Текст книги "Немного зло и горько о любви"

Она повзрослела так рано, что слабо виделось собственное детство. Была ли она маленькой вообще, уж и не вспомнить скоро будет.

Приходилось снисходить и к слабенькой морали святош, и к гаденькой аморальности сверстников. Где-то между лежала ее топкая тропка, по которой рывками двигалась ее маленькая жизнь, не желая обидеть одних и унизить других, желая любой ценой сохранить самое себя…

Вот этот-то ускользающий сюжет она и старалась отловить в слоистом дымке кофейни, откуда сбежала, гонимая сном. Легко писались мнимые сюжеты, на бумаге оживали созданные герои, проживали свою бумажную жизнь, выходили в тираж. Но, тасуя привычно черные закорючки букв, нанизывая слова на тонкие нити мыслей, ей было никак не пробиться к главному.

Главный сюжет отдалялся по мере приближения, снился в деталях и забывался через секунду после пробуждения.

Но сейчас, в летящем сквозь космический какой-то снег трамвае, искомый сюжет надвинулся на нее. От волнения заложило уши и сдавило горло. Трамвай мягко остановился, словно повис в воздухе. Вагоновожатый вышел к ней, какой-то очень-очень знакомый, виденный в снах или еще до рождения.

Одет так, словно, примеряя одно, забыл снять другое. Джинсы заправлены в бархатные вишневые сапоги, рубашка с кружевами цвета старой слоновой кости застегнута с перекосом на две пуговицы. Шелковый расшитый павлиньими хвостами жилет распахнут, белый платок на голове повязан по-пиратски, поверх платка – золотой обруч с зелеными эмалевыми вставками.

Ее собственная душа плескалась в его глазах, он все про нее знал, все понимал, все извинял.

«Это тебя я всегда ищу! – с каким-то ожесточением крикнула. – Ты мерещился мне в разных мужчинах! Почему ты появился только сейчас? Уже столько пропущено и испорчено безвозвратно! Как ты мог не найти меня давно, когда было нестерпимо! Я уже ненавижу тебя! Я уже почти научилась жить без тебя!»

Кричала, не останавливаясь на дыхание, на поиски слов. Горечь хлынула горловым хрипом, полилась слезами.

Снял золотой обруч и надел ей на голову легким и точным движением. Она легонько дернулась и потеряла сознание.

Осторожно усадил в хлипкое трамвайное кресло и задумчиво уставился в окно. Темнота уже прочеркивалась фарами проезжающих машин, тишина вдруг кончилась, словно кто-то включил звук. Он был ее хранителем здесь, в этой жизни. Очень хорошо все делал, ни во что не вмешиваясь, без указаний сверху. Ее нынешнее выпадение в другую реальность было совершенной неожиданностью. Обычно смертные подопечные Хранителей и близко не подходят к Границе, суеверно открещиваясь от всего ирреального. Сейчас, выпав в другую реальность, она ошибочно приняла его за свой образ идеального мужчины. В сказках есть такое заклятие, что полюбишь первого, кого увидишь, проснувшись.

«Ну да это поправимо», – коснулся трех эмалевых полос на обруче – и все: его образ перестал налагаться на ее представление об идеальном мужчине. Она легонько всхлипнула во сне.

«Никаких указаний сверху. Ни намека на то, что должен сделать. Молчание высших сфер. Но молчание благожелательное, исполненное ироничного любопытства».

Перенесся мысленно в тот отдел будущего, где лежала ее не написанная пока рукопись с робкими попытками протянуть мост над пропастью между мирами. Взял свиток, легонько потряс его и ссыпал в ладонь корявенькие завитушки букв. Открыл ее сумочку, сдунул буквы с ладони прямо на тетрадь. Остатки искристой пыльцы пристали к коже. Снял с ее головы свой обруч и погладил ее по волосам этой мерцающей ладонью. Надел сумочку ей на плечо, перенес, все еще спящую, в машину, похлопал по плечу встрепенувшегося водителя.

…Загорелся зеленый. Невесть откуда взявшиеся сзади машины загудели возмущенно и голосисто. Очнулась, увидела свой поворот. «Направо, пожалуйста, – все, спасибо – сколько я вам должна – не надо сдачи».

Лифт – звонок – дом – ребенок уже спит – о, счастье. Закрыть за няней дверь – спасибо – до завтра.

Можно, обняв колени руками, свиться на диване зародышем. Нет, сначала тетрадь – что там удалось написать за вечер. Тетрадь пахнет не дымом кафе, не ее духами, тетрадь определенно пахнет чем-то иным. Вдыхает, и в голове мелькает: снег, шелк, джинсы, пиратский бриг, павлиний хвост, корона, ноты, осыпающиеся с проводов, чьи-то знакомые глаза и над всем этим голос, зовущий ее по имени…

«Нет, запах совершенно сумасшедший, надо будет перенюхать завтра на работе все духи у всех сотрудниц. Или это в кафе у кого-то? Ну ладно, что там написалось все-таки?»

Открывает тетрадь наугад. Видит слово РУКОПИСЬ в заглавии новой страницы и далее какие-то непонятные руны.

Всматривается в их очертания, причудливые переплетения и видит, наконец-то видит СЮЖЕТ!

Задыхается от волнения, от крупной дрожи. Старается ничего не пропустить и все запомнить, у нее предчувствие томительное, что может не успеть. Но нет, кажется, все понято, сведено, оформлено. Теперь спать, а утром проверить еще разок.

Утром, проснувшись еще затемно, – в душ – макияж – кофе – костюм. «Тетрадь, тетрадь, тетрадь!»

Открыла, еще успела заметить последний исчезающий завиток руны, уловить последнюю ноту уплывающего вчерашнего запаха.

…Почему-то знала, что все так и будет. Грустно не было. То непрошеное и непередаваемое вчерашнее происшествие успело влиться в нее неотделимо. Рано или поздно она добудет СЮЖЕТ из себя.

Ему уже не пропасть, ему придется родиться.

ЛЕРА

Наверняка от написанного текста разило неумелостью, но я же не писатель, я – так… уличный вырезатель силуэтов из черной бумаги…

Вдруг сошла какая-то блаженная усталость – усталость от утоления. Так бывает, когда очень сильно хочется пить, и вот дорываешься наконец до вкусной прохладной воды, и пьешь, пьешь, а потом вдруг резко чувствуешь: устал…

Вдруг увиделся Сергей – таким, как был в последнюю встречу – плачущим. Стало больно-больно. Связь все еще жива. «Сопряжение» – мелькнуло слово.

У отца есть такой наушник для мобильного телефона – цепляется за ухо, и когда ему звонят, то не надо хвататься за телефон, что-то нажимать. Просто на самом наушнике нажать клавишу и разговаривать. А если забыл надеть наушник, а тот лежит где-то поблизости, то все равно хвататься за телефон бесполезно, равно как и жать клавишу «ответить» – ничего не услышишь: мобильник сопряжен с девайсом таким образом, что отвечать на звонки можно только с него. Но если отойти с телефоном от «сопряженного устройства» достаточно далеко – например, выйти из квартиры, – то телефон вновь обретает независимость от сопряжения.

Отношения – как сопряженные устройства, надо просто отойти подальше, и свобода образуется сама собой, когда влияние достигнет предельной черты. Не надо оглядываться, нужно просто идти вперед – если вектор ошибочен, тебя догонят и вернут. А если не вернут, то через некоторое количество шагов ты получишь свободу.

Сколько еще шагов нужно пройти мне? Сколько, Господи? Я все еще пока нигде.

Глава б

МАША

Вот йолки… читала рассказ Леры обо мне и вспомнила, как мы с Владом однажды сидели поздним субботним утром на кухне. Он уже выпил свой чай, я – кофе. Желтый сыр подсыхал на тарелке, лоснилось тающее масло, и бело-красные пустые конвертики от «Рафаэлло» лежали уныло, как лопнувшие воздушные шарики.

– Если бы у тебя лично было много денег, во что инвестировала бы? – спросил Влад и неприятно прищурился.

– В людей. Людям бы помогала, – сразу, не задумываясь.

– Так и думал, что ты именно это скажешь. Как же меня бесит в тебе это… филантропство.

Пожала плечами, улыбнулась. Вот гадость…

Чего ты ждал… Мы не одной породы.

Он не плохой человек, нет. У него свой кодекс, и он следует ему свято. Но мне он тесен…

Черт… помню, как в детстве однажды с острым стыдом поняла, что живем бедно. Пообещала себе тогда, что вырасту и буду жить в достатке и всем своим помогать, чтобы не было этого унижения, когда одежда плоха и туфли – одни на все случаи жизни, и порванные колготки – катастрофа. Потому и замуж вышла в восемнадцать – от дома, который ненавидела, и от себя, которой стыдилась.

Начались работа и семейная жизнь. Деловой нюх и слух прорезались очень быстро. Играла в эту жизнь без устали, по четырнадцать часов в день, и Влад оказался в этой круговерти, и засыпали мы, разговаривая о планах и просчетах, и получалось у нас все, что не получалось у других. В бизнесе. Не в любви. Но откуда мне было знать, как это, когда получается в любви… Я ощущала лишь некое смутное беспокойство, что живу не свою жизнь, что делаю не совсем то, что хотела бы, а что хотела бы – не знаю.

Ну а после пяти лет брака, проводимого в офисах-встречах-переговорах, родился ребенок. Работу было не бросить, работа – она тоже ребенок. Пошла череда нянь, проб и разочарований, но ребенку что, он себе рос, и неизбежно будет похож не на няню, а на папу-с-мамой.

Потом мне прискучила достигнутая карьерная планка, оставила бизнес на Влада и пришла в дорогое кадровое агентство – за новой работой. Я им понравилась. Определили меня в русский филиал «Юнион Папир». И стала я коммерческим директором, дали мне авто с водителем, кабинет, все дела… Летать – бизнес-классом. Селиться – в лучших отелях.

Новые роскошные декорации действовали на меня как-то странно: я ощущала свое существование каким-то зыбким, словно не со мной все происходит…

не я удачно шучу во время выступления и срываю аплодисменты,

не я невинно флиртую, переводя скучное сухое и настороженное деловое общение в увлекательную игру,

не я превращаю бывалых дельцов в готовых к уступкам клиентов,

не я сижу за столиком запредельно дорогого кафе, придирчиво ковыряя суши и роллы,

не я запросто заглядываю в бутики «Гранд Паласа», мило помыкая царственными стервозами-продавщицами…

Словом, все время, пока пребывала в роли бизнес-леди – холеной, красивой и умной, – я не ощущала себя собой.

Этот конфликт мучил, я покупала себе часы бесед с психологом, но и с ним была не собой, черт возьми, а кем-то.

Были, были бесспорные моменты, когда ощущала себя остро и четко, но, йолки, что это были за моменты? Когда изощренно унизят, когда подставят, когда, ожидая сочувствия, получала нравоучение или безучастное сопоставление.

В моменты слабости и не-успеха, в моменты отвержения и разочарований – вот тогда, о, да, понимала, что все это происходит со мной, именно. Гадость…

Были и светлые моменты равенства себе, когда зарывалась лицом в маленькую дочку, отчаянно вдыхая ее запах, падала в одномоментный провал счастья.

Еще было острое горячее счастье попадания в резонанс с… как бы это сказать лучше… с Добродетелью.

У меня на примете были городские старушки, стоявшие с протянутой ладошкой. Одна такая стояла у «Техноложки». Любила наряжаться. Однажды летом бабулька к обычной своей красной бейсболке приторочила по кругу мех – хвост чернобурки. Стояла, словно в шапке мономаха… что-то напевала, раскачиваясь. То пристраивала перед собой ладошку лодочкой, то прятала ее за спину. Я спустилась на пару ступеней и зарылась в сумку в поисках денежных бумажек. Нашлась одна, необидная. Подошла к бабульке. Та резко вскинула голову. Черт, у нее оказались черные задорные глаза. Смеющиеся. Не сумасшедшие, нет. Она высунула ладошку из-за спины. Протянула мне. Маленькая такая лапка в тонкой трикотажной малиновой перчатке. На указательном пальце маленькая ровная дырочка. Я погладила старушку по этой ручке. Рефлекторно. Так гладишь хорошенького котенка…

Бабулька радовалась глазами, переливая в меня какую-то солнечную безмятежность. Я стояла, прижимая пальцами купюру к ее ладошке в малиновой перчатке – надо было прижимать, потому что сильно дуло из вентиляции, и ветер бы снес бумажку в момент, а она не сжимала лапку в кулачок, а просто смотрела мне в лицо и улыбалась… не выдержала и разулыбалась ей в ответ. Было кайфово вот так стоять, и время как-то зависло…

…Вот Иисус говорил, что «нищих всегда будете иметь с собой»…

Значит, так надо? Ужас. Вот ужас, а…

Счастливые моменты с Владом были редки. Но когда он, вопреки всем ожиданиям, вдруг являл понимание и даже предусмотрительность, и вместо привычной сухости обрушивал нежность – о, это было счастье. Но счастье боязливое, словно знающее, что этот спорадический порыв минует и следующего ждать долго-долго.

Мучила меня эта полярность: вот я – деловая, преуспевающая, а вот неуверенный подранок – тоже я.

Работала много, не останавливаясь ни на минуту, постоянно закручивая новые отношения, контакты, операции – призрак перенесенной в детстве бедности маячил в сознании, толкая взашей, подстегивая… А маленькая девочка, жившая во мне, грустно сидела и ждала, когда кто-нибудь поиграет, расскажет-расспросит, рассмешит-развеселит, позаботится… Щаз, как же, угу.

Ну да, конечно, общалась с мужчинами, чаровала-разочаровывалась, устранялась, мучилась виной, что зря так отзывчива к чужому вниманию – все время себя мучила: сама себе и судья, и преступник. Адвоката только не было…

Я привыкла все делать сама, но себя защитить не умела.

Свертывалась в комок, перебаливала, что-то понимала для себя – и снова в жизнь, в жесткий сценарий рынка.

Познавала мир на нюх, на вкус, на ощупь, все пытаясь найти поток тепла, направленный на меня. Рассеянно ворошила свои привычные вопросы, тоскливо глядя вслед ускользающим ответам, эх…

Думала так: меня поместили в эти декорации, с этими действующими лицами и исполнителями, и надо честно отработать до конца. Наверно, это и есть жизнь.

А потом появился Егор…

Помню, как-то в перерыве между лекциями мы пили кофе, и я сказала:

– Во мне всегда живет беспощадная жалость, которой хватит на всех, кроме самой себя.

– Расскажи об этом. – Егор чуть подался вперед. Йолки, сразу захотелось рассказывать долго, упоительно вдаваясь в неоформленные ощущения.

– Понимаешь… ну вот, например, я не могу достойно отреагировать, когда кто-нибудь в магазине, например, трогает меня за задницу, мне НЕУДОБНО как-то ответить, я просто быстренько теряюсь из магазина, даже не посмотрев, кто это там был… Гадость… Или некоторые мужчины просто подходят и говорят: «А поехали с нами». И я думаю: «Черт, неужели у меня на лбу написано, что я шлюшка или голодная?» И так всегда. А еще Влад… сколько лет я позволяла ему давить меня и никак не противостояла.

Егор не удивился. Ни тому, что я говорю об этом с ним, ни тому, о чем говорю.

А я-то боялась открыть свои, так сказать, слабые стороны…

– Такая вот «жалость», – сказал он, – есть оборотная сторона силы. А сильные люди настроены на защиту себя с дальнего расстояния, но, подобравшись ближе, их можно вот так легко и просто и безнаказанно ранить, и более того, манипулировать ими. Понимаешь? А слабые люди устроены по-другому. Они не могут отразить нападки с дальнего расстояния, и порой кажется, что такого человека легко можно растоптать, и что он так беззащитен, но причинить такой вред, что затронул бы их душу, практически невозможно, они как в крепком панцире. И по этой же причине сильные могут легко снисходить, прощать и жалеть, а слабые затаивают обиду. Так устроены люди, иначе сильные были бы не люди уже, а просто терминаторы какие-то, а слабых бы сожрали давно в обществе.

Я сразу стала просить рецепты, как от этого избавиться, как защититься. Егор улыбнулся:

– Но тут просто все. НИКАК. Просто ты такая.

Можно стараться не подпускать ближе, строить свой панцирь, но все равно эта постройка будет прорываться снова и снова.

Можно только оценить себя трезво и радоваться, что твоя беззащитность доступна лишь ограниченному числу людей, которые сумели подобраться, которым ты по своим мотивам ПОЗВОЛИЛА подобраться к себе, а значит, сумеешь и защититься, если захочешь.

Вот такой появился у меня Егор… И с ним появилась смелость попробовать изменить жизнь. Вооооот…

А потом появилась Лера. Очень-сильно-больная прекрасная Лера, которую Влад «взял в заложники», наивный… Похоже, он сам попал в заложники. И даже не догадывается о том…

Влад… когда-то мальчик – не было роднее, а теперь чужой. Совсем чужой. Наверное, настоящий разрыв отношений происходит тогда, когда сознаешь: то, что человек тебе дает, – не соответствует уровню его притязаний…

Вот, кстати, Влад – легок на помине – звонит.

– Привет, я не разбудил?

– Нет, я уже кофе пью.

– У меня к тебе вопрос. Насчет Леры. Я хочу устроить ее в неврологию, в стационар, на обследование. Три дня всего – льготное предложение – а потом они скажут, что делать.

– В какую больницу?

– В хорошую больницу, успокойся, что ты из меня сразу урода делаешь?

– В какую палату?

– Ну, не в VIP, конечно, но в нормальную платную одноместную палату.

– Ты оплатишь обследование?

– Да. Я хочу помочь. Удивлена?

– Да. Впрочем, хорошо. Что ты хочешь от меня?

– Чтобы ты с ней поговорила, убедила. Чтобы она не боялась. Скажи, что «так надо».

– Черт, ты уже успел ее испугать этим?

– Нет, я еще не говорил.

– Скажи… а почему ты не думал, что пугаешь больную девушку, когда увозил ее из дома к себе на квартиру?

– Потому что я был не в себе, ясно тебе? И ты знаешь, из-за чего! Это был не только мой форс-мажор! Так что не надо на меня вешать всех собак. Так ты поговоришь с ней?

– Хорошо, я позвоню ей. На мобильный. И поговорю.

– Маша…

– Нет.

– Ладно. Пока.

– Да. Пока.

Обследовать Леру в больнице – это хорошо, это правильно. Надеюсь, она согласится.

– Привет, девушка-красавица, как поживаешь, м?

– Привет, я пишу тут, увлеклась, знаешь… после того, как о тебе написала новеллу. О Владе пишу вот.

– О Владе? Что жили мы долго и счастливо и умерли в один день?

– Ой, нет, а надо было так, да?

– Йолки, нет, конечно, так не надо, как угодно, только не так. Я звоню тебе, чтобы спросить: не хочешь пройти обследование в хорошей больнице, а?

– Хорошей больнице? А такие бывают? – Лера засмеялась.

– Бывают, честно. Влад хочет устроить тебе хорошее обследование в платной клинике, все расходы берет на себя. Он редко идет на такие шаги. Чем-то ты его зацепила. Хотя, возможно, что и просто грехи замаливает типа. Так что соглашайся.

– Соглашаться…

– Послушай. Там отношение другое. Будешь вся окружена заботой и молодыми веселыми интернами.

– Это меняет дело! Что ж ты сразу не сказала, молодые интерны – самое то для аскетичной, анемичной, атрофичной…

– Наконец-то ты это поняла! – подыграла я. – Так я звоню Владу, что ты согласна?

– Хорошо, а… а почему он сам не спросил у меня, не знаешь?

– Думаю, ему неловко за то, что он проделал этот маневр с «заложничеством». Но признать это – выше его сил. И отказаться от этого, как от способа меня попрессовать, – тоже пока не может.

– Знаешь, Маш… ведь он хороший человек.

– Да. Знаю. Ну все, пока, девочка, буду звонить ему.

– Спасибо!

Так через несколько дней Лера оказалась в больнице.

Глава 7

ЛИКА

Маша уходит от Влада. Уходит, уходит, скоро уйдет совсем. И хотя мы с ней похожи, хотя контуры наших душ чуть ли не конгруэнтны, я не уйду от Антона никогда.

Вот ведь… Маша выходила замуж по любви. Я – просто искала убежище.

Теперь я живу в убежище, а Маша уходит к новой любви.

Вопрос: что я делаю не так? Почему я не люблю мужа и не ухожу от него? Хотя… почему не люблю? Наверное, точнее будет сказать, что люблю – как очень хорошего человека. Просто… не такая это любовь, в общем.

Двадцать один год назад мы поженились.

В тот день с утра слегка дождило. Мы собирались в парикмахерскую: я – за прической, он – за стрижкой. Я – неявно утверждаясь в неявных же правах – попросила застегнуть мне сапог.

Вот, так заблажилось. Маленький тест-бросок в будущее: будет ли любить самозабвенно, коленопреклоненно? Так нужно было это знать, вверяя себя другому человеку. И так спасительно было бы получить знак: можно! шагай с высокого края, подхватит.

Но вот редко, очень редко нас понимают правильно…

Как он прочел мою пробную sos-шифровку, примерно представляю.

«Ну, кто у нас будет в семье главный?» – что-то в этом пошло-бытовом духе.

– Разве ты сама не можешь застегнуть? – резонный вопрос.

Рациональный ответ на мой иррациональный невестин страх.

– Могу, но хочу, чтобы ты.

Эти слова – неумелая моя подача – он слышит как: «Будет все, как я хочу!» – формула-угроза, формула-вызов.

Поворачивается и уходит. Кажется, что уходит навсегда. Мне страшно и в то же время как-то воздушно-легко: ушел, и не надо ему принадлежать, не надо уходить в незнакомый тоннель другой неизведанной и пугающей жизни с мужчиной. Но тут же на шее смыкается ожерелье из мелких лапок обстоятельств: запись на прическу, регистрация, платье, гости, твои-мои родители. За это ожерелье легко цепляется поводок долга, и я послушно бреду в парикмахерскую. Слезы легки и непривычно взрослы, даже нос не краснеет. Плачущая невеста – ну стресс, с кем не бывает.

…Возвращаюсь домой, готовая к любому исходу: можно под венец, а можно просто посидеть красивой на диване, укрывшись пледом, и читать печальную книжку с обреченным видом отвергнутой жертвы, ха-ха.

Но Антон возвращается. И у него нет привычных усов! Я часто фыркала, глядя на красивые густые усы, но он к ним привык и расставаться не собирался.

У Антона без усов такое юное лицо, что я вдруг понимаю: он не может быть ответственным за мою жизнь, я зря полагала, что просто вверяюсь ему, а он – такой сильный, мужественный, знает, что дальше делать и куда идти.

Я вдруг вижу ясно – мы дети-ровесники, сбегающие в отчаянное приключение вместе. И от этого горячая нежность заливает ребра. Эта нежность – к мужчине, идущему на риск… ради меня? себя?

…Двадцать один год спустя – день в день, годовщина – дождит, температура воздуха скакнула за ночь с плюс один на плюс двенадцать, а давление у Антона со ста двадцати на сто шестьдесят. Ему нездоровится, и я пою его чаем с калиной. Но он уже принес мне белые лилии, прогнувшие лепестки в балетном наклоне назад к темно-зеленому стеблю. Дорогие изящные цветы. Подал мне, смеясь, со словами: «Это тебе за риск! Ты вышла замуж за меня!» Ага! Значит, он считал, что рискую я, а я думала, что идет на риск он.

И, может быть, первый секрет нашего брака в том, что мы рисковали равно, поставив на кон самих себя, и пути назад даже не мыслили?

Может быть, я ушла не от, а в Антона, потому что прошел именно двадцать один год?

Двадцать один – три раза по семь – символ полноты времени.

Может быть…

На двадцатом году нашего брака я рванулась было прочь что есть силы, а на двадцать первом – та же сила притянула меня обратно, вбросила в Антона, в самую нежную глубину, и всплывать не хочется совершенно…

Неужели свершилось? То самое мистическое единение, когда «двое – одна плоть», не в постели, не в связке, преодолевающей путь, а просто друг в друге?

Хотя совсем не просто друг в друге, совсем нет. Я в нем со всем своим темным сияющим внутренним космосом, и мне не тесно. Для меня он делается разомкнутой системой. Мне не вместить мужской мир. Да и не нужно. Я нашла укрытие и могу светить, согревать, звучать.

Теперь он застегивает мои сапожки, подает пальто, открывает передо мной двери, приносит кофе, балует и задаривает, не опасаясь, что я сяду на шею. Какая там шея, господибожемой!

Давно уже проникла вирусом в лимфоток, свершила генетическую диверсию в тебе, изменила собой.

«Изменила» – странное слово. Впрочем, изменила ли? Скорее, просто расслабила и не спугнула его желание быть нежным, доверчивым, благодарным и благородным. Может быть, в этом второй секрет нашего брака?

Двадцать один год прошел.

Ни один из них не походил на другой.

Ни в один из дней я не ощущала себя безгранично счастливой.

Ни один день не был безмятежно-идиллическим.

Мы спорили, ссорились, вспыхивали и гасли, уходили в молчание и яростно проговаривали себя и свое, утихали и слушали друг друга, удивляясь громадному провалу меж истинным и предполагаемым…

Но почему-то теперь, после всех этих пульсирующих болью лет, я понимаю, что счастлива. Просто, тихо, незатейливо счастлива. И не будем о любви.

А Маша – Маша остро несчастна с Владом. И словами трудно объяснить тому, кто без слов не понимает… Я одного боюсь: чтобы этот ее Егор – кажущийся сейчас идеальным – не оказался хуже Влада.

Помню, как она рассказала о Егоре первый раз.

…Мы сидели в кофейне, и тень качающейся ветки гладила Машкину скулу, а я смотрела на нее, удивляясь, каким беззащитным выглядит лицо, когда веки опущены. И вот Маша, медленно закручивая ложкой воронку в чашечке эспрессо, вдруг спрашивает:

– Замечала, каким детским вдруг делается любое лицо, стоит человеку опустить глаза?

Вздрагиваю. Сдерживаю порыв сказать, что думала о том же.

– Мы сейчас прощались с Егоркой, он снял меня на камеру в телефоне, а я не хотела фотографироваться… у меня глаза заплаканные, гляжу в асфальт… он так и снял, а потом смотрит на экран, смотрит, смотрит, глаз не поднимая, и я вижу его опущенные ресницы, и такое у него детское лицо, что сердце просто заходится в птичьей какой-то нежности – интересно, есть такая? Ну, было у тебя в детстве, когда находили на асфальте под деревьями птенчиков – воробьиных, кажется, – они летать не могли еще, и вот возьмешь в грязные вечно ладошки такого – а у него тельца словно нет, и такой беззащитный, что страшно задушить ненароком, и в животе холодно от своей власти над жизнью этого комочка: ведь что мешает сжать руку чуть сильнее, что? Стоишь, держишь эту мелкость в ладошке, а в горле так горячо-горячо от нежности, и в носу щиплет. И понимаешь, что ничто не мешает убить. Только ты сам себе изнутри хранитель этой жалкой чужой жизни… Черт, я что-то заговорилась совсем, прости. Тебе пора уже?

– Да, надо идти.

– Ну, пока. Спасибо тебе.

…смотрю, как она идет к машине – надо ехать домой, тосковать-страдать, а что изменишь…

ну, а допустим – воображение отпустим, что: она не пошла к себе домой – кофе – диван – письма – ответы – дочь с детскими-но-уже-про-любовь-новостями – старое кино – новая бутылка белого муската – лиловый инжир вприкуску…

он не поехал дальше – в свой длинный дом – третье парадное – шестой этаж – черная дверь – на ней «8» и «7» белым пластиком как мелом по вымытой школьной доске…

допустим, вышли бы вместе – куда бы пошли? допустим, не вышли, а поехали бы дальше вместе – куда бы поехали?

Допустим, сейчас она дома, без него, в голове легкость от муската, а в сердце пустота – энергия тоски уже ушла по тайному кабелю в идеальный мир, проглядывающий бледным фиолетом сквозь желтый лед Луны…

Допустим, у него в ушах вязнут слова, звуки, в глазах напряжение, неровная рамка улыбки на зубах, мысль воздушным гелиевым шариком рвется лететь – энергия тоски найдет свой ход к идеальному миру…

«Пуля дырочку найдет», тот случай, да.

Кстати, тоска – это такой «альтруистический» продукт: не утолит тебя самого, не поможет тому, к кому направлена, и все, что она может, – питать миф об идеальном мире, чтобы легче верилось в него, потому что как же без этого, как…

А потом мы разговариваем с Машей снова – почти через полгода:

– Все время пытаюсь расстаться с ним, знаешь. Мне кажется, моя миссия в его жизни выполнена. Я в нем вкус разбудила к одежде, развитию, карьере. Ну что еще я могу для него сделать?

Он раньше с виду был – лошок-неврастеник, а сейчас такой красавчик ухоженный… Недавно иду к кофейне, где он ждет у входа, курит, – смотрю как со стороны: красивое подвижное лицо, гибкая фигура гимнаста, глаза тревожные.

«Из-за меня глаза такие», – устыдилась.

Маша задумывается, погружается в себя и словно стаивает куда-то – все, сейчас совсем исчезнет – такое впечатление.

– Ну хорошо, сейчас ты считаешь, что твоя миссия выполнена, а раньше почему пыталась с ним порвать при любой возможности?

– Черт… ну, потому что… потому что мне никто не нужен, по большому счету, – говорит и тут же мотает головой и уточняет: – Нет, не так: потому что мне нужны только невероятные, нереальные отношения, которые формирую не я. Понимаешь?

– Нет, – качаю головой, – что-то ловлю, но очень смутно.

– Йолки, ну хорошо, давай расскажу с деталями. Видишь ли… мне ничего не стоит невольно возбудить интерес к себе. Ничего не стоит поддерживать его долго, очень долго. Ничего не стоит выйти из отношений – просто изъять себя. Ну, потому что умею слышать людей, умею держаться с ними на одной волне, сколько нужно, поэтому такие как я – всегда интересны. На том простом основании, что человек всегда интересен самому себе, а я умею зеркалить почти каждого. Общаясь со мной, люди практически общаются с собой. А это не прискучивает никогда.

Я понимаю, о чем она говорит.

– И таких отношений – сформированных мной самой – у меня много. И мне еще одни не нужны. Мне нужен тот, кто для меня сделал бы то, что я делаю для других.

– А, скажи, разве он тебе совсем ничего не дает?

– В том-то и дело, что дает. Много. Но ни крошки из этого «много» я не могу принять без чувства вины. Я замужем, черт… Я не могу быть счастлива, пока так. Надо разводиться. Знаешь, вот, бывало, уцеплюсь за какую-то болючую возможность порвать, сойду с рельс, сотру его номера телефонов, сменю свой, заблокирую адреса в почте, распрощаюсь с ним на веки вечные, хожу с мутной головой, но при этом вздыхаю счастливо: «Хорошо-то как!» Знаешь, почему хорошо? Да ведь обманывать никого не надо – это раз. Искать способ «уживить» в себе явную и тайную жизни не надо больше – это два. И огромное множество болевых импульсов больше не бьют по мне: уже не мучит, что он живет еще и в другом коридоре, где его трогают, – девушка у него какая-то на попечении, все время из-за него норовит яду выпить – смотрят, слушают, кормят чем-то своим, спрашивают, притязают – это ведь такое, о чем думать нельзя, сразу ревность яростная тошнотой к горлу, кровью черной к глазам…

И вот хожу такая «свободная», выдыхаю свое хлипкое «Хорошо!», и так до момента, пока он не врывается, не встряхивает. Я, если честно, давно бы порвала, если бы он не умел спускаться за мной в ад.

Она замолкает некстати, и я чувствую раздражение, меня вообще бесят вычурно-пафосные выражения. «Спускаться в ад» – мрачный романтизм, присущий подросткам, а не тридцатилетней тетке.

– Помнишь фильм «Куда приводят мечты»? – вдруг спрашивает она.

– Это где герой спускается в ад за своей женой самоубийцей? Голливудский вариант Орфея и Эвридики, – делано шучу, потому что на самом деле мне нравится этот фильм.

– Знаешь, ведь он никогда бы не смог спуститься за ней в ад после смерти, – она смотрит мне в глаза и говорит это медленно, – если бы уже однажды не проделал тот же путь при жизни.

– Разве? – удивляюсь я. – Что-то я ничего такого не помню.

– Помнишь, она оказывается в психушке, после гибели детей?

– Да. Она еще тогда решает развестись. Я никогда не понимала, почему, ведь дети погибли – это ужас, но зачем отрезать от своей жизни заживо еще и любимого человека?