Текст книги "Письма из Канавии. Рассказы"

Злая мочютэ

Слово «внук» на русском, татарском, литовском и украинском языках звучит почти одинаково. Может одним словом, словно первородным гортанным криком выразилась радость по поводу рождения маленького человечка…

Это случилось накануне Нового года 30 декабря. Стоял легкий морозец, где-то ближе к обеду выглянуло солнце, скудным зимним теплом согревая снежные поля, крыши домов. Зазвучали детские голоса на улице, послышалось тявканье собак – деревня оживала.

Мочютэ с утра толклась на кухне, готовя сначала завтрак, потом обед лесорубам. Визги детей, не желающих вставать, головная боль после бессонной ночи, затухающие печи – все раздражало Мочютэ. И зачем надо было врубать будильник среди ночи? Чтобы он методично выпевал с двух часов ненавистную мелодию? Понятно, что братья долго не виделись и проговорили до часу ночи, но будильник-то зачем!?

Нет, положительно, все решили извести несчастную Мочютэ. И по имени ее никто уже не зовет, так все и зовут Мочютэ – «бабуля» по-литовски. Бабуля пнула в сердцах бутылку, валяющуюся на полу. Это же надо столько выпить! Вот, сосед Йонас выпил две рюмки и пошел себе домой. И ведь стучала в дверь, просила не гоготать как на параде, ночь все-таки, и дети толком не спят, так нет еще и будильник на мобильнике включили! И теперь у Мочютэ вместо сердца сплошная ноющая боль и руки дрожат, точно она всю ночь пропьянствовала.

Конечно, не удивительно, что Альгис вернулся из Ирландии безработным, кому он там такой пьяница нужен. И зятя с толку сбивает. Хорошо, что еще жена стерва попалась, такому как Альгис, другой и не надо. Они ее дразнят «сувалькете». И неправда, что название народности «сувалькечай» произошло от русского «сволочь», вот и соседка – сувалькете, а какая работящая и порядочная. Это скорей всего все «дзукай» – неряхи и пьяницы, весь день ходит Мочютэ и за зятем вещи его разбросанные подбирает.

Визги и вопли дерущихся детей набирали обороты. И надо же было случиться, что у Кристины первым родился сын. Именем-то каким назвали, в честь Ричарда Львиное Сердце. Какой он Ричардас, так – Ричка – бестолочь и лентяй. Спокойно не пройдет, чтобы Александру не ударить. Вот и сейчас стоит Александра и плачет. Ричка – довольный, рядом надсмехается. И, вдруг, Александра развернулась и – «хук» левой – и уже Ричка согнулся в три погибели и верещит, несмотря на свое «львиное сердце». Что за дети!? А ведь, между детьми пять лет разницы, а ведут себя, как будто обоим – шесть. В ушах продолжали звенеть детские вопли. Мочютэ не вытерпела и решила: а что, если я – тоже также?

Сделав страшное лицо, заходит в комнату к детям и кричит, как самая настоящая ведьма. Дети изумленно уставились на бабулю:

– Вот я тоже буду орать как вы! – выкрикнув это, Мочютэ помчалась обратно на кухню на запах пригорающих голубцов. Детей больше не было слышно. Неужто помогло?

Теплые лучи невысокого зимнего солнца пронизывали все комнаты и грели, наверное, больше, чем печи.

– Пока светит солнце, надо чтобы дети погуляли. – Мочютэ позвала Александру и сказала ей, чтобы та шла на улицу. Александру долго упрашивать не пришлось, моментально собралась. Мочютэ только успела спросить, тепло ли она оделась и наказала далеко не уходить – скоро обедать.

Нажарив голубцов и поставив их тушиться, Мочютэ взглянула на часы: пора звать Александру. Ричка незадолго перед этим поехал на велосипеде в лес отвозить топор отцу. Александры во дворе не оказалось. Не было ее и у подружек. Продавщица в магазине подтвердила, что Александра с Габией и Каролиной появлялись в магазине час назад. Мочютэ кинулась на другой конец деревни, высматривая красную шубку внучки по дворам. Несмотря на солнце, ветер пробирал до костей. Еле плетясь от усталости, Мочютэ вернулась на свою улицу. Подошла к той замерзшей луже, на которой по словам Габии каталась Александра. Нет, утонуть тут невозможно. Долго глядела в сторону леса, на поле и дорогу, ведущую к лесу – никого не было видно. Гнев и злость сменили бессилие и отчаяние. Это же надо, такая бродяга, только неделю назад из-за неё без памяти валялась. Пропала как всегда. Углядела её Мочютэ на другом конце деревни, по красной шубке узнала. Тащил её какой-то мужчина за сараи. И разглядеть-то не могла куда точно. Задыхаясь, осела… Выяснилось потом, «мужчина» сестрой Доминикаса оказался. Аста одета была по-мужски. Или – повисла у соседа на заборе, кверху попой, а внизу колья металлические и бетон. Хорошо, что вовремя успела. Недалеко была – услышала. Вот и боится Мочютэ, а вдруг когда-нибудь не услышит, не успеет…

Вернулась домой и позвонила зятю в лес. Нет, Александра к ним не приходила. Мочютэ вновь обошла всех близлежащих соседей, и уже соседи подключились к поиску. На машине объездили всю деревню, заходя в дома, спрашивая, не встречали ли девочку в красной шубке. Александры нигде не было. Мочютэ металась по деревне, с побелевшим от страха лицом, пугая и вызывая жалость. Потом вспомнила про голубцы, что надо кормить людей, вернулась домой. Зазвенел мобильник. Зять и сообщил, что Александра пришла к ним.

Когда за окном зарокотал трактор с дровами, стол уже был накрыт. Первыми зашли Александра с отцом. Зять, стоя на пороге, просительно заглядывая в лицо Мочютэ, сказал:

– Ну, вот смотрю – стоит. Пришла – говорит…

От этого покорного, жалобного взгляда зятя, совсем у бабули разум помутился, кинулась она к Александре, нащупала ее ноги – так и есть! До колен совершенно мокрые! Темные следы на большой луже у околицы деревни не обманули: Александра разбила ботинками лед, как Ричка учил, провалилась под лед и пошла к отцу с мокрыми ногами за четыре километра в лес. Чтобы свирепую Мочютэ не видеть.

Схватив резиновый шланг, Мочютэ потащила Александру лупить. Пытаясь вытряхнуть её из шубки, бросила шланг. Когда шубка полетела в угол, шланг исчез – это Ричка пришел на помощь сестре. Мочюте в ярости набросилась на Александру, стащила ее с дивана и кинула на пол. Александра крутилась на полу, изворачиваясь от тумаков Мочютэ. Неизвестно, сколько бы еще лупила бабушка внучку, если бы вдруг из соседней комнаты не выскочил Ричка и не заслонил собою сестру. Он стоял как маленький львенок, слезы не капали, а текли ручьем по щекам, подбородок дрожал и весь он трясся от ярости, сжав маленькие кулачки, крича Мочютэ обидные и злые слова:

– Динкит иш ча! Аш ужмущу юс!

И словно Мочютэ стегнули по лицу. Она отступила от Александры в бессилии, задыхаясь от гнева, пыталась объяснить Ричке, как он плохо поступает. И, что «маленькая бродяжка» должна получить по заслугам. Путая литовские и русские слова, на какой-то невероятной тарабарщине, плача и ругаясь, Мочютэ еще долго кричала, «какие плохие внуки» у нее растут.

Потом, когда всё улеглось, когда все отплакались и помирились, Мочютэ подошла к Александре, взяла ее за маленькие ручки и спросила:

– Так, почему же ты ушла в лес?

– Ман людна буво…**

С литовского на русский язык слово «людна» переводится как «печально». Наверное, это не совсем правильно, само звучание этого слова заключает в себе глубокую печаль и тоску.

– Почему тебе стало тоскливо?

– Габия и Каролина не захотели со мной играть, и я захотела к папочке…

И представила себе мочютэ, как шла маленькая девочка в красной шубке, коротких штанишках, из-под которых выглядывали голые ножки, в стареньких Ричкиных ботинках через снежное поле. Не пропуская замерзших луж, каблуком раскалывая лед и проваливаясь в ледяную воду. Шла напрямик, не привычной дорогой, по которой поехал Ричка на велосипеде. Повстречалась ей белочка в своей сизовато-коричневой драгоценной шубке. Перелезла через мелиорационный ров. Много видела кабаньих следов. Нет, живого не встретила. И косуль тоже не встречала, а вот следы собаки, а может и волка, видела.

Вспомнила Александра, как обманула однажды Мочютэ с мамой. Наставила пальчиками следы посередине дороги, похожие на волчьи, а потом мама вместе с Мочютэ долго изучали: как это, волк на крыльях что-ли приземлился – ни начала, ни конца…

Закончилась эта история весьма странно: Александра почти не заболела. Ребенок, который когда-то, по мнению врачей вообще не должен был выжить, столь тяжелы были роды и так она болела после рождения. Её и мыли по возможности, как можно реже – она имела обыкновение болеть после каждого купания. Ричка перестал лупить сестру, отец впервые не прикоснулся к купленному в тот вечер пиву. Мочютэ повезло больше всех: благодаря легкому недомоганию внучки ей не пришлось ехать в гости, куда ей вовсе не хотелось.

* Динкит иж ча! Аш ужмущу юс! – Убирайтесь вон! Я убью вас! (лит.).

**Ман людна буво – Мне стало тоскливо (лит.).

Одиночество

– Смотрите, опять этот старик сидит, – продавщица Вильма, отдернув занавеску, посмотрела на крыльцо.

Заведующая вышла из магазина и вскоре вернулась. Не вышло у нее прогнать старика. Он как сидел, уставившись в одну точку, так и продолжал сидеть. Никого и ничего не видя. Не видя, как мальчишка ухватил один из трех кульков с ягодами из его сумки. Не видел, как рассыпались ягоды из второго кулька. Старик приходил вместе с первыми посетителями и уходил, когда магазин уже запирался.

Проходил сезон клубники – в сумке у старика появлялись семечки. Похоже, покупатели не очень интересовали старика. Смотрел он сквозь них покрасневшими слезливыми глазами, плохо слыша, что говорят. Воробьи таскали у него семечки, жестокие мальчишки, поднимаясь по ступенькам, старались, как бы ненароком, задеть ногой его сумку. Старик не шумел на воробьев, не ругал мальчишек. Сидел дотемна.

Жил он через две улочки и жил не в какой-нибудь халупе, а в большом двухэтажном доме. Когда-то в доме кипела жизнь. Вырастили вдвоем с женой двух дочерей, выдали их замуж. Со смертью жены жизнь затихла в доме. Дочери приезжали редко: семья, дети малые. А он еще реже навещал дочерей, чувствовал себя там чужим и ненужным. Забросил совсем свой огород. Только укоризненные взгляды соседей заставляли его браться за газонокосилку, сажать вокруг дома ненужные ему цветы. Торчали эти цветы-сиротки потом как попало и где попало.

…Пустил он Лайму с сыновьями на квартиру не потому, что нуждался в деньгах. Пустил на второй этаж, за небольшую плату. Что возьмешь с вдовы с двумя детьми. Лайма быстро нашла работу на рынке, мальчики-погодки пошли учиться в школу.

Когда Лайма, стуча каблучками, возвращалась с работы, у старика сильнее начинало биться сердце. Какая-то неведомая сила поднимала его, заставляла суетиться, хвататься за домашние дела. Затеял он ремонт в доме. Помогала ему и Лайма с мальчишками. В доме стало светлее, запахло краской и жильем.

Как-то вечером, после работы Лайма красила у себя в комнате. Старик, наварив кастрюлю супа, решил пригласить на ужин Лайму с детьми. Поднявшись на второй этаж, он едва успел подхватить на руки падающую с лестницы Лайму. Кровь бросилась в голову, горячей волной побежала по телу. Старик только и смог выдохнуть:

– Пожалей! Не могу…

Лайма аккуратно освободилась от рук старика. Тихо, почти неслышно сказала:

– Не сейчас, не теперь… Только после свадьбы.

Приехала дочь старика. Просила, упрашивала:

– Только не расписывайтесь! Не Лайма* она, а Лауме**! У меня соседка из деревни, где жила Лайма, рассказывала: муж ее сидит в тюрьме из-за нее!

Отец, словно не слыша ее:

– Она у меня денег попросила, 50 лит. Я ей дал – она так обрадовалась!

– Вот видишь! Деньгам она твоим радуется, а не тебе!

Старик, мечтательно куда-то сквозь нее глядя, продолжал:

– Я так рад, что сделал ей приятное…

– Памятью матери умоляю – не женись!

Потом, поняв бесполезность всех уговоров, сказала на прощание:

– Приезжай ко мне жить, когда прогонит…

Свадьба была скромной, с его стороны не было никого, с ее – две подружки-торговки с рынка, на котором устроилась работать Лайма. После свадьбы поторопился старик оформить Лайме «дарственную» на дом. И Лайму как подменили. Вместо скромной молодой женщины поздно вечерами приходила пьяная накрашенная ведьма. Пьяные крики разгоняли тишину в доме, будили мальчишек и загоняли старика на мансарду. Туда, где – потише, где раньше жила Лайма. Где жило его разбитое «Счастье».

Возвращалась Лайма иногда с шумной компанией. Дом тогда гудел и сиял всеми окнами до утра. Иногда не возвращалась совсем – пропадала на несколько дней. Мальчишки жили сами по себе. Когда Лаймы не было, старик им готовил. Утешался, что не один. Не чужие вроде…

Мальчишки подрастали. Подрастали и проблемы, связанные с ними. Угодил старший в тюрьму – пришлось потратиться на адвоката.

Потворствовал старик капризам молодой жены: ни один праздник не обходился без дорогого подарка Лайме. Быстро иссякли его сбережения, пенсии едва хватало на еду и самое необходимое.

Купил старик большое зеркало в роскошной раме, чтобы молодая красивая жена могла на себя любоваться. Стыдно было занимать у соседей деньги, но разве хватит его пенсии на такую дорогую вещь.

Осень. Семечки уже никто не покупает – их продают в магазине. Старик сидит на ступеньках магазина, в руках у него тальянка. Тянет он свою тальянку и тихонько поёт. Поет не за деньги. От одиночества.

* Лайма – счастье (лит.)

** Лауме – ведьма (лит.)

Ссылка

По воспоминаниям Алдоны Гурскене, урожденной Пирагайте.

Маленький Пранас, сидя в кабине машины, крутил воображаемую баранку и довольный кричал: «Ту-Ту-у». Холодной осенней ночью увозил грузовик семью Пирагасов на железнодорожную станцию. Так началась ссылка многодетной семьи в далёкую Сибирь.

Отец, Антанас Пирагас, доброволец Литовской Армии с 1918 года, имел 30 га земли в деревне Кудиркяй Пренайского района, из которых 10 га получил за военную службу. В колхоз пошел одним из последних, работал там счетоводом.

В 1949 году в семье родился одиннадцатый ребенок – Пранас. За новорожденным и мамой – Казимирой Пирагене в Каунас поехали отец, я и брат Альгирдас. При возвращении домой нашу повозку остановила машина НКВД. Первый вопрос был: «Где Альгирдас?» На наше счастье Альгирдас уехал раньше с соседями и таким образом избежал ареста. Когда приехали домой, обнаружили жуткую картину: все было перевернуто, вывороченные доски из пола, растоптанные продукты – что не смогли съесть и унести. Самое страшное – двух старших братьев Антанаса и Альбинаса арестовали и увезли в НКВД. Братья состояли в резервной группе партизанского движения «Железные Волки» Таурагского района, их выдал предатель Казялис. По решению суда они были сосланы на 10 лет лагерей в Казахстан.

Несмотря на пытки, братья никого не выдали.

Альгирдас избежал участи братьев, долгое время прятался и жил нелегально.

Жестокие были те времена, кровавые. На многие десятки лет сохранила людская память страшные картины расправы «стрибов» («народные защитники») с партизанами.

Рассказывает Броня Пирагене:

«… Когда мы подошли к школе, там лежало 12 трупов. Трупы уже разлагались, их не позволяли хоронить, чтобы еще больше устрашить жителей деревни. Каково было матерям видеть мертвых, изъеденных червями своих сыновей??!! Сердца каменели от боли и ненависти.

…Когда в деревню приходили стрибы, они отнимали продукты, уводили скот. Приходили партизаны, мы сами отдавали продукты. Трудно очень и бедно жили тогда»

После ареста братьев, долгое время стрибы приходили по ночам с обысками – искали Альгирдаса. Уводили скот, не смотрели, что многодетная семья. Чтобы как-то выжить, прятали корову в лесу.

Один такой обыск братья сфотографировали. Увидели – отняли и разбили фотоаппарат. Злобствовали беспредельно, наверное, потому, что не могли сломить нас и что, несмотря на весь ужас, продолжали жить нормальной жизнью. Учились мы хорошо, ходили в школу в деревне Сабаленай. Семья была трудолюбивая. Мы долгое время надеялись, что нас не тронут, тем более что мать имела медаль «Мать героиня». Да и куда спрячешься с девятью детьми. Мама была уже беременная двенадцатым ребенком.

И тогда ночью, когда пришли в последний раз, надеялись, что дело закончится обыском. Стук раздался в два часа ночи. Усадьбу уже окружили. Стрибы требовали, указать, где находится бункер партизан. Отец сплюнул и сказал: «Вам приказали увезти нас, так не ищите дураков и исполняйте приказ!»

Нам приказали собираться в дорогу.

Такая большая семья не бог весть, что имела в запасе из одежды и продуктов. Во время сборов заходит колхозник Жикус. Отец передал ему деньги, чтобы он купил сала в дорогу. Увы, сала Жикус не принес, как оказалось впоследствии, деньги он пропил. Узнав, о страшной вести, пришел из соседней деревни брат отца Альбинас, предложил маленького Пранаса оставить у них. Отец не согласился на разлуку с малолетним сыном. Была осень, картошка была убрана, но с поля еще не успели вывезти. Нам обещали, что по дороге заберем.

Собрав свои пожитки, сложили в машину. Пришли соседи, проститься. Никогда не забудутся последние минуты расставания с родным домом; распахнутая дверь, все разбросано, висит на стене распятый Христос, точно символ, что наши настоящие страдания только начинаются… и предчувствие, что больше никогда сюда уже не вернемся…

Машина тронулась, и мы запели:

Дует-дует холодный ветер,

Ломает дуба ветви,

Увозят наши семьи на Север

Советы, пришедшие к власти

Песня обозлила стрибов – машина не остановились. Остались мы без картошки. Привезли нас на станцию Мауричай, здесь уже стоял товарняк с решетками на окнах. Так мы и оказались 2 октября, 1952 года, легко одетые, без достаточных запасов еды, в товарном вагоне для перевозки скота. Кроме нас в вагоне было много других семей из разных уголков Литвы, среди них были инвалиды, дряхлые старики, малолетние дети, беременные женщины. Так выглядели «враги народа». Под стенания и слезы, увозил нас поезд из родной Литвы, многих уже навсегда.

Как говорила мама: «Живым нет места на кладбище – приходится жить», так и мы, вскоре успокоились и разговорились. Оказалось в вагоне шестьдесят человек из Каунаса, из Гарлявы, из Преная и многих других мест. Спали на узлах, которые захватили из дома. В конце вагона была проделана щель, на ней стояла посудина без дна – это был наш туалет. Самое тяжелое – это отправление естественных потребностей: двое держали простыню, когда третий сидел на посудине.

Была уже поздняя осень, в вагоне было холодно, обогревались «буржуйкой». Мы, дети в конце вагона проделали щель, через которую могли видеть унылые осенние поля, серебристые змеи рек, на высоких берегах которых склонились вывороченные сосны, деревеньки с низенькими домами, точно ушедшие в землю. Чужая природа, чужой страны! Сердце щемило от тоски и страха за свои судьбы.

Настроение людей в вагоне было подавленное. Многие заболели, кто-то плачет, кто-то молится. Отец был большим оптимистом. Он успокаивал нас: «Чтобы мы не делали, все равно они сделают свое черное дело. Лучше не показывать врагу свою слабость». Мы писали письма на Родину своим родным и через щель в полу выбрасывали, проезжая какой-нибудь населенный пункт. Всегда находились добрые люди, и часть писем попадала адресатам.

Еду нам приносили конвоиры, обычно суп и бидон воды; хватало, чтобы не умереть с голоду и жажды. О том, чтобы умыться и речи не было. При такой жизни быстро заводятся паразиты, вскоре нас замучили вши.

Через две недели такой мучительной дороги нас привезли в Томск и высадили на берегу реки. Выдали на три дня паек и пересадили на пароход «Некрасов». После душного и грязного вагона «Некрасов» показался нам божьим даром: воды сколько угодно, наконец-то можно было отмыться от вшей и другой нечисти. Через окно можно было свободно наблюдать окружающую природу. Места были неповторимые: всюду – бескрайняя тайга, подступающая к берегам, поваленные деревья, стволы деревьев, плывущие в воде. И кругом – холодная гладь осенней реки, местами ширина Оби достигала 3 км. Изредка можно было увидеть голый берег с одиноким деревом, точно заблудившимся путником, поднявшим свои ветви-руки просящие о помощи. Так мы приплыли в районный центр Колпашево, находящийся от Томска на расстоянии 500 км. Дальше «Некрасов» не пошел, капитан побоялся, что река замерзнет, и он не успеет вернуться обратно. Здесь нас пересадили на баржу, которую тянул катер. Заметно похолодало, уже не до красот природы – погреться бы.

Высаживали по пять семей. Первые семьи высадились в Каргасоке, со следующими пятью распрощались в Тополевке. Проехали около тысячи километров, когда нас ссадили в Александровке, небольшом районном центре. Деревянные дома, деревянный тротуар, один мост, один трактор. Все пять семей разместили в недействующем детском садике. Всем взрослым сделали инъекции, после которых приходили в себя три дня. После этого отвели в баню. Нашу одежду, в которой мы были в дороге, сожгли. Хоть и встретила нас Александровка холодной, почти зимней погодой – было уже 19 октября, мы почувствовали себя другими людьми.

Края те были суровые, девять месяцев зимы. Практически никакой связи зимой не было, почту привозили санями за тысячу километров, от деревни к деревне. Продукты доставляли только летом, по реке. В Александровке была рыбная фабрика, большую часть рыбы сушили и увозили, что покрупнее – коптили, был также и консервный цех. В колхозе выращивали свиней и коров. Свиней кормили рыбными отходами, пришлось и нам отведать рыбных голов. Хорошо помнятся спустя 50 лет цены на рыбные головы. Килограмм голов щуки и налима стоили 3 копейки, язя и подъязя – по 5 копеек. Голова осетра была деликатесом и нам была не по карману, стоила 50 копеек за килограмм. Никаких фруктовых деревьев не росло на этой земле. Успевала вырасти только картошка. С собой мы успели захватить мешок яблок. Эти яблоки, можно сказать, и спасли Пранаса – мы их меняли на молоко. Хорошо помню, как я, зажав в кулаке яблоко, иду менять его на молоко. Как мне самой хотелось съесть это яблоко и как не хотелось отдавать его чужим людям! К тому времени родился двенадцатый ребенок – Кестас. Злые гримасы судьбы-пересмешницы – маме вручили вторую медаль «Мать героиня». Вот так и жили мы с дважды «героиней», десять детей на краю земли и совсем не у «Христа за пазухой».

Два старших брата Альгирдас и Альгимантас работали в колхозе, возили сено на ферму. Работали много, платили мало. За один рабочий день получали 1 рубль 80 копеек, а за стол садилось 12 человек.

А тут еще случилась беда – заболел Альгимантас чахоткой. Целый год не работал, пил барсучий жир. В доме, где мы жили, было сыро и душно, поэтому спал он наверху сарая в сене. Зароется в сено, а утром мы его находили по пару, который поднимался из сена. Так и выжил и выздоровел полностью.

Отец, Арвидас, Казимирас, а иногда и я с сестрой Онуте по договору с пекарней заготавливали дрова. Основным инструментом была пила «Дружба-2». Пусть непосвященные не подумают, что это бензопила. Ручная пила с двумя ручками, поэтому ее в шутку так и называли, что пилили всегда вдвоем. Наша одежда не спасала от холодов, поработав, мы бежали в пекарню согреться. Рабочие пекарни, видя какими голодными глазами мы смотрим на хлеб, угощали нас горячей выпечкой. Так мы потихоньку и выживали. Многие годы спустя мама говорила: «Перед смертью нигде так не хочу побывать, как в Александровке. Какие люди там были!»

Администрация колхоза, узнав, что мы несовершеннолетние, потребовала освободить нас от работы в пекарне и работать в колхозе. В конце концов, оба старших брата отказались работать в колхозе. За нарушение рабочего порядка оба получили по 15 суток ареста. После ареста они опять не вышли на работу. На общем собрании нашу семью исключили из колхоза.

Какую-то человечность администрация проявила и нам выделили небольшой в 16 кв. м заброшенный бревенчатый дом. На полу всем хватило места спать, да вот беда, на нас напали клопы, в этом доме 4 года никто не жил и они были очень голодные.

После выхода из колхоза, отец заключил договор с другими работодателями. Начали работать в лесу, заготавливать дрова. Работа была тяжелая, надо было валить кедры, обрезать сучья и распиливать на метровые бревна. До вырубки 5 км. Каждый день по 10 км пешком. Вернувшись домой, после ужина шли в вечернюю школу, за непосещение нас ждал штраф. Может благодаря этим жестким условиям, у нас в семье почти все братья потом получили высшее образование. Нет худа без добра, вспоминая годы ссылки, отец как-то сказал: «Хорошо, что выслали, а так в навозе и копались бы всю жизнь». Большой оптимист был наш отец. К тому времени жизнь наша изменилась к лучшему. Старшие братья на лесопилке зарабатывали по 300 рублей. Мы уже не голодали. И к климату попривыкли, а морозы там были 40—45 градусов ниже нуля. Зимы были очень снежные, по такому снегу на обычных лыжах трудно было передвигаться, поэтому местные жители пользовались широкими обитыми оленьими шкурами лыжами.

У нас появилась возможность отстроить новый дом. Старшие братья Альгис и Альгимантас поехали вверх по Оби заготавливать лес на строительство. Поваленные деревья связывали в плоты, одни бревна вдоль, другие поперек. Весной река поднимала эти плоты и несла вниз по реке. В Александровке эти плоты пригоняли к берегу. Вышли из заключения два старших брата Альбинас и Антанас и приехали к нам в Александровку. Имея строительный материал и свою рабочую силу, мы выстроили дом и коровник. Правда, дом мы окончательно не успели достроить, как в октябре 1956 года пришел приказ освободить нас от комендантского надзора.

Мы свободны! Жаль, что началась зима, и мы не все успели уехать – выехали четыре старших брата. Эта последняя зима была самой трудной и долгой. Потом, весной продали дом, корову и наша семья поплыла обратно по реке, домой в Литву.

Обратная дорога была совсем другой, мы чувствовали себя свободными людьми, гуляли по палубе, любовались суровой красотой Сибирской природы. На многие километры тянулась тайга. Можно пройти тысячу километров и не выйти на край леса, может поэтому никто и не помышлял о побеге. В Александровке, если кто заблудится в лесу, Рыбная фабрика на целый час включала гудок, чтобы потерявшийся мог найти дорогу. Прибыв на станцию, пересели на поезд уже не товарный, а нормальный, пассажирский. В Москве снова была пересадка – на поезд идущий в Литву. Уже строили планы, представляли, как поменялись соседи, оставленный дом в Литве казался уже таким близким и желанным. Когда ехали по территории Литвы, радио заговорило по-литовски, только мы не могли до конца понять, понимали только отдельные слова, хотя дома все время говорили по-литовски.

И вот мы в Литве. Как красива родная земля! Около домов всегда чисто, растут цветы. Когда услышали родную речь, слезы навернулись на глаза. Сойдя с поезда, сразу поехали к себе в деревню, домой. Надеялись все застать, как оставили. Память сохранила все до мелочей. И вот мы стоим перед нашим домом, точнее перед тем что от него осталось… Стоим как в сне. Только по камням в траве можно определить, где раньше был наш дом. Где те тропинки, по которым бегали босые наши ноги, где тот столб, на котором отец отмечал наш рост? Где ласточкины гнезда? Куда все делось?!

Ничего не осталось, только яблони сторожили нашу землю до возвращения. Не знаю, кому все это надо было уничтожить. Но разве можно из сердца и памяти стереть дни, проведенные здесь в детстве. Память живет в нас, а мы в ней, и никто не волен отнять ее у нас.

Поехали к родным. Семья из 14 человек – долго не погостишь. Прописывать такую большую семью никто не хотел. Не найдя пристанища на Родине, решили уехать в Казахстан, в Караганду. По рассказам братьев, на шахте нужны были строители. Так по доброй воле мы стали изгнанниками. Встретили литовцев, выпущенных из лагерей, но без права возвращения домой. Организовали кружок народного танца. О еде уже не нужно было думать – отец и пятеро старших братьев работали на шахте. Их так и называли – бригада Пирагасов. Конечно, тосковали по Родине, по родному языку, по разоренному нашему дому и брошенным яблоням.

Я со своей семьей окончательно вернулась в Литву в 1961 году. В 1964 году и родители возвратились с младшими детьми в Литву. Нас уже не называли врагами народа. Более того, в 1977 году «Мосфильм» снял документальный фильм о нашей семье. Где в Литве сыщешь такую семью, где выросло 12 детей, из них двое стали профессорами: д.ф.м.н Пирагас Казимир и д. ф. м.н Пирагас Кестас, один доцент Казанского университета – к.ф.м. н Пирагас Витас.

Пирагасы шутят: есть даже один академик. Как-то на защите диссертации одного из братьев, в первом ряду сидел отец, а внешность он имел импозантную: аккуратная белая бородка, весь седой, ну, ни дать, ни взять – чистый академик. Кто-то из гостей спросил: «Кто это?» И кто-то из братьев шутя, ответил: «Академик». Так это прозвище к отцу и прилипло.

Антанас, Арвидас, Альгимантас закончили строительный институт, Йонас – радиотехнический. Пранас, закончив Казанский университет, стал радиофизиком.

Из воспоминаний жены Пранаса.

Пришлось нам однажды ехать вместе с Пранасом в командировку в Великие Луки. Перед поездкой Пранас потерял паспорт, а ехать нужно было срочно, так меня вместо паспорта отправили – на документах расписываться. Ехали через Москву. До отправления в Великие Луки оставалось несколько часов, и мы решили посмотреть фильм. Зашли в кинотеатр, а билетерша не пускает, говорит после журнала. Мы смотрим на экран и видим: на всю ширину широкоформатного экрана сидит Пранас и рассказывает, как его в детстве лупил отец. Лупил, говорит, если поймает, да вот поймать десять стервецов сразу не так просто было.

Мы, как увидели Пранаса на экране, говорим билетерше: «Да, вот же – он! Его показывают!». Билетерша остолбенела и впустила нас.

А братья были озорные, чего только не вытворяли. Как-то раз в Караганде, в снежную зиму, а снега намело высотой с двухэтажный дом, братья вырыли глубоко под тропинкой туннель. Прохожие идут, идут, вдруг проваливаются и исчезают. Смеху было, конечно, как и, впрочем, слез, когда отец изловил сорванцов.

Семье Пирагасов есть, чем гордиться, дети во многом обязаны неистощимому оптимизму и трудолюбию своих родителей, которых к великой скорби уже давно нет в живых. Время собирает свою жестокую и неумолимую дань – из десяти братьев осталось восемь. Даже на пороге смерти чувство юмора не изменяет Пирагасам. Кто-то из братьев скорбно пошутил, когда на стройке погиб Альгимантас, что его смерть была незапланированной, в отличие от смерти Альбинаса, который умер после продолжительной болезни. Жестокая высылка в Сибирь не стала трагедией для Пирагасов, они все живые вернулись из ссылки, а сколько других семей осталось навечно лежать в братских могилах Сибирской земли.