Текст книги "Воронка бесконечности"

Без времени. Девочка…

…Это был ее такой уютный, такой безопасный и свободный от жизненных бурь, выдуманный книжный мир.

– Это девушка утонченная, необычная, не такая, как все. Это девушка из XVIII века… – говорил немного старомодный седовласый господин, мамин иностранный научный коллега.

– Да, надо же, это правда, – и удивлялась, и почему-то, как комплименту, радовалась мама.

Что это было? Комплимент? Или предостережение?

Правильно ли это? Так ли уж это хорошо – ошибиться эпохой, задержаться, потеряться душой, если не телом, – где-то в другом веке? А девочка радовалась и не спорила. Она вообще никогда не спорила, особенно с мамой. Все равно ничего не докажешь. И потом, в этом случае она как раз не сомневалась: ну конечно, комплимент. Ведь так здорово – быть необычной. Она не такая, как все!

С самого детства она очень любила читать. Все понятно – домашняя книжная девочка. В раннем детстве родители по очереди читали ей каждый вечер, и книжки всегда были такие интересные! А потом она научилась читать сама.

Как же радостно оставаться дома одной и делать то, что нравится. А нравилось ей сидеть дома и читать. Читала она много, множество раз перечитывала любимые книжки, вся, с головой уходя в параллельный мир и пытаясь воплотить свою реальную жизнь в нереальном книжном мире. Как много книг! Вот они, плотно, в несколько рядов, стоят в книжных шкафах и на стеллажах по всей квартире – выбирай любую. Ее любимые книги располагаются на разных полках, в разных местах: в родительской библиотеке всегда поддерживался образцовый порядок, и можно сразу найти нужную книгу.

«Три товарища». «Анна Каренина». «Нетерпение сердца», «Письмо незнакомки» Цвейга. «Ручьи, где плещется форель» Паустовского. «Сага о Форсайтах»… «Дорога уходит в даль» Александры Бруштейн. «Милый друг» Мопассана. И еще, и еще – и все любимые! «Мастер и Маргарита». Анна Ахматова. «Синеглазый король»… «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, «Тишина» Юрия Бондарева… И еще, и еще…

Книги загадочно шуршали, тихо-тихо шелестели страницами, сами перелистывали их. В зависимости от времени суток книги перешептывались почти бесшумно или разговаривали друг с другом довольно громко. Книги заводили беседу и с ней – и вот она уже различает их по голосам. Вот гремит гулкий бас «Руслана и Людмилы», а вот – тихо! слышите? – мягкий баритон «Двух капитанов», вкрадчивый тенор Bel Ami[19]19
  «Милый друг».


[Закрыть]. Ну а это, конечно же, металлическое меццо «Лунного камня». А вон с той полки слышится слегка капризное ломкое сопрано молодой мадьярской аристократки Эдит Кекешфальвы: она все ждет своего неверного возлюбленного Антона Гофмиллера и не может вынести измены этого блестящего австрийского офицера. Ему вторит детский дискант «Алисы в Стране чудес»…

А некоторые книжки девочка видела и в цвете. Багрово-алый «Амок», прозрачно аквамариновая «Корзина с еловыми шишками», кобальтово-синяя «Песнь торжествующей любви», коричневая с зелеными прожилками «Война и мир»… А незнакомые пока книги манили яркими корешками, загадочными именами, непонятными названиями, увлекали за собой в волшебный, волнующий мир, в невообразимую даль взрослой жизни.

Девочка читала все подряд – запоем. Летом, в каникулы, она часто проводила с какой-нибудь книгой ночи напролет, встречала рассвет, а затем тихонько, чтобы не разбудить домашних, особенно маму, которая спала очень чутко (и ей не понравилось бы, что девочка не спит ночью, зато потом отсыпается днем) – выходила на балкон, чтобы полюбоваться, как над крышами большого города встает солнце. Сразу после восхода на это красное, а иногда малиновое солнце можно смотреть не щурясь. Оно гладит крыши домов, деревья, спящий город, ласкает их своими теплыми оранжевыми лучами.

«Да уж, – с некоторым ехидством говорила она сама себе. – Прямо как пушкинская Татьяна, которая любила предупреждать зари восход — и тоже на балконе. А главное, она уже стала совсем взрослой!»

Молодая преподавательница литературы Арина Михайловна – это им, старшеклассникам, она казалась пожилой, – невысокая, темноволосая, нос горбинкой, с четким, до жесткости, профилем, всегда очень элегантно, как-то по-особенному, изысканно, одетая, была очень похожа на Анну Ахматову, которой она восхищалась и, вероятно, слегка подражала.

«Ты все узнаешь, кроме Радости. А ничего, живи» — ну, разве можно найти, подобрать, высказать слова точнее, ярче, пронзительнее! Правда, затаенный смысл этих слов девочка поняла лишь спустя годы. Спустя много лет…

Арина Михайловна научила девочку любить родную литературу. Какие интересные художественные образы русских, советских писателей она рисовала для них, учеников девятого, потом десятого класса! Они вставали перед ними, как живые: Толстой, Достоевский, Чехов, Есенин, Ахматова, Булгаков, Паустовский, Аксенов… А в выпускном классе девочка просто бредила Блоком – и знала наизусть особенно полюбившиеся ей стихи. «Только влюбленный имеет право на звание человека» — как точно сказано, не в бровь, а в глаз! А томик Василия Аксенова с повестью «Пора, мой друг, пора!» Арина Михайловна подарила девочке, и он остался ее любимой книгой на долгие годы, навсегда.

А какие нестандартные диспуты устраивала Арина Михайловна! «Любила ли Наташа князя Андрея?» – надо же! Ученики оставались после уроков в классе и, забывая о времени, спорили до хрипоты, до крика, до слез. Как поразило ее, когда любимая преподавательница поставила ей пятерку за одно-единственное слово в сочинении по произведениям Чехова: кусачий хищник – хорек…

Иллюзорный мир книг, быть может, воспринимаемый девочкой слишком буквально, становился для нее основной, даже единственной реальностью – реальностью, пропитанной иллюзиями. Он сплетался в сознании с настоящим, а часто заменял реальную жизнь.

Мир-пирог с начинкой из иллюзий. Зато на этот домашний книжный мир не надо глядеть исподлобья. Он предсказуемый, он не опасен, в нем ни холодов нет, ни ветра, ни особенных сквозняков – живи себе на солнечной, подветренной стороне. В нем не надо молчать, опустив голову или глядя в сторону. Почему же она молчала? Девочка и сама понимала это с трудом. От страха? Но чего она боялась? Одиночества? Быть отвергнутой? Что означало ее молчание? Гордость? Желание оставаться собой, настоящей, сохранить лицо? Или что-то другое? Необходимость соблюдать приличия? Она точно не знала.

Зато она уже давно поняла: тот, реальный мир – он опасный: можно пораниться, порезаться об острые края. Хотелось защититься, убежать от него.

Ребенком девочка была дикаркой, тихоней, молчуньей. Она стеснялась разговаривать с чужими, не любила детских праздников и общества детей – подойти к девочке-сверстнице, познакомиться с ней было для нее целой проблемой. Вообще, она предпочитала общение со взрослыми, ведь с ними гораздо интереснее!

Взрослея, девочка начинала осознавать: жизнь настоящая неотвратимо отталкивала ее своей неприглядностью, низменностью, обнаженностью чувств, цинизмом и ложью мира взрослых. Жизнь пугала ее: достаточно было подумать о своей слабости, уязвимости, хрупкости, незащищенности. Реальный мир не всегда принимал ее, когда она была сама собой, а иногда даже отвергал. В этом мире так легко потеряться!

А книги рассказывали о Любви, дружбе, о преданности, доверии, о понимании. О самоотверженности. О плече друга. О принятии другого – таким, как есть. Полностью, целиком. И чем больше они обо всем этом рассказывали, тем больше она их перечитывала. В ее воображении шеренгами, как марширующие оловянные солдатики, проходили, чеканя шаг, зеленые, оранжевые, аквамариновые, багрово-красные образы… И она читала, читала… и мечтала.

«Я знала все твои привычки… и жила только тобой… Я целовала ручку двери, к которой прикасалась твоя рука, я подобрала окурок сигары, который ты бросил… к нему прикасались твои губы. По вечерам я… выбегала на улицу посмотреть, в какой комнате горит у тебя свет…»[20]20
  Стефан Цвейг. Письмо незнакомки.


[Закрыть]. Эти пронзительные строчки завораживали восприимчивую, тонкокожую девочку, бесконечно трогали ее, пробуждали в душе смутный, размытый образ – друга, возлюбленного, одного-единственного, любимого, на всю жизнь – и делали ее очень уязвимой… Вот если бы вдруг появился принц на коне… Только девочка понятия не имела о том, где живут принцы.

Наше время. Она и я…

Ссориться и спорить нам надоело. Да и к чему? Все равно никакого толку.

Над заснеженным парком, над дачами Мозжинки повисло тяжелое, мрачное молчание.

Все. Надо уходить отсюда, надоело!

– А ты помнишь одну августовскую ночь? – она первой нарушила молчание.

Много лет назад. Она…

Все! Дождалась, наконец. Через полчаса можно выходить из дома и ехать на Новый Арбат – на Главпочтамт. Звонить Олежке в Ригу. И так каждый вечер.

Из дома нельзя. Логика, конечно, странная, у отца. Если она будет звонить из дома, то это, с его стороны, лишь поощрение ее… наваждения, а вот если из другого места, откуда угодно… даже когда отец об этом знает, то уже другое дело – ничего вроде бы и нет… Надо соблюдать декорум… Или это у него просто робкая надежда: рассосется… Как там, у Толстого – образуется? Впрочем, она его хорошо понимала, потому что сама часто на это рассчитывала.

Догорал, медленно спускаясь на землю, солнечный, теплый, не очень жаркий августовский день.

Олежка улетел в Ригу две недели, нет, больше – уже пятнадцать с половиной дней назад. и сколько осталось? Еще так много! Ложась спать, она аккуратно зачеркивала в маленьком секретном календарике оставшиеся до его возвращения дни. Этот ежевечерний ритуал помогал ей пережить разлуку с ним. Да, кстати, сколько еще ждать? Четыре, нет, уже только почти три с половиной дня… Как же долго! Время насмехалось над ней: оно остановилось совсем – нет сил больше! Олеженька, Олежик…

Постучался, вошел в комнату отец, чуть заметно прихрамывая, как всегда, когда очень уставал, присел с ней рядом на диван, спросил, что она сейчас читает. Она оторвалась от книги и внимательно посмотрела на него. Невысокий, худой, очень аккуратный, хотя одет по-домашнему, седой. Вон, волосы совсем почти белые, но очень густые, жесткие даже на вид, непослушные, рассыпающиеся по пробору, на обе стороны, хотя он тщательно зачесывает их с высокого лба назад…

Он рано поседел, еще совсем молодым – она его только таким и помнила. И вид усталый, конечно. Ну, все ясно, опять целый день провел за письменным столом – работал над докторской диссертацией, хотя сейчас он в отпуске… И как это она раньше – ну, хоть вчера, позавчера – не замечала, как сильно он устает в последнее время? Она вдруг не столько поняла, сколько ощутила: работа для отца – это еще и отдушина, средство уйти от невеселых мыслей, от реальности, которая, вероятно, не слишком радовала… Взгляд рассеянный, с прищуром, от усталости более резко, чем обычно, обозначились морщины у рта, у глаз, и глаза, обычно мягкие, зеленовато-серые, теперь покраснели, затуманились. Да нет, они у него грустные…

Отец подвинул к себе, заглянул в книгу, которую она читала, задумался, словно что-то припоминая. А, «Заговор равнодушных». Он одобрительно кивнул в ответ на ее немой вопрос, нравится ли ему эта книга, потом тепло, ласково посмотрел на нее, негромко, мягко сказал – а голос такой уютный, бархатный, словно мягкое послевкусие, которое остается от последнего глотка отлично заваренного кофе:

– Слушай, Майк, а ты помнишь, сегодня будут показывать новую серию «Саги о Форсайтах». Знаешь, а ведь хорошо сделали фильм англичане, мне, в общем, нравится. А ты как считаешь? Тебе нравится, да? Слушай-ка, а как этот главный актер, как же его?.. (Эрик Портер – подсказала она) играет Сомса! Тебе понравилось? (Она знала: Соме – самый любимый герой отца в «Саге»). Ты же смотрела со мной предыдущую серию? Да? И, насколько я понимаю, сегодня должна уже быть серия, в которой Джон возвращается в Англию с Энн, – в общем, «Лебединая песня» Флёр. (Отец знал, что Флёр – ее любимая героиня). Вот как раз начнется уже, – он посмотрел на часы, – через сорок минут. Посмотрим с тобой? И я как раз перерыв сделаю до завтрашнего утра. Я уже сегодня поработал как следует и что-то сильно устал, но зато сделал все, что хотел, сейчас вот только пойду, допишу до точки – а то мне тут одна мысль как раз сейчас пришла в голову – и все сложу… А пока давай-ка выпьем кофейку? Знаешь, я ведь сегодня с утра съездил на Кировскую, в магазин «Чай и Кофе» и купил полкило хорошей арабики в зернах – теперь нам на некоторое время кофе хватит. Хотя и пришлось мне как следует в очереди постоять. Свари пока, а?

– Ага, сейчас сварю, конечно.

Она сварила в турке, по классическому семейному рецепту, привезенному мамой из Румынии, крепчайший ароматный кофе – именно такой больше всего любили в их семье.

Разлила его в маленькие хрупкие кофейные чашечки – самый любимый, самый уютный и успокаивающий аромат в жизни и любимые, самые изящные чашечки на свете!

Потом принесла их в комнату и, удобно усевшись рядом с отцом, приступила, наконец, к неприятному разговору.

– Только, отец, знаешь что… вот… так… наверное, «Сагу» мне сегодня посмотреть не удастся. Видишь ли, мне сейчас надо тут… выйти ненадолго… Всего-то часика на полтора, ну, отецочка… – и она виновато опустила голову.

– Подожди… Ведь ты говорила, он уехал? – после короткой паузы отец посмотрел на нее озадаченно, с сомнением.

– Ну да… Но мне же надо позвонить… – промямлила она.

– Та-ак. Ну, все мне ясно. Поедешь звонить ему. М-да… Вот уж воистину говорят… – он сокрушенно покачал головой, тяжело вздохнул, сделал над собой усилие, но все же не смог удержаться от ядовитой реплики, – охота пуще неволи! – Она боялась поднять голову, посмотреть на него. – А, да ладно! – он безнадежно махнул рукой. – Как я понимаю, ничто уже тебя не удержит. И выходит, зря веду я тут с тобой душеспасительные беседы: это напрасное сотрясение воздуха – ты ведь все равно поступишь по-своему! Взывать к твоему разуму – вот, видимо, и все, что я могу, ведь есть же у тебя голова на плечах, в конце-то концов? И надеюсь, ты знаешь, что делаешь… Нет, ты пойми меня правильно: я не могу не уважать твои чувства, однако, смотри, думай: можешь ли ты полагаться на него? Что ж… Ладно, поступай как знаешь…

Ох, как трудно было смотреть прямо в его укоряющие глаза! Его взгляд служил ей немым укором. В такие минуты отец олицетворял в ее глазах совесть, и она не знала, как ей быть, когда она оставалась наедине с этой совестью. Нарушить каноны, традиции семьи – это же предательство! А при мысли о маме она просто физически ощущала, как последние, почти побежденные, но все-таки еще не добитые остатки ее разума, рассудка сражаются на поле боя, защищают не захваченные, пока не сдавшиеся бастионы… Да, мамин здравый смысл… и это так правильно! Она знала: маме здравого смысла не занимать, он у нее даже в избытке. Ей казалось, что здравый смысл – это показатель внутренней силы, жизнестойкости человека.

Она немножко завидовала маме… Да, но мама ведь всегда так занята, вся погружена в свои дела, заботы, и жизнь у нее тоже непростая – вот и не очень они понимают друг друга… Наверное, маме приходится тяжело: ведь она никак не может понять, что такого привлекательного нашла ее дочь в этом, как она считала, убогом, примитивном человеке совсем не их круга, да еще с уголовным прошлым. Мама всем своим видом показывала, что не намерена обсуждать эту проблему – да какая вообще проблема?! Еде здесь проблема? – и не допускала мысли, что эта история может иметь продолжение…

А вот где ее здравый смысл, ее интуиция?.. Почему они молчат?

После минутного молчания отец пристально посмотрел на нее, осуждающе, строго, нет, не строго – обреченно покачал головой, засопел, шумно вздохнул, скривил рот в горькой, болезненной усмешке и, ничего не говоря, вышел из комнаты. Закрывая дверь, взглянул еще раз. Как на тяжелобольную. Сочувствующе.

Отец боится за нее – это она хорошо понимала. Вон какие у него глаза – грустные, растерянные. Никому и ничему нельзя отдаваться всем существом, целиком, без остатка. Опасно для жизни.

Не влезай – убьет! Что же, весь его жизненный опыт подсказывал ему это?

А все-таки ровно через час она войдет в телефонную кабинку на Главпочтамте, наберет заветный номер – и услышит, наконец, Олежкин голос: ведь каждый вечер в один и тот же час он ждет там, в Риге, у телефона:

– Привет, Майечка! Послушай, не могу я уже больше, я так соскучился! А ты? Но все уже, я уже скоро! А ты приедешь меня встречать, сможешь? Да? Вот здорово! Вообще, лапа, как ты? Ты не забыла меня? Нет? Ну, правда, как ты там, без меня? Да, и я тоже очень-очень соскучился! – Потом, притушив, сузив голос так, чтобы никто, кроме нее, не услышал, он прошептал: – А помнишь ту ночь? Нам было так… так хорошо, правда?.. Ты любишь меня, Цветочек мой?..

Ночью, лежа в постели, погасив свет, совсем уже готовая уснуть, она слушала рвущийся ей навстречу любимый голос. Он звучал в ней волшебной музыкой, каждый такт которой падал в сердце и отзывался трогательной горьковатой нежностью и тягучей сладкой тоской…

Она вдыхала, словно он был близко-близко, его запах – так, крепко обнимая, прижимая к себе перед сном любимого плюшевого мишку, ребенок вдыхает его запах… Его запах – такой неповторимый – мужской, надежный, близкий, родной…

И всматривалась в темноте в его лицо, и видела близко-близко его горячие, в полыхающих, искрящихся счастьем, огоньках, темно-серые глаза, отражавшие ее саму, говорившие ей о любви, словно он был сейчас здесь, рядом с ней. И ощущала на своем теле каждое прикосновение его ласковых жарких губ, горячих рук, – и купалась в тихом, теплом изумрудно-зеленом море счастья.

И вспоминала…

Много лет назад. Она…

…И вспоминала, как поздно вечером накануне Олежкиного отъезда, они ехали на такси из Москвы в совхоз-комбинат «Московский», где она после второго курса работала в студенческом стройотряде, строившем парники и овощехранилище. Она почти каждый вечер приезжала оттуда в Москву, чтобы побыть вместе с ним. Они гуляли в Нескучном Саду, по набережной Москвы-реки, ходили в кино, чаще всего, в «Рекорд» в их любимых Лужниках – небольшой этот кинотеатр находился прямо в здании Большой Спортивной арены, – и устраивались там, обнявшись, в последнем ряду. Иногда они сидели в каком-нибудь кафе, а потом, поздно вечером, он провожал ее до самого палаточного городка, где жили студенты ее курса.

В тот день работа в стройотряде закончилась почему-то рано – сразу после полудня. Очень кстати! Она позвонила Олежке домой из телефона-автомата и скорее поехала в Москву, чтобы подольше побыть с ним накануне его отъезда. Вместе они погуляли по Лужникам, пообедали в летнем кафе, сходили в «Рекорд» на «Подсолнухи». Искренний, печальный фильм – он запомнится, отозвавшись трепетом в душе, навсегда.

…А денек выдался замечательный – летящий высоко-высоко, и там, наверху, звенела глубокая, ровная, яркая синь-синева неба – и ни облачка!.. Красивый день – румяный, загорелый, пышущий здоровьем, искрящийся счастьем, как будто он только что вернулся на работу после отпуска на Черном море. Какой бездонной, какой необъятной горячей синевой разливалось над ними, как полыхало безбрежное августовское море неба! Обалдевшее от восторга синее небо. Жаль только, что этот радостный золотисто-рыжий день слишком быстро поздоровался с вечером. Рыжим золотом плескалось теперь наверху, щедро рассыпая брызги вокруг, высокое летнее небо, становившееся все выше. А тут и синий вечер подоспел, пожал золотому дню мягкую теплую руку. Нежно и незаметно слились, перетекли они друг в друга.

Родившийся на свет вечер стремительно менял краски. Новорожденный, он окрасил мир сначала в мутновато синий, с молочным отливом, а затем, вскоре – в кобальтовый цвет, словно какой-то начинающий художник старательно размазал кисточкой по небу синие чернила, такие же, как те, что стоят на письменном столе у ее отца.

Но незадачливому этому художнику почему-то не понравился его шедевр, и он в раздражении вылил на небо целый флакон черных чернил.

И, конечно же, испортил все! Вечер сразу же растерялся, стемнел и пропал в ночи – ушел в прошлое, чтобы, к сожалению, уже не вернуться никогда.

И в третий раз мир поменял краски: разгоревшаяся в полную силу луна и полыхающие там, в вышине, звезды сделали ночь нереальной – блестяще-черной, с редкими проблесковыми огнями, как в аэропорту – антрацитовой.

Августовская ночь. Полнолунье.

Антрацитовая ночь поздоровалась, устремилась им навстречу – ласково и страстно одновременно, обволакивая, окутывая их нежностью.

…Выйдя из такси, они вошли в зачарованный ночной лес, населенный смутными силуэтами, странными тенями, призраками прошлого, настоящего, будущего, которые еле слышно шептались о чем-то между собой… А со всех сторон их окружала, обнимала, радовалась им глубокая ночь. Здесь, в лесу, ночь опять изменилась, стала мягкой, кашемировой, матово-черной. В непроглядной темноте, держась за руки, они немного побродили по тихим лесным тропинкам. Лес приветливо, по-дружески принимал их торжественным звонким молчанием, улыбался широкой открытой улыбкой, доверчиво раскрывался им навстречу, как старая любимая книга, и они с удовольствием перелистывали его страницы, каждый раз открывая нужную – самую любимую…

Ночной воздух пах теплом и сухостью. А весь июль Москву поливали дожди!

Долго сидели на поваленном дереве – Олежка заботливо подстелил свою куртку, устроил для нее удобное сиденье, – курили одну сигарету на двоих, рассказывали друг другу о чем-то незначительном, но для них очень важном. Они слышали, как ночь волновалась, вздыхала, дышала им в лица то нежно, то страстно, что-то нашептывала, желая поведать все свои секреты, важные и пустяковые. И деревья в лесу тоже перешептывались, наверное, сплетничали, обсуждая их с Олежкой.

Он крепко держал ее за руку, и обнимал, и шутил, ласково, деликатно подтрунивал над ней, а она смеялась… И слова его торопились, и бежали наперегонки, играя в догонялки, и перекатывались, и кувыркались друг через друга, играя в салочки, и последние перегоняли, перепрыгивали через другие слова, произнесенные раньше. А в глазах его совсем по-детски, на одной ножке, подпрыгивали от радости и нетерпения шустрые горячие смешинки и хитринки, игравшие, как всегда, друг с другом в прятки…

Много молчали, но это было понимающее, а потому счастливое молчание.

А потом горела, полыхала багрово-красным пожаром, трещала сучьями, поднимаясь до самого неба и даже выше, кипела, разливаясь киноварью, страсть. Как странно, ведь земля-то была совсем сырая после прошедшего недавно дождя… Зачарованная багрово-алая Воронка страсти затягивала глубже, глубже… глубже… и все было не достать до дна. А страсть неистовствовала, бурлила, жгла огнем, извивалась оранжево-рыжими языками пламени, дымилась, опаленная, захлебывалась восторгом, счастьем! Багрово-алая обжигающая страсть была антрацитовой ночью, лесом, небом, травой, поваленным деревом, ночным свежим воздухом. И светила им сверху полная луна: круглый молочно-белый плафон, как дома, у ее торшера, медленно плыл где-то там, в вышине. И страсть была этой огромной молочно-белой, с багровым отсветом, луной, и распахнутыми настежь глазами крупных, ярких августовских звезд, глядевших на них сквозь деревья.

Страсть, неистовая, отчаянная, по-детски искренняя, была в них и вне их, и вокруг них, она затопила – или подожгла? – весь мир! Горячо! Жарко!.. То горько, то сладко, тревожно, остро, сумасшедше пахли лесная трава, цветы. А земля была вся усыпана опавшими листьями, сосновыми шишками, еловыми ветками… Они кололи ей спину? Да… Может быть… Нет… Она не замечала этого. Мешали сосновые шишки? Нет… Они ничего не чувствовали. Запах его куртки, на которой ей было так мягко лежать, – любимый запах! – сливался с одуряющими, волшебными запахами августовской ночи. И ночной лес больше не казался черным, непроглядным. Он стал багрово-алым, и в багрово-алом свете она видела его умиравшие от страсти любимые глаза, любимое лицо, склонившееся над ней… Каждую черточку.

Раскаленная земля под ними раскачивалась все сильнее, сильнее, словно лодка в разбушевавшемся море, и гудела, как огромный колокол на высокой колокольне… Восторг. Наслаждение друг другом. Соединение. Слияние… Забвение… Как сладко кружилась голова, как растворялись, как таяли они друг в друге… Совсем, до последней капли, потеряв представление о времени и пространстве.

А страсть звенела, как натянутая струна, и умирала от счастья, и рождалась вновь.

Багрово-алая от страсти ночь прерывисто дышала, смеялась, захлебываясь от счастья вместе с ними и плакала от счастья тоже вместе с ними. Ночь сообщнически подмигивала им яркими глазами августовских звезд, а изредка теряла какую-нибудь звезду – роняла ее на землю, и та падала, медленно-медленно скатываясь по небу на землю, как сверкающая крупная слеза.

Августовский звездопад.

Его глаза силой телепортации поднимали ее до самого неба, и они вместе взлетали туда, как на гигантских качелях, а потом падали вниз с головокружительной высоты, чтобы снова взлететь – вместе. Летело, кружилось, гудело от оглушительного восторга огромное чертово колесо, а небо все падало и падало на землю, проливало на них неистовые ливни счастья. То нежно звенела колокольчиками, то гремела в мажоре, грохотала громом над зачарованным страстью лесом торжествующая, грозная, неотвратимая, смеющаяся, упоительная музыка балета Вальпургиева ночь[21]21
  Балет «Вальпургиева ночь» – Шарль Гуно создал в опере «Фауст» яркую хореографическую картину.


[Закрыть]. Вкрадчивую, летящую мелодию виолончели, арфы, грусть и плач скрипки сменяли всхлипы флейты, рев трубы, а затем ночной лес раскалывали на куски оглушительные взрывы бубна и грохот барабана. И опять, и опять, и снова, и опять… Снова звенела веселыми нежными колокольчиками, а потом гремела эта музыка… Снова вкрадчивую, фривольную, летящую мелодию танца сменял гремящий грохот ударных инструментов. И опять нежный хрустальный перезвон колокольчиков перекрывали удары барабана, словно раскаты грома разразившейся вдруг прямо над ночным лесом грозы.

– Любимая моя, хорошая, – шептал он еле слышно, обнимая ее и с трудом переводя дыхание. – Майечка моя… милая… только ты мне нужна… только ты одна, больше никто… нет… нет, никто… и никогда! Ты так хочешь, да?.. Тебе так хорошо? Правда? Милая, да… да, так! Вот так… еще, пожалуйста, вот так… еще… еще… так… как хорошо… а тебе?.. Наверно, мы просто очень подходим друг другу., или я очень люблю тебя… но так же просто не бывает… та-аак…

– Олеженька, ты мой…

– Цветочек ты мой! Люблю тебя по-страшному, до головокружения, до сумасшествия!

– Да, да-а… Так…

В ушах звучала небесная музыка ее любимой немецкой баллады[22]22
  Гёте. Коринфская невеста.


[Закрыть]:

 
То любви недуг, поцелуев звук, и еще, и снова, и опять!
 

Сплетались слова, сплеталось дыхание. Сплетались, растворялись друг в друге и летели неизвестно куда, парили, не помня себя… уже не тела – души. И две души, сливаясь в одну, звенели, нежно, как две хрустальные рюмочки, как нежные колокольчики Вальпургиевой ночи.

– Ведь ты тоже так хотела этого, сегодня, здесь, сейчас, немедленно! Правда ведь? Ну скажи?

– Да-аа!

– Люблю тебя, так… ааа-а!!!

Жаркая, ошалевшая от страсти, багровая или антрацитовая, или непонятно какая ночь заходилась в судорожном восторге, обрушивалась на них оглушительным водопадом нереального, оглушительного, нестерпимого счастья. Полыхающая в небе луна всхлипывала, стонала вместе с ними от невозможного, сумасшедшего наслаждения. Лес хохотал, гудел, схлопывался, вспыхивал, гас. Небо устремлялось ввысь, а потом опрокидывалось на землю. А захлебывающаяся в экстазе страсти мелодия Вальпургиевой ночи то грохотала, взрывалась, разбрызгивая вокруг тысячи разноцветных искр, то звенела небесными колокольчиками чуть слышно, то почти замирая.

«Я люблю тебя», – пела, молила скрипка то страстно, то нежно.

«Люблю… люблю…», – вздыхала в ответ виолончель.

Эта страсть, это наслаждение дарили забвение. И таилось в этом что-то давно забытое. Может быть, то было прикосновение к какому-то древнему Знанию, тысячелетней мудрости? Может быть, им открылось вдруг нечто, спрятанное глубоко под толщей веков и даже тысячелетий? Первозданная Мудрость Любви, скифских или, скорее, славянских языческих обрядов… Что-то неизведанное, сказочно-поэтическое, исконно свое, родное, древнее, уносящее в глубину, в даль веков. Или это было надвременье? Навь?..

Древний ритуал… Глухие леса, хороводы. Жар и потрескивание костра налесной поляне. Пламенеет лес, зажигается поляна диковинным светом – розовым, оранжевым, рыжим – непонятно каким! И летают, скользя, в этом ночном разноцветном мире смутные полупрозрачные тени, и отражается ночной мир в глазах людей тысячами маленьких пожаров. Все жарче разгорается костер на поляне, и полыхает он яро, и освещает все вокруг огненно-рыжим заревом, и огонь дышит и движется. Жаркие языки пламени пляшут, оживая на глазах, и устремляются ввысь, и достают до самого неба, а искры сверкают и летят, и звезды в небе тоже летят от счастья… И летят, кружа хоровод, пляшут девушки в сарафанах, и венки у них на головах, и длинные косы их тоже летят в вихре танца. Огненные пляски и текущие полноводной рекой песнопения, и дивная, звенящая, смеющаяся музыка. И хитрое подмигивание, и серебристое хихиканье жизнерадостных колокольчиков, и чарующий и завлекающий, вкрадчивый и манящий смех русалок.

…И вот уже косы распустились, и ленты потеряны, а длинные запутавшиеся волосы полощет, лаская, прохладный ночной ветерок, и звучит странная, диковинная, дразнящая всхлипывающими или смеющимися колокольчиками музыка, и слышится обволакивающий, страстный, полный неги любовный шепот в уголках леса… И потрескивает догорающими сучьями ночной костер, и пляшут, смеются, брызжут огоньками-светлячками искры, и тихо гаснут. И полыхает теперь ночной мир пожаром юности и неизведанной доселе непреодолимой страсти. Жаркие объятия и поцелуи, любовный порыв, горячий трепет… Соитие, восторги обладания, извивающиеся, слившиеся в первозданном языческом блаженстве пары, и всхлипы, и вскрики, и сладостные судорожные содрогания… И погибает задрожавшая, изогнувшаяся в нестерпимо сладких конвульсиях упоительная ночь. Недолго сладкое забытье. Ах, как ночи коротки! И вот уже струится рассветом море юности.

…Мудрость природы. Извечный языческий ритуал. Рвущийся наружу острый инстинкт. Продолжение рода. Соединение мужчины и женщины друг с другом, с землей, с Вечностью.

Языческий обряд солнцеворота – только в начале августа.

Слов больше не было – зачем?

Они то улетали далеко-далеко, то куда-то падали – их затягивало в глубокий темный омут. Их Воронка была бездонной, конечно. И только луна исподтишка подглядывала за ними.