Текст книги "Когда люди лают – собаки улыбаются"

Глава 11

Неделя во Флоренции пусть самую чуточку, но отвлекла меня от горевания. Все же путешествия, особенно в чужую страну – неплохое лекарство. Но дорогое. А мои денежки таяли. И очень скоро, хочешь – не хочешь, придется идти зарабатывать. Хотя количество денег уже не было для меня столь важным, как раньше, когда хотелось всего и много. На какую же ерунду я раньше тратилась! Она казалась необходимой, прямо-таки жить без нее не могла. Совсем в гламур я, конечно, не впала. Хотя в те времена высоких цен на нефть, которые сейчас называют «тучными», гламур стал стилем жизни, к которому всякому успешному человеку следовало стремиться. Но и тогда было понятно, как это глупо и пошло.

Я покупала хорошие сумки, одежду известных брендов, дорогую обувь. Теперь смотрела на все это барахло в своей гардеробной и стыдилась – дурачина-шопоголик. А ведь тогда искренне считала, что надо выглядеть дорого, модно. Какие глупости! Ну и какое значение имеют сейчас эти прошлые пустые радости?

Прежде чем подыскивать работу, нужно было съездить в Сочи, на могилу Поли. Я до дрожи боялась, представляя холмик с венками и крестом. Но на годовщину хотела поставить памятник, а для этого требовалось встретиться с сочинскими мастерами.

Несколько дней рассматривала в интернете образцы надгробий, холодея, нажимая дрожащими пальцами на клавиши компьютера. Я позвонила отцу Алексею, рассказала, как мучительно придумывать памятник, но понимаю, что никто за меня этого не сделает.

– Когда тяжело, читайте Псалтырь, 90-й псалом «Живый в помощи…», – посоветовал батюшка.

Так я чередовала: рассматривала надгробья на экране компьютера, а потом шептала обращенные к Богу упования царя Давида. Поплакать бы, но слез нет. Что же вы никак не прольетесь, ну почему не поможете мне?!

Я примерно представляла памятник. Не должно быть черного – Поля его не любила. Выбирала гранит – голубой, бежевый, кирпичный. Мне хотелось, чтобы в надгробье угадывалась капля. Вода, которой не хватило, чтобы погасить огонь, сожравший мою дочку. Пусть теперь у нее всегда будет вода.

Хотелось, чтобы у могилы были столик, скамеечка, ваза для цветов и аккуратная оградка. Туда ведь будут приходить ее друзья.

Понимала, что такое сооружение будет стоить дорого. Но что деньги? Что теперь, кроме красивого памятника, я могла сделать для Поли?

Памятник-то я представляла, но набросать эскиз на бумаге не могла. Я совсем не умела рисовать. Это мой папа был хорошим художником, и часто делал за меня школьные задания по черчению и рисованию.

Все похоронные конторы, которые обзвонила, эскизами не занимались. «Если вы будете у нас заказывать изделие (изделие!) – наш дизайнер сделает эскиз, а нет – извините», – услышала несколько отказов.

Я вспомнила, что у меня есть давний знакомый художник Георгий. Мы вместе работали на Украине, а потом и в Москве. Сколько на разных вечеринках пили за дружбу – не счесть! Мне казалось, я могла назвать Георгия если не близким другом, то хорошим надежным приятелем. Он в основном рисовал карикатуры, занимал призовые места на международных конкурсах. Но и картины писал – у меня было несколько его работ, подаренных в разные годы в дни рождения. Георгий считался художником с хорошим вкусом и оригинальным взглядом. Вот кто мне нужен!

Нашла телефон Георгия. Изложила свою просьбу, попросила встретиться со мной в кафе и набросать эскиз.

– Я никогда не рисовал могил, – ответил он неожиданно резко. – Если бы ты попросила карикатуру, я бы нарисовал.

Резануло «нарисовал бы карикатуру», это было неуместно и цинично. Я уже хотела попрощаться и повесить трубку, но Георгий, видно, осознав грубость, смягчился:

– Встречаться у меня времени нет, но пришли мне на почту наброски, я подумаю, что можно сделать.

Отправила.

Через несколько дней получила… карикатуру. Это был безвкусный, отвратительный, даже кощунственный рисунок. Если бы я окончательно потеряла веру в человечество, то подумала бы, что Георгий попросту поиздевался надо мной. Было обидно и больно. Мне вспомнилось предостережение батюшки о бесах. Воистину, рукой Георгия водила нечистая сила.

Поняла, кто мне поможет с эскизом – мои друзья из Лазаревского. Лера и ее муж Семен, художник, скульптор, писатель. Я всегда с удовольствием приезжала в их красивый дом в горах, который Сеня спроектировал и построил вместе с сыном. Когда я бывала у них в гостях, Семен учил меня лепить горшки и вазы на гончарном кругу во дворе. Это было весело. Особенно, когда после творчества приходилось отдирать засохшую глину от волос и лица. Мои горшки получались кривоватые, вызывающе нахальные в своем непослушании, но я все равно забирала их домой, гордясь делом рук своих.

Хотелось поговорить с Лерой – человек чуткий, она сумеет найти слова утешения. А Семен, конечно, сделает эскиз памятника.

И вот я летела в Сочи. Уже вижу берег. Никогда не испытать мне того восторга за минуты до приземления, когда самолет, развернувшись над морем, зависает носом к суше, а потом стремительно влетает на небольшой уже высоте на берег Адлера, фланируя над домами и гостиницами, над муравьиным копошением крошечных машин на дорогах, оставляя справа горы с небрежными, съехавшими набекрень макушками снега. И радостно замирает сердце от встречи с вечнозеленым городом-праздником, где меня ждет все любимое, знакомое, родное. А главное, дочка…

Теперь, подлетая к Сочи, отвернулась от окна и закрыла глаза. Не хотела видеть привычной разноцветной картинки за иллюминатором.

Как в самый страшный мой день, когда я узнала о гибели дочки, меня встречали Аня и дочкина подруга. Из аэропорта мы поехали на кладбище. Подходя к могиле, заваленной старыми венками и свежими цветами, почувствовала, что все вокруг вдруг стало непонятно светлеть и расплываться, потом вдруг ослабели ноги. В последний момент меня, теряющую сознание, подхватили девчонки. Очнулась на лавочке у чужой могилы. Такого со мной не было даже в самую первую минуту горя, даже на похоронах.

– Напугала, – покачала головой Аня, протягивая мне бутылку с водой. – Может, «скорую»?

– Не надо, я сейчас, – попробовала сесть. Слабость еще чувствовалась, но мне удалось встать на дрожащие ноги. Все-таки нашла в себе силы подойти к могиле, поцеловать фотографию на кресте. Девчонки плакали. Мои глаза были сухи. Ну почему, почему я не могу зарыдать, когда внутри чувствую потоки слез? Почему они не способны пробить эту плотину внутри меня?

Мы медленно побрели с кладбища. Зашли к могильных дел мастерам. И, как не удерживали меня девчонки, мол, надо отлежаться, я пошла на вокзал, на электричку до Лазаревского.

Ехать нужно было чуть больше часа. Смотрела на буйство красок за окном. Растрепанные и всегда казавшиеся мне глупыми пальмы, только и умеющие что махать растопыренными листьями. Невозмутимые, как каменные изваяния, кипарисы, очаровательные в своей забавной надменности. Могучие эвкалипты с пятнистыми стволами, напоминающими солдатский камуфляж. Сумбурно рассыпанные у моря маленькие гостиницы. Море, какое-то усталое, словно из последних сил бросало слабые волны на берег. Море уже утомилось, хотя до наплыва курортников было еще далеко.

Поняла, что раньше любила Сочи не потому, что он так прекрасен и что провела в нем несколько не самых плохих лет, а потому, что здесь жила моя дочь. В этом городе я надеялась встретить старость, окруженная внуками. Внуков у меня никогда не будет.

Раньше в своей привязанности к этому городу старалась не замечать его странностей. И даже самую неприятную – стойкий снобизм его жителей, которые все как один помнили расхожую советскую присказку: «Знал бы прикуп, жил бы в Сочи», до сих пор веря ей. Хотя теперь в Сочи мог жить любой, имеющий два-три миллиона рублей на небольшую квартирку, может, даже у моря. Это ведь практически цена квартиры в далеком от морей областном центре, даже в некоторых районных.

Снобизм местных возрос прямо пропорционально статусу олимпийской столицы. Гостинички, которыми в основном владели предприимчивые сочинские армяне, звались «Беверли Хилз», «Монако», «Майами», «Ницца». На самом деле владельцы считали свои заведения куда круче тех мест, в честь которых их назвали, хотя никогда там не были. И не собирались: «А зачем? Чего я там забыл? Мне и тут хорошо». Эта местная спесь была восхитительна в своей простоте. Владельцы ресторанчиков были уверены, что Сергей Трофимов в своей песне о Сочи «А шашлычок под коньячок вкусно очень» совершенно верно указал, к какому блюду какое спиртное подавать. И если бы местным ашбтам сказали, что к рыбе нужно белое вино, а к мясу – красное, они были бы изумлены. Шашлык-машлык под коньячок – самое то. Но, нельзя не признать, шашлык в Сочи был хорош. Как и другие блюда кавказской кухни.

Что до меня, доолимпийский Сочи был комфортнее и уютнее. А теперь превратился в карикатурное подобие Лас-Вегаса. Многоэтажные высотки торчали из парков, любовно обустроенных фантазией местного гения ландшафта Венчагова десятки лет назад, подпирали сразу ставшую убогой главную набережную, вторглись в тихий Дендрарий, умудрились даже потеснить санатории, бывшие в советскую эпоху гордостью всесоюзной здравницы. Новый нахальный облик городу не шел. Хотя со снобизмом жителей был в некоей гармонии. Теперь аборигены, точно как москвичи, возмущались, что к ним «понаехали», раскупили новостройки, а они так и остались куковать в своих панельных пятиэтажках. Однако, несмотря на олимпийский размах, главный отечественный курорт так и не научился хорошему сервису (предполагаю, все из-за того же чванства местных, напрочь отказывавшихся признавать себя обслугой и все еще считающих себя отечественной элитой), зато сумел накрутить умопомрачительные цены.

Сочи выглядел ошалелым от свалившихся на него громадных денег. Словно провинциалка, облагодетельствованная олигархом, приодетая, украшенная цацками. Но – так и не сумевшая войти в образ дорогой женщины, достойной шикарной жизни. Потому то и дело под дорогими шелками проглядывали стоптанные ее пляжные сланцы, а глаза завистливо стреляли по продуманным экстерьерам светских дам. Деньги не пошли впрок – провинцию из провинциалки не вытащили. Таким мне виделся новый Сочи.

А для меня город стал еще и местом горя. И этого я точно не могла ему простить.

Глава 12

Лера и Семен встретили меня у электрички. Семен взял мою сумку, и мы пошли к морю. Оно было еще холодным, мы ковыляли по скользкой гальке.

– У нас побудешь, погуляем, пообщаемся, станет полегче, – взяла меня за руку Лера. – Ты же знаешь, какие у нас тут места – целебные.

Мы подошли к сваленным в море бетонным блокам с ржавыми железными прутьями. Очевидно, кто-то из строителей, не заморачиваясь поиском свалки, попросту сбросил их на берегу.

В проеме между балками, в прозрачной зеленоватой воде, плавали рыбы разной величины.

– Всюду жизнь, – усмехнулась Лера.

– И как эта морская жизнь похожа на нашу! – заметил Семен, облокотившись о ржавую железку и рассматривая рыбье мельтешение.

Мы с Лерой тоже подошли поближе и наклонились, держась за прутья.

Бетон уже успел обрасти водорослями, похожими на густой длинный мох. Он шевелился от подводного ветра, а в его зарослях сновали рыбешки. Резво клевали что-то съедобное. Более крупные рыбы, двух-трех сантиметров, грубо отталкивали от «шведского стола» мелкоту. А несколько страшненьких пучеглазых рыб величиной с ладонь замерли с неправдоподобно большими для их роста разинутыми ртами, ожидая, пока течение сквозь дыры в бетоне занесет прямо в их пасти съедобности, то ли мелкую живность, то ли водоросли.

– Точно как в человеческом обществе, – оценила Лера. – Кто посильнее и побойчее, отталкивает от кормушки слабых и маленьких. А некоторым, как этим хитрым прожорам (Лера указала на пучеглазых), вообще не надо суетиться – знай, открывай рот, все само в него попадет, мимо утробы ничто не проплывет.

Насмотревшись на миниатюру человеческой жизни в исполнении морских обитателей, мы уселись на гальке наблюдать за заходом солнца. На побережье это всегда великолепное зрелище, а здесь, на огромном открытом пространстве – особенно. Лера и Семен даже когда-то создали общество любителей закатов, из таких же романтиков: обменивались фотографиями, присуждали места, собирали общие альбомы и считали, что самые знатные – именно в Лазаревке.

– Сегодня будет красиво, – пообещал опытный собиратель закатов Семен и объяснил. – Потому что небольшая облачность, а значит, шоу на небе удастся.

Увидеть небесное представление пришли еще несколько человек. Некоторые навострили фотоаппараты и камеры мобильников. И солнце не разочаровало зрителей – оно в этот вечер, очевидно, было в ударе, как настоящий артист. Сначала, чуть склонившись вправо, к морю, еще большое, апельсинового цвета светило замерло, словно оглядывая собравшуюся публику, и начало игру. Осторожно, плавно двигаясь по небу, небрежно подсветило розово-фиолетовым подкладку верхних облаков, постепенно захватывая тучки нижние. Затем стало медленно размашисто бросать на небо краски – желтые, охристые, золотые, оранжевые, ближе к горизонту добавило коралловые, буро-красные, бордовые. Дотронувшись до ровной границы, разделяющей небо и море, солнце снова замерло, готовя кульминацию, и – аплодисменты – стало медленно погружаться в море, растворяясь в нем, преобразившись на прощанье в совершенный светящийся шар, медленно, за несколько вздохов, исчезающий за кулисами. А когда от огромного шара осталась только пурпурная макушка, вдруг ее последний промельк полоснул багрянцем по морю, словно махнул на прощанье зрителям в партере. Небо же, участвующее в шоу талантливо скроенной декорацией, стало медленно закрывать кулисы за уплывающим светилом: на легкие, светлые завесы, оставшиеся от ушедшего солнца, наползали густые синие. При этом на самом темном фоне зажигались звезды, сначала тусклые, потом ярче – синхронно с уходом со сцены света, тянущего за собой все броские цвета и оставляя небу ночь. Жгуче-черную южную ночь.

Почти в темноте мы подошли к дому, остроголовой затейливой башенкой выглядывающему из-за каменного забора. Тот же дворик с гончарным кругом, синяя под старину плитка у раздвижных дверей террасы. Все, как тогда, когда я была еще счастлива. Тогда мы с Семеном на лавке под навесом, увитым виноградом, пили его домашнее легкое вино. Закусывать ходили в сад – как раз поспели хурма и фейхоа. Сеня называл свое вино Божоле и уверял, что в нем не больше трех градусов. Хотя к концу вечера я не была в этом уверена. И хохотали, да попросту ржали как подростки, просто от того, что нам хорошо.

Теперь было совсем не так.

– Сейчас рыбку почищу и пожарю на гриле, – пообещал Семен, вынося столик с веранды в сад под фонарь.

– А завтра с утра – к дольмену, – пообещала Лера.

Рано утром пошли в горы.

– Наш дольмен особенный – это место силы, – рассказала Лера по пути. – Она тебе сейчас очень нужна.

Шли вдоль небольших домиков с ухоженными двориками. В уходящей в горы деревне почти не бывало отдыхающих. А если они и выходили на этой малоизвестной железнодорожной станции, то селились прямо у моря в так называемых лодочных ангарах, на самом деле – в маленьких гостиницах. (Трехэтажное жилье под видом лодочных ангаров на самом берегу – чисто сочинское ноу-хау.) А в горы курортники редко выползали. Разве что единицы любопытных пробирались к дольменам.

И в этой отдельности, оторванности от приморской жизни селения была его прелесть. Здесь было спокойно и зимой, и летом. Неожиданная нирвана неподалеку от курортного сумасшествия.

Проходя мимо домиков, мы увидели несколько очаровательных маленьких козлят, объедающих траву у забора. Они разрешили себя погладить, тыкаясь мокрыми носами в наши руки с надежде на угощение. Крошечный козлик с едва обозначившимися рожками, не обнаружив в руках лакомства, попытался нас боднуть, что выглядело комично.

– Маленький козел – все равно козел, – услышали мы. К нам подошла женщина лет шестидесяти, очевидно, хозяйка очаровашек. – Знаете, я поняла, почему мужиков называют козлами. Вот у меня три козы и три козла, родители этих малышей. Так взрослый козел, если у него нет настроения, может так наподдать рогами козе, с которой только вчера был в интимных отношениях, что у нее, бедняги, даже кровь идет.

– А за что? – спросила я, улыбаясь.

– Да ни за что, потому что козел! – заявила хозяйка. Мы с Лерой рассмеялись.

Женщина пригласила во двор, показала большой пруд с лебедями и утками.

– Это я сама вырыла, – похвалилась она.

– Как сами? Чем? – спросила Лера.

– Вот этими руками и лопатой. Зато какая теперь красота, а?

– Красота, – согласились мы.

Рукотворное озерцо казалось ювелирным украшением: вода в нем, как ограненный прозрачный камень, переливалась под лучами солнца, пробивающегося сквозь листву, а оправой служили флоксы-самоцветы всевозможных оттенков.

– А вы одна здесь живете? – спросила Лера.

– Одна. Муж умер, дети далеко, приезжают редко, а я вот воюю с живностью.

– Не скучно? – поинтересовалась Лера.

– Да когда ж скучать, милая, у меня и времени-то свободного минут пятнадцать рано утром, когда проснусь. Полежу в постели, подумаю, вот и все. А так до ночи по хозяйству.

– Бог в помощь! – Лера приобняла женщину за плечи.

Мы попрощались и пошли дальше в горы, становившиеся все круче. Домики остались позади.

– Нашему дольмену не меньше пяти тысяч лет, – рассказывала Лера. – Ученые до сих пор спорят, что такое дольмены? Их же в здешних горах много. То ли это захоронения, то ли зоны геомагнитного разлома, то ли даже места общения с инопланетянами или потусторонними силами. Но здесь точно подзаряжаешься энергией. Когда нам с Сеней это нужно, или когда требуется принять важное решение – мы всегда ходим к дольмену. Надо только поверить, сосредоточиться и попросить здесь силы и мужества. А еще можно почерпнуть вдохновение и разгадку каких-то смыслов.

На высокой точке открылось это невероятное сооружение. Сложенные друг на друга огромные бетонные плиты образовали подобие домика, с четко вырезанным маленьким круглым «окном».

Пять тысяч лет – батюшки, немыслимо! За три тысячи лет до появления Христа! А ведь какие-то древние люди (или другие загадочные существа) касались этих плит, тащили их сюда. Или дольмен нерукотворен и спущен сверху? Здесь верилось в невозможное.

Я погладила камни. Они были теплыми, живыми, хотя солнце еще не успело их прогреть. Обошла вокруг дольмена и примостилась на земле у «окошка». Лера присела рядом.

– Знаешь, Лер, очень трудно жить, понимая, что уже никогда не будешь счастливой, и даже не просто беспечно счастливой, как прежде, а немножко, самую чуточку, – призналась я.

– Поверь, Никуша, и ты еще вспомнишь эти мои слова, что у тебя все равно будут в жизни пусть крошечные, но радостные моменты, – сказала Лера. – Уверена, не только одни лишь моменты…

– Да откуда, Лер? Не верю. Но и жить несчастной – нет у меня такого опыта, не умею. И нет ни сил, ни желания этому учиться…

– Знаешь, я уверена, что если человеку выпадает такое испытание, то и силы вынести его даются, – Лера высказывала вроде бы не новые, совсем не оригинальные мысли, но именно их хотелось сейчас слышать. Здесь они обретали понятный, верный смысл. Может, из-за близости загадочного дольмена. Лера правильно выбрала место для разговора. – Ника, ты постарайся, очень постарайся отпустить дочку, – Лера обняла меня за плечи. – Скажи ей, что любишь и будешь любить всегда, что ты благодарна за то, что она была рядом. Но отпусти ее. Это трудно, но необходимо. Тебе надо жить, а не доживать. Ты сможешь сделать еще очень много хорошего и для себя, и для людей, которые тебя любят. И помни: ты всегда можешь положиться на нас с Сеней. Не дай депрессии и унынию зацапать себя намертво. Я уверена, что Полинка не хотела бы, чтобы ты страдала и хоронила себя. Она видит тебя, и хочет, чтобы ты жила, была успешной, красивой, сильной женщиной, какой ты всегда и была.

Мы помолчали.

– Я как-то прочла притчу об унынии, – продолжила Лера. – Дьявол в аду решил показать свои «богатства» – кинжал зависти, стрелу ненависти, молоток гнева, капкан жадности, пузырь гордыни… Нацепил на них ценники. А отдельно лежал неказистый колышек уныния. И цена у этого колышка была в сто раз выше, чему у всех вместе взятых инструментов. На вопрос, почему так дорого стоит банальное уныние, дьявол ответил: «Этот инструмент действует, когда все остальные оказываются бессильными. И если мне удается вбить клин уныния в голову человека, то это открывает двери для всех остальных инструментов». Вот почему уныние церковь считает одним из семи смертных грехов, наравне даже с убийством, – заключила моя подруга.

Здесь, возле странного дольмена, в абсолютной тишине – даже птиц не слышно – в окружении гор, время текло как-то иначе. Или просто остановилось.

– Представляешь, сколько всего знает это странное каменное изваяние, скольких людей повидало и пережило за тысячелетия, – проговорила Лера. – И нас не будет, и тех, кто младше, уйдут и те, кто придет после них. А эти камни будут стоять… И горы. Мы, люди, просто песчинки, круги от капли на воде, которых эти глыбы и не замечают вовсе, как мы – муравьев под ногами. А мы, человеки, мним себя великими, столь многого требуем для себя от мира, чего-то доказываем, копошимся… А жизнь так коротка, что мы и понять в ней ничего не успеваем.

– Кажется, Раневская говорила: жизнь почти кончена, а я так и не узнала, что к чему…

Мы усмехнулись. Я подняла камешек (может, кусочек дольмена?), ощутила его тепло и засунула в карман джинсов. Сувенир от загадочного исполина.

А потом Лера и Сеня повели меня в соседнее село, к знакомой бабушке-художнице. Старушка радостно всплеснула руками, увидев гостей.

– Ивановна, – обратился к ней Сеня, – когда вы впервые взяли в руки кисти?

Спросил для меня, сам-то знал.

– Восемьдесят лет мне было, а сейчас уж девяносто, – без сожаления, даже с гордостью сообщила бабушка.

– Покажи свои творения, Ивановна – попросил Семен.

– Ой, ну ты тоже скажешь, Сеня, творения, – засмеялась она беззубым ртом. – Мазилки мои.

Она вынула из-под кровати несколько полотен. Аккуратно повернула их лицом к нам, и я ахнула. Это были наивные, трогательные зарисовки повседневной жизни горной деревни. Пастухи с барашками на восходе, крепенькая работница у виноградной лозы, хитроглазый мужичок, собирающий хурму в корзину, женщины с подоткнутыми платьями, срывающие верхние чайные листочки.

– А вы не могли бы продать мне эту картину? – показала я на пастуха, хотя мне хотелось купить все. Но это было неудобно.

– Ой, как это – продать? – засмеялась старушка. – Подарить – могу.

– Ивановна, вам же краски и холсты надо покупать, не стесняйтесь, продайте картинку, – уговаривал бабушку Семен.

– Ладно, – она задумалась. – Тысяча рублей для вас недорого будет? – и прикрыла уголком платка рот, по-видимому, устыдившись своей коммерческой смелости.

Я дала ей в несколько раз больше. Бабушка удивленно глядела на купюры в своей руке, не понимая, как ей удалось получить за свою «мазилку» целую пенсию.

Я пробыла у друзей несколько дней. Семен нарисовал эскиз памятника. Правильным было решение приехать к ним.