Текст книги "Когда люди лают – собаки улыбаются"

Глава 20

Не хотелось идти на работу. Я поняла, что мои отношения с «Центральной газетой» заканчиваются.

День начался с планерки. Мы собрались у главного, и я заметила на моем месте сотрудницу, которая писала заметки о культуре, но к выпуску приложения в целом отношения не имела. Я села на другое место. Курочкин и Грязнов демонстративно что-то говорили ей, даже о полосах, где не было ни одной заметки по ее тематике. Я поняла, что меня просто грубо выживают. Глумятся. Ну, посмотрим, как она поступит? Это было иезуитское издевательство. Я выдержала эту игру нервов, а после планерки ушла в свой кабинет.

Ко мне зашла начальница одного из подразделений. Она выбрала время, когда в кабинете, кроме меня, никого не было.

– Я вас уважаю, Вероника Викторовна, и хотела бы предупредить: они ждут, что вы подадите заявление об уходе, – сообщила она то, что уже не было для меня новостью. – Я не советую вам писать «по собственному желанию». Выдержите до конца. Уволить вас они не могут, не за что. Пусть сокращают должность, тогда вам положены хорошие выплаты и компенсации. Держитесь! Не сдавайтесь!

– Спасибо вам, – с признательностью ответила я.

Мне, только что вернувшейся с годовщины гибели дочери, было плевать – уволят, сократят, компенсации какие-то… Но я решила последовать совету умной женщины. Что ж, проживу эту историю до конца.

Прошло несколько дней. Я выполняла свою работу, подписывала полосы в печать. Грязнов общался со мной только по электронной почте, давал задания, требовал внести какие-то изменения в полосы.

В один из следующих дней я написала Грязнову письмо по мейлу с просьбой отпустить меня с работы пораньше. «Хорошо, во сколько ты уходишь?» – прислал он вопрос. Я ответила: «Сейчас». Должен был подъехать мой одноклассник. Он жил в Москве, сочинял музыку и пел, записал новый диск и хотел мне его вручить. Когда уже взяла сумку, вдруг от него пришло сообщение: «Прости, задерживаюсь, срочная встреча, освобожусь через два часа, ты сможешь?». Я ответила, что да, конечно, подожду на работе.

И снова окунулась в дела. Собиралась вывести полосу на принтер, но обнаружила, что в нем закончилась бумага. Взять ее можно было в приемной Грязнова.

Я вошла в приемную, секретаря не было. Дверь в кабинет Грязнова была приоткрыта, и я услышала знакомый смех. Жанна? Я не поверила своим ушам. Конечно, она была хорошо знакома с Юрой, но также знала, что наши отношения с ним совсем разладились и что я вот-вот уволюсь. О моем случайном созерцании его со спущенными штанами, разумеется, я ей не рассказала.

Почему Жанна у Грязнова? Почему не зашла ко мне?

Я знала, что у нее тоже проблемы на работе и она хочет найти другую. В «Центральной газете» было немало «сладких» должностей, на которые ее мог бы порекомендовать Грязнов. Он умел лоббировать, тем более что сам недавно официально стал замом главного. Но ведь и Жанна на что-то более мелкое, чем зам главного, не рассчитывала. Учитывая, что на замовских должностях здесь были очень-очень пожилые люди, Жанна, с ее пробивной силой, работая в «Центральной газете», имела шансы когда-нибудь заступить на их место. Поэтому дружить с Грязновым ей было выгодно.

Я поняла, что права, когда услышала обещание Грязнова:

– Хорошо, Жанна, буду иметь тебя в виду, если что-то приличное подвернется.

Я собиралась уйти, удивляясь, почему же Жанна не заглянула ко мне, но, услышав следующие ее слова, замерла посреди приемной с листами бумаги.

– А вот мы во Флоренции, смотри, как она зажигает у дворца Медичи, после нескольких литров вина, – хихикала Жанна.

– Брось эту запись на мою почту, – услышала я голос Грязнова.

– Брошу, – пообещала подруга. – И еще одну запись, недавнюю, у нее дома, опять весело-пьяно. И то же «Арго». Так мы страдаем, понимаешь… Носимся мы все с ее горем, словно своих забот нет…

– Да понимаешь, руководство считает, что, мол, неудобно ее увольнять – все-таки женщина ребенка потеряла…

– Совестливое какое у вас начальство – мне б такое, – пожаловалась Жанна и запела. – Не прожить нам в жизни этой без потерь, без па-те-е-ерь.

Мне казалось, теряю сознание. Перехватило дыхание, ноги задрожали. Я стояла соляным столбом посреди приемной, не в силах пошевелиться, уйти, убежать, сделать вид, что ничего этого не было. Краем сознания отметила, что стою. Значит, ноги держат. Хоть они не предали сейчас. А может, мне все это померещилось, и нет у Грязнова никакой Жанны, может, я схожу с ума? Жанна… не может быть, не может, не может! Этих слов и этого глумливого хихиканья. Так вот почему она меня под хмельком так радостно снимала? Я понимала, что выгляжу на этих записях не лучшим образом, но разве это такой уж компромат? Или за неимением иного, с паршивой овцы хоть шерсти клок? И для чего, для кого снята и заготовлена эта запись? И кто еще хихикает надо мной, над моим горем – с подачи Жанны? И это моя подруга, которая живет у меня, ест приготовленной мною суп… о каком супе я сейчас думаю, нет, я точно рехнулась… Жанна, которая так близко к сердцу приняла девятый круг ада Данте, где обитают предатели все мастей… Жанна, ближайшая подруга…

Опять всплыли предупреждения батюшки о бесах. Да что же это за страшные существа, есть ли предел их коварству?

Не помню, сколько прошло времени. Мне казалось, вечность. Нет, ничего мне не померещилось. Мне больно, тяжело, но я не убегу, а зайду к ним.

– Здравствуй, Жанна, хотя утром мы здоровались. Не ожидала увидеть тебя здесь, – как можно дружелюбнее сказала я.

Жанна побледнела, потом вспыхнула. Укладка ее растрепалась, рыжие залакированные пряди торчали вокруг злого лица. Некрасивая, немолодая и опасная женщина виделась мне теперь. Куда подевались плавность и леность? Она словно приготовилась к прыжку, глаза сузились, рот вытянулся в жесткую линию. Она еще не знала, что именно я слышала, но уже почувствовала неладное – и приняла стойку. Грязнов гаденько улыбался. Он явно забавлялся. Мне тоже удалось выдавить кривоватую улыбку.

– Я была поблизости, – сквозь сжатые губы, явно волнуясь, проговорила Жанна. – Юра сказал, ты ушла…

– Ты успела сбросить Юре на почту мои пьяные танцульки под «Арго»? Или хотела сделать это из моего дома? – спросила я, не понимая, как мне удается держать себя в руках.

– А что здесь такого? – враз переменившись, включила дурочку Жанна. – Ну, подумаешь, посиделки пьяненьких баб, смешно же.

– Обхохочешься, – кивнула я. – Девятый круг ада, самый страшный, за предательство, помнишь, Жанна? Ты недавно так прониклась Данте…

Повисла пауза. Жанна быстро посмотрела на Грязнова, он глядел на меня – в его веселых глазах читалось наслаждение истинного гурмана. О, как он любил такие сценки! Он даже долил себе вина из бутылки, стоящей на столе. Да, это дело стоило «сбрызнуть».

Я повернулась и вышла. Написала эсэмэску однокласснику, что не смогу сегодня с ним встретиться. И уехала домой, где просидела ночь в оцепенении. Я не могла поверить в вероломство женщины, которую считала подругой. Зачем она так со мной? Это как же надо меня ненавидеть, чтобы так бесстыдно предать. Но как можно жить в доме презираемого человека? Может, как некоторые питаются любовью, она питалась ненавистью? Недаром оба чувства считают равнозначными по силе. Но за что ей меня презирать? Или это зависть? Но как можно мне завидовать? Сейчас, когда я умираю от горя? Или это пресловутые бесы вселились в человека, чтобы через него ужалить меня, я ведь сейчас легкая добыча? У меня не было ответа ни на один из этих вопросов.

Взяла в руку камешек с дольмена. Силы нужны. О многом думала в ту ночь. О том, что предательство – это абсолютно прямая вещь. Не зря один из синонимов этого слова – «нож в спину». Есть такие поступки, действия, которые имеют прямой смысл, четкое измерение, свой цвет и запах, не требующие копания в полутонах, оттенках, которые бьют наотмашь. Да что бьют – стреляют, убивают. Данте не зря поместил в самый страшный, девятый, круг ада именно предательство. Хотя грехом его считают все религии.

Жанна, конечно, не пришла ночевать. Не позвонила, не написала эсэмэску, не попыталась встретиться. Не снизошла до объяснений. Да и что объяснять? Думаю, она понимала, что я не стану с ней говорить. Больше не о чем.

На следующий день я уложила ее вещи в большие сумки и попросила знакомого водителя отвезти ей на работу. И забрать ключи от моего дома.

Мне было очень плохо.

Глава 21

Прошло несколько дней. Я все не могла прийти в себя, но пыталась отыскать плюс: а ведь Жанна так и продолжала бы тайно меня предавать, если бы я с ней «дружила». Как по команде в моем мозгу переключились какие-то тумблеры и стали всплывать давние предупреждения. Жанна с кем-то из наших общих знакомых поделилась информацией, которую я ей поведала под большим секретом. Другой человек однажды рассказал, что слышал обо мне от Жанны нехорошие вещи. Будучи счастливой, еще до трагедии, я не придала всему этому значения. Ну, сболтнула девка, и ладно. Отметила лишь, что надо поменьше делиться с ней – и всё. Теперь вспомнила, что многие, да что там, почти все мои приятели недолюбливали Жанну. Что у нее самой не было друзей. Ни единого. А это многое говорит о человеке. Один наш общий знакомый, знавший Жанну еще до того, как мы с ней подружились, как-то на вечеринке предупредил меня: «Мой тебе совет – не очень-то доверяй этой женщине».

Мало тебе звоночков было, глупая Вероника, дождалась, что бабахнуло по башке?

Вспомнила поговорку: «Боже, спаси меня от друзей, а с врагами я и сам справлюсь».

Задавалась вопросом, а можно ли вообще людям верить? Нет, не так. Как распознать того, кому можно верить, а кому нет, как не ошибиться? Да есть ли у меня чутье? Я уже испытала немало подлостей, и склонялась к тому, что никому всерьез доверять нельзя. Но как тогда жить в мире людей? Отгородиться, запереться дома, завести собаку да кошку, и никого больше не пускать в свою жизнь, ограничиваясь легкими контактами не выше уровня «попить кофе»? Но ведь я приняла правила жизни в большом суровом мегаполисе, и вроде бы не была простодушной глупышкой. Или все-таки была? Наверное, была, если подпустила к себе очень близко такую «подругу», как Жанна. Пропустила звоночки, отмахнулась от предупреждений.

А смогу ли я жить отшельницей? Да, я все понимала о необязательных современных контактах, но подозрительность, тем более паранойя, противоречили моей природной открытости. А также внутреннему убеждению и опыту, что приличных людей немало. И моей душевной потребности изначально видеть в них хорошее.

А может, проблема не в людях, а во мне? Это я плохая, со мной нельзя по-хорошему? Не заслужила? Со мной что-то не так? Ну, конечно не так, после пережитого-то. Да и пережитого ли? Ничего еще не пережито. Но я ведь никому своего горя не показывала, не навязывалась с печалями, не напрашивалась на жалость, не обременяла собой. Не сообщала, как мне плохо, как ранят воспоминания, как страшны мои сны: даже близким родственникам – сестре, племяннице. Я не ожесточилась, по крайней мере, настолько, чтобы это стало заметно окружающим. Ожесточилась на судьбу, да, но не на людей. Даже Жанна уверяла всех, кто обо мне расспрашивал: «Вероника совершенно не изменилась, она такая же». Это она мне так пересказывала, а на самом деле – как знать? Конечно, Жанне было приятно, что люди ценили ее великодушие, мол, живет с подругой в горе, возится с ней, считали чуть ли не героиней, проявившей самопожертвование. (То есть она не совсем «Жанка-гестапо».) Она ведь очень любила, когда ее хвалили. Но чаще сама себя расхваливала. Жанна даже в своем бытовом перфекционизме была безудержна. Мне вспомнилось, как она осуждала нашу общую знакомую, игнорирующую маникюр: «Как можно так вести себя в Москве, где важен даже не сам маникюр, а какой именно, где и насколько качественно сделан?».

Зря я так близко подпустила Жанну к своим друзьям, к своей жизни, отчасти к своим тайнам. А ведь мне было кого выбрать в конфиденты. Даже из новых людей, появившихся в моей жизни после трагедии. Как-то в храме батюшка познакомил меня с женщиной по имени Нина, которая тоже потеряла ребенка, взрослого сына. Мы сразу понравились друг другу, хотя поначалу она показалась мне резковатой. Но в ней угадывалась сильная женщина, справившаяся с горем. Да и времени после гибели сына прошло много. Нина выглядела потрясающе: блондинка со стильной стрижкой, великолепной фигурой, похожая на принцессу Диану.

Мы легко перешли на «ты» с первой же встречи. Через несколько дней снова встретились в кафе. И с тех пор время от времени гуляли, ходили на выставки, часто перезванивались.

По телефону я рассказала Нине о проблемах на работе. Хотя, если честно, меня больше беспокоило предательство Жанны. Именно об этом я хотела бы поговорить. Но Нина ее не знала, а рассказывать, как меня предала «лучшая подруга», было стыдно. Поэтому мы говорили о проблемах с начальниками.

– Ты сейчас подранок, – напомнила Нина. – А потому будет много охочих долбить твою рану, выгрызать ее. Делать тебе больно.

– Но почему в людях столько злобы? Люди же не звери…

– Люди – хуже, – вздохнула Нина. – И нет другой защиты, кроме как стать сильной. Упади семь раз – поднимись восемь. Только так, Ника. Ну а если скисла, силенок не хватает, что ж – всем всё прощай, подставляй вторую щеку…

– Боюсь, в мою базовую комплектацию такая опция как всепрощение не входит, – усмехнулась я. – Наверное, я все же плохая христианка. Мне больше по душе слова Юлия Кима: «А когда черный кот вам тропу перейдет, перейдите ее же ему!».

– Да, помню это у Кима, – откликнулась Нина. – Тогда, дорогая, выше голову и – вперед!

Батюшка предупреждал меня о бесах, генерал об одиночестве, Нина о желании некоторых людей заклевать меня, мамина подруга тетя Лида о том, что страшнее всех предает лучшая подруга…

В эти дни, после сцены в кабинете Грязнова, я не спешила домой после работы. Гуляла по городу и думала, думала, пытаясь что-то понять, осмыслить.

Как-то зашла в книжный, работающий до полуночи. Ходила мимо полок, словно пыталась отыскать ту единственную книжку, которая даст ответы. Забрела в отдел мемуаров. Скользя по корешкам, прикидывала, кого у нас травили, кто может написать, что чувствовал? Мой взгляд упал на книгу «Я, Майя Плисецкая». Наугад открыла страницу: «Что вынесла я за прожитую жизнь, какую философию? Простую – как кружка воды, как глоток воздуха. Люди не делятся на классы, расы, государственные системы. Люди делятся на плохих и хороших. На очень хороших и очень плохих. Только так».

Майя Михайловна разграничила однозначно. Без поблажек и оправданий.

«Плохих во все века было больше, много больше, – читала я дальше ее горькие выводы. – Хорошие всегда исключение, подарок Неба. Столько умного, очевидного было произнесено в веках – с Христа, Будды, Конфуция, Аввакума… Разве услышали, вняли? Вот и льется кровь, губятся жизни, коверкаются судьбы, надежды. Так будет и впредь, нет в том, увы, сомнений. Человеческая биология такова. Зависть, алчность, вероломство, ложь, предательство, жестокость, неблагодарность… Разве устоит против – отзывчивость, сердоболие, участливость, доброта, самопожертвование?.. Дудки. Неравный бой».

Удивилась, что именно эти слова великой женщины сразу попались мне на глаза, я ведь наугад открыла книгу. Видимо, методом притяжения. Печальные слова, объясняющие темную суть человечества. Спасибо, Майя Михайловна, вы знали, о чем писали…

«Но в каждом поколении, – жадно впитывала я строки, – в каждом уголке земли, в забытых Богом пространствах рождаются и несут свой крест Хорошие Люди. На них еще и покоится наша земля. По-русски сказано очень точно: не стоит село без праведника».

Я вспомнила своих подруг Дашу, сочинскую Аню, украинскую Алену, лазаревских Леру и Семена, успешного Битова, московского друга Сережу и многих других хороших людей, которые встретились мне в жизни. Они не предадут. Нет, только не это! Только не они!

Но почему хорошие люди «несут свой крест»? Что Майя Михайловна хотела этим сказать? Что добрым людям всегда достается плохое? Что порядочным стократно тяжелее жить, чем сволочам? Ну что же за мир у нас такой? Господи, почему Ты так его устроил?

Глава 22

Ну, а потом случилось то, что ожидалось. Мне позвонила секретарь Курочкина и попросила зайти к нему. Я уже знала, зачем, и даже испытала облегчение перед дверью. Как у кабинета дантиста – наконец, больной зуб будет вырван.

Курочкин указал мне на стул рядом с боковым столиком. Сам вышел из-за большого стола и сел напротив. Когда начальник так делает (а столики, приставленные к начальственному столу перпендикулярно, стоят во всех руководящих кабинетах), то как бы демонстрирует, что на равных с подчиненным. Типа выказывает уважение. Вот Курочкин и решил уважить, прежде чем застрелить.

Он поправлял очки всеми частями лица, корча забавные рожицы. Почему не купит себе оправу с дужками потуже? Или это у него такой тик? Нервный же, да и старичок уже.

– Грязнов и никто из моих замов не хочет этого делать, придется мне, – вздохнул Курочкин, и мне даже захотелось пожалеть его, ведь увольнять человека вот так, глаза в глаза, нелегко, каким бы небожителем ты себя не считал. – Короче, Вероника Викторовна, в редакции грядут большие перемены, и ваша должность сокращается.

Он замолчал, ожидая моего ответа.

– Это всё? – уточнила я.

– Всё, – опешил он, явно считая меня наивнее, чем я есть, неспособной просчитать, что к этому все идет. – Конечно, мы понимаем, сочувствуем, ведь вы недавно потеряли ребенка. Простите, не помню, сына или дочь…

А это он зря.

– Не смейте, – процедила я, – говорить о моем ребенке.

Я встала и пошла к двери, услышав за спиной скомканные слова, вероятно, заготовленные для долгого разговора со мной.

– Только, Вероника Викторовна, давайте без зла…

Ишь ты, зла боится. Так не делай его, чего же проще?

Я не дослушала и закрыла за собой дверь.

Объявила ошарашенным работникам нашего отдела, что меня сократили. «Ну, у тебя и шутки», – засмеялся один мой коллега и уткнулся в компьютер. «Да не шутки, друзья, точно – на выход», – улыбнулась я. Выслушала восклицания: «Этого не может быть!», «Мы сейчас пойдем к нему!», «Ты же настоящий профессионал!». Поблагодарила, попросила никуда не ходить, я ведь все равно уйду, а вам тут работать, не стоит портить отношения с начальством.

– Вы все – замечательные, спасибо, – я по очереди обняла коллег.

Грязнов зашел, когда я собирала вещи. Пряча глаза, стал оправдываться:

– Я хотел, чтобы сократили другого, но Курочкин решил иначе. Мне так жаль, честно.

– Не надо, Юра, – я пыталась поймать его взгляд, но не смогла. Глаза Грязнова перебегали со шкафа на еще менее любопытный кондиционер, только бы не встретиться с моими.

Совесть в нем взыграла или Грязнов боялся моей мести? Зачем пришел виниться?

– Бог всем судья, – сказала я.

Верила ли я в высшую справедливость, что всем воздастся по делам их? Нет, не верила. Помню, один умный человек как-то признался, что начал жить спокойно, когда понял: справедливости не существует.

Права была предупредившая меня сотрудница: мне выплатили неплохую компенсацию. Но еще больше я была рада, что мои отношения с «Центральной газетой» закончены. Жаль было расставаться с приятными коллегами. Но зато в прошлом оставались и бесконечные корпения над чужими заметками, и нервные дедлайны, и неожиданные подставы, и пугливый Курочкин, и скользкий Грязнов.

Спокойно закрыла за собой эту дверь, завершив заодно все отношения с журналистикой.

Тогда еще не знала, что я-то с ней попрощалась, а она со мной – нет.

Глава 23

Выставила на продажу свою сочинскую квартиру, понимая, что жить в Сочи не смогу и подолгу находиться тоже. А прилетать на могилу к Поле я и так буду. Остановиться есть у кого. Можно и в гостинице.

Без работы я долго не сидела. Подруга Даша нашла мне подработку в пиар-структуре, которая занималась разработкой рекламных компаний, в том числе избирательных. Мне поручали то, что удавалось лучше всего: интервью о жизни, точнее, «разговоры за жизнь». Чтобы показать человеческие качества персонажа.

Как раз приближались очередные выборы, поэтому клиентами были соискатели сладких депутатских мест. Имея достаточный опыт работы в предвыборных кампаниях, я давно убедилась, что, за малым исключением, сами кандидаты зачастую не просто плохо понимали нужды и чаяния народа, который намеревались облагодетельствовать, а вообще не представляли, что он такое и как с ним говорить. Поэтому главная работа по созданию политика из человека, обладающего нужными ресурсами, административными и материальными, ложилась на политтехнологов, которые и делали, как они говорили в своей среде, «из дерьма конфетку». Ребята циничные, политтехнологи любили в своем кругу позлословить о клиентах.

Мне нравилось, что не нужно подкидываться каждое утро по будильнику. Я работала дома, материалы мне присылались по электронке, указания давались по телефону. Бывало что-то срочное, но чаще я сама могла планировать свое время. Признаться, скучала по чаепитиям с коллегами, по привычной газетной суете, когда с наступлением дедлайна весь огромный улей приходит в движение, жужжит и трепещет крыльями, нередко – из последних сил, а после подписания номера замирает, словно впадает в спячку. Это было так знакомо. Но – довольно с меня газетчины.

Во время общения с кандидатами часто сдерживала улыбку, когда тот или иной соискатель, понимая, что перед ним «свой человек», раскрепощался и просил: «Ну, вы сами придумайте ответ на этот вопрос». И это было лучше, чем он городил бы о благе народа и прочую лабуду. Но были по-настоящему любопытные встречи, позволявшие узнать много интересного.

Не могу сказать, что работа меня очень радовала. Все-таки пиар – не такое уж праведное дело, по большому счету. Поэтому, если вспомнить слова Грязнова, совсем уж беленькой себя не чувствовала. Да и не была. Трудно быть безупречно-пушистой в политической журналистике, которой занималась долгие годы. В противном случае надо писать о кошечках и попугайчиках.

К счастью, совсем уж дураков и подлецов мне пиарить не приходилось, как и мазать грязью кого-то из их соперников. Моими клиентами были люди разной степени обаяния, ума и совестливости, но не отпетые отморозки, рвущиеся во власть. На уровне регионов встречались и пройдохи, но в Москве соискатель депутатского мандата все-таки не мог иметь очень плохой бекграунд. Моя пиар-контора не занималась грязными технологиями, сбором компромата на конкурентов (к чему меня хотел принудить Грязнов). Или я просто не все знала.

Как-то мы встретились с кандидатом в тихом кафе. Я понимала, что Павел Игнатьевич, скорее всего, фигура не самостоятельная, за ним явно стоит кто-то очень крупный, благодаря кому он смог и бизнес серьезный поднять, и разбогатеть, и в депутаты податься. Скорее всего, двинули влиятельные персоны, не желающие светиться, как это часто и случается.

Говорили мы долго, не один час, мне надо было написать сразу две беседы с ним для размещения на разных площадках. Он отвечал дежурно, вяло, никак не могла его разговорить. Может, сама виновата? Потеряла квалификацию?

Увлечений у мужика интересных не было, каких-то судьбоносных случаев из жизни вспомнить не мог, мысли его «за жизнь» не казались оригинальными, о работе говорил с прохладцей. Даже о молодости своей, которую люди с радостью вспоминают, ничего яркого не рассказал. Да, с этими интервью доведется помучиться.

– Расскажите о вашей семье, Павел Игнатьевич, – попросила я, пытаясь зацепиться за что-то личное, чтобы вытащить что-нибудь, способное помочь выигрышно представить человека.

– Что сказать о семье? Взрослый самостоятельный сын, недавно женился, может, скоро одарит внуком, – произнес Павел Игнатьевич как-то невесело.

Поэтому мне пришлось уточнить:

– Вы не хотите становиться дедушкой?

– Дедушкой – хочу, – кивнул он. – Где-то я вычитал шутку, что детей иметь необязательно, а вот внуков – непременно, – усмехнулся Павел Игнатьевич.

– И все-таки хотелось бы больше узнать о вашей семье, – настаивала я. – Чем занимаются ваши жена, сын? Какие у вас семейные традиции? О чем беседуете, когда собираетесь вместе? Какие подарки дарите? Кем были ваши родители, бабушки-дедушки? – я засыпала его вопросами.

Он грустно посмотрел на меня, потом указал глазами на диктофон. Я поняла и нажала на «стоп».

– Я могу быть с вами откровенным? – неожиданно спросил собеседник.

– Почту за честь, – без намека на иронию сказала я.

Зачастую, едва выключается диктофон, собеседник и становится самим собой. А может, Павлу Игнатьевичу просто захотелось выговориться? Бывает, что человеку, достигшему определенного положения, не с кем поговорить по душам. А я была словно случайная попутчица в поезде. К тому же он, очевидно, человек проницательный, не сомневался, что сказанное останется между нами.

– Вы ведь знаете, что сейчас многие мужчины в возрасте женятся на молодых? – скорее констатировал, чем спрашивал Павел Игнатьевич.

Я кивнула.

– Просто эпидемия какая-то, – продолжил он. – Раньше считалось аморальным развестись со старой женой и жениться на молодой. В советское время партбилета за это лишали. А теперь все можно, хоть невеста на двадцать, хоть сорок лет моложе. Солидные мужики женятся на юных красотках, да еще и свадьбы роскошные закатывают.

– Ох, бедные мы, несчастные, взрослые незамужние женщины, – рассмеялась я. – На своих ровесников нам рассчитывать не приходится. Обречены проигрывать молодости и оставаться в одиночестве. Или довольствоваться совсем уж старенькими дяденьками.

– Ну что касается вас, Вероника Викторовна, то не думаю, что такая красавица и умница, как вы, так уж страдает от одиночества, – ввернул комплимент Павел Игнатьевич.

– Спасибо, – улыбнулась я, но не стала развивать тему. Он помолчал и продолжил:

– Так вот, эпидемия добралась и до меня. Я развелся с женой, прекрасной, кстати, женщиной. Мы с ней поженились еще студентами. И увлекся молодой…

– …модельной внешности, – подсказала я.

– Да, блондинка с ногами от ушей, кстати, неглупая: языки, институт престижный, из хорошей семьи. Не стерва, не охотница. Я готов был жениться. А потом, если коротко, ее увел мой сын. То есть убил двух зайцев: и за мать отомстил, и девушку прекрасную получил.

– Прекрасную ли? – с сомнением произнесла я. – Если она легко переметнулась от папы к сыну?

– Да не любила она меня, – с горечью произнес мой собеседник. – А сына моего полюбила.

– Ваш мальчик тоже ведь небедный, – вставила я.

– Теперь бедный. Я лишил его денег, он подрабатывает в нескольких местах. Они снимают квартиру, но, кажется, вполне счастливы.

– Но это ведь неплохо? – осторожно поинтересовалась я.

– Наверное, – он пожал плечами. – Но я-то потерял и любимую женщину, и сына.

– Ну, уж и потеряли! Внук или внучка родится – помиритесь, и все забудется, – пыталась успокоить я.

– Как знать, – задумчиво произнес Павел Игнатьевич и встрепенулся. – Да, в общем-то, невелика потеря: вокруг обеспеченных мужчин всегда полно молодых красоток.

– Скажите, Павел Игнатьевич, а где такие мужчины, как вы, которые ни в метро не ездят, ни по ночным клубам не ходят, находят себе юных красавиц? – поинтересовалась я.

– Так есть масса проверенных людей, которые подбирают девушку, отвечающую требованиям, причем не на одну ночь, не для эскорта, а достойную стать подругой или даже женой.

– Ну, свахи во все времена были, – заметила я.

Мы еще какое-то время поговорили. Павел Игнатьевич внимательно вглядывался в меня: не поторопился ли со своими секретами? В конце концов, облегченно вздохнул. Я пообещала прислать интервью для согласования, и мы расстались вполне дружески. Но я еще долго размышляла над его словами. О VIP-сводниках, конечно, слышала. Об одном реальном персонаже известный режиссер даже снял фильм. По сюжету капризному олигарху потребовалась девушка – точная копия Грейс Келли. Чтобы и внешность, как у этой суперзвезды Голливуда, ставшей супругой князя Монако, и манеры, и интеллект. И сводник нашел такую, вернее, мастерски сделал такой «Галю с Ростова». Ничего невозможного – любой каприз за ваши деньги.

Что же остается женщинам после сорока? Примириться, что живем в обществе победившего мачизма?

А что привязывает ко мне Антона? Мы с ним одного возраста, а ведь он мог найти себе юную нимфу. Как-то мы говорили с ним об этом, и он сказал, что ему это не нужно, что интересно со мной. Он интересовался моим мнением, спрашивал совета, делился наблюдениями. Именно поэтому, наверное, наши отношения не прекратились, когда из них исчез интим. Или я слишком самонадеянна? При воспоминании об Антоне у меня немного испортилось настроение. Мне вспомнилась наша встреча в Замоскворечье – настораживающая, будто прощальная. Хотела ли я расстаться с Антоном? Нет, не сейчас. Потерь пока достаточно.