Текст книги "Брат дракона"

Бесконечный вечер

Над улицей висела зеленая луна светофора. Под ней догоняли друг друга мокрые машины. Машины брызгались водой из грязных луж. В Аркашу тоже брызнули, хотя он сейчас был вне игры.

Аркаша стоял на светофоре. Ему светила другая светофорная луна – красная. Сердитая и усталая. И все полоски на «зебре» сейчас были не белыми, а красноватыми – будто они тоже ободрались до крови.

Это Аркаша сегодня после второго урока упал на лестнице. Кровь давно присохла к рубашке и локоть не сильно болел, но Аркаша увидел красные отсветы, и ему стало больнее.

И обидно тоже стало. Светофор всё не переключался, не давал пройти.

По ту сторону «зебры» как раз стоял Аркашин дом. Ему отсюда было видно, как свет горит в Валеркиной комнате. Дома тепло. Тихо. Ни ветра, ни дождя, ни воды из грязной лужи.

Вот бы промотать сейчас несколько минут Аркашиной жизни – вперед, как сцену в скучном фильме. Чтобы раз – и Аркаша из этой секунды перешел в ту, где он уже в коридоре стоит и снимает один мокрый ботинок о другой.

Вот в фильмах это нормально. Героя показывают в машине или в вагоне, как он едет и нервничает. А потом раз – он уже на месте. Стреляет или разговаривает. А настоящую жизнь никто не монтирует. Стой себе у светофора, жди…

Хотя, если бы Аркаша мог свою жизнь перематывать и монтировать, он бы, например, всю сегодняшнюю школу перемотал бы. На первом кадре Аркаша бы из подъезда вышел, а на втором обратно бы вошел. И всё. Никакой англичанки с дурацкой контрольной, никаких ободранных локтей. Никаких догонялок в раздевалке – когда они с Маратом случайно Беззубова уронили на коробку, в которую использованные батарейки надо складывать.

Догонялки ладно, пусть будут. А как они с Беззубовым дрались – перемотать. И репетицию ко дню лицея тоже перемотать. На репетиции у всех мобильники отбирают, стой себе, скучай.

Весь сегодняшний день перемотать можно.

Аркаша не обратил внимания, какой там свет горит. А белые полоски «зебры» теперь зеленый цвет отражали. Там такой зеленый был, очень-очень зеленый, как маркер на электронной доске. Школьный какой-то цвет.

Зеленая луна светила теперь для Аркаши, а он стоял, мешал другим пешеходам. Светофор уже мигал, давай, торопись, еще успеешь. А у Аркаши сил не было торопиться. Он стоял и мечтал, чтобы его в коридор перемонтировали.

Или чтобы домой запрыгнуть можно было. Окна квартиры – вот же они! Вот если бы кто-нибудь прицелился из огромного нерфа и выстрелил Аркашей прямо в их окно!

Аркаша бы тогда летел – над «зеброй», над черным асфальтом, над машинами.

Просто летел. И руками бы даже не взмахивал. Он бы ветер поймал, как на море волну ловят, и на нем бы вверх поднялся, да. И ногами бы болтал. А за спиной рюкзак бы болтался и капюшон надувался бы от скорости. Хорошо бы так домой было попасть, быстро.

Аркашу наконец в спину толкнули – потому что для него опять зеленый горел, а он опять стоял и всем мешал. Но пришлось идти по «зебре», по зеленым пятнам. Теперь, когда Аркаша немного полетал, ему хорошо было идти… Легко даже. И локоть не болел. И ботинки были уже какие-то не очень мокрые.

И вечер стал нормальный – черный, красный и зеленый, с желтыми огнями и белыми витринами. Красивый вечер, не надо его перематывать.

Аркаша шел и теперь жалел, что от «зебры» до дома совсем немного. Вот бы наоборот: идешь себе, идешь, а дорога не кончается, и вечер не кончается тоже, до тех пор пока Аркаша всё интересное не придумает и не успеет сделать. Аркаше теперь не хотелось с этим вечером расставаться, они как будто сроднились, пока вместе на светофоре стояли, наверное.

Вечер стал частью Аркаши. Или Аркаша сам превратился в вечер. Можно же, наверное, превратиться в вечер. И никому об этом не говорить.

Аркаша пришел домой. Снял один мокрый ботинок о другой. Дождался, когда мама придет с работы, и с ней поужинал. Потом стрелял в Валерку пулями из нерфа, потом уроки делал, потом мама позвала «Доктора Кто» смотреть. И Аркаша пошел, конечно.

А Аркаша-вечер тем временем летал… Над дорогами, над домами, над машинами, над людьми. В окна заглядывал и фонарям в лица. И светофоры гладил, чтобы они не вредничали, переключались побыстрее.

Потом Аркаша-вечер качался на деревьях. Оттягивал ветки и взлетал с них. Как из катапульты. До звезд. И возвращался обратно, спускался медленно на землю. На город. И никуда не торопился, потому что осенью все вечера именно такие – медленные… Почти бесконечные.

А потом вечер уснул. Снилась ему школа, лестница на втором этаже. На этой лестнице все ступеньки были покрашены в белый цвет, как на «зебре». Еще на лестнице мигали светофоры. Можно было бегать вниз и вверх, никого не спихивать и никуда не падать.

Дуб и автобус

– А может, не надо? – на всякий случай спросил Аркаша.

Вдруг, если он откажется, всё еще можно будет изменить. И не станет он тогда вместо Марата. За Марата…

Но мама смотрела в мобильник на страницу с электронным дневником. У мамы лицо было такое: сразу понятно, куда именно она смотрит. В дневник Аркашин. Там задание по литературе. Фрагмент из поэмы «Руслан и Людмила».

У них в школе день пушкинского лицея был назначен на завтра. Надо было учить, читать, не опаздывать, репетировать. Всё как всегда, только теперь без Марата. Он больше в Аркашином классе не учился. Марата в другую школу перевели. Документы уже забрали. Всё.

Марат вчера пообещал, что в гости придет. Когда – не сказал. У Марата теперь сплошные тренировки в бассейне. По выходным даже больше, чем раньше.

В общем, Марат был – но где-то еще. Не в их классе, не у Аркаши в гостях, не в игре, потому что планшет у Марата отобрали, обещали потом вернуть, он сам не знал когда. Можно было, значит, считать, что нет Марата. А тот кусок Пушкина, который Марат должен был рассказывать, теперь Аркаше достался.

– А может, не надо?

– Ты же его все равно учил. С первого класса помнишь…

Мама смотрела уже не в мобильник, а на табло остановки – через сколько их автобус придет. И на часы – кто раньше придет: автобус или Валерка. Он сказал, что успеет на остановку, им еще семь минут было ждать, а у него дела… Вот когда Валерка говорил, что не будет, не хочет, не надо, мама соглашалась. Вот будто это честно – если ты старший, то…

– Ну где ты? – кричала мама в мобильник. – Не вижу!

– Когда ты звонишь, я же отвечаю, значит, отвлекаюсь! – издали кричал Валера. Он к остановке не бежал, а шел. Быстро, длинными ногами. Очки блестели, провод от наушников светился. Хорошо быть старшим!

– Аркаша! Хоть ты не спорь!

Вот так всегда. Опаздывал Валерка, а ругали Аркашу. Не важно за что.

– А из-за чего он спорит? – спросил Валерка.

Но тут как раз автобус из-за поворота. Синий с зелеными цифрами. Хороший такой автобус – как звонок на перемену. Но мама входит внутрь и продолжает…

– Из-за «Лукоморья дуб зеленый».

– Так его в первом классе учат! – удивился Валерка, поправил наушники и очки. Сейчас включит музыку и отстанет, знал Аркаша.

– Вот и я о том. А твой брат…

Аркаша хотел рассказать про новую школу Марата. Но тут Валерка сказал на весь автобус:

– У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…

Валерка это странно говорил, не как в школе на репетиции. Все слова такие же, а голос другой. И ритм другой.

И девочка на соседнем ряду – старше Аркаши, но младше Валерки – вдруг тоже начала читать наизусть.

– Кот ученый! Всё ходит по цепи…

– Ходит-ходит, бродит-бродит, – быстро добавил Валерка, меняя голос и скорость.

А мама посмотрела на них и вдруг подхватила про лешего… А мама девочки – тоже, уже со следующей строчки.

Они нормально читали, с выражением, как Марат на репетиции.

А Валерка тараторил и по автобусу скакал, как в том клипе, который он всегда только в наушниках смотрит. В том клипе автобус желтый, старый и грязный, а у них – новый, яркий, с синими сиденьями…

– Русалка! Русалка там сидит! Это наша русалка – Екатерина Олеговна! Всем завтра двоек наставит она!

Аркаша вдруг представил четко так. Их русичку… ну, русалку, да. Екатерина Олеговна сидела на зеленом дубе и бодро помахивала красивым зеленым хвостом. И словарный диктант вела, не слезая с ветвей.

«Кедров, не крутись! Шамраев, не списывай!»

Кедров – это Аркаша. Шамраев – Марат. Екатерина Олеговна их рассадить обещала, но не успела. А теперь велела Аркаше «Лукоморье» на празднике День Лицея читать. Вместо Марата.

Как будто Аркаша сам теперь был немного Марат.

Аркаша тоже встал в проход, напротив Валеры. Тот уже почти всё «Лукоморье» прокричал, четко и быстро. Целиком. А их мама, мама девочки и девочка всё еще читали – про то, как колдун несет богатыря. И они сейчас не одни читали, другие пассажиры тоже… Потому что все это в школе проходили. Наизусть.

И Аркаша тоже читал – так, будто он сейчас был Марат. Сбился в том месте, где Марат всегда на репетициях сбивался. Никто не заметил. Все читали Пушкина. Так, будто у всего автобуса сейчас шла репетиция, потому что завтра праздник.

Аркаша знал: когда автобус стоит на перекрестке, над ним светит красная луна светофора. Потом зажжется другая луна, зеленая. Потом они выйдут. И все равно как будто здесь останутся. Всегда будут ехать дальше, прямо внутри этой секунды. И еще Аркаша знал: только что он правда был Маратом.

Меня сейчас не будет

Не то чтобы Аркаша ее боялся… Просто бесила она! Бесила невозможно. Почему все учителя в лицейском классе нормальные были, а Екатерина Олеговна – строгая? Не просто строгая – зверь!

На минуту опоздаешь, всего на минуту, а она сразу: «Должок у тебя теперь, Кедров, записываю!» Стихи наизусть! И не из учебника! «Сам ищи, и чтобы не меньше трех строф» – двенадцати строк, значит.

Строфы еще эти. И сочинения на выходные. И самостоялки по русскому каждый день.

Знал бы Аркаша – в жизни бы в лицейский класс поступать не стал. Но он не знал, особо не задумывался. Он весной тесты писал: по русскому, по литературе, даже по окружающему миру – этот тоже почему-то для лицейского класса был нужен.

Он писал, и Марат писал. И они вместе поступили потом, даже не волновались вообще. Там мамы больше переживали. Аркашина мама точно хотела, чтобы он в лицейском учился, а у Марата дома – бассейн был важнее. И всё, теперь Марат вообще был не в их школе.

А Аркаша был – вот, в раздевалке. После второго звонка. Потому что сейчас – русалка. И он за минуту не успел бы отсюда на четвертый этаж, в самый дальний кабинет. Он уже проверял. На той неделе, еще с Маратом. Они тогда вдвоем могли, наперегонки. Бежали вдвоем, опоздали вдвоем. И стихи должны были сдавать тоже вдвоем. Екатерина Олеговна, как водяной царь, пальцем крутила и напоминала противным голосом: «Должо-о-ок». Но Марат ушел, и «должо-о-ок» у него списался. А Аркаша остался здесь. И ничего он не выучил. И сегодня еще огребет. Ну и смысл идти?

В раздевалке за минуту до третьего звонка народу было не очень много. Но не у всех учителя – звери. Валерка вон вообще не торопился. У него сейчас физра, они на улицу пойдут… Счастливый.

А из Аркашиного класса – только он и Нууля. Он без Марата, Уля – без Сони своей нукающей.

Аркаша на скамейке сидел как в вагоне метро: в куртке, с рюкзаком. А Уля металась. Туфли из мешка вынула, на пол их бросила, сапоги в мешок, в одних колготках к вешалке – с мешком с этим, с курткой… Торопилась Уля, понимала, что опаздывает, но надеялась, боялась. А Аркаше было все равно.

– Ты чего?

Он молчал. Третий звонок прозвенел.

Всё!

– Ты идешь?

– Нет.

Если бы она не спросила, он бы, может, и пошел. Не задумываясь. А теперь вот. Уля спросила, он задумался. И понял, что на русский идти не хочет совсем. Стихи эти, опоздания…

– Как не идешь? Ты чего?

– Скажи: меня сейчас не будет.

Уля всё хотела убежать, но стояла.

– А потом – будешь?

– Не знаю. Не решил.

А он правда… Он же не прогуливал никогда. Сразу интересно жить стало. То есть понятно, что потом будет хуже, все дела. Но прямо сейчас будет нормально. В общем, Уля убежала. Аркаша встал, пошел. Мимо Валеркиных одноклассников, которые сразу в спортивной форме пришли и теперь только физрука ждали, мимо стенда про пожары, взрывы и террористов. Мимо библиотеки, мимо технологии для девочек, где стоят плиты и иногда вкусно пахнет, а иногда горелым омлетом…

Если бы коридор не кончился, Аркаша бы не остановился.

Так и ушел. В куртке, в шапке, с рюкзаком, без сменки… Его сменка в раздевалке на его крючке висела, а рядом – маратовская сменка, Марат ее забыл забрать…

В общем, Аркаша поднялся по лестнице первого корпуса и пошел мимо физкультурных раздевалок к актовому залу. Как можно дальше от кабинета русского.

В актовом у началки ритмика шла. Сейчас казалось – нормальный предмет, ничего наизусть не надо. А весной – что ритмика дурацкая, на ней нормально прыгать не дают, только движения эти все делать надо… Тоже наизусть учить на самом деле.

И тут Аркаша встал. Будто запнулся. Ну, так оно и было. Ну почти.

Возле актового зала теперь зеркала висели. Внутри, в зале, они и раньше висели, на трех стенах, а теперь зеркала были еще и в коридоре. Вдоль всей стены и за угол сворачивали, в рекреацию.

И в ней тоже теперь были зеркала. Не сплошной стеной, а в шахматном порядке.

И короче – он там не во всех зеркалах отражался. В некоторых никакого Аркаши вообще не было.

Всё как он сказал: «Меня сейчас не будет».

А потом – может, буду, может, нет: «Еще не решил».

Будто он решал – не про уроки, а вообще про себя. Быть ему дальше или исчезнуть. Ну вот как…

Как с Маратом. Марат есть – но здесь его нет.

Как с уроком русского. Урок шел, Аркаши на нем не было, а они там все жили спокойно. Всё дальше продолжалось. Без Марата, без него – Аркаши.

Может, подумал Аркаша, уйти из лицейского класса в обычный пятый? Можно даже в другую школу. Можно даже туда, где Марат сейчас. Можно даже с мамой об этом вечером поговорить. Она спросила бы, почему он русский прогулял. А он ей сказал бы: «Забери меня из этой школы». И потом уже про долги стихотворные рассказал бы. Про то, что русалка – строгая.

– Ты что здесь делаешь? Ты почему не на уроке?

Это ритмичка из зала вышла. Аркаша ее бы иначе не узнал. Из-за лицейских классов в школе было много новых учителей. Он бы просто поздоровался и даже не понял с кем. А эта закричала – и сразу ясно, что ритмичка. Голос был знакомый, крик – тоже. А сам Аркаша – другой. Ему сейчас не важно было. Не доходил до Аркаши этот крик. Отражения его, Аркашиного, в зеркале не было, поэтому всё было совсем не страшно. Вообще всё.

Он развернулся и пошел обратно, вниз, в раздевалку. Интересно, а ритмичка-то помнила его или тоже уже нет? Раз не по имени кричала…

А какая разница?

Он из этой школы уйдет, и его вообще все забудут.

На первом этаже было пусто. Только охранница в своей комнатке в телефоне сидит, в ферму играет. И зеркало в раздевалке, обычное, в нем отражалась толпа курток и Аркаша. И вообще-то ему было жарко, в зеркале было видно, что щеки красные. И еще голова болела, и это тоже видно по отражению, глаза как у панды. Сам бы он не догадался, пока не посмотрел.

Тут охранница заскрипела:

– Чего встал? Встал чего, говорю? Иди на урок давай, заждались там тебя.

Он еще и не свою сменку надел, а маратовскую. Хотя у Марата ноги больше. Аркаша шел, кеды хлопали. Казалось, на всю школу. Потому что уроки шли, тишина… Надо у Валерки будет спросить: когда он уроки прогуливает, где сидит, чтобы никто не гонял? Хотя… Если Аркаша в другую школу перейдет, зачем ему Валеркины знания?

Ну и вообще русалка эта… Одна русалка и вся остальная школа… Целая школа.

Он в класс вошел. Без стука.

Екатерина Олеговна просто кивнула. Без «еще одно стихотворение».

На месте Марата зачем-то сидела Нууля. И рядом стоял Аркашин стул. Пустой. А еще один пустой – рядом с Соней, обычный Нуулин. Ничего не понятно.

– Садись, Аркадий, не отсвечивай.

Он пошел на свое место, а Соня вдруг такая…

– Ну, Екатерина Олеговна! Ну вы что, вы ему стихи не зададите?

– «Ему» – это стулу, учитесь вежливо друг про друга говорить, вы же лицеисты! В присутствии человека о нем в третьем лице не говорят. Продолжаем! Какой корень в этом слове?

И будто Аркаши опять не было. А на часах над доской – вон, девять минут от начала урока. А кажется, что он неделю проболел и как будто новенький. А все вокруг были такие свои. Даже Соня эта. Даже Уля… Повернулась и сказала вдруг, почти в ухо:

– А я ей сказала, что ты в раздевалке…

Он плечами пожал. Хотел спросить, чего она за его партой, на месте Марата… Но русалка на них смотрела и палец к губам прикладывала. На доске было длинное слово, в нем красными дугами выделялись сразу два корня.

– Внимание! Это два абсолютно самостоятельных корня. Они могут быть вместе, а могут по отдельности. Такие слова, двухкоренные…

Два корня в одном слове. Как двойная морковка, бывает такая, сросшаяся. И когда такую грызешь, кажется, что она самая вкусная.

– Ты чего не пишешь? Ты себя хорошо чувствуешь?

Уля это так громко сказала… На весь класс. И русалка к их парте подошла. Посмотрела на Аркашу так, будто он на своем стуле секунду назад проявился, раньше его не было, а теперь вот, сидит… Типа загрузился. Как в графическом редакторе, но человек. А если он сейчас не он, а три-дэ-модель, это кто-нибудь заметит? Может, они тут все уже не настоящие? Как проверить? Русалка подошла еще ближе, наклонилась к парте:

– Ты себя хорошо чувствуешь?

– Себя – да, а вас – не очень.

– Не страшно. И да, должок за тобой, Кедров. За опоздание. Еще одно стихотворение наизусть. Завтра оба спрошу. Так что учи, Аркадий, читай с выражением и в финале не тараторь.

Екатерина Олеговна отошла, Уля сразу сказала:

– А я тебя хорошо чувствую. Ты – вот.

Он плечами пожал. Ну ладно. А Уля дальше шептала:

– А ты теперь будешь?

Ну будет, куда ж он денется. И стихи эти выучит. Но здорово было в зеркале не отражаться.

Из другого окна

Это всё температура. Не уши, не горло, не голова… Они уже перестали болеть, а температура не уходила.

Поэтому Аркаша сидел дома. Вместо уроков и в обычное время по вечерам. Обычное от этого тянулось в два раза скучнее. Потому что завтра было похожим на сегодня. Потому что было неинтересно и ничего не хотелось. Мама говорила, что из-за температуры Аркаша «вареный». А было похоже. Температура была не совсем высокая, не так, чтобы кипяток. Тепленькая. Бр-р-р. Как вода из-под сосисок. Сосиски приходилось жевать – медленно, упорно. Они были безвкусные и бессмысленные. И это тоже было обидно.

Аркаша к сосискам обычно очень хорошо относился. Особенно если это были сосиски в тесте. А сейчас есть сосиски было неинтересно, тяжело. Хотя горло уже нормально глотало, в нем не было ни кисло и ни противно. И говорить было не больно. Только всё вместе очень трудно – думать, говорить, смотреть, глотать.

У сосисок не было вкуса. У слов – смысла. Из-за этого всё скучно. Даже лежать с планшетом. (Мама разрешила. Мама. Разрешила! Планшет! На весь день!)

Играть не получается. Мульты смотреть тоже. Глазам было больно. Ушам – трудно. Аркаша сейчас всё слышал так, будто ему громкость на минималку выставили. Звуки были. Но вареные, как те сосиски. И какие-то бледные, неинтересные. Их сложно было разбирать. Поэтому и с мультами ничего не получалось.

Аркаша отложил планшет, медленно-медленно пошел по квартире.

Мама на работе, Валерка в школе. Больше у них никого не было. Втроем жили, нормально. У каждого своя комната. А сейчас пусто было совсем. Сейчас кот бы не помешал какой-нибудь. Или собака.

Валерка помнил: когда был папа, у них была собака. Аркаша не помнил, он тогда еще не родился. А квартира эта была, и они тут тоже жили втроем, но по-другому. Мама. Валерка. Папа. Собака. Нет, не втроем. Считать тяжело.

Думать про то, как всё было, когда тебя не было, тоже было тяжело. Не страшно. Там у слов другой какой-то был смысл. Аркаша его разобрать сейчас не мог. Поэтому он налил в чашку варенье, малиново-лимонное. Ждал, когда чайник станет совсем горячим. Потом еще мед туда же. Это, правда, тоже невкусно.

Аркаша глотал. Ему кружку держать было тяжело, он наклонился над столом.

В кружке мир отражался перевернутым. Малиново-черным, блестящим и страшным. Не таким. И если закрыть глаза и быстро всё выпить, мир станет нормальным. Ну глупость. Будто Аркаша уничтожил сейчас врага… ну кого-то там… опасность какую-то… со словами плохо опять.

Мир безопасный. Но он теперь жаркий очень. Горячий. Хотелось прямо убежать, из этого горячего себя.

Аркаша шел в Валеркину комнату. На пороге о пенопластовый меч споткнулся. Это с сентября он там валялся, когда еще Валерка драконом был и на него можно было охотиться. Валерка – дракон… Сейчас как раз так жарко было, будто реально дракон выдохнул.

Ну, это игра была, да. А они с Маратом тогда были зомборыцарями. Бессмертными – потому что дракону Валерке надоело их воскрешать. Ну игра такая. Ничего Валерка не дракон. Ничего Аркаша не зомби…

Он меч убрал – в щель между шкафом и стеной. И сразу к этому шкафу спиной повернулся, пошел в окно смотреть. В Валеркиной комнате окно выходило на другую сторону дома. Это на него Аркаша всё время смотрел, когда из школы возвращался, ждал на светофоре и видел красную и зеленую луну. Окно на перекресток выходило и на парк. А три другие окна – во двор. Оттуда было видно три таких же дома, детскую площадку и забор взрослой поликлиники. В общем, кажется, будто Валерка вообще в другом месте жил, у него из окна совсем всё другое было.

Аркаша там долго стоял.

В Валеркином окне было пусто.

Перекресток, светофор. Автобусная остановка. Вход в парк – длинный такой спуск, по нему на роликах и самокате хорошо… А некому.

В Валеркином окне людей не было видно.

Так, будто это правда другое какое-то место было. Планета без людей. Ее уже создали, но еще не заселили. Или людей всех забрали куда-то, чтобы без них тут всё поправить. И сейчас вернут. В новый отлаженный мир.

Аркаша не успел решить, какой это будет мир, а там уже люди появились. В парке – бегун и мама с коляской. На остановке – старушка с тележкой. На светофоре – доберман и его хозяин. А когда папа был жив, у них был не доберман, а колли, Лада. И папа с этой Ладой тоже в парк ходил. Наверное. Парк же был тогда?

Автобус приехал. В него одна старушка вошла, а две вышло. Одна тоже с тележкой, а другая с телефоном… Вышла и стояла, в экран смотрела. Отсюда не было видно, но казалось, что у старушки там игра. Вот сейчас пройдет уровень, тогда пойдет дальше. По этому новому отремонтированному миру. Аркаша еще не выбрал, что в этом мире поправить.

У него голова кружилась от того, что он так долго на этот мир смотрел. Но нельзя было отвлекаться. Вот в этом новом мире были автобусы, собаки, бегуны, старушки. Были красный и зеленый свет. Было одиннадцать часов утра. Были дети. Маленькие, в колясках. Может, это было первое поколение детей этого мира. Мир только создан, поэтому из детей тут были одни младенцы. Но, может, они здесь очень быстро росли?

А собаки здесь росли медленно. Или росли как дети – быстро, а старились медленно. И люди тоже… Еще здесь не действовали некоторые законы… из физики там, электрические, что ли… А лекарства, наоборот, действовали. Лекарства от внезапной смерти.

Поэтому, может быть, в этом новом отремонтированном мире был папа – прямо с того места, где Аркаше год и он ничего не помнил. А Валерке почти семь и он помнил всё, а собака Лада гуляла в парке. Аркаша смотрел в отремонтированный мир и ждал, что Лада выйдет вот-вот на светофор. И папа с ней выйдет. Без инсульта. Папа и собака выйдут из парка и вернутся домой.

И тогда они познакомятся. Аркаша сейчас был старше, чем Валерка тогда. А папа ведь поймет, кто это в его квартире, что за мальчик?

И тут телефон зазвонил! Далеко! В Аркашиной комнате. Обычный телефон, вызов по ватсапу, мама с работы. Кто еще-то? Сейчас третий урок шел. В обычном мире, где ничего не ломалось и не чинилось.

В окне Валеркиной комнаты было видно парк. Автобусную остановку. Людей, которые шли, стояли, говорили по телефону. Дерево еще. Оно росло у Валерки под окном. Большое такое. Тоже, наверное, папу помнило. Сейчас на дереве не было листьев. Так сразу и не поймешь, ветер там или нет. Дерево ветками водило, будто на вдохе и выдохе в кабинете у школьной медсестры. Будто дереву дышать было трудно или оно плакало, а слезы медленные какие-то катились и даже будто не соленые.

Телефон теперь звонил не ватсапом, а обычным звонком. Но какая разница.

Аркаша дверь в Валеркину комнату закрыл. И показалось по стуку, что из-за шкафа сразу же меч выпал, на то же самое место.

Телефон, телефон… Аркаша снова к чайнику пошел, пить свое горячее, невкусное, малиновое… Мама на работе. Валерка в школе. А папа где сейчас был бы? Не где он там на самом деле, а вот в этом мире? Может, на их кухне даже.

Аркаша бы ему сказал:

«Пап, я к тебе на кладбище боюсь ездить. Там есть памятники-скульптуры. Мне потом кажется, что под всеми скульптурами на самом деле тоже могилы. В парках, в метро. Хорошо, что у тебя нормальный памятник, плоский. Но я все равно не хочу приезжать и смотреть».

Хотя памятника бы не было. А был бы у них на кухне четвертый табурет. И кружка еще. Кружек «Любимой маме» у мамы две. Она вообще из другой пьет, с котом. Ну и папе бы они тоже подарили… Папе.

Чайник щелкнул. Телефон опять врубился. Иногда в ужастиках по телефону звонят мертвецы. Но Аркаша папин голос не помнит, ему же год всего был. Так что это Валерка или мама должны пугаться… Да и вообще.

На вызовах «мама», «мама», «Марат». «Ты сильно болеешь? Можно я зайду?» Фу-у-у-уф…

Это всё температура. И чего он испугался-то?

«Ну давай. Заходи».

Температура. Не заразная. Просто дурацкая.