Текст книги "Наталия Гончарова. Счастливый брак"

 
Я слушаю тебя: твой разговор свободный
Исполнен юности. Влиянье красоты
Ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты
И блеск Алябьевой и прелесть Гончаровой.
 

Каждой из красавиц воздано должное.

Живая картина, в коей участвовала Натали Гончарова, и с таким блеском, что, и сама того не желая, заставила говорить о себе всю аристократическую Москву, удивительнейшим образом связана с шедевром из собрания русского мецената князя Николая Юсупова.

И этим двум картинам – живой и живописной – суждено было стать знаковыми в истории любви Пушкина и его избранницы!

На набережной Мойки

Картина французского живописца после смерти старого князя, последовавшей в июле 1831-го (и вызвавшей эмоциональный отклик Пушкина: «Мой Юсупов умер»), еще несколько лет служила украшением дворца в Архангельском. Затем, по воле князя Бориса Николаевича Юсупова, единственного сына-наследника, ее в числе других шедевров доставили в Петербург.

Случилось то, по странному стечению обстоятельств, в 1837-м, в год смерти поэта. В январе из Архангельского был отправлен первый обоз с часами, зеркалами, скульптурой, а в феврале в северную столицу на набережную Мойки (!), во дворец князей Юсуповых, прибыл второй – с самыми дорогими полотнами из фамильной галереи. Была среди них и «Геренова Дидона»…

В то же самое время Наталия Николаевна, обессилевшая от горя и слез, вместе с осиротевшими детьми покидала дом на набережной Мойки, оставляла Петербург… Как знать, не пересеклись ли в том печальном феврале пути живописной Дидоны, великой вдовы древности, и Наталии Пушкиной, вдовы поэта?

Необъяснимые «странные сближения»! А в покинутом доме, в последней петербургской квартире поэта, среди рукописей и книг затерялась небольшая картинка. На листке бумаге – любительский акварельный набросок, повторявший картину Герена: младшая сестра Дидоны, в тюрбане и тунике, грациозно облокотилась на спинку античного ложа. По краю листа надпись на французском: «Turban vert, tunique violette» («Тюрбан зеленый, туника лиловая»). Вероятно, картинка с подобными указаниями предназначалась для портного, коему был заказан сценический костюм для младшей Гончаровой. Но есть и смелое предположение: рисунок, а это копия с картины Герена (!), сделан рукой самой Натали – в память о ее первом светском успехе!!

Не удивительно ли, что и на Царскосельской даче, где прошли первые счастливые месяцы супружества Пушкиных, а ныне в мемориальном доме-музее можно встретить все тот же античный сюжет? «Геренова Дидона» представлена на одной из парных фарфоровых ваз! И, как знать, не из знаменитой ли юсуповской коллекции и сами антикварные вазы?

Предсказание графини

На календаре Российской империи – год 1830-й. Натали молода и прекрасна, ей минуло семнадцать, и она невеста знаменитейшего в России поэта. И не могут быть безразличны юной красавице те особые знаки внимания, что оказывает ей Александр Пушкин. Ведь она и сама втайне от всех пишет стихи…

Совсем скоро она станет женой поэта. И проницательнейшая графиня Долли Фикельмон напишет о новобрачных:

«Жена его – прекрасное создание; но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастья. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем; у Пушкина видны все порывы страстей, у жены вся меланхолия отречения от себя».

И вновь строки из письма графини:

«Пушкин у вас в Москве; жена его хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выражение ее лба заставляет меня трепетать за ее будущность».

К несчастью, предсказания Долли Фикельмон сбылись. Наталии Гончаровой-Пушкиной, подобно мифической Дидоне, суждено будет стать вдовой. Великой вдовой. И так же, как в древнем мифе, убийцей ее мужа станет близкий родственник – барон Жорж Дантес.

Муж Дидоны – жрец, прорицатель. Но ведь и супруга Натали – российского гения Александра Пушкина – нарекут пророком и прорицателем людских судеб.

«Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее, – заверял Пушкин мать невесты в письме от 5 апреля 1830 года (в Страстную субботу!) накануне помолвки, – но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад».

Дидона несла свое вдовство стоически. И Наталия Николаевна, оставшись вдовой (нет, не блестящей, как представлялось жениху-поэту) в двадцать четыре года с четырьмя малыми детьми на руках, повела себя мужественно и достойно. После кончины Пушкина она, следуя его совету, уединилась в родовом имении и вела там почти отшельническую жизнь.

И позже, возвратившись в Петербург, жила очень скромно. Магическое имя вдовы поэта и ее изумительная красота многим кружила головы. «То трудное положение, в котором вы находитесь, отчасти проистекает из-за вашей красоты, – наставлял Наталию Николаевну князь Вяземский. – Это – дар, но стоит он довольно дорого».

В числе претендентов на ее руку были и блестящий дипломат Н.А. Столыпин, и князь А.С. Голицын, и секретарь неаполитанского посольства граф Гриффео. Один из них попытался было выяснить, не согласится ли Наталия Николаевна в случае нового замужества отдать своих детей на воспитание в казенные учебные заведения? «Кому мои дети в тягость, тот мне не муж!» – был ее ответ.

И как знать, не случись в ее жизни встречи с Петром Петровичем Ланским, человеком удивительной души, Наталия Николаевна так бы и осталась вдовой. Но и во втором своем замужестве она свято чтила память Пушкина, сумев передать и детям свою любовь к нему.

…Ну, а живая картина, воскресившая сюжет живописного шедевра Герена из юсуповской коллекции, и образ, созданный юной барышней Гончаровой, остались в памяти современников-москвичей. «Здесь помнят обо мне как участнице живых картин тому 26 лет назад и по этому поводу всюду мне расточаются комплименты», – записала Наталия Николаевна накануне памятного для нее дня – двадцатипятилетия венчания с Пушкиным. Несбывшейся «серебряной» свадьбы.

Штурм «крепости Карс»

 
Москва Онегина встречает
Своей спесивой суетой,
Своими девами прельщает
Стерляжьей потчует ухой…
<…>
Замечен он. Об нем толкует
Разноречивая молва,
Им занимается Москва,
Его шпионом именует,
Слагает в честь него стихи
И производит в женихи
 

А.С. Пушкин (из черновых набросков «Евгения Онегина»)

«Я очарован, я горю…»

Московская барышня давным-давно минувшего века – Катенька Ушакова. Несостоявшаяся невеста поэта. Соперница «первой романтической красавицы» Натали Гончаровой.

Вернее, волею судеб именно Натали суждено было стать ее соперницей. Хотя бы потому, что встреча семнадцатилетней Катеньки Ушаковой c поэтом состоялась намного раньше – осенью 1826 года.

Та давняя осень была особо примечательной – в Москву после двухлетнего изгнания вернулся знаменитый Пушкин! Древняя столица встречала поэта как героя и триумфатора. «Пушкин, молодой и известный поэт, здесь, – полнится слухом Москва. – Альбомы и лорнеты в движении».

«Мгновенно разнеслась по зале весть, что Пушкин в театре, – восторженно, по первым впечатлениям запишет в своем девичьем дневнике Ушакова-младшая, Елизавета, – имя его повторялось в каком-то общем гуле; все лица, все бинокли были обращены на одного человека…» Этот знаменательный день – 12 сентября 1826 года – навсегда останется в памяти и ее старшей сестры. А вскоре, на одном из веселых рождественских балов, чем всегда славилась Первопрестольная, и сама Екатерина познакомится с поэтом.

Во всяком случае, уже в декабре Пушкин получает приглашение от главы семейства посетить его дом. И с тех пор становится там самым частым и желанным гостем…

 
Когда я слышу голос твой
И речи резвые, живые —
Я очарован, я горю…
 

Это поэтическое признание, обращенное к Екатерине Ушаковой, датировано апрелем 1827-го. Значит, и знаменитое пушкинское «очарован» было адресовано первой ей, Катеньке, а затем уже чудесным образом трансформировалось в экспромт «очарован – огончарован».

По удивительному совпадению дома двух красавиц были по московским меркам совсем близко: Гончаровых – на Большой Никитской, а Ушаковых – на Средней Пресне. По этим двум улицам пролегал излюбленный в то время маршрут поэта.

И в девичьем альбоме Ушаковой-младшей портреты Екатерины и Натали, в изобилии представленные там, – в опасной близости, на соседних страницах.

Имена двух претенденток на сердце поэта – «моя Гончарова» и Ушакова «моя же» – упомянуты почти одновременно и в известном письме Пушкина к Вяземскому.

Кто же она, будущая госпожа Пушкина? Шутка шуткой, но похоже, что еще в начале 1830-го разрешить этот мучивший поэта вопрос было весьма болезненно. А тремя годами ранее для московских кумушек он был положительно решен.

Из дневника Елены Телепневой, знакомой Ушаковых (22 июня 1827 г.):

«Вчерась мы обедали у N, а сегодня ожидаем их к себе; чем чаще я с ними вижусь, тем более они мне нравятся! Меньшая очень, очень хорошенькая, а старшая чрезвычайно интересует меня, потому что, по-видимому, наш поэт, наш знаменитый Пушкин, намерен вручить ей судьбу жизни своей, ибо уж положил оружие свое у ног ее, то есть, сказать просто, влюблен в нее. Это общая молва, а глас народа – глас Божий.

…В их доме все напоминает о Пушкине: на столе найдете его сочинения, между нотами «Черную шаль» и «Цыганскую песню», на фортепианах его «Талисман», в альбоме – несколько листочков картин, стихов и карикатур, а на языке беспрестанно вертится имя Пушкина».

Истинная правда, Катенька Ушакова любила поэта самозабвенно. Так уж случилось, что именно Пушкину суждено было стать первой и, может быть, единственной любовью этой насмешливой, острой в суждениях, не по годам проницательной барышни. К тому же не лишенной и привлекательности. Чего стоит хотя бы ее словесный портрет, сохранившийся в памяти современника и записанный с его слов первым пушкинистом Петром Бартеневым: «… Блондинка с пепельными волосами, темно-голубыми глазами» и густыми косами, нависшими до колен. Не преминул безымянный свидетель особо отметить ее «очень умное выражение лица».

Впрочем, о сестрицах Ушаковых поговаривали, что обе они отмечены «живым умом и чувством изящного».

«В отдалении от вас»

Золотой блеск литературы ХIХ столетия почти затмил одно из ее потаенных богатств – эпистолярное наследие. Жанр, зачастую безыскусный и не предназначенный для чужих глаз, а оттого – искренний и трепетный. Старые письма – самые беспристрастные документы эпохи. Эти пожелтевшие хрупкие листки обладают необычайной силой – с легкостью пробивать тяжкие пласты столетий: напрямую, безо всяких толкователей и посредников, обращаться к человеческим сердцам.

Из письма Елизаветы брату И.Н. Ушакову (26 мая 1827 г.):

«По приезде я нашла большую перемену в Катюше, она ни о чем другом не может говорить, кроме как о Пушкине и о его сочинениях. Она их знает все наизусть, прямо совсем рехнулась. Я не знаю, откуда в ней такая перемена. В эту самую минуту, пока я вам пишу, она громко читает «Кавказского пленника» и не дает мне сосредоточиться…»

На листе – надпись на французском: «1827 года мая 26, памятный для Екатерины день – рождение Пушкина».

Из письма Екатерины (приписка к письму младшей сестры):

«Он уехал в Петербург, – может быть, он забудет меня, но нет, нет, будем верить, будем надеяться, что он вернется обязательно… Город опустел, ужасная тоска (любимое слово Пушкина). До свидания, дорогой брат, остаюсь твоя Катичка, а кое для кого ангел».

 
В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен…
 

В мае, перед отъездом в Петербург, Пушкин заглянул к Ушаковым, и на прощанье записал эти стихи в альбом Катеньке. Просто до обыденности: уехал и забыл. Вот уж поистине:

 
Мы знаем – вечная любовь
Живет едва ли три недели…
 

Да, поэт пережил новую страсть, хоть и скоротечную, вспыхнувшую в нем с необычайной силой, к милой Аннет Олениной. Чуть было не ставшей его супругой. Но и в ее глазах Пушкину виделась та же поэтическая томность, что прежде – у «ангела» Катеньки:

 
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..
 

Были и другие «петербургские» увлечения, не столь, правда, яркие и сильные: и Аграфена Закревская, «беззаконная комета», и роскошная, полная неги красавица-полька Елена Завадовская…

 
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен, —
Вы ж вздохнете ль обо мне,
Если буду я повешен?
 

А для Катеньки Ушаковой эти полтора года разлуки обратились вечностью. Не зря близкие называли ее Сильфидой, прорицательницей – за особый, редкий дар ясновидения.

И все же Пушкин вернулся в Москву. Вернулся только в декабре 1828-го. И словно для того, чтобы в канун новогодья встретить на рождественском балу юную Натали и в январе вновь исчезнуть из столицы.

Приехал в Москву лишь в марте 1829-го. И тотчас к ней, к Катеньке. Однако какая дурная весть – его Ушакова помолвлена! По семейному преданию, Пушкин, узнав «плоды своего непостоянства», растерянно воскликнул: «С чем же я-то останусь?» И получил от чужой невесты достойный ответ: «С оленьими рогами!»

Но время Аннет Олениной безвозвратно миновало – с «ангелом Рафаэля» произошла непостижимая метаморфоза: небесное создание вдруг превратилось в капризное и жеманное существо. И тогда на «царственный трон», воздвигнутый в сердце поэта, вновь взошла Екатерина.

И вот здесь, быть может, единственный раз в жизни, Пушкин предпринял несвойственные ему действия: собрал «компромат» на своего соперника и предоставил его батюшке невесты – Николаю Васильевичу Ушакову.

Претендент на руку и сердце Катеньки – князь Александр Долгоруков, закаленный в жарких схватках войны 1812 года, а в ту пору – адъютант военного министра Горчакова, был на пятнадцать лет старше невесты. Числил себя писателем и даже поэтом (позднее он издаст сборник сочинений в прозе и стихах).

Из письма В.Л. Пушкина князю П.А. Вяземскому (8 августа 1828 г.):

«Старшая Ушакова идет, говорят, замуж за Долгорукова… Однако помолвка еще не объявлена».

Свадьба Катеньки считалась делом почти решенным – Василий Львович, дядюшка поэта, был в курсе всех московских судьбоносных событий.

И однажды, в его доме на Старой Басманной, за праздничным столом собрались в одночасье все участники классического «треугольника».

Из письма князя П.А. Вяземского жене (19 декабря 1828 г.):

«Мы вчера ужинали у Василия Львовича с Ушаковыми, пресненскими красавицами, но не подумай, что это был ужин для помолвки Александра. Он хотя и влюбляется на старые дрожжи, но тут сидит Долгорукий горчаковский и дело на свадьбу похоже…»

Из письма В.Л. Пушкина князю П.А. Вяземскому (4 апреля 1829 г.):

«Вот тебе новость. Кн. Долгорукой не женится на Ушаковой. Ему отказали; но причины отказа мне не совсем известны. Говорят, будто отец Ушаков кое-что узнал о нем невыгодное. Невеста и бывший жених в горе… Жаль бедной девицы и жаль, что родители ее поступили в сем случае неосторожно и позволили дочери обходиться с женихом слишком ласково».

«Трудясь над образом прелестной Ушаковой…»

Какие сведения раздобыл Пушкин, порочащие достоинство и честь жениха, история об этом умалчивает, но поэт достиг желаемого – в руке Екатерины князю было отказано. Можно было спокойно вздохнуть… и продолжить, как ни в чем не бывало, посещения ушаковского дома на Пресне. Иногда до трех раз в день! Вновь возобновились игривые ухаживания (в том числе и за младшей, Елизаветой), дружеская пикировка, рисунки в альбомах сестер, памятные подарки. Екатерине, накануне ее дня рождения (третьего апреля 1829 года ей исполнялось двадцать лет) поэт преподносит только что увидевшую свет его новую поэму «Полтава». Подписывает: «Екатерине Николаевне Ушаковой от Пушкина». Ставит дату – «1 апреля» – и подчеркивает ее, надо полагать, отнюдь не случайно.

В тот же первоапрельский день, день веселья и розыгрышей, поэт запечатлел на альбомной странице Катеньку в полный рост, с обернутым вкруг шеи длинным шарфом (видимо, Екатерина Николаевна к шарфам питала особое пристрастие), с лорнеткой в руке. И снабдил рисунок поэтической строчкой: «Трудясь над образом прелестной Ушаковой…» Возможно, трудились над портретом сообща и Екатерина, и Пушкин – слишком характерны оба рисовальщика.

Все было почти так же, как и той прежней счастливой весной. Казалось, мир и покой вновь воцарились в растревоженной душе Катеньки. Но испытания для нее только начинались, и не дано было предсказать юной Сивилле ход дальнейших событий…

Почти одновременно – в тот же месяц и в тот же год! – Пушкин переступил заветный порог дома на Большой Никитской. Но какие удивительные превращения происходят вдруг с самим поэтом: остроумный, веселый, непринужденный – в семействе Ушаковых; робкий, даже застенчивый – в гостях у Гончаровых!

«Карс, Карс!»

Две избранницы, две очаровательные московские барышни непостижимым образом (и довольно долго!) сосуществуют в сердце поэта. Но мира быть не могло. Сестры Ушаковы – против сестер Гончаровых, вернее, против одной, младшей, Наталии. Война была объявлена.

Свидетелем тех давних баталий стал альбом Елизаветы Ушаковой, счастливо сохранившийся до наших дней. Каким только нападкам ни подвергалась бедная Натали, как только ни высмеивали ее сестрицы Ушаковы, дав волю своим злым язычкам! Один из рисунков в альбоме (кто был его автором – Катерина или Лиза – уже не узнать) запечатлел Натали в весьма комичном виде: с носовым платочком в руке, в каких-то несуразных туфлях, стоящей в луже слез. Рисунок сопровождался целым «монологом» от имени плачущей «героини»:

«Как вы жестоки. Мне в едаких башмаках нельзя ходить, они мне слишком узки, жмут ноги. Мозоли будут».

Намек более чем прозрачный: туфельки малы, и Золушке не бывать принцессой. Сестры подсмеивались над Натали вовсе не дружески – нужно же было найти хоть один изъян в «первой московской красавице». И удар был направлен с меткостью снайпера – в самую чувствительную, болевую точку поэта, известного своей слабостью к маленькой женской ножке.

(Свадебные туфельки Натали хранятся ныне в Петербурге, в доме на Мойке. На их узеньких следах различима цифра «4», что соответствует современному тридцать седьмому размеру. И надо полагать, ножка юной красавицы полностью гармонировала с ее, по тем временам высоким, ростом!)

На рисунке изображены и тянущиеся к Натали руки с длинными хищными ногтями (известна любовь Александра Сергеевича к длинным ногтям). В левой руке, с тщательно выписанным огромным перстнем («визиткой» поэта!), – письмо барышне. Под рисунком надпись: «Карс! Карс, брать, брать, Карс!»

Предание, сохраненное в семье Ушаковых, объясняет, почему Пушкин так шутливо называл Натали, представлявшейся ему столь же неприступной, как и турецкая крепость Карс. Но в этом прозвище заключалась и надежда – ведь крепость несколько раз бралась русскими войсками, и в последний раз совсем незадолго до описываемых событий – в 1828 году. Кстати, любопытный исторический факт – в России была выбита медаль «На взятие Карса»!

И у самого поэта еще свежи были воспоминания, когда в июне 1829-го, во время своего путешествия в Арзрум, ему довелось-таки добраться до Карса. И осматривая крепость, «выстроенную на неприступной скале», не переставал удивляться, как русские смогли овладеть Карсом!

Из письма Екатерины брату И.Н. Ушакову (январь – март 1830 г.):

«Карс день со дня хорошеет, равномерно как и окружающие ее крепости, жаль только, что до сих пор никто не берет штурмом – … недостаток пушек и пороху».

Слово «пушек» в письме жирно подчеркнуто, и, верно, не случайно. Похоже, тогда для Екатерины забрезжила слабая надежда, что «штурм» крепости отменяется – Пушкин почти отказался от бесплодных попыток взять «Карс», ведь с «маминькой Карса» он явно не ладил…

Еще один рисунок в альбоме. Сюжет почти тот же: Натали изображена в полный рост, – и к ней тянутся готовые вот-вот сомкнуться вкруг изящной шейки … пушкинские руки. Видимо, сама художница, осознав, что шутка переходит грань дозволенного, тут же решительно их перечеркнула. В чем подтекст рисунка? Нет ли здесь зримой ассоциации: Отелло – Пушкин; мавр – арап?

 
Зачем Арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
 

А по краю страницы вновь, словно пароль, начертано «имя» – Карс.

Некоторые портреты Натали в «Ушаковском альбоме» лишь слегка «зашифрованы». Вот рядом с профильным изображением юной особы в замысловатом головном уборе ровным, явно женским почерком сделана надпись:

 
«Любовь слепа средь света
И кроме своего —
Бесценного предмета
Не видит ничего».
 

А чуть ниже проставлены инициалы: «Н.Г.»

Стихи эти, если их можно таковыми назвать, очень уж дамские. И авторство их угадывается: Екатерина либо Елизавета Ушаковы. Видно, той же девичьей рукой путем нехитрой операции подправлен и «слишком» правильный профиль «Н.Г.»: носик ее еще раз прорисован: слегка «вздернут» и заострен. Над рисунком проставлена цифра – 130. Вероятно, такая нумерация являлась продолжением некоего флирта между сестрами и поэтом, иллюстрацией к его знаменитому «донжуанскому списку», точнее к двум спискам, представленным на тех же альбомных страницах. Пушкин будто примеряет на себя образ Дон-Жуана, знаменитого искусителя женских сердец, а счет его победам (порой просто астрономический!) «ведут» сестры. Самый большой номер – с множеством нулей – «выставлен» над портретом Натали!

Отголоски этой игры эхом отозвались и в одном из посланий поэта.

Из письма Пушкина княгине В.Ф. Вяземской (конец апреля 1830 г.):

«Моя женитьба на Натали (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена».

«Полон верой и любовью»

В «портретной галерее» «кисти» сестер Ушаковых есть еще одно изображение Наталии Гончаровой. И, стоит заметить, не лишенное художественных достоинств.

Соперница представлена в необычном ракурсе: со спины, в изящной шляпке, украшенной перьями, и с веером в руках. На ней – нарядное кружевное платье, с тщательно выписанными ажурными воланами, идущими по спинке и пышным рукавам; на шее – жемчужная нить. В верхнем левом углу надпись: «О горе мне! Карс! Карс! Прощай, бел свет, прощай, умру».

Разгадка рисунка – в раскрытом веере, в который вписаны слова католической молитвы: «Stabat Mater dolorosa».

Именно это старинное песнопение, повествующее о страданиях Девы Марии, исполненное в марте 1829-го на домашнем музыкальном вечере сестрами Ушаковыми, так восхитило некогда стихотворца и журналиста князя Шаликова: «Две прекрасные хозяйские дочери пели первую часть «Stabat Mater» знаменитого Перголези, уже 100 лет существующей – во всей славе и свежести, и пели, как ангелы…»

Конечно же, этот ангельский дуэт (сопрано – у Екатерины, контральто – у Елизаветы) мог слышать не раз и Пушкин. Во всяком случае, история создания стихотворения «Жил на свете рыцарь бедный…» («Легенда», как первоначально именовал его поэт) связана именно с этим латинским гимном:

 
…Проводил он целы ночи
Перед ликом пресвятой,
Устремив к ней скорбны очи,
Тихо слезы лья рекой.
 
 
Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei кровью
Написал он на щите.
 

«Ave, Mater Dei» – «Радуйся, Матерь Божия».

До роковой для Екатерины Николаевны развязки – свадьбы поэта – оставалось чуть менее двух лет. Но на «щите» Пушкина уже пылали строки поэтической молитвы к Прекрасной Даме, к его Мадонне…

«С тоской невольной»

Поистине, все смешалось в те дни в доме Ушаковых! Такие частые посещения семейства, где были две дочери на выданье, обязывали считать поэта женихом. Но Ушаковы-родители всерьез Пушкина, как будущего мужа Катеньки, похоже, не воспринимали. А сам поэт вовсе не желал прерывать приятельских отношений с милыми сестрицами. И в одно из своих посещений, в сентябре 1829-го, он подарил Екатерине только что вышедшую книгу его стихотворений с дарственной надписью: «Всякое даяние благо – всякий дар совершенен свыше есть». Надписал на обложке и еще одну, довольно странную строчку: «Nec femina, nec puer». (Ни женщина, ни мальчик – лат.).

Считается, Пушкин намекает якобы на непосредственный, по-мальчишески резвый характер Катеньки. Но не возвращает ли это необычное посвящение вновь к сердечным сомнениям поэта? И не перекликается ли оно со стихотворением, написанным еще в пору его прежней влюбленности и обращенным к Екатерине Ушаковой? Вернее, с одной лишь строкой: «Но ты, мой злой иль добрый гений…»

Пушкин, проштудировавший еще в лицейские годы мифы Греции и Рима, не мог не знать о древнем культе гениев – божественных прародителей рода. Два гения – злой и добрый – предполагалось у каждого человека, от коих и зависели его поступки, характер да и будущая судьба. Собственных гениев имели не только граждане, но и города. Гению Рима на Капитолийском холме был посвящен щит с надписью: «Или мужу, или жене». Простым смертным не дано было знать, кто же гений, покровительствующий городу – мужчина или женщина? Равно как и его имя. Это знание даровалось лишь избранным и сохранялось ими в величайшей тайне, дабы враги не смогли переманить гения-покровителя к себе.

«Ни женщина, ни мальчик» – надпись, сделанная поэтом также на латыни. Не рождает ли она далекие, но вполне возможные ассоциации: тогда, в сентябре, Пушкин вовсе не желал, чтобы Катеньку Ушакову, без сомнения, его доброго гения, «переманил» бы некий условный враг? Ведь такую опасность, в лице князя Долгорукова, ему удалось отвести минувшей весной.

…Не прошло и месяца, как Пушкин вновь уехал из Москвы: вначале в Тверскую губернию, потом в Петербург. Правда, время от времени он посылает Екатерине дружески шутливые поклоны.

Из письма Пушкина С.Д. Киселеву, жениху Елизаветы Ушаковой (15 ноября 1829 г.):

«В Петербурге тоска, тоска… Кланяйся неотъемлемым нашим Ушаковым. Скоро ли, боже мой, приеду из Петербурга в Hôtel d’Angleterre (название московской гостиницы «Англия». – Авт.) мимо Карса! по крайней мере мочи нет, хочется».

Однажды, в конце года, написала ему и Катенька. Но вот о чем – сказать уж не сможет никто, письмо ее не сохранилось…

Пушкин откликнулся на ее послание (к слову сказать, анонимное!) своим последним поэтическим приветом:

 
Я вас узнал, о мой оракул!
Не по узорной пестроте
Сих неподписанных каракул,
Но по веселой остроте,
Но по приветствиям лукавым,
Но по насмешливости злой
И по упрекам… столь неправым,
И этой прелести живой.
С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас…
 

Более того, «Ответ» был напечатан вскоре же – в январском номере «Литературной газеты» за подписью «Крс». Принято считать, что это – сокращенная анаграмма прозвища поэта «Сверчок». А не логичней ли прочесть его как «Карс»? Ведь подпись, по сути, и заключает в себе ответ – Екатерине ясно давалось понять, кому отныне принадлежит сердце поэта. И если этот посыл верен, то каким же тогда иным, по-рыцарски благородным, видится пушкинское послание!

Из писем Екатерины брату И.Н. Ушакову (апрель 1830 г.):

«Алексей Давыдов был с нами в собрании и нашел, что Карс должна быть глупенька, он по крайней мере стоял за ее стулом в мазурке более часу и подслушивал ее разговор с кавалером, но только и слышал из ее прелестных уст: да-с и нет-с»;

«Карс все так же красива, как и была, и очень с нами предупредительна, но глазки ее в большом действии, ее А.А. Ушаков прозвал Царство Небесное, но боюсь, чтобы не ошибся, для меня это сущее чистилище…»

Предчувствие ее не обмануло, боялась она не зря… Как любила Екатерина заглядывать в будущее, как не терпелось ей приоткрыть новую страницу тайной книги бытия! Но будущность виделась ей не в романтическом флере, ведь рядом, даже и в горьких, полных иронии, мечтаниях, уже не было Пушкина…

Из письма Екатерины брату И.Н. Ушакову (23 мая 1830 г.):

«Скажу про себя, что я глупею, старею и дурнею; что еще годика четыре, и я сделаюсь спелое дополнение старым московским невестам, т. е. надеваю круглый чепчик, замасленный шлафор, разодранные башмаки и которые бы немного сваливались с пяток, нюхаю табак, браню и ругаю всех и каждого, хожу по богомольям, не пропускаю ни обедню ни вечерню, от монахов и попов в восхищении, играю в вист или в бостон по четверти, разговору более не имею, как о крестинах, свадьбах или похоронах, бью каждый день по щекам девок, в праздничные дни румянюсь и сурмлюсь, по вечерам читаю Четьи-Минеи или Жития святых отцов, делаю 34 манера гран-пасьянсу, переношу вести из дома в дом…»

Своеобразный кодекс старой девы, изложенный двадцатилетней барышней. Какая меткость и острота суждений! И какая самоирония – качество, столь редкое для женщин! И что за бойкое перо! Но как боялась Катенька подобной судьбы!

«На мой взгляд, нет ничего более отвратительного, чем старая дева – этот бич человеческого рода…» И сколько горечи в ее словах!

Размышляла о том же и соперница Катеньки. Правда, двадцать лет спустя…

Из письма Наталии Николаевны мужу П.П. Ланскому (13 июля 1849 г.):

«В конце концов можно быть счастливой, оставшись в девушках, хотя я в это не верю. Нет ничего более печального, чем жизнь старой девы, которая должна безропотно покориться тому, чтобы любить чужих, не своих детей, и придумывать себе иные обязанности, нежели те, которые предписывает сама природа. Ты мне называешь многих старых дев, но проникал ли ты в их сердца, знаешь ли ты, через сколько горьких разочарований они прошли и так ли они счастливы, как кажется…»

Как сходны их суждения! И обе они, по счастью, избежали этой так страшившей их участи.

Судьба фамильных реликвий

И все-таки, как странно, – красавица, умница, Екатерина Ушакова долгие годы оставалась в старых девах. Что тому причиной? Не было равного Пушкину? Быть почти невестой гения – и вдруг разом потерять его любовь…

По счастью, она избежала горькой участи. Вышла замуж поздно, после рокового 1837-го. Год свадьбы неизвестен, – во всяком случае, ей было уже под тридцать. Классическая «перезревшая» невеста. Ее суженым стал вдовец, прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка, впоследствии коллежский советник, Дмитрий Николаевич Наумов. Жених, а потом и супруг Екатерины Николаевны вошел в историю пушкинистики своим «подвигом» Герострата. Именно он в первый год женитьбы (по другим сведениям – до свадьбы) потребовал уничтожить два девичьих альбома невесты с драгоценными рисунками и посвящениями поэта. Однажды, в приступе ревности Наумов изломал и ее золотой браслет с зеленой яшмою – подарок Пушкина (видимо, привезенным им из арзрумского похода – по золоту шла надпись на турецком). Екатерина Николаевна носила любимый ею браслет на левой руке, между локтем и плечом, там, где он был сокрыт пышным рукавом платья. (Из золота ревнивец-муж распорядился сделать лорнет, а яшму отдал тестю.) Будто вместе с былыми свидетельствами любви могла кануть в Лету и сама любовь…

Гораздо позже и сама Екатерина Николаевна почти повторила безумный поступок своего супруга. В преклонном возрасте, незадолго до кончины, велела дочери принести заветную шкатулку, где долгие годы хранила письма Пушкина (все же утаила их от супруга!), и сжечь их. И как ни умоляла ее дочь оставить как память эти бесценные листки, она упрямо повторяла: «Мы любили друг друга горячо, это была наша сердечная тайна, пусть она и умрет с нами».