Текст книги "Зеркальный гамбит"

Лариса Бортникова, Алексей Провоторов
Зеркальный гамбит

♀ – Лариса Бортникова

♂ – Алексей Провоторов

© Лариса Бортникова, Алексей Провоторов, 2018

© Александр Павлов, иллюстрации, 2018

© Анатолий Дубовик, художественное оформление, 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

Зеркальный гамбит

Прежде всего мы должны построить фабрику зеркал. И в ближайший год выдавать зеркала, зеркала, ничего, кроме зеркал, чтобы человечество могло хорошенько рассмотреть в них себя.

Рэй Брэдбери

Твоя игра не может быть лучше, чем твой худший ход.

Дэн Хейсман

Такой был вечер… Фиолетовый, тихий и странный. И то, что они остались вдруг вдвоем, тоже было странным, неловким, неуютным. Два почти незнакомца в чужой компании, где все давно друг друга знают и до них никому нет дела.

– А давай в шахматы, а? Умеешь?

Он хотел предложить партию в карты (он отлично играл в карты), но какие карты, когда есть только он, она, погасший уже камин… и пара часов до рассвета? И ещё шахматный столик. И тоненький, едва заметный слой пыли на доске.

– Ээээ, – она замялась. – Ну, я примерно знаю, как надо ходить. Но игрок из меня так себе.

– Из меня тоже, – он уверенно (на самом деле нет, но ему хотелось, чтобы это выглядело именно так) цапнул со стола две пешки. Черную и белую. Зажал их в кулаках, завел кулаки за спину. – Выбирай.

– С ума сошел, – рассмеялась она. – Ладно. Выбираю левую. Только, чур, не смеяться.

Он раскрыл ладонь.

– Белая. А тебе везет. Белые обычно начинают и выигры…

– Ух ты. Да у нас тут шахматисты! – кто-то заглянул в гостиную, засмеялся громко. – Что, Карпов против Каспарова?

Она неожиданно покраснела.

– Да. Шахматисты, – он сел на пуфик, стоящий возле шахматного стола. Потянулся. Зевнул. – Ну что, подруга, разыграем «бессмертную»?

– Как пойдет.

Села напротив. Шепнула так, чтоб слышал только он:

– А пешки ж могут прыгать через клеточку?

– Могут! – подмигнул. – Прыгай. А ещё каждая пешка может стать королевой.

– О! Это я знаю! Е2 – Е4.

1. Пешка

Олицетворение простого бойца на пути к цели, инициации, обретению собственной воли. Пешки подчиняются Меркурию и Венере, паре любовников.

И пешка имеет силу, когда ею двигает сильный человек.

Борис Самсонов

♀ Новое платье для Долорес Романо
Светлая фигура Лариса Бортникова

Две женщины: одна добра, как хлеб, и не нарушит клятвы, другая мирры благородней и клятвы не дает.

Роберт Грейвз

«Я вернусь и привезу тебе новое платье». Сколько раз Долорес Романо слышала это обещание. Сколько раз Долорес Романо стелила клетчатую скатерть и доставала из буфета тарелки под пасту болоньезе. Сколько раз Долорес Романо роняла слезы в салат, отчего шарики моцареллы становились горько-солёными. «Я вернусь и привезу тебе новое платье». Шифоньер скрипел тяжелыми дверцами. По утрам Долорес Романо открывала дубовые створки, вдыхала запах нафталина и отдушки из масла иланг-иланг.

Ждала.

С Долорес Романо можно было говорить о чем угодно. О новом кремнезёмовом композите для кальсон и о том, что теперь на учениях все мочатся прямо в скаф, не опасаясь опрелостей и чесотки; о самих скафах, которые не выдерживают больше кило по Моосбахеру, отчего во время последнего отступления три полка новобранцев превратились в омлет; о том, что в новостях об этом, как обычно, промолчали, но «bro-radio» подсуетилось, и начкурса, полгода назад списанный по инвалидности, напился в каптёрке и потом бродил по казарме, облёвывая паркет.

С Долорес можно было говорить обо всём: о том, что позавчера капрал несправедливо поставил в наряд; о несвежей тушёнке, которую ротный приказал «жрать и облизываться»; об утренних эрекциях; о том, что через неделю – полевые занятия, а откосить не выйдет; а также о том, что скоро выпуск и хочешь не хочешь, но придется сменить курсантский китель на боевой камуфляж.

Долорес слушала, смахивала слезу и ставила на стол тарелки под пасту болоньезе. Курсант Чезаре Броччио смотрел на её мягкие ладони и думал, что за все эти годы Долорес так и не сменила серую трикотажную юбку и кофту крупной вязки на что-нибудь нарядное.

«Я вернусь и привезу тебе новое платье, – клялся Чезаре. – Это будет длинное ярко-красное платье из мернского шёлка. Ты только жди». Долорес подходила близко-близко, так что аромат молока, меда и свежестиранных простыней обволакивал юношу с головы до ног. Она брала круглую лысую голову Чезаре в свои большие ладони и баюкала долго и нежно, до тех пор, пока Чезаре не начинал проваливаться в сонливую негу. Потом они шли в спальню, где кровать наскрипывала уютные колыбельные, где тяжелые груди Долорес и её нежный живот дарили покой и надежду.

– Я буду ждать тебя, Чичче, – шептала Долорес. – Буду ждать. И ты обязательно вернёшься.

«Мужчины должны воевать»! Негодяй, выдумавший эту ложь, давно уже умер, как и тот, который солгал, что мужчины не плачут. Когда-нибудь матери, жёны, невесты, сёстры, подруги опомнятся и предадут анафеме этих подлецов. Но пока мужчины продолжают убивать мужчин, оставляя женщинам право оплакивать мертвых и ждать живых. Ждать и верить, что солдат обязательно вернётся. Ждать, невзирая на то, что во входящем блоке коммуникатора давно нет новых сообщений и что на запрос «ФИО – Звание – Номер части» над эмиттером всплывают матовые строчки мартиролога.

Ждать.

Встречать, ежевечерне выстраивая на клетчатом льняном плацу круглые тарелки под пасту болоньезе. Заправлять соусом салат из пресных шариков моцареллы, крошечных томатов и лука, нарезанного кольцами. Держать наготове кувшин с домашним вином. «Возвращаются лишь те, кого ждут», – тот, кто первым выдумал эту ложь, давно уже умер.

Но теперь каждый раз, когда сержант Чезаре Броччио идет в бой, он вспоминает о том, что дома у него осталась Долорес Романо. «Я привезу ей новое платье», – твердит сержант, и ему становится легче, его жизнь приобретает смысл, а его слишком вероятная смерть отодвигается на неопределённый срок.

* * *

Чезаре Броччио мог бы стать учёным. Или таксистом. Или полицейским. Он мог бы стать адвокатом, нейрохирургом или бухгалтером. Он мог бы петь в Опере или, одетый в оранжевую муниципальную робу, собирать контейнеры с мусором по понедельникам и средам. Мог бы, если бы родился девочкой. Но Чезаре не повезло.

Когда биотехнолог A-категории Мария Таледжио очнулась после кесарева и обнаружила на своем запястье синюю пластиковую браслетку, она с облегчением вздохнула: хорошо, что всё закончилось. Мария дотянулась до пульта вызова сестры, нажала на кнопку с нужной пиктограммой. Через минуту дверь в послеоперационный блок отъехала в сторону, впуская посетителей.

– Ваш мальчик просто чудо! Крепыш и здоровяк, пригодный к воинской службе. Поздравляю с выполнением гражданского долга, – главный акушер роддома лично зашла поздравить роженицу. Голос врача звенел бодрыми интонациями, успешно подражая контральто ведущей утренних фронтовых хроник.

– Благодарю, – Мария Таледжио приняла аккуратный свёрток и немедленно, точно боялась испачкаться, положила его в пластиковую кюветку, привинченную к ложементу. – Оформите идентификацию на имя Чезаре Броччио.

– Чезаре Броччио – подходящее имя для сына воина, – улыбнулась главврач и, посерьёзнев, добавила: – Надеюсь, он будет его достоин.

– Надеюсь, – равнодушно произнесла Мария, откинулась на подушку и облизнула сухие тонкие губы.

– Воспитание? Вскармливание? Что-то уже решили? – медсестра выудила из кармашка униформы стилус, чтобы занести информацию в персональный файл пациентки.

– Вскармливание искусственное, разумеется. Воспитание… – Мария подумала с четверть секунды и решительно продолжила: —…домашнее. Если это… этот мальчик…то есть Чезаре не требует спецухода, я хотела бы выписаться к вечеру.

– Мы подготовим всё необходимое, – кивок. Профессиональная улыбка. Сестра засеменила вслед за главным акушером, оставив мать и сына вдвоем.

Мария тяжело повернулась набок, потянулась к сыну. Коснулась было крошечной ладошки, но тут же отдернула руку. Словно опасалась обжечься или запачкаться. Скрипнула зубами и снова откинулась на спину, не обращая внимания на Чезаре, который вдруг захныкал, почуяв мать. Мария Р. Таледжио, не моргая, смотрела на потолочную видеопанель: звук и трехмерка сбоили, отчего молоденькая хроникёрша то и дело сдувалась в камбалу, смешно открывала плоский рот, что-то перечисляя. Прямо поверх её изображения, похожие на окопных вшей, сыпались слева направо буквы, цифры, значки – последняя информация с Мерны. Мария следила за тем, как списки погибших за последние сутки сменяются списками раненых, как строчки выползают из-под левой ладони ведущей и скрываются под её правым рукавом, и жалела, что завтра целый день придется проторчать дома, потому что няню для этого… для мальчика… для Чезаре… обещали подослать лишь с понедельника.

«Ничего. Поработаю с домашнего терминала», – решила Мария и с раздражением нажала на кнопку вызова сиделки – ребёнок закричал. Наверное, проголодался.

* * *

– Что значит А-спец! Сразу видно умную женщину и сознательного гражданина! Первородка, но никаких истерик, слёз, скандалов и тому подобное. Да ещё и решила взять ребёнка в семью, – делилась главврач с коллегами на вечерней пятиминутке. – Разве это не очередное подтверждение гипотезы корреляции социального статуса с уровнем гражданской ответственности? С такими женщинами мы непобедимы! И сегодня же другой, совершенно омерзительный случай: пациентка решила избавиться от сына, потом передумала и решила «избавить» его от воинской службы, но ничего, кроме грубого членовредительства, ей в голову не пришло. Едва успели спасти новорожденного, а саму эту дрянь – язык не поворачивается назвать её матерью – передали куда следует. Проглядела досье. И что вы думаете? Она – курьерша, не добирающая даже до категории Д.

– Отсутствие самоконтроля, ленивый, нетренированный ум, минимум логического мышления препятствуют подавлению животных инстинктов. Если заглянуть в архивы… – анестезиолог, репродукт-неспособная женщина лет сорока, собралась было поддержать коллегу, но оборвала реплику, обнаружив, что по её бахилам только что проехался полотер. – Что вы себе позволяете?!

– Ноги подбирать надо, – буркнула одетая в форму медперсонала категории Е старуха. – Наполучают себе репродуктивных броней, а потом рассуждают тут… Попробовала бы выносить и родить шестерых, как я…

* * *

«Если ждать, то солдат обязательно вернётся». Все-таки такое могла выдумать только женщина. Изнуренная бессонницей женщина с надеждой в сухих глазах. Ждать и вздрагивать от каждого шороха в подъезде. Ждать и крепить переносной терминал к прикроватному блоку, настроив громкость на «шах», чтобы случайно не пропустить входящий звонок. Ждать, и нарезать кольцами лук, и стелить скатерть, и ставить круглые тарелки под пасту болоньезе.

Ждать.

«Я вернусь и привезу тебе платье»! – обещал солдат. Поэтому Долорес Романо выключает монитор до того, как мартиролог успевает загрузить номер нужной части, и спешит на кухню, чтобы добавить в бак с молоком чайную ложку лимонной кислоты. На столе замерли по стойке «смирно» тарелки, а в открытую дверь спальни видна застеленная свежим бельём кровать. Ждать!

* * *

Полупустая пыльная студия в Квинсе, где Чезаре провел первые восемь лет своей жизни, принадлежала Институту биотехнологий. Мария Таледжио как ведущий специалист категории А пользовалась правом на льготное жильё и личный транспорт. Пока Чезаре был совсем маленьким, Институт выделял приходящую няню. Потом эта же няня – пожилая женщина с серым, похожим на половую тряпку лицом – возила Чезаре и ещё нескольких сыновей работников Института в ведомственные ясли. Там, в яслях, Чезаре впервые осознал разницу между мальчиками и девочками. Он не мог пояснить словами, но ему казалось, что это похоже на нечестную игру в прятки, где у девочек всегда фора, и даже если их найти, они всё равно оказываются в выигрыше.

А ещё за девочками всегда приходили мамы. За мальчиками обычно приходили или женщины с серыми тряпичными лицами, или никто. Случались исключения. Например, сопливого Хосе из старшей группы мама забирала сама. Неопрятная тётка с голограммой охранника на нагрудном кармашке каждый вечер стояла у входного бокса и ждала, когда Хосе выбежит к ней навстречу. Она по-жабьи приседала, широко расставляла руки, и Хосе с разбега бросался на её шею. «Нюня, тряпка», – дразнили Хосе остальные. Чезаре тоже дразнил, хотя порой ему хотелось отпихнуть везунчика Хосе и самому уткнуться носом в переливающийся зелёным шеврон чужой мамы.

Однажды утром Чезаре подкараулил Марию за завтраком и спросил напрямую: «Скажи. Если бы я родился девочкой, ты бы сама забирала меня из яслей?» Она пожала плечами: «Ты мальчик и солдат. Все, что необходимо для воспитания солдата, получаешь с избытком. Я не могу нефункционально расходовать своё время», – добавила уже в дверях. Мария всегда уходила рано, а возвращалась заполночь, когда в Квинсе отключали освещение и прожектора-энергосберегайки кромсали лучами небо на треугольные лоскуты. Чезаре прятался под одеяло, чтобы не видеть пляшущих чёрных уродцев на стенах, и ждал мать. «Не спишь? – луч фонарика скользил по комнате. – Ложись. Уже поздно. И постарайся не отвлекать меня, Чезаре. Мне нужно ещё поработать».

* * *

Мать всегда называла его полным именем, поэтому, когда Чезаре впервые услышал, как Долорес Романо произносит «Чичче», как её певучий голос оглаживает каждый звук его имени, как мягко пружинит «ч» о влажное женское нёбо, он обмер. Он даже закусил губу, пытаясь удостовериться в том, что не спит и что эта полная женщина в длинной юбке и кофте с продолговатыми деревянными пуговицами действительно обращается к нему – Чезаре Броччио.

В тот день Чезаре исполнилось одиннадцать, и он уже три года назад перевёлся из общеобразовательной начальной школы с совместным обучением в кадетское училище. Там, в «кадетке», он, как и тысячи других мальчиков, осваивал азы мужской науки убивать и не быть убитым сразу. Шесть суток в казарме – день расписан по минутам: подъём, кросс, стройподготовка, тир, теория, снова тир, лётный симулятор, тренажерка, тир, сампо… Сутки дома. Увольнение начиналось в двенадцать часов ноль-ноль минут каждую субботу. Ровно через двадцать четыре часа зелёная полоса на рукаве превращалась в ядовито-оранжевую – сигнал для патрулей о нарушении курсантом казарменного режима. Каждую субботу Чезаре брёл до Квинса пешком, чтобы приблизительно в двадцать один час ноль-ноль минут открыть дверь студии и пробраться по тёмному коридору на кухню. Там он залезал на высокий металлический стул и старался не заснуть. Получалось трудно – бесконечные тренировки выматывали организм.

– Чезаре, ты здесь? – Мария сутулой тенью скользила к холодильнику, доставала банку с бобами и присаживалась напротив. – Как училище?

– Вчера отстрелялся лучше всех. По стройподготовке тоже первый! – Чезаре гордо выпрямлял спину, словно она могла разглядеть его в полутьме.

– Ясно. Ложись спать. И постарайся не мешать, мне нужно ещё поработать.

* * *

В тот день, а вернее, утро ему исполнилось одиннадцать. Нашивка предупреждающе мигнула – до установленного срока прибытия в часть оставалось три часа. Чезаре сидел на бетонных ступеньках подъезда и врал черноволосой соседской девочке про пленного мернийца, на котором в тренажёрке отрабатываются приёмы рукопашной борьбы. Девочка недоверчиво щурилась, однако слушала с интересом.

– Поможешь донести, солдатик? Лифт сломан, а мне на пятнадцатый, – немолодая, одетая в вязаную кофту и серую трикотажную юбку женщина доставала из старенького смарта какие-то пакеты и тяжелый бидон.

– Курсант Броччио к вашим услугам, мэм, – Чезаре вскочил и лихо, чтобы произвести впечатление на девочку, приподнял бидон с асфальта.

– Не надорвись, – женщина улыбалась, но не снисходительно или чуть отстраненно – к таким улыбкам в свой адрес Чезаре давно привык, – а с ласковой усмешкой. – Там пятнадцать литров. Давай-ка я возьму бидон сама, а ты держи остальное. Идём. Заодно накормлю тебя завтраком.

– В полдень я обязан быть в части, мэм. Но от завтрака не откажусь, – Чезаре подмигнул заскучавшей девочке и, подхватив свертки, направился к входу.

Вот тогда-то Чезаре и познакомился с синьорой Романо. Точнее, познакомились они через несколько минут в столовой уютной квартирки на пятнадцатом этаже. Когда клетчатая скатерть легла на стол, когда большие круглые тарелки – одна жёлтая, другая синяя – встали напротив друг друга, Долорес сказала:

– Чезаре – слишком колюче, поэтому я стану звать тебя Чичче. А ты можешь называть меня просто Долорес, – над её верхней губой дрожала маленькая родинка, а от кофты домашней вязки пахло почему-то молоком и мёдом. – Говоришь, у тебя сегодня день рождения? Поздравляю, милый.

* * *

Следующего увольнения Чезаре Броччио ждал так, как не ждал ещё ничего за свою одиннадцатилетнюю мужскую жизнь. Он впервые не пошел бродить по городу, а сел на транспорт, идущий прямо в Квинс. Помявшись недолго перед дверью с идентификатором «Д. Романо», Чезаре решительно надавил на кнопку звонка. Звук колокольчика, приглушенный изоляцией, заметался и угас, а потом Чезаре услышал шаги.

– Чичче? – динамики искажали её голос, усиливая едва заметную обычно хрипотцу.

– У меня дома никого, а ключ я в другом кителе оста… – он не успел договорить. Дверь распахнулась, и деревянные продолговатые пуговицы замаячили прямо перед носом.

– Конечно, заходи. Я как раз варю кофе. Ты ведь любишь кофе?

Двадцать три часа – период между 12:30 субботы и 11:30 воскресенья – Чезаре провел в квартирке на пятнадцатом этаже. После того как они разобрались с кофе, Долорес предложила перебраться на кухню. Чезаре устроился на стуле и с любопытством следил за тем, как Долорес режет бесформенный желтоватый сгусток длинным ножом, как мешает зернистую массу шумовкой. Как сливает через выложенный бинтом дуршлаг сыворотку и подвешивает влажный узел к специальному кронштейну над раковиной.

– Какой мягкий и прохладный, – Чезаре трогал получившуюся желтоватую массу через марлю. – Как… Как мертвый. А что с ним будет дальше?

– Сыр! – расхохоталась Долорес. – Сыр будет. Моцарелла. Маленькие сырные кругляши. Такие же симпатичные, как те, что у меня в холодильнике. И очень вкусные. Ну, пошли ужинать, солдат.

Они ели пиццу и захрустывали её свежими огурцами. Потом листали комиксы, в которых отважный Полковник Смит-Вессон уничтожает мернийский флагман и спасает пленных пехотинцев, потом они говорили о том, что у каждого в жизни есть свое предназначение и что в Центральном парке недавно открыли монумент погибшим героям, и надо бы в следующее воскресенье пойти посмотреть. А ближе к вечерним сводкам Чезаре сморило.

Долорес расстелила на диване простыню в синий горошек по белому полю. И когда лысая, похожая на модель земного шара голова курсанта Броччио коснулась подушки, Долорес запела. Она мычала что-то бессвязное, монотонное, глупое, но от этого мычания Чезаре стало спокойно. И он уснул.

* * *

Чезаре терпел день или два. В среду, когда рота собралась в душевой после тренажёрки, он не выдержал. Со старательным безразличием Чезаре расписывал друзьям «чудаковатую тетку, что живет на двадцать этажей ниже, одевается в тряпье, не умеет настраивать домашний терминал и не знает элементарной таблицы коэффициентов коагуляции Шавиньоля».

– Но кормит от пуза. Правда! И такая… ну не знаю. Не как другие. Нормальная, что ли! Такаая… – Чезаре неожиданно для себя расплылся в улыбке.

– Тетка? А что она от тебя хочет? – Дваро – смешливый пацан с параллельного потока – рассматривал синяк на лодыжке.

– Кто их разберет, этих баб пониженной категории, – Чезаре ухмыльнулся, точно так же, как и капрал, когда речь заходила о женщинах. Потом нахмурился и пояснил: – Я не уточнял, но по виду она вроде как «Д» или даже «Е», а у них инстинкты первичны. Может, у неё сын или даже сыновья там… на Мерне, вот она и компенсирует подсознательно. Но очень смешная! Знаете, у неё терминал какой модели? В жизни не догадаетесь…

– Ну-ка, ну-ка, бро… – пятикурсник по имени Збринц, недавно получивший нашивки младшего сержанта и от этого нестерпимо высокомерный, высунул голову из-под душа и уставился на Чезаре с картинным удивлением. – А за войну она с тобой трет? А за мернийцев? Хроники зырите? А комиксы фронтовые?

– Ну да, – кивнул Чезаре. – С ней вообще про что угодно можно говорить. Она слушает внимательно и совсем не поучает. Я же и поясняю, что тетка смешная и глупая. «Е» или «Д», не выше.

– Ха! Дурак! Сур-мать это! Надо быть идиотом, чтобы не сообразить, что тебе подсунули сур-мать, – Збринц переключил режим, и теперь жесткие струи ударялись о его жилистые плечи и разлетались ледяными брызгами. – Значит, или ты психтесты слил, или наши дятлы настучали чего особистам. А «тетка» эта твоя – понятно кто. Психотерапевт-целевик категории А со специализацией суррогатной солдатской матери.

– В смысле сур-мать? Как это? – Чезаре недоверчиво нахмурился.

– Так это! Ты же «домашний», бро? Да? Твоя биологическая тебя на домашнем воспитании держит? По экспериментальной программе?

– Ну да, – Чезаре кивнул и попятился. Ему показалось вдруг, что его только что обвинили в чем-то неприличном. Словно он скрысятничал и попался.

– И чего ты хочешь? У вас, домашних, с головой непорядок. Хреновый вышел эксперимент. И солдаты из вас хреновые! – Збринц потянулся, хрустнул суставами. – Нас – госов – родина подняла и воспитала, её мы и защищать, выходит, будем. До последней капли крови! А ты кого станешь защищать? А? За что пойдешь месить мернийское дерьмо? За мамочку свою био, которая тебя на улице увидит – в упор не узнает? За сестричку-спеца или за отдельную халупу в даунтауне? Нет? То-то же! Червивая у вас мотивация и никакого патриотизма. Давно пора «домашку» отменить – толку от неё с белкин хрен и экономии столько же. Ну, а пока не отменили, надо вас, телков слюнявых, как-то выправлять. Психику надо вашу нежную лечить, чтобы вы, как положено мужчинам, жгли врага, а не раздумывали, на кой такой хер вам это сдалось. Ясно, бро?

Збринц выскочил из-под колючих струй, быстро вытерся и, натянув форму за положенную уставом минуту, выбежал из душевой. Чезаре молча топтался возле именного контейнера и то набирал, то сбрасывал код.

– Ооо! Как он тебя приложил! А я, кстати, слышал, – Дваро скользнул мимо Чезаре в освободившуюся кабинку и оттуда страшно зашипел, – что сур-матери вообще киборги. Им в бошки вставляют шунты, а во лбу у них камеры и самописцы. Ты сам её спроси, и посмотришь, что она тебе ответит.

– Долорес – человек! – Чезаре вспыхнул и пошел на друга, размахивая скрученными в жгут кальсонами. – Бить буду сейчас.

– А я тоже домашний и тоже хожу к одной сур-матери по имени Долорес. Она делает сэндвичи с тунцом. Кажется, субмарины, – почти прошептал Эторки – худенький тихий мальчик, до этого молча ожидавший своей очереди. – Она хорошая.

– Точно. Хорошая, как микроволновка, – заржал Дваро.

– Мне наплевать, что у неё в башке! – неожиданно для себя Чезаре закричал во весь голос. – Наплевать! Даже если там встроен целый оружейный склад и полевая кухня! Она меня слушает! И понимает! И ждёт!

– Чего орёшь? – Дваро выскочил из-под душа, едва не задев сменившего его Эторки плечом. Пробежал на цыпочках по холодному полу к своему контейнеру, схватил из верхнего отсека полотенце. – Ходи сколько влезет. И Эторки пусть ходит. Я просто говорю, что это у них работа такая. Им за это платят.

– Плевать! – Чезаре вдруг со всех сил вмазал кулаком по контрольной панели душевой. Эторки, словно ошпаренный, вылетел из-под ледяной струи, запрыгал, захлопал ладонями по бокам, пытаясь согреться. Дваро прыснул, Чезаре, не удержавшись, рассмеялся вслед, а уже за ним разразился громким хохотом сам Эторки.

* * *

Субботу Чезаре провел в части. На следующей неделе его поставили в наряд, потом рота выехала на учения. И лишь ещё через одну субботу он наконец таки выбрался в город. Отметив увольнительную на КПП, Чезаре помчался на армейский челнок до Центрального парка. В парке, возле монумента погибшим героям, ждала Долорес Романо. День выдался ветреный, и Долорес куталась в кофту, застегнутую на продолговатые деревянные пуговицы. «Знаешь, Чичче, ты должен гордиться своим отцом», – проговорила она, трогая выгравированные на списке фамилии. Чезаре хотел было ободряюще взять Долорес за руку, но вспомнил Збринца и только усмехнулся.

– Не поднимешься домой к себе? – спросила Долорес вечером, когда они уже убрали свежую моцареллу в холодильник, перелистали новый журнал с комиксами про Смит-Вессона и собрались посмотреть блок военной анимации.

– Не-а, – мотнул головой Чезаре, – она… ну, Мария… она всё равно не заметит, дома я или нет.

– Смотри сам, Чичче. Главное, чтобы не волновалась.

– Долорес! Я же мальчик! Солдат! Кто волнуется за мальчиков?

– Конечно, – глаза Долорес потемнели, точно она вспомнила что-то очень грустное, – но я бы всё равно волновалась.

«Тебе по работе так положено», – хотел съязвить Чезаре, но почему-то промолчал. Вместо этого он зевнул, потянулся за пультом терминала и резко – слишком резко для одиннадцатилетнего подростка – заметил:

– Моей био-матери нельзя растрачивать свой потенциал на нефункциональные действия и эмоции. Она – специалист A-категории. Ей после моего рождения даже репродукт-бронь выдали, чтобы она могла полностью погрузиться в работу. Кстати, а какая у тебя категория?

– Да… То есть… – Долорес замялась, – ты прав, Чичче. У твоей био… мамы много важных задач. Пора перебираться в гостиную, анимешки уже наверняка давно начались. Я тут наделала сэндвичей с тунцом – возьми их завтра с собой. Угости друзей.

– Спасибо. Не хочу, – Чезаре поднялся и защелкнул карабин ремня. – Я передумал. Пойду-ка я домой. Не люблю мультики. И тунец ненавижу!

В ту ночь Чезаре долго не мог заснуть. Он жалел о том, что не дал Долорес понять: Чезаре Броччио нельзя обмануть, нельзя приручить салатом, макаронами и простынями в горох. Ближе к утру, когда он решил прекратить всякое общение с синьорой Романо и начал проваливаться в сон, вернулась мать.

– Ты здесь? – она упала в кресло и закрыла глаза. – Как учёба? Постарайся не ворочаться, я ещё поработаю.

– Послушай, Мария… – Чезаре поднялся, сел на кровати, прижав колени к груди, и уставился на мать. За те недели, что он провел вне дома, она ещё больше похудела. – Могу я тебя кое о чём спросить?

– Только поторопись, у меня мало времени.

– Ты жалеешь, что не получила бронь до того, как я родился? – голос Чезаре дрогнул, но он справился с собой и продолжил: – Ты жалеешь, что у тебя сын, а не дочь? Ты обо мне иногда вспоминаешь? Я тебе вообще нужен? Ответь мне, пожалуйста.

– Странные вопросы, – Мария тяжело поднялась с кресла и подошла к окну. Лучи прожекторов резали черное небо на лоскуты. – Но я отвечу, хотя не вижу в этом смысла. Мне некогда и незачем сожалеть о сделанном, Чезаре. Я репродукт-способная женщина. Мой гражданский долг – выносить и родить мальчика. Лучше не одного. Помимо репродукции, у меня, как и у любого A-специалиста, имеются обязанности. Много обязанностей. Слишком много, чтобы нефункционально растрачивать себя. А у вас, мужчин, всего лишь один долг и одна обязанность – воевать. Поэтому ты необходим мне и обществу. И, разумеется, я часто вспоминаю о тебе. Ведь ты – мой сын.

– Врёшь! Всё ты врёшь! Я для тебя не особенный, а просто мальчик! Один из всех этих мальчиков и мужчин. Я для тебя, как все! – Чезаре запнулся. Продолжил зло, отчаянно: – Тебе насрать, есть я или нет, зайду я домой в субботу или пропаду навсегда. И оттуда, с Мерны, ты не станешь меня ждать. Вернусь я или сдохну – тебе всё равно! Всем био-матерям всё равно! Мы для вас – тупые сырные головы, можно выловить из чана одну или другую, какая первой попадется, потом съесть или выкинуть, а в мире ничего не изменится!

– Хм. Если рассуждать в масштабах государства, ты прав. А так – нет, – Мария задернула жалюзи и устало зевнула. – Ложись-ка спать, Чезаре.

В следующую субботу ровно в двенадцать тридцать курсант Чезаре Броччио топтался у двери квартиры на пятнадцатом этаже высотного дома в Квинсе. Там, где, как всегда, ждала его Долорес Романо.

* * *

Пять лет – это так мало, особенно если они затесались между детством и совершеннолетием. Пять лет – много, когда идет война. Пять лет – жалкие крохи, если на жизнь отведено всего лишь двадцать четыре часа в неделю: с 12:00 субботы по 12:00 воскресенья, к тому же целых шестьдесят минут занимает дорога.

Чезаре Броччио побрился, прилепил новенькие курсовки на парадный китель и заполнил увольнительную – последнюю перед выпускными. Через неделю курс поедет на полигон, где в течение месяца комиссия, состоящая из А-спецов и ветеранов, будет убеждать себя в том, что выпуск готов убивать и не быть убитым сразу. Потом им – ещё курсантам – вручат дипломы, присвоят очередные звания и повезут в порт. А там погрузят в карго-шаттлы, из которых только что выкатили контейнеры без маркировки.

* * *

«Мужчины должны воевать». Какая разница, кто и когда придумал эту ложь. Главное, что хочешь не хочешь, но уже совсем скоро придется сменить курсантский китель на боевой камуфляж. Десять лет бесконечных занятий и изнурительных тренировок. И всё только для того, чтобы убивать и быть убитым как можно позже. Или всё-таки победить и вернуться домой с новым платьем для Долорес Романо. Красным платьем из мернского шёлка.

– В город идешь, бро? – Эторки стоял в наряде на КПП.

– Да. Надо с Долорес попрощаться. Позже могу и не успеть.

– А я уже простился, – погрустнел Эторки. – Вчера вернулся и сразу в наряд. Вот незадача.

– Слушай, – Чезаре наклонился над окошком стеклянной дежурки, зашептал в динамик, – слушай, Эторки, мы никогда об этом не говорили… и не надо.

– Не надо, – согласился Эторки. – Лучше продолжать верить, что у нас разные Долорес.

– Спасибо, бро. Ну, я помчал. До завтра.

Подъёмник, как всегда, барахлил. Чезаре легко взлетел на пятнадцатый этаж, привычно свернул в правое крыло и надавил кнопку звонка. Пять лет назад ему приходилось привставать на цыпочки, а теперь кнопка торчала точно на уровне глаз. Чезаре прижался ухом к обивке двери, услышал быстрые приближающиеся шаги.

– Чичче. Я ждала тебя. Заходи. Сегодня болоньезе, как ты любишь, – Долорес сияла нежной улыбкой.

– В следующую субботу я на полигоне, – Чезаре пришлось нагнуться, чтобы чмокнуть Долорес в щеку. – Дальше не знаю. Вероятно, сразу на Мерну. Там сейчас жарко, сама знаешь.

Они сидели на кухне. Чезаре в сотый, может быть, раз наблюдал за тем, как Долорес возится с сыром. Как достает из высокой кастрюли вязкий сгусток, режет его на кубики, снова ставит на плиту. Как потом вымешивает жир и осторожно сливает его в стеклянную банку. Руки Долорес, ловкие и очень быстрые, мяли сырную массу, растягивали её, складывали и снова тянули. Постепенно бесформенные пряди становились однородными, принимая форму шара.