Текст книги "Пушкин и Натали"

«Трудясь над образом прелестной Ушаковой…»

Какие сведения раздобыл Пушкин, порочащие достоинство и честь жениха, история об этом умалчивает, но поэт достиг желаемого – в руке Екатерины князю было отказано. Можно было спокойно вздохнуть… и продолжить, как ни в чем не бывало, посещения ушаковского дома на Пресне. Иногда до трех раз в день! Вновь возобновились игривые ухаживания (в том числе и за младшей, Елизаветой), дружеская пикировка, рисунки в альбомах сестер, памятные подарки. Екатерине, накануне ее дня рождения (третьего апреля 1829 года ей исполнялось двадцать лет) поэт преподносит только что увидевшую свет его новую поэму «Полтава». Подписывает: «Екатерине Николаевне Ушаковой от Пушкина». Ставит дату – «1 апреля» – и подчеркивает ее, надо полагать, отнюдь не случайно.

В тот же первоапрельский день, день веселья и розыгрышей, поэт запечатлел на альбомной странице Катеньку в полный рост, с обернутым вкруг шеи длинным шарфом (видимо, Екатерина Николаевна к шарфам питала особое пристрастие), с лорнеткой в руке. И снабдил рисунок поэтической строчкой: «Трудясь над образом прелестной Ушаковой…» Возможно, трудились над портретом сообща и Екатерина, и Пушкин – слишком характерны оба рисовальщика.

Все было почти так же, как и той прежней счастливой весной. Казалось, мир и покой вновь воцарились в растревоженной душе Катеньки. Но испытания для нее только начинались, и не дано было предсказать юной Сивилле ход дальнейших событий…

Почти одновременно – в тот же месяц и в тот же год! – Пушкин переступил заветный порог дома на Большой Никитской. Но какие удивительные превращения происходят вдруг с самим поэтом: остроумный, веселый, непринужденный – в семействе Ушаковых; робкий, даже застенчивый – в гостях у Гончаровых!

«Карс, Карс!»

Две избранницы, две очаровательные московские барышни непостижимым образом (и довольно долго!) сосуществуют в сердце поэта. Но мира быть не могло. Сестры Ушаковы – против сестер Гончаровых, вернее, против одной, младшей, Наталии. Война была объявлена.

Свидетелем тех давних баталий стал альбом Елизаветы Ушаковой, счастливо сохранившийся до наших дней. Каким только нападкам ни подвергалась бедная Натали, как только ни высмеивали ее сестрицы Ушаковы, дав волю своим злым язычкам! Один из рисунков в альбоме (кто был его автором – Катерина или Лиза – уже не узнать) запечатлел Натали в весьма комичном виде: с носовым платочком в руке, в каких-то несуразных туфлях, стоящей в луже слез. Рисунок сопровождался целым «монологом» от имени плачущей «героини»:

«Как вы жестоки. Мне в едаких башмаках нельзя ходить, они мне слишком узки, жмут ноги. Мозоли будут».

Намек более чем прозрачный: туфельки малы, и Золушке не бывать принцессой. Сестры подсмеивались над Натали вовсе не дружески – нужно же было найти хоть один изъян в «первой московской красавице». И удар был направлен с меткостью снайпера – в самую чувствительную, болевую точку поэта, известного своей слабостью к маленькой женской ножке.

(Свадебные туфельки Натали хранятся ныне в Петербурге, в доме на Мойке. На их узеньких следах различима цифра «4», что соответствует современному тридцать седьмому размеру. И надо полагать, ножка юной красавицы полностью гармонировала с ее, по тем временам высоким, ростом!)

На рисунке изображены и тянущиеся к Натали руки с длинными хищными ногтями (известна любовь Александра Сергеевича к длинным ногтям). В левой руке, с тщательно выписанным огромным перстнем («визиткой» поэта!), – письмо барышне. Под рисунком надпись: «Карс! Карс, брать, брать, Карс!»

Предание, сохраненное в семье Ушаковых, объясняет, почему Пушкин так шутливо называл Натали, представлявшейся ему столь же неприступной, как и турецкая крепость Карс. Но в этом прозвище заключалась и надежда – ведь крепость несколько раз бралась русскими войсками, и в последний раз совсем незадолго до описываемых событий – в 1828 году. Кстати, любопытный исторический факт – в России была выбита медаль «На взятие Карса»!

И у самого поэта еще свежи были воспоминания, когда в июне 1829-го, во время своего путешествия в Арзрум, ему довелось-таки добраться до Карса. И осматривая крепость, «выстроенную на неприступной скале», не переставал удивляться, как русские смогли овладеть Карсом!

Из письма Екатерины брату И.Н. Ушакову (январь – март 1830 г.):

«Карс день со дня хорошеет, равномерно как и окружающие ее крепости, жаль только, что до сих пор никто не берет штурмом – … недостаток пушек и пороху».

Слово «пушек» в письме жирно подчеркнуто, и, верно, не случайно. Похоже, тогда для Екатерины забрезжила слабая надежда, что «штурм» крепости отменяется – Пушкин почти отказался от бесплодных попыток взять «Карс», ведь с «маминькой Карса» он явно не ладил…

Еще один рисунок в альбоме. Сюжет почти тот же: Натали изображена в полный рост, – и к ней тянутся готовые вот-вот сомкнуться вкруг изящной шейки … пушкинские руки. Видимо, сама художница, осознав, что шутка переходит грань дозволенного, тут же решительно их перечеркнула. В чем подтекст рисунка? Нет ли здесь зримой ассоциации: Отелло – Пушкин; мавр – арап?

 
Зачем Арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
 

А по краю страницы вновь, словно пароль, начертано «имя» – Карс.

Некоторые портреты Натали в «Ушаковском альбоме» лишь слегка «зашифрованы». Вот рядом с профильным изображением юной особы в замысловатом головном уборе ровным, явно женским почерком сделана надпись:

 
«Любовь слепа средь света
И кроме своего —
Бесценного предмета
Не видит ничего».
 

А чуть ниже проставлены инициалы: «Н.Г.»

Стихи эти, если их можно таковыми назвать, очень уж дамские. И авторство их угадывается: Екатерина либо Елизавета Ушаковы. Видно, той же девичьей рукой путем нехитрой операции подправлен и «слишком» правильный профиль «Н.Г.»: носик ее еще раз прорисован: слегка «вздернут» и заострен. Над рисунком проставлена цифра – 130. Вероятно, такая нумерация являлась продолжением некоего флирта между сестрами и поэтом, иллюстрацией к его знаменитому «донжуанскому списку», точнее к двум спискам, представленным на тех же альбомных страницах. Пушкин будто примеряет на себя образ ДонЖуана, знаменитого искусителя женских сердец, а счет его победам (порой просто астрономический!) «ведут» сестры. Самый большой номер – с множеством нулей – «выставлен» над портретом Натали!

Отголоски этой игры эхом отозвались и в одном из посланий поэта.

Из письма Пушкина княгине В.Ф. Вяземской (конец апреля 1830 г.):

«Моя женитьба на Натали (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена».

«Полон верой и любовью»

В «портретной галерее» «кисти» сестер Ушаковых есть еще одно изображение Наталии Гончаровой. И, стоит заметить, не лишенное художественных достоинств.

Соперница представлена в необычном ракурсе: со спины, в изящной шляпке, украшенной перьями, и с веером в руках. На ней – нарядное кружевное платье, с тщательно выписанными ажурными воланами, идущими по спинке и пышным рукавам; на шее – жемчужная нить. В верхнем левом углу надпись: «О горе мне! Карс! Карс! Прощай, бел свет, прощай, умру».

Разгадка рисунка – в раскрытом веере, в который вписаны слова католической молитвы: «Stabat Mater dolorosa».

Именно это старинное песнопение, повествующее о страданиях Девы Марии, исполненное в марте 1829-го на домашнем музыкальном вечере сестрами Ушаковыми, так восхитило некогда стихотворца и журналиста князя Шаликова: «Две прекрасные хозяйские дочери пели первую часть «Stabat Mater» знаменитого Перголези, уже 100 лет существующей – во всей славе и свежести, и пели, как ангелы…»

Конечно же, этот ангельский дуэт (сопрано – у Екатерины, контральто – у Елизаветы) мог слышать не раз и Пушкин. Во всяком случае, история создания стихотворения «Жил на свете рыцарь бедный…» («Легенда», как первоначально именовал его поэт) связана именно с этим латинским гимном:

 
…Проводил он целы ночи
Перед ликом пресвятой,
Устремив к ней скорбны очи,
Тихо слезы лья рекой.
Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei кровью
Написал он на щите.
 

«Ave, Mater Dei» – «Радуйся, Матерь Божия».

До роковой для Екатерины Николаевны развязки – свадьбы поэта – оставалось чуть менее двух лет. Но на «щите» Пушкина уже пылали строки поэтической молитвы к Прекрасной Даме, к его Мадонне…

«С тоской невольной»

Поистине, все смешалось в те дни в доме Ушаковых! Такие частые посещения семейства, где были две дочери на выданье, обязывали считать поэта женихом. Но Ушаковы-родители всерьез Пушкина, как будущего мужа Катеньки, похоже, не воспринимали. А сам поэт вовсе не желал прерывать приятельских отношений с милыми сестрицами. И в одно из своих посещений, в сентябре 1829-го, он подарил Екатерине только что вышедшую книгу его стихотворений с дарственной надписью: «Всякое даяние благо – всякий дар совершенен свыше есть». Надписал на обложке и еще одну, довольно странную строчку: «Nec femina, nec puer». (Ни женщина, ни мальчик – лат.).

Считается, Пушкин намекает якобы на непосредственный, по-мальчишески резвый характер Катеньки. Но не возвращает ли это необычное посвящение вновь к сердечным сомнениям поэта? И не перекликается ли оно со стихотворением, написанным еще в пору его прежней влюбленности и обращенным к Екатерине Ушаковой? Вернее, с одной лишь строкой: «Но ты, мой злой иль добрый гений…»

Пушкин, проштудировавший еще в лицейские годы мифы Греции и Рима, не мог не знать о древнем культе гениев – божественных прародителей рода. Два гения – злой и добрый – предполагалось у каждого человека, от коих и зависели его поступки, характер да и будущая судьба. Собственных гениев имели не только граждане, но и города. Гению Рима на Капитолийском холме был посвящен щит с надписью: «Или мужу, или жене». Простым смертным не дано было знать, кто же гений, покровительствующий городу – мужчина или женщина? Равно как и его имя. Это знание даровалось лишь избранным и сохранялось ими в величайшей тайне, дабы враги не смогли переманить гения-покровителя к себе.

«Ни женщина, ни мальчик» – надпись, сделанная поэтом также на латыни. Не рождает ли она далекие, но вполне возможные ассоциации: тогда, в сентябре, Пушкин вовсе не желал, чтобы Катеньку Ушакову, без сомнения, его доброго гения, «переманил» бы некий условный враг? Ведь такую опасность, в лице князя Долгорукова, ему удалось отвести минувшей весной.

…Не прошло и месяца, как Пушкин вновь уехал из Москвы: вначале в Тверскую губернию, потом в Петербург. Правда, время от времени он посылает Екатерине дружески шутливые поклоны.

Из письма Пушкина С.Д. Киселеву, жениху Елизаветы Ушаковой (15 ноября 1829 г.):

«В Петербурге тоска, тоска… Кланяйся неотъемлемым нашим Ушаковым. Скоро ли, боже мой, приеду из Петербурга в Hôtel d’Angleterre (название московской гостиницы «Англия». – Авт.) мимо Карса! по крайней мере мочи нет, хочется».

Однажды, в конце года, написала ему и Катенька. Но вот о чем – сказать уж не сможет никто, письмо ее не сохранилось…

Пушкин откликнулся на ее послание (к слову сказать, анонимное!) своим последним поэтическим приветом:

 
Я вас узнал, о мой оракул!
Не по узорной пестроте
Сих неподписанных каракул,
Но по веселой остроте,
Но по приветствиям лукавым,
Но по насмешливости злой
И по упрекам… столь неправым,
И этой прелести живой.
С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас…
 

Более того, «Ответ» был напечатан вскоре же – в январском номере «Литературной газеты» за подписью «Крс». Принято считать, что это – сокращенная анаграмма прозвища поэта «Сверчок». А не логичней ли прочесть его как «Карс»? Ведь подпись, по сути, и заключает в себе ответ – Екатерине ясно давалось понять, кому отныне принадлежит сердце поэта. И если этот посыл верен, то каким же тогда иным, по-рыцарски благородным, видится пушкинское послание!

Из писем Екатерины брату И.Н. Ушакову (апрель 1830 г.):

«Алексей Давыдов был с нами в собрании и нашел, что Карс должна быть глупенька, он по крайней мере стоял за ее стулом в мазурке более часу и подслушивал ее разговор с кавалером, но только и слышал из ее прелестных уст: да-с и нет-с»;

«Карс все так же красива, как и была, и очень с нами предупредительна, но глазки ее в большом действии, ее А.А. Ушаков прозвал Царство Небесное, но боюсь, чтобы не ошибся, для меня это сущее чистилище…»

Предчувствие ее не обмануло, боялась она не зря… Как любила Екатерина заглядывать в будущее, как не терпелось ей приоткрыть новую страницу тайной книги бытия! Но будущность виделась ей не в романтическом флере, ведь рядом, даже и в горьких, полных иронии, мечтаниях, уже не было Пушкина…

Из письма Екатерины брату И.Н. Ушакову (23 мая 1830 г.):

«Скажу про себя, что я глупею, старею и дурнею; что еще годика четыре, и я сделаюсь спелое дополнение старым московским невестам, т. е. надеваю круглый чепчик, замасленный шлафор, разодранные башмаки и которые бы немного сваливались с пяток, нюхаю табак, браню и ругаю всех и каждого, хожу по богомольям, не пропускаю ни обедню ни вечерню, от монахов и попов в восхищении, играю в вист или в бостон по четверти, разговору более не имею, как о крестинах, свадьбах или похоронах, бью каждый день по щекам девок, в праздничные дни румянюсь и сурмлюсь, по вечерам читаю Четьи-Минеи или Жития святых отцов, делаю 34 манера гран-пасьянсу, переношу вести из дома в дом…»

Своеобразный кодекс старой девы, изложенный двадцатилетней барышней. Какая меткость и острота суждений! И какая самоирония – качество, столь редкое для женщин! И что за бойкое перо! Но как боялась Катенька подобной судьбы!

«На мой взгляд, нет ничего более отвратительного, чем старая дева – этот бич человеческого рода…» И сколько горечи в ее словах!

Размышляла о том же и соперница Катеньки. Правда, двадцать лет спустя…

Из письма Наталии Николаевны мужу П.П. Ланскому (13 июля 1849 г.):

«В конце концов можно быть счастливой, оставшись в девушках, хотя я в это не верю. Нет ничего более печального, чем жизнь старой девы, которая должна безропотно покориться тому, чтобы любить чужих, не своих детей, и придумывать себе иные обязанности, нежели те, которые предписывает сама природа. Ты мне называешь многих старых дев, но проникал ли ты в их сердца, знаешь ли ты, через сколько горьких разочарований они прошли и так ли они счастливы, как кажется…»

Как сходны их суждения! И обе они, по счастью, избежали этой так страшившей их участи.

Судьба фамильных реликвий

И все-таки, как странно, – красавица, умница, Екатерина Ушакова долгие годы оставалась в старых девах. Что тому причиной? Не было равного Пушкину? Быть почти невестой гения – и вдруг разом потерять его любовь…

По счастью, она избежала горькой участи. Вышла замуж поздно, после рокового 1837-го. Год свадьбы неизвестен, – во всяком случае, ей было уже под тридцать. Классическая «перезревшая» невеста. Ее суженым стал вдовец, прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка, впоследствии коллежский советник, Дмитрий Николаевич Наумов. Жених, а потом и супруг Екатерины Николаевны вошел в историю пушкинистики своим «подвигом» Герострата. Именно он в первый год женитьбы (по другим сведениям – до свадьбы) потребовал уничтожить два девичьих альбома невесты с драгоценными рисунками и посвящениями поэта. Однажды, в приступе ревности Наумов изломал и ее золотой браслет с зеленой яшмою – подарок Пушкина (видимо, привезенным им из арзрумского похода – по золоту шла надпись на турецком). Екатерина Николаевна носила любимый ею браслет на левой руке, между локтем и плечом, там, где он был сокрыт пышным рукавом платья. (Из золота ревнивец-муж распорядился сделать лорнет, а яшму отдал тестю.) Будто вместе с былыми свидетельствами любви могла кануть в Лету и сама любовь…

Гораздо позже и сама Екатерина Николаевна почти повторила безумный поступок своего супруга. В преклонном возрасте, незадолго до кончины, велела дочери принести заветную шкатулку, где долгие годы хранила письма Пушкина (все же утаила их от супруга!), и сжечь их. И как ни умоляла ее дочь оставить как память эти бесценные листки, она упрямо повторяла: «Мы любили друг друга горячо, это была наша сердечная тайна, пусть она и умрет с нами».

Непостижимо – казалось бы, делалось все, чтобы эта тайна ушла в небытие. Но она вовсе не хотела умирать, упрямо пробиваясь тонкими ростками через толщу столетий.

Есть некая удивительная закономерность: необычные находки будто сами собой свершаются к юбилейным датам. Так в 1937-м, в столетнюю годовщину гибели поэта, пушкинисту С.Д. Коцюбинскому удалось разыскать в Крыму архив Ивана Николаевича Ушакова. И обнаружен он был в то самое время, когда вот-вот мог исчезнуть без следа. В числе рукописных документов хранились и адресованные старшему брату Ивану письма сестер Екатерины и Елизаветы.

Судьба ушаковского собрания непроста. После смерти Ивана Ушакова все семейные бумаги перешли к младшему брату Владимиру, а после его кончины в 1878 году – к сыну Григорию. (Григорий был рожден от брака его отца Владимира Ушакова с крепостной – поступок по тем временам более чем смелый!) В свою очередь, его сын – Николай Григорьевич Ушаков, внучатый племянник сестер, и стал хранителем семейных бумаг. Жил он в 1930-х годах в Симферополе и занимал скромную должность счетовода. К фамильному архиву относился весьма ревностно, благоговел перед семейными реликвиями, но отказывался показывать их кому-либо. И даже, когда просьбы нетерпеливых пушкинистов стали походить на требования, пообещал сжечь (фамильная черта!) все бумаги. Понять Николая Григорьевича можно – в те годы принадлежность к дворянскому роду отнюдь не приветствовалась: из солнечного Крыма легко можно было угодить в Заполярье или на Колыму.

Однако Коцюбинскому путем сложнейших, подчас курьезных переговоров удалось убедить владельца архива передать семейные бумаги в государственный фонд. Найденный архив был приобретен дворцом-музеем в Алупке, там и хранился. Так счастливо были спасены старые письма, словно наполненные живыми голосами.

«Огончарован»

Из письма Екатерины брату И.Н. Ушакову (28 апреля 1830 г.):

«В Москве новостям и сплетням нет конца, она только этим и существует, не знаю, куда бы я бежала из нее и верно бы не полюбопытничала, как Лотова жена. Скажу тебе про нашего самодержавного поэта, что он влюблен (наверное, притворяется по привычке) без памяти в Гончарову меньшую. Здесь говорят, что он женится, другие даже, что женат. Но он сегодня обедал у нас, и кажется, что не имеет сего благого намерения, mais on ne peut répondre de rien (но нельзя отвечать ни за что – фр.).

Его брат Лев приехал с Кавказа и был у нас, он очень мил и любезен и кампанию сделал отлично, весь в крестах. Вот его bon mot (острота – фр.) про А. Серг., когда он его увидел бегущего на гулянье под Новинским за коляской Карсов:

 
Он прикован,
Очарован,
Он совсем огончарован…»
 

Подпись: «Барышня с Пресни».

В скорую свадьбу поэта не верила, пожалуй, лишь одна Екатерина. Не хотела верить. И как все изменилось для нее за один, казалось бы, месяц. Ведь еще в марте все было по-иному.

Из письма князя П.А. Вяземского – жене в Москву (20 марта 1830 г.):

«Из Москвы уже сюда пишут, что он женится на старшей Ушаковой. Почему же нет? А шутки в сторону, из несбыточных дел это еще самое сбыточное».

Из письма М. П. Погодина – С.П. Шевыреву в Рим (23 марта 1830 г.):

«Говорят, что он (Пушкин) женится на Ушаковой старшей и заметно степенничает».

И как быстро наметился перелом – светская молва словно точнейший барометр.

Из письма князя П.А. Вяземского – жене в Москву (27 марта 1830 г.):

«Все у меня спрашивают: правда ли, что Пушкин женится? В кого же он теперь влюблен, между прочим? Насчитай мне главнейших…»

Считать долго не пришлось. Ровно через месяц из Петербурга летит новое письмо.

Из письма князя П.А. Вяземского – жене (26 апреля 1830 г.):

«Нет, ты меня не обманывала. Мы вчера на обеде у Сергея Львовича выпили две бутылки шампанского, у кого попусту пить двух бутылок не будут. Мы пили здоровье жениха».

Из письма князя П.А. Вяземского – Пушкину (26 апреля 1830 г.):

«Гряди, жених, в мои объятья!.. Поздравляю тебя от всей души. Дай Бог тебе счастия, и засияй отныне в жизни твоей новая эра».

Из письма В.Л. Пушкина – князю П.А. Вяземскому (27 апреля 1830 г.):

«Александр женится. Он околдован, очарован, огончарован. Невеста его, сказывают, милая и прекрасная. Эта свадьба меня радует и должна утешить брата моего и невестку».

…И не дано было знать пресненской барышне Катеньке Ушаковой, что тем же числом, что и ее письмо к брату, было помечено и жизненно важное для Пушкина послание.

Из письма А.Х. Бенкендорфа – Пушкину (28 апреля 1830 г.):

«Его Императорское Величество с благосклонным удовлетворением принял известие о предстоящей вашей женитьбе и при этом изволил выразить надежду, что вы хорошо испытали себя перед тем как предпринять этот шаг, и в своем сердце и характере нашли качества, необходимые для того, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, как м-ль Гончарова… Что же касается вашего личного положения… в нем не может быть ничего ложного и сомнительного… никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за вами надзор».

Письмо шефа корпуса жандармов и начальника III отделения Его Императорского Величества канцелярии Александра Христофоровича Бенкендорфа прежде всего предназначалось будущей теще, «маминьке Карса», опасавшейся за политическую благонадежность жениха своей Ташеньки. И надо полагать, было незамедлительно ей представлено.

Преград для свадьбы больше не существовало. Словно прорвалась некая плотина, и события понеслись стремительным потоком.

В начале апреля 1830 года поэт вновь делает предложение, и оно принято!

«Я был счастлив, счастлив совершенно, а много ли таковых минут в бедной жизни человеческой?»

(Из романа «Капитанская дочка»)

Пушкин – родителям С.Л. и Н.О. Пушкиным (6—11 апреля 1830 г.):

«Мои горячо любимые родители, обращаюсь к вам в минуту, которая определит мою судьбу на всю остальную жизнь.

Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год – м-ль Натали Гончаровой…

Я получил ее согласие, а также и согласие ее матери. Прошу вашего благословения не как пустой формальности, но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия – и да будет вторая половина моего существования более для вас утешительна, чем моя печальная молодость».

С.Л. Пушкин – сыну (16 апреля 1830 г.):

«Тысячу, тысячу раз да будет благословен вчерашний день, дорогой Александр, когда мы получили от тебя письмо. Оно преисполнило меня чувством радости и благодарности… Да благословит небо тебя и твою милую подругу, которая составит тебе счастье».

Н.О. Пушкина – сыну (16 апреля 1830 г.):

«Да будут услышаны молитвы, которые я воссылаю к Нему, моля о твоем счастье… Будь уверен, что если все закончится согласно твоим желаниям, м-ль Гончарова станет мне так же дорога, как вы все, мои родные дети».

Пушкин – князю П.А. Вяземскому (2 мая 1830 года):

«Дядя Василий Львович также плакал, узнав о моей помолвке. Он собирается на свадьбу подарить нам стихи».

Дядюшка благословил своего племянника самым поэтическим образом. Кстати, он, в отличие от многих, не отказывал в любви к жениху красавицы-невесты, верил в их обоюдную любовь.

 
…Благодаря судьбу, ты любишь и любим.
Венчанный розами ты грации рукою,
Вселенную забыл, к ней прилепясь душою.
Прелестный взор ее тебя животворит
И счастье прочное, и радости сулит.
Блаженствуй, но в часы свободы, вдохновенья
Беседуй с музами, пиши стихотворенья,
Словесность русскую, язык обогащай
И вечно с миртами ты лавры съединяй.
 

Племянник-поэт дядюшкиному совету внял.

Пушкин – родителям (3 мая 1830 года):

«Могу вам сказать лишь то, что вы уже знаете: что все улажено, что я счастливейший из людей и что я всей душой люблю вас».

«Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей…

Я женюсь, т. е. я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством.

Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии – я мог обойтиться без него. Теперь мне нужно на двоих – а где мне взять его…

Отец невесты моей ласково звал меня к себе… Нет сомнения, предложение мое принято. Надинька, мой ангел, – она моя!..

Отец и мать сидели в гостиной. Первый встретил меня с отверстыми объятиями… У матери глаза были красны. Позвали Надиньку – она вошла бледная, неловкая. Отец вышел и вынес образа Николая чудотворца и Казанской богоматери. Нас благословили. Надинька подала мне холодную, безответную руку. Мать заговорила о приданом, отец о саратовской деревне – и я жених.

Итак, уж это не тайна двух сердец».

(Именно Наталия Николаевна сохранила этот пушкинский набросок, признанный автобиографическим, и много позже передала рукопись издателю собрания пушкинских сочинений П.В. Анненкову.)

«Нас благословили… Что чувствовал я, того не стану описывать. Кто бывал в моем положении, тот и без того меня поймет, – кто не бывал, о том только могу пожалеть и советовать, пока еще время не ушло, влюбиться и получить от родителей благословение».

(Из романа «Капитанская дочка»).

Н.А. и Н.И. Гончаровы (Пригласительный билет на торжество по случаю помолвки их дочери):

«Николай Афонасьевич и Наталья Николаевна (siс!) Гончаровы имеют честь объявить о помолвке дочери своей Натальи Николаевны с Александром Сергеевичем Пушкиным, сего Майя 6 дня 1830 года».

Не нужно иметь большого воображения, чтобы представить, каким потрясением стала эта весть для Катеньки Ушаковой, дошедшая до нее в тот же день! Ее соперница, эта «неприступная крепость» Карс, с тихой радостью «сдалась» на милость победителя.

Из «Путешествия в Арзрум», глава вторая:

«Участь моя должна была решиться в Карсе. Здесь должен я был узнать, где находится наш лагерь…»

Из черновых тетрадей Пушкина (автобиографический отрывок):

«Участь моя решена. Я женюсь… Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством – боже мой – она… почти моя».

Екатерина Ушакова виделась с поэтом в Москве 30 апреля 1830 года. Тогда, в храме Святых Бориса и Глеба, что на Поварской, венчалась ее младшая сестра Елизавета с Сергеем Киселевым, приятелем поэта, а Пушкин был поручителем со стороны жениха. А незадолго до этой свадьбы имя Екатерины вновь упоминается в письме поэта вместе с именем Натали.

Пушкин – князю П.А. Вяземскому (14 марта 1830 г.):

«Третьего дня приехал я в Москву и прямо из кибитки попал в концерт, где находилась вся Москва. Первые лица, попавшиеся мне навстречу, были Н. Гончарова и княгиня Вера…

…А вот что важно: Киселев женится на Лизавете Ушаковой, и Катерина говорит, что они счастливы до гадости».

И еще однажды, в июне того же года, Катенька виделась с Пушкиным. Сведений об их встречах более нет. Но долго еще, очень долго сердце Екатерины Николаевны будет болезненно сжиматься об одном лишь упоминании любимого имени.

С.Д. Киселев жене из Петербурга (19 мая 1833 г.):

«Под моими окошками на Фонтанке … народ копошится, как муравьи, и между ими завидел Пушкина (при сем имени вижу, как вспыхнула Катя). Я закричал, он обрадовался, удивился и просидел у меня два часа».

Наталия Николаевна вот-вот должна была разрешиться от бремени своим вторым ребенком. Об этом тоже сообщает супруге Сергей Дмитриевич, но как-то очень уж не по-доброму:

«…Я зван в семейственный круг, где на днях буду обедать, мне велено поторопиться избранием дня, ибо барыня обещает на днях же другого орангутанца произвести на свет».

Не мог тогда он и в самом деле предположить, что это его «домашнее» послание, предназначенное лишь жене Елизавете, будет не единожды опубликовано, войдет и в «Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина».

…Будучи уже в зрелых летах (ей было за пятьдесят), Екатерина Николаевна задумала оставить свои мемории потомкам.

Е.Н. Ушакова, в замужестве Наумова, племяннику Н.С. Киселеву (начало 1860-х гг.):

«Мое повествование о Пушкине будет очень любопытно, в особенности описание его женитьбы».

Благое желание исполнено так и не было. Но все же, вольно или невольно, именно ей, Катеньке Ушаковой, любимой и отвергнутой, и суждено было это свершить: воскресить своими письмами, быть может, самые счастливые и самые тревожные дни в жизни поэта.

Екатерина Николаевна скончалась в июне 1872 года в возрасте шестидесяти трех лет, пережив свою былую соперницу, Наталию Николаевну, почти на десятилетие. А спустя три месяца, в сентябре того же года, умерла и ее младшая сестра Елизавета, в семействе которой был счастливо сохранен бесценный «Ушаковский альбом».