Текст книги "Казачья доля: воля-неволя"
Автор книги: Лариса Шкатула
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Глава седьмая
На день рождения – двадцать лет – Семену справили казачье обмундирование. Подходило ему время идти служить. Правда, до того часа оставался еще целый год, но такое сложное дело требовалось делать заранее.
Купили молодому казаку добротный бешмет, синие суконные штаны. Мундир из темно-синего сукна с напатронниками, по четырнадцать гнезд с каждой стороны, с плечевыми погонами. На черной папахе – красный верх сестра Любаша пришивала. Черкеску новую справили. Приобрели мягкие, хорошей кожи сапоги.
Сам будущий воин начистил дедову шашку, с которой тот ходил еще на натухаевцев.
К сожалению, у детей Михаила Гречко не было дедушки. Ни одного.
То есть, возможно, живы были оба, но никто о том точно не знал.
А дело было так. Мать Михаила Андреевича умерла, еще пятидесяти не исполнилось, и его отец в том себя очень винил:
– Это из-за меня она сгорела, я ее в могилу загнал, – повторял он на похоронах.
А потом пошел в церковь, поставил свечку на помин души, сотворил молитву и попросился к священнику исповедаться.
Что он ему рассказал, никому не было известно, а только на следующий день собрал Андрей Гречко походный мешок, вырезал из дерева посох и отправился, как он сказал сыну, грехи замаливать. В мужской монастырь на горе Афон. С чего бы служилому казаку, хоть и в отставке, в монастырь идти? Никто из знакомых пожилых казаков, по крайней мере, в Млынке, в монастырь не уходил. Видно, и вправду грехи его были тяжки....
Ушел Андрей Гречко и ушел, больше о нем никто ничего не слышал, хотя прошло уже больше двенадцати лет.
А дедушка Гарегин – отец мамы Зои – и вовсе остался в далекой Греции, и был ли жив, тоже никому не было известно.
То есть, однажды Зоя Григорьевна пошла к местной гадалке про это узнать, понесла шматок сала и два десятка яиц. Попросила:
– Погадай, Клавдия, жив ли еще мой отец?
Та бобы бросила, посмотрела, что-то про себя пробормотала и ответила.
– Жив!
Ей было виднее, она была не только гадалкой, но и известной станичной знахаркой, хотя и с острым болтливым язычком.
Михаил Андреевич в ее знахарские способности особенно не верил, потому что знахарей представлял себе людьми степенными и немногословными, на которых баба Клава никак не походила. Уж если кому доверять свое здоровье, так это Зое, которая себя знахаркой не звала, но знала много чего такого, что бабе Клаве и не снилось…
Так что, в свое время Семкин крестный немало повозился с ним, исполняя роль рано ушедшего дедушки. Своих внуков у него было много, но Семена он никогда не забывал. Словно пообещал ушедшему товарищу, не бросать его внука. Порой и в самую распутицу возил дядько Яков в школу своего внука и крестника на одной лошади. Свой держался сзади за пояс деда, а Семен ехал впереди.
На западе станицу Мельничанку окаймляли малоплодородные песчаные степи, так что казакам было, где разгуляться, когда служилые люди учили их азам казачьей науки. Детей казаков готовили к службе с малолетства, и к учебным лагерным сборам, перед тем, как отправиться в войска, Семен мог считать себя подготовленным.
В конюшне у Гречко кроме прочих стоял конь, которого ему подарил крестный еще жеребенком. Не то, чтобы семья крестного была так уж богата, но дед сказал, поглядев на жеребую кобылу:
– Этого жеребенка – Семке.
И никто не посмел ему возражать.
Семен его выкормил и выпоил из своих рук, и теперь его конь по кличке Щирый, выученный хозяином всяким штукам, ждал своего часа. Конечно же на тяжелые работы его не брали, берегли. А в виде особого поощрения младший брат мог отвести Щирого на водопой или почистить его щеткой.
На потеху девкам, Семен научил своего коня целоваться. Но этот фокус, конечно, при старших казаках не показывал. Те и наказать могли. Негоже, мол, строевого коня ярмарочным штукам обучать.
Может, и не шибко породистый был у него конь, но Семен его любил, и почти не обращал внимания на обещания отца.
– Погоди, сынок, забогатеем, такого коня тебе вырастим, все будут завидовать, – говорил Гречко-старший. – У меня планы, знаешь, какие…
С некоторых пор отца уже не брали в учебный лагерь, чтобы напомнить былую науку, а в последний раз при формировании полка, атаман прямо ему сказал:
– Отслужил ты свое, Андреевич, пора отдыхать. Да и по новому уставу о воинской повинности казаки служат теперь до тридцати восьми лет.
– Так мне только сорок восемь стукнуло.
– Вот и успокойся. Займись лучше делом. У тебя в семье два казака. Скоро старшему в учебный лагерь идти. Ты ему всю амуницию справил?
– Не так уж, чтобы всю, но и не голым-босым пойдет…
– Не всю, говоришь? Пока есть время тебе подумать, как побольше денег заработать. Такая наша родительская доля – молодым казакам справу покупать. Не говоря о коне, хорошую винтовку купить парню – тоже денег стоит… Правда, сейчас царь, вроде, войско винтовками снабжает, да только всем их не хватает. Ты бы хотел, чтобы твой сын без винтовки воевал?
Винтовка была для Гречко больным вопросом. Хотелось купить хорошую, а деньги на нее все не находились – были дела и посерьезнее, от которых впрямую зависело благосостояние семьи. Тем более, что для учебного лагеря хорошую винтовку покупать и не хотелось.
С некоторых пор учеба в казачьих лагерях имела все более укороченную программу. После реформы 1861 года резко возросли цены на землю, и казна не могла себе позволить выделять под военные лагеря большие участки земли. Так что учебу казаков движению, к примеру, развернутым строем в лагерях теперь не проводили.
А уж лошадей в лагеря старались брать самых негодных, потому что эксплуатировали их нещадно, и даже офицеры, чтобы уменьшить расходы, вовсе не брали в лагеря собственных лошадей и пользовались лошадьми рядовых казаков.
– В крайнем случае, мою винтовку возьмет, – решил Михаил Андреевич.
Винтовка у него была тульская, пристрелянная «по руке». Разве что, малость устаревшая. А вот придет пора на службу отправляться, так справят Семену хорошую бельгийскую винтовку.
Тем себя и успокоил.
В последнее время старшего Гречко все чаще стали посещать мысли о том, как бы начать какое-нибудь прибыльное дело, раз уж в войско его не берут. Не мог Михаил Андреевич сиднем на печи сидеть, руки требовали дела. Не каждодневного, по хозяйству, а такого, которое позволило бы поставить на ноги подрастающих детей, да и себе на старость кое-чего отложить. Кроме того, он собирался повезти жену в Екатеринодар, показать специальным женским врачам, а то в последнее время она что-то прихварывать начала.
Главное, Гречко сам убедился: работаешь, не жалея сил, и чувствуешь, как семья получает из твоих рук то, о чем раньше могла только мечтать. Он уже подумывал, что с уходом Семена придется взять ему работника. Из иногородних, конечно, но то, что они умеют работать, у них не отнять.
Семен посматривал на задумчивого отца, считая, что тот печалится, что его на службу не берут.
– Уж дома-то, батя, ты без работы не останешься.
– Вот бы еще внуков понянчить, да что-то не торопишься ты, сынку, семью заводить, – шутил Михаил Андреевич и перебирал предполагаемые занятия: не заняться ли, к примеру, разведением табака? А то царь-батюшка, дай Бог ему здоровья, повысил пошлину на заграничный табак. Стало быть, местному земледельцу от этого большая польза выходит. Но табак табаком, а мысли о лошадях манили его куда сильней. Вот бы коннозаводством заняться!
– А что, кони – дело хорошее, – согласился сын, когда отец пожаловался, что уже и вспоминает Тараса Шевченко: «Думы мои, думы мои, тяжко мене с вами». – Ежели бы мне на службу не идти, я и сам бы…
Но что – сам, говорить не стал. Чего зря языком молоть, когда у него не то что лошадей, копейки лишней нет, чтобы, к примеру, новые конюшни построить или земли под пастбище прикупить.
Отец говорил о лошадях с удовольствием, уже прикидывая про себя, что теперь, когда служить казакам можно всего четыре года, а потом еще восемь быть на льготе, то есть в станице, ему в этом хорошем деле вполне со временем может помочь сын.
А пока суд да дело… Михаил Андреевич сможет как следует осмотреться. Поговорить со станичным атаманом. Может, ему как заслуженному казаку – у Гречко был среди прочих наград и Георгиевский крест за храбрость – то, может, ему и продадут еще несколько десятин, где он станет выращивать… надо будет, подумать, посмотреть, что выращивать выгодней? Излишки продал – построил конюшни. На следующий год излишки продал – купил пару жеребят на развод… Вон барон Шпигель рассказывал, как один крестьянин купил у своего хозяина жеребенка, на вид неказистого, но хороших кровей, а тот, когда вырос, стал таким производителем, что сделал хозяина первым богачом…
Ну, первым, не первым, а богатым – почему не быть?
Он так увлекся своими планами, так загорелся, что не сразу понял, откуда в сердце вдруг возникла резкая боль. Михаил Андреевич побледнел и даже пошатнулся. Вот так: человек предполагает, а бог располагает.
Некоторое время он постоял, скукожившись, а потом выпрямился и подмигнул испуганному, кинувшемуся его поддерживать, сыну.
– Ничего, Семка, твой батька еще поживет, – но осторожно добавил, – если Бог даст.
А потом пробормотал, глядя куда-то вдаль.
– И ты, девка, подожди. Некогда мне сейчас умирать.
К какой девке обращался, сын и не догадался. Может, к той, которую за ведьму приняли?
Глава восьмая
Лето уже вовсю золотило окрестности. Подошла пшеница. Уродился и отцовский овес, и Михаил Андреевич послал Семена в станицу к барону Шпигелю сказать, что и этим летом овес у него уродился, лучше некуда. Хоть половину июня вовсю лил дождь и затруднял уборку зерна, Михаил Андреевич караулил погожие дни, будто от них у него жизнь зависела, и посылал своих домашних на косьбу, всякому обещая то, чего тот желал.
– Любка, чи тоби приданое не нужно? – кричал он.
– Да что вы, отец, я и так по четыре часа сплю, – отмахивалась девушка.
– Сема, сынок, ты же хорошего коня хотел.
– Да у меня и Щирый неплох, – усмехался тот.
Но при этом все дети работали в меру своих сил, даже маленький Гришка. Начиная с того, как рвали в поле сорняки, и до того, как зерно надо было убирать.
Отец в прошлом году купил на ярмарке в Ейске жатку, и теперь Гришка как взрослый управлял конем, и жатка шла ровно, на нужной высоте от земли срезая колоски.
Землю, выделенную Семену в семнадцать лет, решили не сдавать в аренду, и на ней Михаил Андреевич тоже посеял овес.
Все знали, что мать была против овса. И все твердила: пшеницу, давайте сеять пшеницу!
– Далась тебе эта пшеница! – кричал Михаил Андреевич, а, спохватившись, испуганно замолкал: куда ж казаку без пшеницы?
Теперь, когда он оказался прав, старший Гречко не то, чтобы ходил гоголем, но потихоньку посмеивался в усы: мол, вы еще узнаете, как батько умеет хозяйствовать! Теперь все Гречко почувствовали, что значит богатеть. Зоя Григорьевна, думавшая больше всего о том, чтобы сын ее пошел служить, не хуже других обмундированный, а бельгийскую винтовку… В крайнем случае, она сама ему купит! На те деньги, что отложила себе на похороны.
Люба тайно радовалась: ее приданое тоже вырастет, и Митька Иващенко возьмет Любу в жены с дорогой душой. Почему в женихи себе непременно нужно богача присматривать? К кому сердце лежит, за того и идти надо. Будет помогать отцу с его овсом, глядишь, и к приданному лишняя копейка прибавится. Да что копейка! У Любы будет столько денег, что ей все равно станет, за кого замуж выходить.
Она и думать не желала о том, что чем ее приданное больше, тем мечта, выйти за бедного Дмитрия отодвигается все дальше.
От барона Шпигеля пришел целый караван подвод. Оказалось, что в их округе овес не уродился, и пришлось бы барону выписывать его откуда-нибудь издалека, так что Михаилу Андреевичу он заплатил за зерно не скупясь.
А потом Шпигель и сам приехал в своей карете к дому Гречко. Только в прошлый раз барон гостил всего один день, а теперь решил все как следует осмотреть, и заодно взглянуть, как хозяйствуют другие станичники: может, еще у кого-то уродился овес? По той цене, что продает его Гречко, покупать овес выгодно, и кто знает, может, перекупать? Да отправлять за границу. Люциус Филиппович никогда не проходил мимо того, что могло принести ему прибыль. С каждым годом он все больше денег вкладывал в плоды крестьянских трудов, и уже подумывал, не купить ли себе пароход? Пусть ходит себе по Черному или Азовскому морю, возит зерно. Оно нужно везде и всегда…
Если бы Михаил Андреевич мог знать о таких планах барона, его радость бы несколько поубавилась. Он думал, что интересует барона только своим овсом. Но для Шпигеля это небольшое хозяйство было так, капля в море, когда он собирался в скором времени засыпать зерном всю Европу!
– Я приеду к вам осенью, Люциус Филиппович? – спрашивал у коннозаводчика Гречко. – За жеребеночком?
– Приезжайте, Михаил Андреевич, – милостиво улыбался тот, поглядывая на хлопочущих перед ним женщин.
Михаил Андреевич был просто в восторге оттого, что сам барон! – остановился в его хате, и хоть в ней и так всегда было чисто, мать с дочерью в который раз все мыли и скребли, чтобы такому высокому гостю угодить.
Но и барон, похоже, был вполне доволен приемом. Расхаживал по подворью, заходил в конюшни, цокал языком.
За столом сидел, с удовольствием ел, как говорил Гречко, простую пищу и посматривал на хлопотавших женщин.
И было на что посмотреть! Зоя Григорьевна с уложенными на затылке косами, в которых еще не было ни единой седой волосинки, выступала павой. Хороша! Девчонка – хоть и шестнадцать исполнилось – но, однако, как быстро созревают эти южаночки! Недаром говорят, Россия красавицами славна.
Барон вздохнул. У него было четыре сына, а вот дочери бог не дал. А как приятно, ходила бы мимо хорошенькая куколка, ластилась к отцу.
Люциус Филиппович и сам удивился, отчего ему такие мысли вдруг в голову полезли. От овса перешел к обсуждению, хоть и мысленному, женской стати. Значит, что? Есть еще порох в пороховницах!
Хозяйство у Гречко достаточно крепкое. Если он решил развернуться и производить овес не мешками, а сотнями пудов, то кто знает, может барон даст ему денег взаймы, под будущий урожай. Но об этом он пока говорить не станет. Рано еще. Люциус Шпигель вознамерился по всей Кубани заложить такие вот островки процветания, с которых сам собирался иметь немалую прибыль. Он будет самым крупным в области перекупщиком!
Детей, правда, у Гречко немного, но и так найдется, кому урожай собирать, если будут деньги…
– Может, вам, Михаил Андреевич, еще землицы прикупить или в аренду взять, – на всякий случай посоветовал барон. Если сам его протеже и не думает о больших урожаях.
– Да вот подумываю, – чесал голову казак, – если Бог даст здоровья, отчего не прикупить.
Великий человек – так думал о нем казак, посмотрев рационально устроенное хозяйство барона и его удивительных лошадей – но вот же не побрезговал, с простым казаком за один стол сел. Михаил Андреевич просто вырос в собственных глазах. Значит, он может разговаривать почти на равных с богатым и деловым человеком. Ну, если и не на равных, то просто разговаривать…
Семен, в отличие от родителя, не удовлетворился только разговором с бароном Шпигелем будто ни о чем. Ему хотелось задать коннозаводчику еще кое-какие вопросы, которые не давали покоя, так и просились с языка: узнать, к примеру, с чего в делах коневодства надо начинать.?
Люциус Филиппович собирался на следующий день уезжать, и за ужином Семен, выбрав время, когда в разговоре возникла пауза, спросил его:
– А каких вы коней выращиваете, господин барон?
– Всяких, – ответил за гостя отец, неодобрительно взглянув на сына; чего, спрашивается, гостю досаждать?
– Предпочитаю орловских рысаков, – ответил тот, взглянув в глаза смотрящему на него с восхищением Семену. Умный молодой человек. Чувствуется, далеко пойдет, с такими-то любознательными глазами. – Со службы вернешься, могу взять тебя к себе на работу. Там все и увидишь. Ведь ты, Семен, как я понимаю, тоже разведением лошадей интересуешься?
– Интересуюсь, – выдохнул Семен. Но раз о его интересах говорить пока было рано, он продолжал спрашивать, пока не вмешался отец. – Эта самая орловская порода – наша или откуда-то с востока? Может, английская?
Шпигель одобрительно кивнул его интересу и, чувствовалось, что вопрос попал в точку. Люциусу Филипповичу и самому хотелось об этом поговорить.
– Орловский рысак – самый, что ни на есть русский, – сказал барон, -ибо вывел его никто другой, как граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский. Слышал о таком?
– Как не слышать. Братья Орловы посадили на престол матушку-императрицу Екатерину Великую.
– Правильно. К тому же, Алексей оказался отличным знатоком лошадей. За свою службу он получил от императрицы в Воронежской губернии земли вместе с крепостными. И решил в имении заняться выведением новой породы лошади: соединить в одной красоту, сухость и грацию арабских скакунов с мощью и рысистыми способностями западноевропейских упряжных пород. По повелению императрицы в распоряжение графа Орлова доставили лучших жеребцов и маток из дворцовых конных заводов, а также двенадцать трофейных жеребцов и девять кобыл из Аравии и Турции – наследие славных побед в Русско-турецкой войне 1774 года…
– Конечно, графу не трудно было новую породу выводить. Оттуда ему лошадей доставили, отсюда…, а ты только знай, скрещивай! – заметил с некоторой досадой Семен.
Небось, ему, как графу, никто царских лошадей для разведения не даст!
– Не скажи, – качнул головой барон Шпигель. – Граф Орлов и сам не скупился на расходы. В Турции он приобрел серебристо-серого арабского скакуна Сметанку за шестьдесят тысяч рублей серебром, в то время, как затраты всего государственного коннозаводства составляли тогда двадцать пять тысяч.
– Ну, и как этот Сметанка в России прижился?
– Прижился, но ненадолго. То ли дорога на него так плохо сказалась – два года его в Россию везли – то ли климат не подходил… Меньше года прожил. Оставил потомство – всего пять жеребят, из которых был отобран в производители один – Полкан. И вот от него через восемь лет был получен жеребец серой масти Барс. Он, наконец, выглядел тем самым конем, о которых говорят: хоть в подводу, хоть под воеводу… Граф сам испытывал его ездовые качества. А через семь лет Барса отправили на конный завод в село Хреновое Воронежской области…
Люба ненароком прыснула. Ну и назвали село!
– Восемь лет пришлось ждать! – не выдержав, опять вмешался Семен.
– Вот-вот, ты говоришь, купаться, а вода-то холодная!
Семен удивленно взглянул на барона. Тот усмехнулся.
– Не обращай внимания, это у меня поговорка такая… Да, коннозаводство – это тяжкий труд. И ждать хорошего результата порой приходится годами. Зато когда достигнешь своей цели, испытаешь такое счастье, выше которого и нет. А люди порой приезжают, купить коня, и недоумевают, почему он так дорого стоит…
Похоже, барон Шпигель до сих пор мысленно с кем-то спорил.
– Так что, молодой человек, сто раз подумайте, прежде чем заниматься таким делом, как коннозаводство. А вот в помощники ко мне захотите – милости прошу…
«Он не верит, что у меня может что-то получиться! – мысленно усмехнулся Семен. – Ну, что ж, посмотрим, если Бог даст, и меня не убьют, я тоже добьюсь своей цели!»
Глава девятая
Приближалось время ярмарки, на которую семья Гречко решила вывезти свой урожай. Прикинули, сколько самим понадобится, а остальное – в мешки и на телеги.
Ушли в прошлое времена, когда снопы молотили на каждом дворе каменными катками. Теперь Гречко вместе с девятью другими казаками купили в складчину локомобиль, и на нем, когда подошла очередь, смолотили снопы этой умной, как говорили, машиной.
Потом повезли зерно на мельницу. В станице Млынской было девять ветряных, и две из них уже поменяли на паровые. Молоть зерно было выгодно, и мельники старались с хозяев зерна урвать побольше денег за помол. Но тот, кто не хотел потерять своих заказчиков, держались цен умеренных.
Теперь в летней кухне стояло тридцать мешков муки – Гречко потихоньку богатели.
И надо же было Любе, во время этих оживленных сборов, в преддверии ярмарки, разругаться с матерью, да так, что Зоя Григорьевна отправила ее с глаз долой, на дальний хутор в предгорье, где жила сестра Михаила, тетка Галя. Ярмарка, о которой девушка столько мечтала, в момент стала недосягаемой.
С чего же все началось? С того, что Зоя Григорьевна стала рассуждать вслух: если они в этом году хорошо продадут муку, зерно, вино, то на будущий год можно будет и удачно выдать Любу замуж. А пока присмотреть ей хорошего жениха.
– Есть добрые казаки, есть, которые не прочь с нами породниться.
Она подбоченилась и взглянула на Любу. Будто чувствовала, что та начнет ей перечить. А ведь тогда еще Люба вслух никому своих намерений не высказывала…
Понятное дело, она в роли жениха видела только одного человека – Дмитрия Иващенко, но на слова матери понимающе усмехнулась: мол, отчего бы и не присмотреться… Ей и в голову не приходило, что мать знает о ее чувствах к Митьке и вовсе не собирается им потакать! Но ведь на дворе не старое время, когда дочерей выдавали замуж, не спрашивая, кого они хотят в мужья?
Люба даже пококетничала.
– Я пока жениха себе не присмотрела.
Хотела матери угодить. Думала, и та ее шутку поддержит.
– За кого родители скажут, за того и пойдешь, – неожиданно сурово проговорила Зоя Григорьевна.
Люба и думать не думала, что родители ее согласия не спросят. А тем более отец – тот, кто всегда ее так любил – неужели он станет выдавать дочку замуж за нелюбимого?
И крикнула, кипя от ярости:
– Не дождетесь!
Втайне надеялась на поддержку отца.
Но и здесь она ошиблась. Оказалось, отец полностью согласен с матерью, и даже попенял дочери, что негоже ей неслухом быть.
Так и сказал!
– Люба, ты всегда была хорошей дочерью, и я тебя никогда не бил. А кем ты себя теперь перед людьми выставляешь?
Что значит – выставляет? Никто же еще не знает, за кого она собралась. И разговора о том, чтобы ее бить, никогда в семье не было… Но отец стал ей рассказывать, что добро добром прирастает, и не дело послушной дочери разбазаривать то, что приготовили ей родители. Каждому известно, выходить замуж за бедного, все равно, что воду решетом носить!
И получилось, что на ярмарку, как Люба о том мечтала, ее брать не стали. А наказали, как маленькую. Отправили с глаз долой!
Отец погрузил непокорную дочь и узелок с ее вещами на тачанку, и отвез на тот самый далекий хутор. За что? За девические мечты, за то, что не хочет выходить замуж без любви?!
Она тряслась на тачанке, смахивала подступающие к глазам слезы и пыталась убедить себя, что до семнадцати лет еще целый год, и все может перемениться.
Для кого тогда она ткала холсты, расшивала затейливой вышивкой рушники, представляла себе, как придут к ней свататься Иващенки, и тетя Вера скажет:
– Ну, сколько холстов невестушка наткала?
А Люба с гордостью подведет ее к сундуку и покажет: вот, смотрите.
Для чего же тогда она три года назад попросила отца, чтобы он привез ей с ярмарки сундук. И он привез, красивый, с медными полосками, и заклепками, и затейливыми птицами по бокам, и с таким красивым замочком, который звякал, как маленький колокольчик, когда его открывали…
Уже тогда, холст за холстом, вышивку за вышивкой Люба стала собирать приданое для дома, в который она когда-то войдет законной женой. В дом Дмитрия Иващенко.
Неужели она не казачка? Неужели только мужчины могут рассуждать о свободе, которую так любят казаки, и эта свобода, выходит, только для них, а вовсе не для женщин?
Но чем больше Люба о том думала, час за часом проводя на теткином подворье, помогая той по хозяйству, тем меньше оставалось у нее надежды на то будущее, которое она себе до сих пор рисовала.
И как складывала наряд за нарядом в невестин сундучок, и как представляла себе, что вот она в праздник надевает этот кашемировый платок поверх кожушка, берет своего мужа Митеньку под руку и идет с ним гулять по станице.
А он на нее посматривает: какая красивая у меня жинка, любуется.
Тетка Галя племяннице обрадовалась и вовсе не старалась загружать ее работой, а все стояла у плиты и кормила бедную девочку то блинами, то пирогами с яблоками.
А то отправляла ее погулять по лесу, туточки, недалече, еще остались на кустах орехи – можно полакомиться. И поглядывала с состраданием. То ли отец успел ей что-то сказать перед отъездом, то ли тетя Галя сама догадалась, что за беда у племянницы, и про себя жалела ее, не в силах помочь.
– Можно я на речку схожу? – спросила Люба.
– Да что ж там хорошего, в нашей речке? Мутная, быстрая, ни искупаться, ни постирать, мы подалее ходим, на ставок…
Сходила Люба и на ставок – неинтересно. А потом все же в один из дней направилась на речку. Посмотреть.
Эта и в самом деле мутная, с ревом несущаяся вода далеко внизу, притягивала Любу. Горная река, втиснутая в узкие каменные берега, упорно пыталась из них вырваться. При этом тащила за собой огромные валуны, играя ими, как камешками. Девушка не могла надивиться: откуда такая сила у воды?
Что там такое – река или зубастый зверь, который все глубже вгрызается в камень, но не оставляет после себя острых краев, а обкатывает, шлифует его изо дня в день, будто устраивает для себя ложе?
Река непрерывно и яростно бурлила, билась о камни так, что брызги долетали даже сюда, на высокий крутой берег, где стояла Люба. Теснина. И хутор, расположившийся поблизости, носил такое же название – Теснина.
Вдруг камень сорвался из-под ноги девушки и устремился вниз, увлекая за собой мирно дремлющие на солнце другие камни, которые выворачивались из привычных гнезд. Каменный ливень с грохотом прокатился по обрыву и рухнул вниз, будто показывая девушке, как она бы сама падала сейчас вместе с ним, если бы предусмотрительно не отошла от края обрыва.
Нет, она не сможет точно так же скатиться, страшно!
Испуганный крик вырвался из груди девушки, отозвавшись эхом на противоположном берегу.
– Господи, спаси!
Девушка огляделась. Никого… И только река бьется внизу как живая, рвется из каменной клетки.
Красивая яркая бабочка-мотылек села на сарафан Любы. Девушка некоторое время полюбовалась хрупким созданием, да и смахнула ее: лети дальше…
– Ты из себя-то несчастную не показуй! – приговаривала мать, не обращая внимания на горестные вздохи дочери, когда собирала ее в поездку. – Ишь, бидолаха! Родители – звери, хорошего жениха ищут, а она заранее нос воротит! Другая бы отцу-матери в ножки поклонилась. А эта… Замуж она не пойдет! Да кто тебя спросит! Отцу скажу, он тебя плеткой отходит, для вразумления, на задницу не сядешь. А то и сама лозину вырежу, да по ногам, по ногам!
Безжалостная у Любови мать, безжалостная! У других матери разве такие? Вон Татьяну Бойчук замуж выдавали, так подружка вместе с матерью обнялась и плакала, – там отец все решил и никто ему был не указ, а эта…
– Езжай, – говорит, – к отцовой сестре, тетке, значит, – на хутор, там у тебя будет время подумать… Да и того соблазна не станет, что теперь перед глазами мелькает, глупую девчонку с толку сбивает.
А отец? Он эту материну выдумку про хутор сам и привел в исполнение. Усадил дочь в повозку и отвез в горы, где всего три двора, а молодых людей и вовсе нет. Ссылка это называется, вот что!
Она запела, как завыла, нарочно высоким голосом:
Позавьялы вси квиточки,
Шо я насадыла.
Нема ж того казаченька,
Шо я полюбыла.
И заплакала.
Вот возьмет Люба, с духом соберется да и бросится вниз, в эту горную реку. Разобьет ее молодое тело о камни, вынесет обезображенное на равнину и где-нибудь там, в спокойном течении Лабы прибьет к берегу – девушка содрогнулась от собственной мысленной картины… Как же ее хоронить-то будут? Такую битую-перебитую? Придется закрывать лицо, чтобы люди не пугались.
И Митька ее лица тоже не увидит…
Митька – Дмитро Иващенко. Друг ее брата Семена. Люба влюблена в него, наверное, с пяти лет, еще, когда бегала босоногой девчонкой следом за мальчишками, которые не хотели с нею играть и все гнали от себя.
Мальчишкам хорошо: они и в детстве весело жили: рыбу ловили, птиц – силками, шашки себе из дерева строгали, к старой крепости ходили – Семка там однажды старую монетку нашел, в заводи ловили раков… Люба могла только держаться в отдалении, смертельно завидуя старшему брату и его друзьям, среди которых Митька и тогда выделялся… На полголовы выше, стрункий, а глаза… Не будет Люба думать про его глаза! Любил бы, давно бы уже вызнал, где она, что с нею, приехал в хутор, посадил на телегу, да и увез… прямо в церковь, венчаться…
Она опять подошла к краю обрыва и снова глянула вниз. Неутомимая река ревела и грохотала, ни на миг не прекращая свой стремительный бег… Кто-то тронул ее за плечо. Люба вздрогнула от неожиданности и едва не свалилась вниз, хорошо ее за руку схватили, оттащили от края. Она повернулась и несказанно удивилась. Ее младший брат Григорий, который в это самое время должен быть в Млынке, с отцом-матерью, стоял перед нею и улыбался…
– Грицко, ты откуда здесь взялся?
– Отец за тобой послал. Сказал, надо чтобы Люба за матерью присмотрела.
– Чего за нею смотреть, не старая, не хворая…
Люба все не могла забыть, что именно мать приняла решение об ее ссылке и разлуке с любимым.
– Хворая! – сказал младший брат, уводя Любу от опасного места. – Со вчерашнего дня захворала. Так и лежит. Отвернулась к стене и слова никому не говорит…
– Мама – лежит?!
За все свои шестнадцать лет Люба не помнила, чтобы когда-нибудь видела мать лежащей. Зоя Григорьевна всю жизнь работала: то готовила на печке ароматный борщ, то пекла пирожки с самой разной начинкой на подсолнечном масле, то подмазывала их хату известью, то таскала воду из колодца.
А ведь она была далеко не так крепка, как многие казачки. Своей хрупкостью она отца, наверное, и поразила. Он до сих пор любил поднять ее на руки и закружить. Седина в голове, а мать до сих пор любит… Сам любит, а своей дочери, что же, запрещает?!
Люба всегда немного побаивалась того, что работа на подворье для матери тяжела. Даже подумала как-то: ой, не надорвется ли мама, таская такие тяжести. То два огромных ведра на коромысле, то бочонки с вином – конечно, когда рядом никого из мужчин не было. Жалела мать, а она?
– Что с матерью случилось? – все же спросила Люба; нельзя же столько времени на мать злиться, нехорошо это. Родителей надо почитать, и все им прощать.
Так растолковывала Любе ее подруга Катя, которую два года воспитывали монашки. Учили Библии и всем церковным обычаям, чтобы потом девушка следовала этим обычаям в своей семье.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
