого не делал, ну скажи!

«Хорошо, что отец не включает свет, – думала она. – Так он не увидит, что слезы неудержимо текут, текут из глаз…»

– Отец, – начала она, делая вид, что просто слегка простудилась, достала платок, чтобы он не подумал, что она плачет. – Отец, я все понимаю… Но что же мне теперь делать? Когда он в следующий раз позвонит, я хочу все-таки поговорить еще раз… сказать ему..

– О чем ты собираешься опять с ним разговаривать? Хватит разговоров, все давно сказано! Неужели ты не понимаешь, что это уступка с твоей стороны, он так и поймет – поймет, что все ему позволено! Где же твоя гордость, Майк, он же плюет на все, что ты ему говоришь! Где твое достоинство, а? А уж особенно, если ты будешь говорить, как всегда, недомолвками! Ведь ты же из Москвы в Ленинград всегда едешь через Владивосток…

– Но ты пойми, я… я не могу так, не могу так долго без него… я вообще без него не могу, – ее голос упал, и последние слова она произнесла срывающимся хриплым шепотом.

– Знаешь, что, дочь… Конечно, все я понимаю. Понимаю я твои чувства. Уж кто-кто, а я… Понятно, он заслонил тебе весь белый свет. Но все равно учти: я категорически возражаю против того, чтобы ты вышла за него замуж. Знай: я, безусловно, буду против вашего брака и решения своего не изменю. И твоя мать, конечно, тоже… Хотя ты учти и то, что если ты с ним не будешь видеться долго, то он, может быть, хотя бы поймет, что с тобой он так вести себя не имеет права. И если он тебя действительно любит, то, кто знает, может быть, со временем… Конечно, я не очень в это верю.

– Но зачем же тогда так мучиться, зачем все это, какой смысл ждать, если все равно ничего не выйдет?!

– …Майк, послушай… Давай-ка с тобой потолкуем, спокойно, без нервов. Ну, ты ведь разумный человек и рассуждаешь разумно обо всем, кроме одного. Объясни ты мне, пожалуйста, моя дорогая дочь, что с тобой происходит? Ведь с тобой невозможно ни дела иметь, ни договариваться, как только речь заходит о нем! Вот я стараюсь тебя понять – и, честно говоря, не могу. Я, конечно, уважаю твое мнение и, так сказать… твои чувства. Чужое мнение я привык уважать и проявлять терпимость, ты же знаешь, и, в конце концов, никому не дано право вмешиваться в чужие чувства, судить… Да, я это понимаю и готов отстаивать. Но, на мой взгляд, он просто слабохарактерный, безвольный человек. Да с ним и дело-то иметь просто опасно… Вспомни, ведь один раз он уже доигрался – вон в колонии уже успел побывать за хулиганство. Осудили же его тогда, еще в школе!

– Как умеет любить хулиган… – пробормотала она.

– Что? Я не расслышал… – недоверчиво переспросил отец. В тоне его звучало недоумение.

– Да нет… Так, ничего, неважно… Это я так, просто… о своем подумала…

– Знаешь, на слух я пока что не жалуюсь. Ты что, думала, я не расслышал? – ядовито заметил отец. – Только знаешь, это совсем не тот случай – Есенина стихи цитировать! Здесь и сравнивать нельзя! Вообще, насколько я его понимаю, он примитивный ограниченный человек, плывет без руля и без ветрил. К тому же его окружение, среда, его уровень… И потом, он же элементарно невоспитан!

– Отец, но ведь у нас в стране провозглашается равенство, и неважно, из какой ты семьи, из какой семьи он – ну, если все равны, то какая же разница, – медленно произнесла она с некоторой долей ехидства.

– Да, все у нас равны, конечно, но только ты, пожалуйста, не передергивай! – моментально отреагировал отец. – А ты вот лучше подумай: в чем, собственно, должно выражаться это равенство? В невежестве, невоспитанности, так, что ли? И, наверное, все же не в дремучей необразованности, не в неотесанности и серости, а? Ведь его кругозор, интеллект – ох!.. Ну, просто слов у меня нет… – он тяжело вздохнул. – Господи, да неужели тебе с ним интересно? Для меня это неприемлемо. Я бы не мог иметь ничего общего с таким человеком. Я вот только не понимаю, как ты-то этого не видишь, не чувствуешь? А ты сама? Ты же потеряла интерес ко всему, кроме… своих чувств! Раньше ты с таким увлечением занималась римским правом, итальянским и английским языками, сравнительной лингвистикой. А какие рассказы писала! И что же теперь?.. Теперь ты все забросила, вот теперь даже в университет не ходишь. Что это у тебя за наваждение такое? В какую летаргию ты впала?! Где же твое достоинство, наконец, а, Майк? Как ты можешь настолько не уважать себя? Ну как тебе только не противно смотреть на него, когда он напивается?! Но, в любом случае, если ты сейчас ему снова уступишь, то можешь сразу, прямо сейчас, зачеркнуть все свои иллюзии относительно будущего.

Телефон! О Боже! От неожиданности она даже вздрогнула. Господи, ну до чего голосист! Прямо оглушил.

Отец взял трубку, но сразу положил ее.

Ну вот! Опять она забыла перерезать телефонный шнур и отсоединить проводки так, чтобы телефон не звонил! Если бы можно было выдернуть шнур из розетки! Но телефонный шнур соединен с розеткой напрямую. А теперь он начнет трезвонить без конца!

А еще лучше сделать то же самое и с дверным звонком – вдруг ему вздумается явиться.

– Ну, вот видишь, опять повесили трубку, – отец сдвинул брови, развел руками. – То молчат – не хотят со мной разговаривать, то вот, как сейчас, трубки вешают… Это он, конечно. Дожидается, когда ты подойдешь к телефону. Насколько я понимаю, рассчитывает взять тебя измором. Вот видишь, какой он хитрый, оказывается: ждет, пока ты как следует соскучишься…

– Отец, но вдруг все-таки у нас получится? Мы же любим друг друга. Как можно предавать свою любовь? Может быть, не сейчас… но потом, позднее… когда-нибудь… – и, не выдержав, она всхлипнула.

– Да, но он же вот именно это самое и делает постоянно – предает тебя и вашу любовь этими своими художествами! И потом, как ты представляешь себе вашу будущую жизнь? Ты только подумай, ведь он, мягко говоря, не слишком воспитанный, и с его-то отчаянным характером, да еще это его постоянное, ну, скажем так… пристрастие к спиртному. Ты представляешь себе, что могло бы из этого получиться, если бы ты вдруг выскочила за него замуж? Это ведь совсем другое дело, это – не просто встречаться, как сейчас! Нет, это пустой номер.

– Отец… Но, значит, когда любишь, приходится чем-то поступаться… терять достоинство?

– Господи, ну, и логика у тебя! Да откуда ты такое взяла? Наоборот! Но это, правда, смотря какая любовь…

Ну что тут возразишь? Отец, конечно, прав.

Она встала и направилась к двери. О чем еще тут говорить?

– И не горюй ты так, Майк, выше нос! Ведь все еще будет, ты уж мне поверь! – сказал отец ей вдогонку.

Она остановилась уже в дверях, обернулась к отцу – и взорвалась:

– Будет, будет?! И сколько же мне еще, интересно, ждать этого самого светлого будущего? Ну, прямо как у нас в стране! Когда рак на горе свистнет? Все время все только и обещают это самое светлое будущее впереди. Будет! А когда, скажи? Сколько ждать? До морковкиного заговенья, как бабушка Юля говорит, так, что ли, да? Но я-то хочу жить сейчас! Понимаешь: я не хочу ждать, когда что-то там будет! А черт его знает, что там будет! Я хо-чу жить сей-час!

И ушла в свою комнату И долго-долго сидела, не зажигая света. Уже совсем стемнело.

А внизу, этажом ниже, праздновали свадьбу. Веселый гул. Громкая музыка. Смех и песни. Время от времени – крики «Горько! Горько!!» А ей хотелось выть от боли, страха, тоски, отчаяния. Ведь она понимала: вряд ли сможет она выйти за Олежку замуж. Не будет этого в ее жизни, а если они и смогут когда-нибудь пожениться, если примут такое решение, то она сразу окажется оторванной от всех близких ей людей… от мамы, отца… Сумеют ли они выстоять вдвоем против всего мира? Это если вдвоем… Но может ли она на него положиться, если он уже сейчас так себя ведет?

Они сидели с Олежкой у него дома, где в эти послеобеденные часы никого не было: даже его домоседка-бабушка куда-то ушла. Напряженный получался разговор, хотя Олежка и пытался разжалобить ее. А она помнила одно: стоит только дать слабинку – и все начнется сначала.

– Майечка, лапа, вот зря ты так говоришь! Правда, ну зачем ты так? Напрасно ты так со мной… Ну, прости ты меня, ну, пожалуйста! Я ведь стараюсь, и я всегда прислушиваюсь к тому, что ты говоришь. Ну, я постараюсь, обещаю тебе. Больше не буду… Послушай, я, правда, не хотел… Знаешь, я сам не знаю… Ну, не понимаю я, как я опять… Я, правда же, не хотел… Я ведь люблю тебя…

Этот его детский лепет, эти его обещания – все это она слышала уже не в первый раз. Ей так хотелось ему поверить, но разумом она понимала: верить нельзя, грош цена его обещаниям.

– Да ты что, вообще, издеваешься, что ли, надо мной?! Ладно, все-таки объясни, зачем это тебе? Послушай, а ты что, совсем уже не можешь не пить? Ты выглядел омерзительно – мне теперь и вспоминать-то об этом противно, а уж тогда!.. Вот видел бы ты себя со стороны!.. Ты что, уже больной совсем, алкоголик, да? Тогда тебе лечиться надо! Это же слабость, понятно? Не хочу это видеть, это терпеть. И не буду, понятно тебе? Я в своей семье к такому не привыкла. И знаешь что, я всегда считала, что мужчине быть слабым стыдно! Ну, вот как можно настолько не уважать себя? Ты просто слабый, безвольный человек! Разве можно на тебя положиться, опереться? А еще говорил – любишь… Тряпка ты половая, вот ты кто! Понял?! – Он молчал, опустив голову, и она окончательно потеряла самообладание. – У тебя вообще-то есть хоть капля достоинства или уже вовсе нет? Ну, так, в принципе? Эй! Ты как, ты меня вообще слышишь хотя бы, а?! – она произносила эти слова, она почти кричала, но чувствовала: да, отец прав, все впустую, тут уж ничего не поделаешь. Зыбко… Зыбко все кругом. Болото. Гать. Трясина.

На минуту он оторопел.

Опустил голову, тихо произнес:

– Майечка, милая, ну, я постараюсь… Ты мне веришь? Правда! Послушай, поверь мне, хотя бы еще раз, ну, пожалуйста. Ты пойми, я правда не могу без тебя! Эти полмесяца, когда мы не виделись, или даже больше… Я не могу так, правда… Пойми, только ты, только ты одна мне нужна, правда, и никто – ну что же теперь делать? Я же люблю тебя, а ты? Ты любишь меня, ну, скажи?

– Слушай, но ведь это же не разговор! Ты все время уводишь в сторону! Я, наверное, вообще была неправа, что до сих пор терпела все эти твои фокусы. Ну, вот скажи, разве я могу верить твоим обещаниям?! Ты же сам знаешь: ты их не можешь сдержать.

Она не могла ему поверить. Они молчали. Молчание провисало все чаще. Ей так хотелось ему поверить, но перед глазами возникал отец, с его скептической усмешкой, и его слова звучали как приговор: «Не верю я ему! Свежо предание…»

Олежка подвинулся к ней поближе, обнял, попытался поцеловать. Она отвернулась, резко встала, пошла к двери. Не слушая его уговоров остаться, побыть с ним еще хоть полчасика, хоть несколько минут, надела шубку, сапожки, вышла из квартиры, не попрощавшись. Она шла быстро, почти бежала, сама не понимая куда, а в сознании, как в клетке, билась мысль: «Все! Это конец! Не-при-ем-ле-мо! Без-на-де-жно! За-пре-дель-но!» Алые буквы этих слов выстраивались перед глазами, сами складывались в слова, как лозунги на первомайской демонстрации. С непонятной ей самой отстраненностью она отметила: странно, почему так весело, радостно, звонко стучали ее каблучки по тротуару, уже совершенно освободившемуся от снега и льда, отбивали каждый слог. Да, вот уже и весна, а ее это совсем не радует.

Все так, все правильно. Разве может она его изменить?

Как исцарапана душа, прямо до крови. Словно ее руки в детстве, после игры с котенком Рыжим.

Долго-долго бродила она по городу в тот вечер, пока совсем не выбилась из сил, и сама не очень понимала, куда идет, зачем, который теперь час. В голове почему-то крутилась дурацкая скороговорка «Шла Саша по шоссе…» Надо же! Привязалась, проклятая…

Мартовский вечер сегодня вышел из дома позднее обычного и широко шагал ей навстречу, торопясь на работу и быстро расстегивая на ходу пуговицы своего длинного, до пят, широкополого темно-синего кашемирового пальто, потому что от быстрой ходьбы ему стало жарко. А распахнув его, наконец, ласковый вечер улыбнулся приветливо и открыто, протянул к ней руки, словно стремился заключить ее в теплые душные объятия, укутать с головы до ног в свое необъятное жаркое пальто.

Он достиг ее, поймал, ободряюще похлопал по плечу, обнял и поцеловал. Ей стало жарко, неуютно, неловко: ведь она-то жаждала совсем других объятий и поцелуев. Но увидев ее расстроенное, нахмуренное лицо, синий вечер недоуменно поджал губы, резко повернул в другую сторону и в смятении устремился прочь.

«Вот, даже вечер отвергает меня», – с горечью подумала она.

Где это она читала, что ничто в мире не происходит просто так – случайно, и вовсе не разум, а сердце выбирает, в кого влюбиться? Может быть – кто знает… Но если это так, то зачем тогда вообще пересеклись их дороги? Для чего они встретились, если чувства заводят ее в тупик?

Потом, когда от долгой ходьбы начали гудеть ноги, она села в полупустой 41-й автобус, удобно устроилась на заднем сиденье и поехала без всякой цели до конечной остановки и обратно. У этого автобуса очень длинный маршрут, а еще не совсем стемнело, и так не хотелось спускаться под землю… В метро темно, душно, тесно. Возвращаться же домой? Нет, и домой ей совсем не хотелось. Надо было побыть в одиночестве, подумать, принять какое-то решение, и потом, трудно было видеть осуждающий взгляд отца, слышать, как он, нахмурившись и сурово качая головой, скажет: «Опять к нему ходила? Как ты не понимаешь: это уступка! И потом, если ты сегодня стала с ним разговаривать, слушать его, значит, через неделю ты и совсем сдашься – снова уляжешься с ним в постель! А он только того и добивается – опять из тебя веревки вить станет!». Нет-нет, только не домой!

Что же ей теперь делать? Разумом она понимала: наверное, она просто выдумала себе Олежку. Он вовсе не такой, каким кажется, и надо отказаться от него, вычеркнуть из своей жизни. Но ведь это невозможно! Нет! Одна лишь мысль о разлуке с ним вызывала нестерпимую боль. Ой, как больно! Но и быть с ним она тоже не может.

Мысли судорожно заметались в голове. Она понимала: завтра, через три дня, через неделю он позвонит, они встретятся, и все начнется сначала. Ну да, сколько-то там времени он будет стараться вести себя как надо – весь вопрос только в том, когда он снова сорвется. Да, это неприемлемо. Но что делать ей, если белый свет на нем сошелся клином и невозможно избавиться от этого наваждения!

Любовь выплескивалась из нее, и брызги попадали в лицо, на мех шубки, на сапожки. Ничего она не может с этим поделать. Это донкихотство, борьба с ветряными мельницами. Все равно ничего не выйдет. «Пус-той но-мер», – словами отца выстукивали ее каблучки безжалостную дробь по асфальту. – «Да-да! Да-да! Да!».

Да! Против нее – привычки его семьи, его окружение, среда, в которой он вырос и живет сейчас, – всё и все ополчились против их любви.

Но все же это ее Воронка… Теперь она начинала смутно осознавать: это что-то темное, теплое, тихое, уютное, безопасное – и очень счастливое. Тогда она должна ее защищать всеми силами. Как то внутреннее, лично ее пространство, которое она создавала себе сама и раньше, когда замыкалась в себе. Когда создавала себе свой уютный, свободный от жизненных бурь, выдуманный книжный мир.