Текст книги "Когда люди лают – собаки улыбаются"

Глава 4

Потом был путь на Украину, куда меня решила забрать сестра. Наверное, не рискнула оставить одну в Сочи или в Москве. Мне было все равно, куда и с кем ехать. Я помню поезд, потом такси из Ростова. По дороге сменяли друг друга дождь, снег, метель, словно мы ехали через все времена года. Я молчала. Как молчала потом все последующие дни.

Минуло девять дней. Сестра накрыла поминальный стол, пришли родственники. Я по-прежнему молчала – у рыдающего сердца нет голоса. Чувствовала, что близкие всерьез сомневаются в моей вменяемости.

Я не могла говорить, есть, пить, спать. Не могла жить. Я боялась просыпаться утром, если мне все же удавалось забыться на пару часов. Потому что в миг между сном и явью мне представлялось, что все хорошо. Но лишь открывала глаза, на меня обрушивалась жестокая правда.

Я сидела в квартире у сестры, обняв ее собаку, и по-собачьи выла и скулила – это были единственные звуки, на которые была способна. Умная собака смотрела на меня жалостливо, и у нее влажнели глаза. Мои были сухими. Она облизывала мое лицо, словно видела мои невыплаканные слезы.

А я представляла, как моя дочка сейчас одна лежит в сочинской земле рядом с пальмами, которые она так любила. Лежит мертвая в своем любимом городе… Она совсем одна в земле, а я, которая должна быть рядом с ней или, точнее, вместо нее, маюсь на этом, ставшем совсем черном, свете, схожу с ума, умираю и никак не умру. Зачем я здесь, в этом мире?

Позвонил Антон: «Возвращайся скорее! Я понимаю, там родственники и старые друзья, но твой дом в Москве, и я буду рядом». Антон звонил каждый день и даже порывался приехать. Я сказала: «Не нужно».

Жанна тоже звонила ежедневно, но даже с близкой подругой мне не хотелось говорить, да и о чем? Я могла думать только о дочке и о горе. Я всегда стремилась не напрягать собой людей. Наверное, поэтому их было так много в моей жизни. Приятели и приятельницы, хорошие знакомые, с которыми мы перезванивались, встречались в кафе, в компаниях, на тусовках, обсуждали новости. Теперь это так далеко от меня, так мелко. И это я называла хорошей жизнью? И была довольна ею? Может, правда, счастье в спокойной обыденности? Недаром же поэт в строках: «На свете счастья нет, а есть покой и воля» поставил слово «покой» впереди. Покой в повседневности и предсказуемости. Да, это и есть счастье. Которое мы всегда осознаем, только когда оно проходит.

Позвонил Битов. Справившись, как я и не нужна ли помощь, сообщил:

– Предложение о работе в корпорации в силе, а вам, Вероника Викторовна, как раз сейчас хорошо бы погрузиться в работу…

– Спасибо, Сергей Валерьевич, но сейчас не смогу работать с полной отдачей, – сказала я и привела важный аргумент. – И могу подвести вас.

Мне уже не нужна была престижная и высокооплачиваемая работа. Горе избавляет от амбиций. А на деньги мне теперь вообще было наплевать.

Накануне Нового года вышла на улицу. Бродила по украшенному к празднику городу, мимо сверкающих витрин, обходя суетливых людей с елками и яркими подарочными пакетами. Было 30 декабря. День, когда Поля должна была прилететь ко мне в Москву встречать Новый год.

Зачем-то вошла в охотничий магазин. Может быть, потому, что здесь праздник совсем не ощущался. Ружья, чучела, камуфляж.

Стояла у витрины с каким-то оружием и впервые увидела свое отражение. Бледная, с синяками под глазами, в кое-как повязанном на голову шарфе, я выглядела древней старухой. Никто из знакомых сейчас не признал бы во мне симпатичную стильную женщину, которой я была совсем недавно. Буквально несколько дней назад. Но мне было наплевать.

– Вероника? – удивленно окликнул кто-то рядом.

Такой недоуменный вопрос мог задать кто угодно, потому что узнать меня прежнюю в этой измученной тетке было невозможно. Но кто мог позвать меня в украинском городе, где я родилась и прожила, наверное, лучшие годы, но не была так давно, что на случайную встречу с кем-то знакомым рассчитывать не приходилось?

Я медленно обернулась. Рядом со мной стоял высокий немолодой мужчина.

– Генерал? – не поверила своим глазам.

– Уже в отставке, – улыбнулся он, не отводя от меня глаз. Наверное, его удивил мой неприглядный вид, но он деликатно промолчал.

Мы познакомились, когда я только начала работать в областной молодежной газете и пришла к нему брать интервью – он занимал высокий пост в одной силовой структуре. Потом он красиво за мной ухаживал, и наши отношения переросли в роман, который продолжался вплоть до моего отъезда в Сочи. Спустя несколько лет я узнала от общего знакомого, что генерал потерял единственного сына, талантливого мальчика, который сгорел от лейкемии за месяц.

– Три недели назад у меня погибла дочь, – мне казалось важным сразу сказать ему об этом.

Он вздохнул, прикрыв глаза, и покачал головой.

– Пойдем, – он не стал выражать дежурное соболезнование, а взял меня за руку и вывел из магазина. Я вспомнила, что он был заядлым охотником и всегда с нетерпением ждал начала сезона, поэтому неудивительно, что оказался в этом магазине.

Мы подошли к его машине, он отпустил водителя, и мы медленно побрели по улице.

– Ты знаешь, что я тоже пережил трагедию? – спросил он.

Я кивнула и задала вопрос, который волновал меня сейчас больше всего:

– А как пережил?

– С обширным инфарктом, – усмехнулся он. – «Скорая» увезла меня прямо с кладбища. А потом? Потом я стал пахать, как проклятый, наплевав на запреты врачей. Проводил на работе сутки. Ходил домой только, чтобы сменить одежду.

– И это помогло?

– Нет. Когда я хоть на секунду отвлекался от дел, боль накатывала с новой силой. Мне казалось, что легче все время пребывать в этой боли, тогда она не вонзалась бы в меня так резко, стоило мне лишь немного оторваться от работы. Выходные проводил на кладбище, где пил водку и плакал. Да-да, не смотри на меня так, я рыдал, голосил, выл, как раненое животное. Я вообще отказался бы от выходных, но надо было подумать о подчиненных. Они ведь тоже торчали бы на работе, зная, что шеф здесь. Так продолжалось три года. Потом стало не то чтобы отпускать… я научился жить с горем. Так, наверное, человек научается жить с постоянной физической болью или с увечьем.

– Не могу плакать, совсем не получается, – призналась я. – Думаю, может, сходить к психотерапевту?

– Попробуй. Мне тоже наш врач конторский предлагал, но я не пошел. Не верю мозгокопателям. Всегда считал, психотерапия – что-то сродни шарлатанству. Да и вообще пускать кого-то в свою голову мне казалось странным. Время, Ника, только время.

– Догадываюсь, что время, – кивнула я и грустно усмехнулась. – Как поется в старой песне, надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым… Но сейчас не знаю, как мне дожить до того времени, когда станет легче. Я словно хожу с открытой раной, или я сама вся рана, с меня содрана вся кожа, и мне все время больно, печет и дерет… Это невозможно терпеть.

Пошел крупный снег, дети рядом с нами восторженно визжали и ловили ртом снежинки. Я не могла слышать детские голоса. Кажется, превращаюсь в урода не только внешне, но и внутри. Не хочу смотреть на детей. На счастливых родителей. Не могу вас всех видеть! Убирайтесь с моих глаз!

Генерал взглянул на мое лицо и, обняв за плечи, подвел к ресторану. В другой жизни я бы смутилась, что не одета для вечернего выхода, но сейчас меня мой вид вообще не волновал. Он что-то заказал, не спрашивая меня. И правильно, я все равно не могла проглотить ни кусочка. Мы выпили водки. «Царствия небесного нашим детям»… Это было запредельно противоестественное, это было что-то совершенно немыслимое, античеловечное – пить за мертвых детей… Наш с ним персональный ад, заточивший нас за этим столом и отгородивший от благополучной празднующей публики.

Рядом какая-то компания гуляла на корпоративе. Девушки набросали на волосы блестящий снежок из фольги, некоторые мужчины были с разноцветными гирляндами на шеях. Счастливые, в меру трезвые люди. Повеселятся, а потом домой – к предновогодним хлопотам, таким приятным, желанным.

А мы молча выпили еще и еще. На какое-то время боль стала чуть глуше, и у меня мелькнула мысль: может, просто пить и пить, если это хоть немного помогает? Пить и спиться к чертям собачьим?

– Еще я тебе хочу сказать, Ника, чтобы ты не удивлялась – некоторые знакомые начнут тебя сторониться, – произнес генерал. – Люди не хотят чужого горя, всем нужен такой модный сейчас позитив, – невесело усмехнулся он.

– Сейчас вроде бы многие сочувствуют, предлагают помощь, – сказала я.

– Это сейчас, – согласно кивнул генерал. – Так и бывает. В первый момент люди считают своим долгом посочувствовать и помочь. Но на этом их миссия часто заканчивается. Так что будь готова: в какой-то момент ты можешь остаться одна со своим горем. Главное, чтобы близкие друзья тебя не предали.

Мы пили, и меня уже не так донимали веселые голоса вокруг. Хотя корпоратив гулял во всю ивановскую. Алкоголь вдруг перестал казаться мне чем-то неприличным. Ведь только ему удается притупить боль.

Генерал отвез меня к сестре.

31-го декабря я постаралась напиться еще до того времени, когда все счастливые граждане садятся за праздничные столы. Мой любимый Новый год стал для меня ненавистным. Когда в небо взмыли фейерверки, я уже спала нездоровым хмельным сном.

Глава 5

Я ходила по городу, и ноги несли меня то к дому, куда мы с мужем привезли новорожденную дочку, то к старому загсу, напротив наших окон, куда мы, счастливые, юные, бесшабашные, пошли регистрировать нашу малышку и в последний момент решили назвать ее Полиной, хотя дома всем объявили, что у нас Катя.

Наш очень ранний брак с Полиным папой продлился недолго, как и большинство браков по первой любви. Мы развелись, когда Поля была совсем маленькой, а вскоре ее отец погиб в автокатастрофе. Поля его и не помнила.

Шла к детсаду, в который водила дочку, к школе, куда она пошла в первый класс. У меня холодели руки, когда я вспоминала, как она, маленькая, увидев большое офисное здание с кондиционерами, поинтересовалась: «Мама, а кто это туда столько скворечников навесил?». «Ой, мама, а в садике нас кормили этими, ну как их, на боксерские груши похожими, а, вспомнила, баклажанами». «Мама, а почему в “Курочке Рябе” дед и баба плачут, когда яичко разбилось, они же сами били-били – не разбили, поэтому должны радоваться, что оно разбилось?».

Я передвигалась по городу как слепая. То и дело слышала визг тормозов и мат водителей, потому что не разбирала дороги. Чудом не оказалась под колесами.

– Ника, поешь что-нибудь, – уговаривала меня сестра. Я не могла прикоснуться к еде. Вид сладостей у меня, прежде страшной сладкоежки, вызывал тошноту.

Когда в один из дней я собралась надеть джинсы, оказалось, что они спадают. Я решила купить что-нибудь подходящее в ближайшем магазине. Но увидев ряды одежды, тут же выбежала прочь. Меня мутило, дрожали руки, на лбу выступил пот. Клиника. Я психопатка. Шопингом мы занимались только с дочкой, и я теперь не могла взять в руки какую-нибудь шмотку. Даже не могла смотреть на витрины. Продела в джинсы пояс и затянула на себе. Сойдет.

На 40 дней мы накрыли стол. В центр поставили пучок свечей, а одну из них – самую высокую – зажгли. Пришли родственники, друзья, моя близкая подруга Алена. Вспоминали Полю, кто какой ее запомнил. Сидящая рядом со мной родственница, видя, что я замерла над полной тарелкой и даже не пытаюсь что-то съесть, наклонилась к моему уху: «Матери надо поесть. Это значит – накормить…».

В один из моментов, когда за столом повисла тишина, внезапно вспыхнул весь пучок свечей. Это было необъяснимо – зажженная свеча никак, ни малюсеньким огоньком, не соприкасалась с пучком. Все громко ахнули. «Душа отлетела», – проговорил кто-то. У меня все поплыло перед глазами…

Приехал мой приятель Сережа из Москвы. Мы дружили лет пятнадцать, еще со времен моей жизни в Сочи. Первым он переехал в Москву, а через пару лет и я.

– Почему мне не сказали о трагедии? Я бы поехал с тобой в Сочи на похороны, – попенял мне Сергей.

– Мне не до того было…

– Но Жанна-то могла позвонить, раз сама не захотела ехать!

Я пожала плечами. Мы с Сергеем гуляли по городу. Зашли в маленькую кофейню. Всего три столика, зато в меню не меньше пятнадцати наименований кофе.

– Вам надо попробовать и этот сорт, и этот, – официантка указывала в меню на мудреные названия с подробным описанием способа приготовления. – А эти два дают удивительный прилив энергии.

Сергей заказал нам по пять чашечек разного, в том числе и того, энергетического, несмотря на мои протесты: куда же столько?

– А потом, девушка, – обратился он к официантке, – когда мы обопьемся ваших кофейных энергетиков, будем летать вдоль вашего длинного проспекта. Какая у него длина, Ника? Пятнадцать километров вроде?

Сережа всячески пытался расшевелить меня, вывести из ступора, но это было непросто. Хотя пару раз смешными рассказами он вызвал мою улыбку, да и то вымученную. Когда мы, осилив весь кофе, пошли гулять по городу, чтобы я могла показать Сереже достопримечательности, он то и дело мне говорил:

– Знаю, ты опять хочешь кофе!

Это значило, что мы должны найти какое-нибудь заведение с туалетом.

Конечно, приезд Сережи, моего доброго друга, с которым мне всегда было легко, немного отвлек от бесконечно тягостного молчания и постоянной погруженности в черную пустоту.

Все это время нам удавалось скрывать от мамы гибель внучки. Мне приходилось напрягать последние остатки воли, чтобы на ее вопрос: «Как там Поля?» отвечать: «В порядке». Или просто покидать комнату и несколько минут, уткнувшись лбом в стену, приходить в себя.

Но вдруг мама случайно увидела газету с соболезнованием (когда-то в этом издании я начинала работать журналистом). Мне позвонил Петр Иванович, отчим: «Ника, с мамой плохо». Я примчалась, когда «скорая» увозила ее в больницу. Она была без сознания. Врач, вышедший к нам, сказал:

– Инсульт. Готовьтесь к худшему – начинается отек мозга.

Отчим заплакал, я продолжала стоять каменным изваянием. Потом догнала врача:

– А может, она все-таки очнется, может, еще поправится? – заглядывала я ему в глаза.

– Это будет медицинской сенсацией, – цинично ухмыляясь, ответил он.

Сенсации не произошло. И – у меня не стало мамы. Теперь и мамы…

Петр Иванович плакал не переставая. «Как я теперь без нее, как?» – спрашивал он меня. Я молчала. У меня крутился в голове вопрос: «А как я без дочки теперь?». В горе люди эгоистичны, я уже поняла.

Мама и Петр Иванович были счастливы вдвоем – почти три десятка лет. Я не знала другой такой гармоничной пары: они словно вросли друг в друга, точно сложились две пресловутые половинки. У них было тихое спокойное счастье, сотканное из трогательных мелочей. Укрыть одеялом, если кто-то один задремал. Рассказать что-то смешное, подсмотренное на рынке или в магазине. Порадовать потешным сюрпризом в обычный, ничем не примечательный день. У мамы на тумбочке у кровати всегда стояли цветы.

Когда они одновременно вышли на пенсию, то Петра Ивановича, отличного специалиста, то и дело вызывали на работу. Так он и работал еще лет 12 на пенсии. Мама, любительница поспать, всегда вставала чуть свет, чтобы приготовить ему завтрак и поцеловать перед уходом. И даже неизменное от Петра Ивановича: «Что ж ты встала так рано?» тоже было частью ритуала счастливого супружества.

Когда мама стала болеть, отчим взял на себя всю домашнюю работу. На даче Петр Иванович засеял участок между деревьями густой травой, чтобы мама могла ходить босиком, пока он работает в саду.

Были бы они так же счастливы, если бы встретились в ранней молодости, растили детей? Не знаю. Знаю только, что у мамы с моим отцом, который умер в 45 лет, не было таких трепетных отношений. Она называла его полным именем «Виктор», а Ивановича без капли насмешки «чудо мое». Они встретились, когда дети стали самостоятельными, и никто не претендовал на их внимание, на их заботу. Они жили друг для друга. Подруги, которых у мамы было много, ей, понятное дело, завидовали. Любая из них тоже хотела бы такого мужа. Но такой был только у моей мамы. Иванович шутил, когда мама с подружками собирались на девичники, называя их «бабешниками»: «Какие девишники? Тоже мне девочки! Вы же все бабки!».

Но больше всего они любили тихие вечера вдвоем. Приготовят что-нибудь вместе, красиво накроют стол, нальют в маленький графинчик домашнего вина и говорят, говорят друг с другом, и все не наговорятся. Когда приходили гости, принимали радушно, но чувствовалось, что не могли дождаться, когда гости разойдутся и они останутся вдвоем. Читали одни книжки и смотрели одни фильмы. И вот теперь Петр Иванович потерял свою драгоценную половинку.

Я снова сидела у гроба, на этот раз открытого. Не узнавала в этой враз постаревшей женщине свою красивую даже в преклонном возрасте маму.

Она не успела даже сказать мне слов утешения, не узнала, как погибла ее внучка, не прочувствовала всего ужаса горя…

Долго ехали в катафалке на новое загородное кладбище. Мы с сестрой прижались друг к другу и взялись за руки. Мамина подружка, которую я всегда немного недолюбливала за резкость, за то, что могла рубануть сплеча какую-нибудь неприличность, как говорится, что в голове, то и на языке, тоже влезла в катафалк и уселась у гроба. Она и теперь выдала:

– Да, Вероника, изменилась ты, постарела, что ли…

– Ты думай, что говоришь! – шикнула на нее другая мамина подруга, тетя Лида. – Вероника ребенка похоронила, сейчас мать хоронит… Ни стыда у тебя, ни совести!

Потом тетя Лида зашептала мне на ухо:

– Ох, уже эти подруги! Сейчас будут нарезать круги вокруг Иваныча. Обзавидовались же их счастливой жизни! Вот такие они, бабы! Правду говорят, что никто так больно не предаст, как лучшая подруга!

Я снова бросала землю на крышку гроба. Поймала себя на ощущении, что завидую маме: ей уже не больно, и, если загробный мир существует (мне нужно было в это верить!), она сейчас вместе с любимой внучкой. А я здесь. И обречена терпеть этот бесконечный ужас, неприкаянной сущностью шатаясь среди живых людей.

Я всегда считала себя сильной, очень сильной. Но смерть была сильнее меня. И глухое отчаяние, которое теперь стало моим привычным состоянием, и боль, которая не отпускала ни на минуту, теперь тоже всегда были со мной, злыми тенями, жестокими попутчиками, вцепившимися в меня жалящими когтями.

Глава 6

Я теперь часто ходила на кладбище. К папе, который умер от рака в день своего 45-летия. Я уже его ровесница…

Когда папы не стало, мне не было двадцати, сестре исполнилось пятнадцать. И спустя годы, десятилетия, мы часто говорили с ней о том, что жизни наши сложились бы иначе, будь жив папа.

Папа был удивительным. Руководил конструкторским бюро, в котором все работники были его друзьями. Немногословный, но его редкие слова всегда были точны и бесспорны. Слово-золото, говорят о таких людях.

Человек невероятного обаяния, папа, где бы ни оказывался, притягивал к себе людей. Стоило ему съездить в турпоездку в Болгарию – и в старую компанию родителей тут же влились несколько супружеских пар.

Папа никогда никого не критиковал. Ни одного плохого слова я не слышала от него в чей-то адрес. Если при нем начинали сплетничать, он тут же, ссылаясь на внезапно возникшие дела, уходил.

Ему, подозревала я, не очень нравился мой ранний брак и модный красавчик, выбранный мной в мужья. Но папа ни единым словом не дал это понять. Я знала, что для своей прекрасной и умной дочки, какой он меня видел, папа желал какой-то невероятной партии. Принца на белом коне. Рыцаря в сияющих доспехах. Словно предчувствуя свой ранний уход, папа хотел, чтобы рядом со мной был настоящий мужчина, на которого он с легким сердцем мог бы меня оставить.

Папа первым узнал о своей болезни и долго скрывал ее от нас, даже когда ему делали операцию. «Полипы выросли, их уберут и стану как новенький», – успокаивал нас. Врачей попросил не говорить семье о диагнозе. Не хотел волновать.

Жуткую раковую боль он терпел невероятно стойко. Лишь изредка, незаметно заглянув в комнату, я видела, что он упирается коленом о кресло и молча раскачивается. Потом поняла: когда он склоняется над креслом – боль нестерпима.

Когда папы не стало, проводить его пришли врачи из онкологии. Люди, привыкшие к смерти, хоронили именно этого пациента, которого не сумели спасти. И даже на годовщину мы застали докторов у могилы. Невероятная для врачей память об ушедшем больном.

Сохранился папин блокнот, куда он записывал свои мысли или интересные афоризмы, цитаты из книг, стихи. Открывают блокнот слова песни «Русское поле». Почти печатные буквы, не переходящие одна в другую. Почерк инженера-конструктора, человека цельного, четкого, прочно стоящего на земле. «Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок».

Папа родился в деревне, в город уехал учиться в 15 лет. В селе у дедушки и бабушки мы с папой часто гуляли полями, он помогал распознать норки сусликов, увидеть подрагивающую стрекозу на цветке, петляющую тропинку в высоких колосьях – и мы угадывали, то ли человек прошел, то ли заяц пробежал. Учил меня различать голоса птиц, узнавать по облакам и ветру завтрашнюю погоду, плавать в деревенском пруду, который местные называли «ставок». Время с папой было счастьем.

Я чувствовала, что мама не любила папу. Жила с ним, рожала, но не любила. Я не могла понять, как можно не любить такого прекрасного, такого идеального мужчину? Петр Иванович совсем другой: простецкий, незамысловатый такой дядька, хоть и добряк. А папа с его глубоким и сложным внутренним миром, наверное, был непостижим для мамы. Но это я поняла позже.

Теперь я часто приходила к папе, гладила его лицо, высеченное на памятнике, и просила: «Папочка, позаботься ТАМ о своей внучке». Внучка родилась через несколько месяцев после смерти папы. Не дождался.

Еще ходила на старинное городское кладбище, названное почему-то Капустиным, на могилу бабушки и прабабушки со стороны мамы. Деда, крупного сибирского начальника, забрали в 1937-ом. Расстреляли через месяц. Бабушка была беременна мамой. Из хорошей квартиры ее тут же выгнали на зимнюю морозную улицу.

Бабушка уехала в Среднюю Азию, где спасалась от репрессий моя прабабушка. Выпускница института благородных девиц, в роковые 30-е прабабушка работала учительницей русского в школе на окраине районного городка.

Прабабушка умерла, когда мне было 12 лет. Я ее хорошо помню. Она ушла в мае. Цвела черемуха. И все приносили пахучие ветки к гробу. С тех пор запах черемухи напоминает мне о прабабушке, но не о ее похоронах, как вроде бы должно быть, а о ней живой. Помню ее высокой, статной, сидящей с прямой спиной в плетеном кресле, укрытой по пояс старым пледом и с чашкой кофе в руке. И еще помню брошку-камею у воротника ее старенькой кружевной блузки.

Прабабушка и бабушка жили в коммунальной квартире с соседкой тетей Клавой, своенравной и громогласной. Когда бабушки хотели оправдать какую-то резкость тети Клавы, меж собой называли ее «краснокосыночницей». Я тогда не понимала, почему, ведь тетя Клава никогда не носила красных платков, а все кричаще цветастые. Позже узнала, что краснокосыночница – значит, активная большевичка. Радикальные революционерки покрывали свои отчаянные головы кумачовыми платками, чтобы все сразу узнавали победительниц-пролетарок.

В детстве я часто сидела в комнате бабушек под круглым столом, покрытым зеленой бархатной скатертью с бахромой. Нити заплетала в косички, слушая политические (правда, слова такого тогда не знала) споры прабабушки и тети Клавы.

– При царе-кровопийце люди были несчастны, забиты, а Ленин дал им свободу! – громогласно доказывала тетя Клава.

– Какую такую свободу получили вы, Клавушка? – тихо спрашивала прабабушка, и я из-под своего укрытия видела ее спокойную полуулыбку и тонкую руку, перебирающую кисти шали. – Тяжелейшая работа всю жизнь на овощебазе, с раннего утра до поздней ночи? Больные руки и распухшие от холода суставы? И, позвольте…

– Не позволю! – вскрикивала тетя Клава и бахала кулаком по столу, отчего я под ним втягивала голову в плечи.

Тем не менее они были не просто подругами, а родными людьми. Тетя Клава стала членом нашей семьи, точнее, семьи бабушки и прабабушки. Она питалась вместе с ними – на их деньги, готовила, а на свою пенсию каждый день ходила в соседний кинотеатр (билет стоил 20 копеек), и потом подробно пересказывала сюжет прабабушке, которая никогда в кино не ходила, а читала старые книги, сидя в кресле у окна.

Тетя Клава ненадолго пережила мою прабабушку. Умирала наша «краснокосыночница» от рака – тяжело, без обезболивающих, которые ей почему-то не прописали, кричала по ночам, а за руку ее держала моя бабушка.

Перед самой кончиной тетя Клава сказала ей:

– Встречу там Верушку, прощения попрошу за всё, за всё…

Вероникой меня назвали в честь моей величественной прабабушки.

Я сидела у могил бабушки и прабабушки, говорила с ними. И тоже, как папу, просила встретиться с моей девочкой, быть рядом с ней, а то вдруг ей там плохо, страшно, одиноко?

На кладбищах, среди дорогих покойников, мне было легче, чем среди живых людей. Да и ушедших близких уже было больше, чем живых.

К психотерапевту я все-таки пошла. Средних лет импозантный мужчина сразу спросил:

– Сколько прошло времени?

– Меньше двух месяцев, – ответила я.

– Простите, не смогу сейчас помочь, – признался он. – Вам надо к священнику.

К священнику я долго не решалась. Потому что вообще не понимала, как и почему люди, пережившие смерть близких, самое страшное – смерть детей, становятся истовыми верующими? Ведь зачем теперь-то? О чем просить Бога, как ему верить, если самое ужасное, что могло случиться, уже случилось? Нужен ли несчастным такой Бог, который столь жесток к ним? Ведь если все на Земле во власти Бога, значит, и трагедии тоже? Они Им посланы? Как же любить такого Бога? Мне в этом внезапном обращении к вере после катастрофы виделся какой-то «стокгольмский синдром», привязанность к мучителю. Прости, Господи, за кощунство!

Я знала одну супружескую пару. Их единственный сын в 20 лет умер от скоротечного менингита. Родители стали ходить в церковь, практически жить в ней, не пропуская ни одной службы, выполняя все церковные правила. Муж, в прошлом преподаватель научного коммунизма, суровый, немногословный, бросил работу, отрастил бороду, стал петь в церковном хоре. Жена, когда-то веселая, шумная, даже разбитная женщина, любительница выпить, покурить и пофлиртовать, вдруг повязала косынку, стала послушной прихожанкой, ездила во всевозможные паломничества, прибирала в церкви. Я могла объяснить такой разворот стремлением забыться, получить какое-то спасение от изматывающего чувства вины перед погибшим ребенком: недоглядели, пропустили болезнь, не спасли. Особенно мне было понятно про вину, неизбывную, которая меня тоже давила. Ведь если бы я полетела к дочке, если бы была с ней, она осталась бы живой. Если бы, если бы… Нет в реальной жизни никаких «если бы»!

Чувством вины можно себя уничтожить, затретировать, довести до помешательства, это да, но при чем тут Бог?

К отцу Алексею меня привела моя подруга Алена. Она давно его знала и рассказала обо мне. «Он сам попросил об этой встрече», – сказала Алена.

Что ж, пойду к любому, кто сможет хоть немного меня утешить.

Я знала, что отцу Алексею всего 38, у него шестеро детей. Он активный пользователь «Фейсбука», а его матушка – «Одноклассников». Я понимала и приветствовала такую общительность служителя церкви, но сомневалась, что он сумеет мне помочь. Что этот благополучный человек знает о трагедиях, ведь в его жизни не было ни одной?

Отец Алексей встретил меня у храма, перекрестил со словами «Спаси, Господи» и обнял. Потом взял за руку и повел в какую-то маленькую боковую дверь, в помещение с иконами и лавками. Наверное, это был кабинет священника.

– Знаю, дорогая Вероника, что вы задаете себе вопрос «почему»? – сказал он, держа меня за руки.

– Именно так. И еще – за что? За что Господь наказал нас? Почему он меня и дочь так не любит, что мы плохого ему сделали?! – я говорила громко, резко, да что там – попросту грубо.

– Господь никого не наказывает, Вероника, Господь любит всех. И важно понять, что у Господа нет мертвых, у Него все живы, – проговорил батюшка, не отпуская моих рук. – Запомните: у Господа все живы! А кому и когда уйти в вечную жизнь, это решает только Господь. Не несчастный случай, не стечение обстоятельств.

– Но ведь моя дочь была так молода, почему ей не побыть еще на земле? Почему Господь не позволил ей жить? Почему он решил, что довольно? – Я бросала слова, злясь не только на Бога, но и на батюшку, который защищал непостижимое злодеяние.

Я отвела взгляд и посмотрела на иконостас. В глазах святых не видела ни любви, ни сострадания. Может быть, даже укор. Вы меня еще и упрекаете? Может быть, я ошибалась, потому что очень злилась. К человеку в злобе не может проникнуть никакое позитивное чувство. Я перевела взгляд на батюшку.

– Мы не знаем промысла Божьего, почему и когда он позволяет уйти в другой мир тому или иному человеку, – он говорил спокойно и уверенно, глядя мне в глаза. – Бог с нами не для того, чтобы предотвратить несчастья. Не для того, дорогая Вероника! Он для того, чтобы помочь нам достойно пережить их.

Я хмыкнула и покачала головой.

– Но вы должны знать, – продолжил он, – что вашей дочери сейчас хорошо, она там, где все есть, она в спокойном, светлом месте, просто поверьте мне, – батюшка говорил тихо, в его добром взгляде я видела понимание и необъяснимую, учитывая его молодой возраст, мудрость. – Я уже молился за Полину, и буду молиться всегда. Ей там хорошо, Вероника!

Я с недоверием смотрела на него. Он, конечно, чувствовал это.

– Если бы я мог частичку своей убежденности в том, что говорю, вложить в ваше сердце, был бы счастлив.

– Попробуйте вложить, батюшка, потому что я не знаю, как дальше жить, если жить совсем не хочется. Почему Он не забрал меня? Почему ее, ну почему не меня?! – я уже кричала. Я ничего не могла с собой поделать.

– Значит, вы еще не выполнили своей миссии на Земле, – спокойно объяснил он.

– Да какую же миссию выполнила моя дочь?! – возмутилась я. – Она ничего не успела, даже стать мамой, даже полюбить по-настоящему!!!

– Дорогая Вероника, мы не властны познать волю Божию, – он был терпелив, этот молодой священник. – Иногда Господь забирает человека, чтобы уберечь от какого-то большого греха. Мать декабриста Рылеева, когда он в детстве заболел, молилась Господу только о том, чтобы мальчик выжил. И было ей видение. Сынок поправился, выучился, стал офицером, в Петербурге стал участвовать в сомнительных тайных кружках. В конце концов, вышел на Сенатскую площадь, чтобы свергнуть царя, и за это преступление был повешен. Все это матери Рылеева открылось в видении. Но она все равно молила Господа даровать жизнь ее маленькому сыну. И ребенок выжил. Ну а потом, как вы знаете, все случилось так, как ей привиделось много лет назад. Ее сын был повешен.